Национальный дискурс

«Что Библия для Христиан, то история для народов»10. Эти слова принадлежат Николаю Михайловичу Карамзину (1766—1826), провозглашенному Пушкиным «Колумбом» российской истории11.

заполнить болезненную лакуну, которой стало, по его мнению, в начале XIX в. отсутствие полного изложения русской истории. «История государства Российского», увидевшая свет в 1816— гг., имела огромный успех у публики. Уже первое издание в количестве 3000 экземпляров было распродано в течение месяца. До 1853 г. состоялось пять переизданий. Исторический труд Карамзина относится к самым влиятельным книгам XIX в. Его успех стал частью того феномена, который Ханс Лемберг назвал «временем расцвета русского национализма»12. Эта патриотическая волна начала столетия была вызвана победой в Отечественной войне 1812 г/ и европейским триумфом над Наполеоном13. Труд Карамзина восполнял потребность его читателей в национально-патриотическом созидании. Карамзин был убежден в том, что для настоящей любви к отечеству требуется знание того, что любишь, и, следовательно, его истории14. Сущность государства и его история были для Карамзина почти равнозначны. Интерес Карамзина сосредоточен прежде всего на домонгольской эпохе, истории Киевской Руси15. Он стремился показать, что и Россия располагает предысторией, равной истории любого европейского государства и даже превосходящей ее16. Эта претензия доказать равноценность России в семье цивилизованных европейских государств роднит Карамзина с традицией национального самосознания XVIII в.

Карамзин пишет историю Российского государства. Его труд обусловлен политическим убеждением в том, что только неограниченное самодержавие соответствует сущности российской истории.

зин в своей «Истории государства Российского» опирался на концепцию Гердера, остается спорным20. Заметно, что в произведении Карамзина нет четкого разграничения между «отечеством» («отчизной»), «государством» и «народом». Его труд стоит на переходе между государственной и национальной историографией. «Российский народ» и «русский народ» становятся у него синонимами, российская многонациональная империя мыслится как национальное государство21. Он просто игнорирует существование различных языков и культур на территории империи. Так, например, он утверждает, что «народ российский» должен читать не литературу «иностранцев» — т.е. французскую, английскую, немецкую, — а «нашу», «русскую» литературу на русском языке. История Российской империи для него равнозначна истории (велико)русского народа. Даже если Карамзин написал историю прежде всего правителей и системы управления «государства Российского», одновременно он пытался исследовать «сущность» или «душу» русского/российского народа. Хотя влиятельнейший труд Карамзина причисляется к первым работам «государственной школы» русской историографии, в нем есть моменты, «привязывающие» его как к имперскому, так и национальному дискурсу коллективной идентичности.

Как видно из процитированного в начале главы карамзинско- го афоризма, он был намерен дать русскому (российскому) народу своего рода «национальную Библию». В своей работе он имел возможность опираться на труды предшествующей научной историографии XVIII в. Как и в монументальных трудах компилятивного характера Татищева и Щербатова, в карамзинском эпосе не было места для святых. «Божии люди» выступают в его труде в новом обличье национальных героев. Эта трансформация коснулась и Александра Невского23.

Первый важный вывод, который можно сделать из карамзинс- кого жизнеописания Александра Невского, это непрерывность российской истории от Средних веков и до времени его читателей. Впечатление непрерывности создается, с одной стороны, использованием современной автору государственной терминологии, с другой — эксплицитной «мы-перспективой», объединяющей автора, читателя и исторические фигуры в одно воображаемое сообщество. В XIII в. монголы захватили не Киевскую Русь, а «Россию», населенную (следовательно) «народом российским»24. Шведский

король, по Карамзину, в 1240 г. напал на «россиян», а рыцари Тевтонского ордена заняли «российский городок»25. После смерти Александра народ собрался и «всякому хотелось... сказать ему... чего Россия в нем лишилась (курсив мой. — Ф.Б.Ш.)»26. Карамзин описывает биографию Александра, как будто он сам и его читатель непосредственно присутствовали при этом: «Урон с нашей стороны был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского (курсив мой. — Ф.Б.Ш.)»11. И в битве на льду Чудского озера участвовали «наши ряды» и «наши всадники», боровшиеся против ордена: «...400 Рыцарей пали от наших мечей»28. Благодаря заступничеству Александра за отечество во время последней поездки в Золотую Орду, «хан согласился также не требовать от нас войска»29. Подобная авторская манера создает воображаемое, трансисторическое сообщество, включающее автора, описанных в тексте героев и читателей, которые должны почувствовать, что происшествия Средних веков имеют непосредственное отношение к их собственной жизни.

Второй отличительной чертой описания Александра Невского у Карамзина является трансформация святого в героя. «То, что для христиан святые, для народа есть его герои» — так можно было бы перефразировать приведенную выше цитату, чтобы описать трансформацию Александра Невского в «Истории государства Российского». При этом Карамзин лишь в самом конце рассказа об Александре упоминает, что «добрые россияне»31 — а не церковь! — признали его ангелом-защитником и почитали святым. Карамзин называет Александра «князем» или «великим князем», однако очень часто и «героем» или «героем Невским»32. Герои вообще и национальные герои в особенности отличаются от святых прежде всего своим мирским характером. Высшая цель героев в национальную

эпоху не христоподобная жизнь, а преданность отечеству. Они не

ники за веру в Бога, а мученики за славу нации33. Заслуги ге- ооев как и святых, именуются в русском языке словом «подвиг». Подвиг героя, однако, увеличивает не его святость, но его славу. Из человека делают героя прежде всего военные заслуги перед отечеством, признанные таковыми национальным сообществом. Александр5 Невский, святой князь, подвиг которого для авторов древнейших документов по истории памяти о нем заключался в его мирских делах, его справедливом правлении и защите своей земли, был как будто предназначен для перевоплощения в национального героя.

В-третьих, интересной особенностью вклада Карамзина в национальный дискурс об Александре Невском оказывается способ описания сущности национальной мы-группы. В той главе «Истории», где рассказывается об Александре Невском, автор не говорит прямо о характере русского/российского народа, о чем он часто пишет в других местах. Однако, описывая Александра Невского, Карамзин утверждает, что Россия должна управляться самодержавным властителем. Критикуя правление брата Александра Андрея и тех новгородских «чиновников», что «дремали или тратили время в лишних ссорах»40, Карамзин прославляет правление Александра как сильного властителя.

Образ мы-группы и ее отечества, который Карамзин конструирует в отрывке об Александре Невском, может быть выведен ех negative из описания врагов «России» в XIII в. Замечательно, что в

повествовании историка о «Невском герое» роль «чужого» отводит- ся не шведам, Тевтонскому ордену или литовцам, а монголам, от которых прежде всего отграничивается мы-группа «россиян».

Сии путешествия были ужасны: надлежало проститься с отечеством на долгое время, терпеть голод и жажду, отдыхать на снегу или на земле, раскаленной лучами солнца; везде голая печальная степь, лишенная убранства и тени лесов, усеянная костями несчастных странников; вместо городов и селений представлялись взору одни кладбища народов кочующих. ...что ожидало Князей Российских в Татарии? уничижение и горесть. Рабство, тягостное для народа, еще несноснее для Государей, рожденных с правом властвовать. Сыновья Ярославовы, скитаясь в сих мертвых пустынях, воспоминали плачевный конец отца своего и думали, что они также, может быть, навеки простились с любезным отечеством41.

Карамзин очень четко противопоставляет родину сынов Ярослава (и соответственно русских читателей) и родину монголов. С одной стороны, присутствует «жизнь»: умеренный климат, оседлость, тенистые леса, красивый ландшафт и права. С другой стороны — «смерть»: экстремальный климат, кочевники, пустыни, захоронения, рабство и деспотизм. В описании Карамзиным Александра Невского уже заметны черты дискурса «Россия и Азия», в течение всего XIX в. определявшие тексты о князе.

В отличие от больших интеллектуальных споров XIX в. о «России и Европе»42, дискуссия об отношениях России и Азии была направлена на то, чтобы постулировать не равноценность, а превосходство России и соответственно русской культуры43. В русском дискурсе об Азии отражаются европоцентристские представления о контрасте между «цивилизацией» и «варварством». Русский образ Азии можно рассматривать как восточное соответствие (западноевропейского образа «варварской России» XVIII—XIX вв.44. России в русском «азиатском дискурсе» приписывалась роль «цивилизованной страны»45. Понятия «кочевники», «Азия» или «ислам» здесь имели однозначно негативную окраску46. Представление о более низкой стадии развития кочевников-азиатов было ключевым элементом Идеологии mission civilisatrice (цивилизаторской миссии), которой оправдывалась экспансия Российской империи в

Азию. Дискурсы «Россия и Европа» и «Россия и Азия» были двумя сторонами одной медали. Идея превосходства над Азией имела компенсаторную функцию по отношению к отставанию России от Западной Европы. Эта мысль выражена, например, в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского: «В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы»47.

Во времена Александра Невского властные отношения между «русскими» и «азиатами» были устроены иначе, чем в начале XIX в. Но взгляд Карамзина и его современников на эту эпоху подвержен влиянию господствующего «духа времени». Монгольская политика Александра была для историка XIX в. центральным фактором его биографии. Карамзину кажется невероятным, что Александр мог заключить союз с врагами-монголами из соображений личной выгоды. Историограф не стал следовать Татищеву в трактовке того, как Александр получил великое княжение во Владимире в 1252 г. По Карамзину, брат Александра Андрей попал у монголов в немилость, поскольку не был готов пойти на их требования48. Следствием этого поступка стали «государственный беспорядок» и поход Неврюя. Александр, напротив, сумел «мудрым правлением и благоразумною уклончивостию в рассуждении Монголов облегчить судьбу подданных»49. Под этим знаком проходили поездки Александра в Орду. И подчинение Новгорода монгольскому данничеству Карамзин оправдывает тем, что Александр стремился отвести от «России» еще более страшные несчастья50. Такое прочтение оказало влияние на национальный дискурс всего XIX в.

Новым элементом национального дискурса об Александре Невском стала идея о том, что князя следует рассматривать не только как защитника страны и веры, но и русской культуры, и особенно русского языка. Укорененность такого представления можно заметить на примере лекций литератора и впоследствии декабриста Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797—1846) о русском языке и литературе, прочитанных в обществе «Атенеум» в Париже в июне 1821 г.51. Кюхельбекер объединил стремление внушить французским слушателям мысль о равноценности русского языка по отношению к другим европейским языкам с критикой самодержавной власти у себя на родине. В русском языке, говорит он, скрывается истинный «характер говорящего на нем народа», который, в отличие от деспотического режима, свободен, богат и силен. Этот свободный характер русских идиом жил в новгородской вечевой

республике и был возвращен Александром Невским в отечество, где в то время говорили на киевском диалекте:

Русский московский язык, не считая кое-каких изменений, является языком новгородских республиканцев; Александр Невский, победоносный, любимый, счастливый, когда он был военным вождем великого Новгорода, а затем удрученный неудачами и унижениями на троне своего отца — перенес на свою родину это славянское наречие, более мощное и мужественное, чем славянское наречие Киева, которым пользовались дотоле в Великом княжестве... Таким образом древний славянский язык превратился в русский в свободной стране; в городе торговом, демократическом, богатом, любимом, грозном для своих соседей, этот язык усвоил свои смелые формы, инверсии, силу — качества, которые без подлинного чуда не могли бы никогда развиться в порабощенной стране52.

В русском языке сохранилась неиспорченной память о свободе и «верховной власти народа» («souverainite du peuple»). «Доныне слово вольность действует с особой силой на каждое подлинное русское сердце»53. Сама эта «особая сила» свободы в «подлинном русском сердце», а также ее адепты означали для имперской власти опасность революции. Лекции Кюхельбекера были отменены в Париже по настоянию русского посольства. На этом примере можно наблюдать, как тесно национальное мышление в России того времени было связано с требованиями политических прав. Неудачная попытка переворота в декабре 1825 г. маркирует тот момент, когда расходятся друг с другом национальный и имперский дискурсы об идентичности России. Александр Невский как «культуртрегер» остается в национальном дискурсе, однако упоминания о нем единичны и носят в нашем контексте скорее анекдотический характер54.

Третий текст, который следует привлечь наряду с «Историей государства Российского» и парижской речью Кюхельбекера в качестве источника национального дискурса об Александре Невском в XIX в., принадлежит перу Николая Ивановича Костомарова! (1817—1885)55. Карамзина и Костомарова не просто разделяют два поколения. Если консервативный придворный историограф при- • числялся к апологетам самодержавия и сильного Российского государства, то Костомаров считается представителем «федералистской школы» и возникающего украинского национального дискурса. Как историк он занимался, в частности, самостоятельным развитием юго-западных княжеств Руси, историей Новгородской

республики, восстаниями Степана Разина и Емельяна Пугачева. Наряду с Тарасом Шевченко он был одним из видных представителей украинского национального движения56. При всех их отличиях оба историка близки друг другу тем, что их произведения были написаны под влиянием национальной идеологии и для широкой публики. Биографическое эссе Костомарова об Александре Невском вышло в 1880 г. в собрании 31 жизнеописания русских князей, церковных иерархов и святых. Особого внимания в нашем контексте в статье об Александре Невском заслуживает национальный аспект, а также костомаровская оценка княжеской власти и «демократических» традиций в городе-республике57.

Представления Костомарова об истории находились во власти национальных образцов. С его точки зрения, «носителями истории» были не выдающиеся личности, а «народы» и «племена». Столкновения XIII в. были для него результатом конфликтов между различными «племенами» или союзами «племен». Костомаров делал вывод, что Русь58 в это время на северо-западе столкнулась с «немецким племенем», а на востоке противостояла наступлению «татарских племен»59. Хотя «немецкое племя» и боролось под «знаменами западного католицизма», однако «уже с IX века в истории открывается непрерывное многовековое преследование славянских племен»60. Для Костомарова

вражда немецкого племени с славянским принадлежит к таким всемирным историческим явлениям, которых начало недоступно исследованию, потому что оно скрывается во мраке доисторических времен61.

По Костомарову.

властолюбивые немцы «порабощали [славян], теснили [их] к востоку и сами двигались за ними, порабощая их снова. Пространный прибалтийский край, некогда населенный многочисленными славянскими племенами, подпал насильственному немецкому игу для того, чтобы потерять до последних следов свою народность62.

Представление о противоречиях «между миролюбивыми славя- нами-земледельцами и воинственными захватчиками-германца- ми»63 восходит к И.Г. Гердеру. В середине XIX в. благодаря этой теории появились политические термины «извечная германо-славянская вражда» и «немецкий натиск на Восток»64. Оба термина

имели очень негативную окраску и наложили тяжелый отпечаток на отношения Германии с ее восточными соседями вплоть до конца в. Интерпретация Костомаровым конфликта между Новгородом и Тевтонским орденом в XIII в. находится в русле этой схемы65.

Показательно у Костомарова и употребление термина «народность», принадлежавшего к основному словарю национального мышления в России XIX в. и, вероятно, бывшего даже его важнейшей вокабулой. В этом слове сконцентрировалось представление о том, что человеческое сообщество возникает не волюнтаристски посредством признания лояльности политическому лидеру или абсолютному монарху, и не по принадлежности к определенной религии. Племена и народы являются органически выросшими естественными образованиями с определенными, объективируемыми общими особенностями66. Одним из крестных отцов этой идеи являлся И.Г. Гердер67.

Для Гердера

самое естественное государство — такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером. Этот характер сохраняется тысячелетиями, и если природного государя народа заботит это, то характер такой может быть развит наиболее естественным образом... Итак, кажется, что ничто так не противно самим целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих племен и пород под одним скипетром68.

Развитие национального мышления гердеровского толка должно было вступить в противоречие с предмодерной, династически- имперской идеей интеграции Российской империи, объединяющей «под одним скипетром бесчисленные человеческие племена и нации». Прекрасным примером служит украинское национальное движение, имевшее в лице Костомарова весьма влиятельного защитника и идеолога69. Для шефа Третьего отделения уже в 1847 г. стихи украинского «национального поэта» Шевченко были опасным взрывчатым веществом, поскольку могли послужить распространению идей о независимости отдельного украинского госу-в дарства70.

Вернемся, однако, к Александру Невскому. Даже если Костомаров не был представителем (велико)русского национального движения, его тексты в общем могут интерпретироваться как источник

по национальному мышлению в России XIX в. Александр Невский однозначно был для автора частью истории русского (а не украинского) народа71. «Русское» сообщество Костомаров отмежевывает в своей статье об Александре Невском, с одной стороны, от «немецких племен», с другой — от «азиатских народов», также являющихся группой, враждебной по отношению к мы-группе. Подобно Карамзину, историк не сомневается в «варварском состоянии [их] умственного развития» и описывает монголов, используя оппозицию «цивилизация versus варварство»:

Безобразные и нечистоплотные монголы, считавшие опрятность даже пороком, питавшиеся такою грязною пищею, которой одно описание возбуждает омерзение, безвкусно украшали себя несметными богатствами и считали себя по воле Бога обладателями всей вселенной72.

С востока на Русь «нахлынули монголы с бесчисленными полчищами покоренных татарских племен, разорили, обезлюдили большую часть Руси и поработили остаток народонаселения»73. Метафорика «грязных» врагов, которые «подобно потоку» нахлынули на «наш» народ и от которых страна должна быть «очищена», симптоматична для национального мышления конца XIX столетия74. Для Костомарова «качества» монголов были «совершенно противоположные» тогдашним русским75. Монголы были кочевниками, многоженцами и язычниками. Их «безусловное повиновение старшим, совершенная безгласность отдельной личности и крайняя выносливость»76 были, с точки зрения Костомарова, не только ключом к успеху для монголов, но и главным их отличием от «русских».

Костомаров был убежден, что во времена Александра Невского невозможно было и подумать об освобождении от «татарского ига». Однако, по его мнению, те политические выводы, которые Александр сделал из такой ситуации, заложили основания для становления самодержавия и разрушения демократических традиций Руси в будущем Московском государстве. Вместо того чтобы защищаться от монголов, русские князья приобрели «рабские свойства»77:

Проницательный ум Александра, вероятно, понял также, что покорность завоевателю может доставить такие выгоды князьям, каких они не имели прежде78.

Выгоды касались возможности увеличить княжескую власть за счет веча, чьи древние права были «в большей части русских земель очень скоро» подавлены79. Подчинение Новгорода монгольской даннической системе при помощи Александра Невского Костомаров интерпретирует как предвестие «дальнейшего наложения на Новгород великокняжеской руки»80. Заключительный вывод Костомарова о личности Александра Невского, следовательно, оказывается негативным. В отличие от Карамзина, считавшего возникновение централизованного и самодержавного Московского. государства воплощением «русской идеи», либерал Костомаров в своих трудах оплакивает закат вечевых традиций в русской истории. По его оценке, не русский народ, а прежде всего духовенство почитало память об Александре. По Костомарову, Невский был канонизирован православной церковью не как «защитник земли русской», а как «страстотерпец». Не без критических ноток историк заключает, что готовность Александра вынести иго монгольского господства

вполне согласовалась с учением, всегда проповедуемым православными пастырями: считать целью нашей жизни загробный мир, безропотно терпеть всякие несправедливости и угнетения, покоряться всякой власти, хотя бы иноплеменной и поневоле признаваемой81.

Несмотря на различную оценку Александра Невского в трудах Карамзина и Костомарова, тексты обоих историков имеют много общего. Оба автора находились под влиянием национальных идейных моделей и своими трудами повлияли на возникновение и многостороннее развитие национального дискурса об Александре Невском в XIX в.

История и «публичная сфера»

Насколько сильно это новое прочтение повлияло на культурную память в России, станет ясно при исследовании источников, обращенных не только к узкому кругу интересующихся историей интеллектуалов, но и к (медленно) расширяющейся в Российской империи читающей публике. В России XIX в. наблюдался рост* печатной продукции, хотя не столь стремительный, как в Западной Европе. Следствием развития школьного образования стало постепенное формирование прослойки грамотных людей82. Лишь в

60-х гг. XIX в. общее число потенциальных читателей в России превысило миллион человек, что соответствовало 0,5—1,5% населения83. Но с середины XIX в. можно говорить о размывании, социальном расширении узкого дискурсивного сообщества (Dis- kursgemeinschaft), состоявшего по преимуществу из дворянской интеллигенции. Численному росту и социальной дифференциации читающей публики способствовало и возникновение новых медиа и типов текстов. Если газеты и журналы более обращались к читателям с образованием выше начальной школы, издатели дешевой народной литературы рассчитывали и на интерес купечества, мещан и крестьян, имевших лишь начальное школьное образование84.

Как в более требовательной газетной и журнальной литературе, так и в печатной продукции, обращавшейся к широкой публике, в XIX в. культивировалась память об Александре Невском85. При этом интерпретация исторического материала и заданного в этих текстах образа мы-группы отвечала не династически-имперскому и не церковно-сакральному дискурсам, но тому национальному прочтению, которое обнаруживается в текстах Карамзина и Костомарова. Особенно заметны три характерных момента: во-первых, мы-группа описана как трансисторическое, национальное, русское сообщество, в которое читатели вовлечены посредством эксплицитной мы-перспективы. Во-вторых, большое значение образов врага, которые служат в историческом повествовании о мы-группе своеобразным «контрастным фоном». В-третьих, растущая значимость военных аспектов в биографии Александра и стилизация его личности как фигуры военного героя.

В большинстве рассмотренных здесь текстов авторы стремятся вызвать у читателя ощущение причастности вневременному, национальному русскому сообществу. Как это делал уже Карамзин в своей «Истории», некоторые авторы используют в качестве нарративного стилистического средства мы-перспективу. Так, например, автор статьи «Святой Александр Невский» в журнале «Нива» говорит о «наших князьях» и «нашем первом столкновении с татарами». Козлов, автор брошюры под заглавием «Нашествие татар», говорит, что «мы» потеряли шестерых князей на «нашем фронте» в борьбе с татарами за Киев86. Создаваемая здесь мы-группа объединяет в воображении как исторических героев XIII в., так и читателей XIX в., эта мы-группа оказывается не имперским российским, но национальным русским сообществом. В центре внимания автора — не государство «Россия», но «русский народ». Признаками такого под

хода можно назвать и интерес авторов к истории русского народа и «русской народности»87, а также использование прилагательного «русский»88. Мы-группа при этом осмысляется прежде всего как культурное сообщество. Центральную роль при описании «русской народности» играют такие категории, как язык и религия. В рассматриваемых текстах постоянно подчеркивается принадлежность русских к языковому и культурному сообществу славян89. Одновременно многие авторы подчеркивают значение православия как характерного признака национальной мы-группы90. Некоторые видят в православной вере «священный залог» русской народности91 и мечтают о «нашей многострадальной православной матушке — России»92, или «Святой Руси»93. Петрушевский даже интерпретирует акт крещения Руси в X в. как час рождения «русского народа»94.

Описание мы-группы русского народа как цивилизованного, православно-христианского сообщества в текстах национального дискурса об Александре Невском находит свою противоположность в образах врагов, жестоких и «варварских» татар, а также агрессивных католических сил Запада95. Новым ярким элементом описания врага становится рассказ о том, как шведы в 1240 г. действовали по указанию папы Григория IX, издавшего буллу о крестовом походе. Петрушевский, например, полагает, что «Папа Римский... приказывал... русских поворачивать в латинство»96. Такая интерпретация Невской битвы еще отсутствует в «Истории государства Российского» Карамзина97. Первым историком, выдвинувшим эту теорию, был, очевидно, Сергей Михайлович Соловьев. Он утверждал, что шведский ярл «Биргер, побуждаемый папскими посланиями, предпринял крестовый поход против Руси»98. Независимо от того, есть ли в открытии Соловьева доля истины (что может быть вероятным), замечательна готовность авторов национального дискурса подхватить этот антикатолический момент, напоминающий интерпретации биографии Александра в редакциях Жития XVI в., и создать из него центральный аспект национальной памяти об Александре Невском.

Вероятно, «карьеру» тезиса о католическом крестовом походе против православной Руси в XIII в. следует интерпретировать как периферийное явление разгоравшегося «культуркампфа против католицизма»99, ведшегося в России после Ноябрьского восстания г. в Польше. Своего апогея антикатолические настроения в империи достигли после Январского восстания 1863 г. Этот процесс способствовал тому, что и русская общественность свернула на

линию официального антикатолицизма или могла относительно открыто его артикулировать100. Польша есть «острый клин, вогнанный Латинством в самую сердцевину Славянского мира с целью расколоть его в щепы», провозгласил в 1863 г. славянофильский публицист Юрий Самарин:

Как две души, заключенные в одном теле, Славянство и Латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть101.

«Душу» или «характер» семьи славянских народов Самарин противопоставляет не «душе» другой нации или народа, но «душе» другой конфессии. Эта идея, взятая из полемики по «польскому вопросу», обнаруживается и в национальном дискурсе об Александре Невском. Подлинными противниками славян или «русских» в XIII в. были не немцы, шведы или германские племена, а папа, католическая церковь, «латинство». Православная вера в национальном дискурсе служила основанием или «священным залогом» русской народности.

Православие превратилось в нем из атрибута религиозной общины в признак культурного сообщества. Если в религиозном дискурсе православные христиане еще мыслились как часть сакрального сообщества, включающего в себя не только земной мир, но и мир потусторонний, национальный дискурс ориентирован прежде всего на земную жизнь. Это становится очевидным и потому, например, что Александр Невский в национальном дискурсе почитается не как святой, но как земной герой «своей» национальной истории. В концепте сообщества в церковно-религиозном дискурсе святые мыслились как живая часть православной сакральной общины. Они были посредниками между земной церковью и Богом и могли в любое время быть призваны верующими для помощи и заступничества. В национальном дискурсе, напротив, живые святые превратились в мертвых героев прошлого. Им больше не молятся, их помнят как исторических персонажей. У них нет больше непосредственной возможности влиять на современную жизнь. Власть, которой они еще обладают, это опосредованная сила, сила исторического примера.

Трансформацию св. Александра в героя Александра Невского в национальном дискурсе можно проследить уже в «Истории» Карамзина. Такое превращение можно наблюдать и в рассматриваемых здесь текстах из журналов и народной литературы. Александр

часто называется «героем», «непобедимым героем», «истинным героем» или просто «героем Невским»102. При этом особенно подчеркивается его «героическое мужество» и «храбрость»103. Эти определения позволяют ему выступать в текстах национального дискурса как русскому «витязю» и «нашему богатырю»104. Автор небольшой брошюры о герое, вышедшей в 1905 г., впервые называет Александра «князем-воином»105. Сдержанное высказывание Карамзина о том, что Александр был талантливым полководцем, благодарно подхваченное авторами национального дискурса, оказывается центральным аспектом образа Александра. В журнале «Нива» Александр назван «счастливым полководцем», Холодный прославляет его как «опытного вождя», Козлов отмечает, что «Александр был одарен... военным талантом», а В.Ю. Александр говорит, что Невский «был... искусным и хитрым военачальником»106. «Открытие» военных способностей Александра в национальном дискурсе идет рука об руку с ростом значения выигранных им битв. В 1892 г. впервые в долгой истории памяти о нем вышло в свет две работы, которые, по крайней мере согласно названиям, были посвящены битвам 1240 и 1242 гг.107. В год, когда отмечалось 650-летие Ледового побоища, победа на льду Чудского озера определенно была оценена выше, чем сражение 1240 г., почти два столетия считавшееся важнейшим военным достижением Александра108. Однако это событие в национальном дискурсе — если не считать мнения Костомарова в его эссе о Невском — интерпретировалось еще не как «русско-немецкое» противостояние, но как борьба между католическим рыцарским орденом из Лифляндии и православной Русью109. Однозначная «милитаризация» дискурса об Александре Невском произошла только в XX в. Тем не менее подчеркивание полководческих талантов Александра и возрастающее внимание к его победам в текстах национального дискурса указывают на то, что в России в. началось осмысление национальной мы-группы как воюющего сообщества, в отграничении от внешних врагов110. Представление о мы-группе как «боевом сообществе» — характерная черта модерного национального мышления111. Растущее значение образа врага, памяти о важнейших битвах «своей» истории или о пол- ководцах-победителях, которые отличают национальный дискурс л об Александре Невском, имели конститутивный характер для проектов национальной идентичности во многих европейских странах112. «Европейские нации в конце XIX столетия по их представлениям или их воле — это “вооруженные нации”»113.

Иконография

Основные характеристики национального прочтения Александра Невского воплотились в новой иконографии этой исторической фигуры. Если в XVIII в. Александр, как правило, изображался великим князем в мантии и с регалиями российского императора, в конце XIX в. происходит «национализация» или «фольклоризация» его фигуры в изобразительном искусстве. Художники, творчество которых можно отнести к национальному дискурсу, стремились вывести на первый план все «русское» в собственной истории, поэтому лишили Александра пурпурного плаща с горностаевой оторочкой, императорской короны и скипетра и облачили в одежды, очевидно, более соответствовавшие представлениям XIX в. о русском средневековье. Новым в иконографическом спектре оказывается и акцент на функции Александра как воина, связанный с подчеркиванием его полководческих качеств и военного героизма в письменных свидетельствах национального дискурса.

На эскизе портретной иконы для иконостаса Владимирского собора в Киеве, созданном художником Виктором Михайловичем Васнецовым (1848—1926) в 1884—1885 гг., хорошо заметны оба аспекта (ил. 18)114. Васнецов, приверженец «русского стиля», постоянно разрабатывавший в своем творчестве темы русского фольклора, изображает на этой картине Невского русским богатырем115. Святой одет в доспехи, правой рукой он прижимает к груди рукоять меча, в левой у него древко знамени. Художник рисует князя в момент размышления и молитвы перед битвой. Плащ на плечах Александра и вся его одежда украшены народными орнаментами. Борода, которой Александр был лишен в петровское время, также относится к фольклорным элементам этого изображения. Нимб вокруг склоненной головы князя свидетельствует о его святости. Александр представлен здесь не монахом, как это было в церков- но-религиозном дискурсе московского периода, и не князем имперского дискурса XVIII в. В соответствии с национальным прочтением он изображен воином. Одновременно подчеркивается его принадлежность национальному русскому сообществу116. Александр — русский, князь-воин и святой. В этой последовательности можно расположить ориентиры в образе Александра Невского в национальном дискурсе117.

Следует добавить, что живописное изображение Александра как воина в XIX в. остается еще исключением. Преобладают в это время изображения Невского как князя (или монаха)118. Обе победы князя (1240, 1242), ставшие в XX в. излюбленными мотивами художни

ков, в развивавшейся с 1860-х гг. русской батальной и исторической живописи были исключительно редкими предметами изображения119. Хотя Ломоносов уже в 1764 г. назвал битву на Чудском озере выдающимся событием российской истории, способным вдохновить художников при украшении царских дворцов, это событие не было отражено в русской живописи до конца XIX в.120. Невская битва в 1890-е гг. стала предметом изображения, в частности, у Г. Скли- вы (для Троицкого собора Александро-Невской лавры) и в середине в. у Петра Бассина (для часовни Александра Невского Исаа- киевского собора в Петербурге)121. Русская историческая живопись, в отличие от советской, проявила малый интерес к военным подвигам Александра. Причины могли быть весьма разнообразными. Во-первых, в национальном дискурсе XIX в. воинствующее размежевание России с «Европой» не играло столь важной роли, как подчеркивание различия с Азией. Во-вторых, можно предположить, что в дискурсе «Россия и католическая Европа» главная партия «чужого» отводилась не Швеции или Тевтонскому ордену (и соответственно немцам), а Польше. В-третьих, это наблюдение может указывать на специфику национального мышления в России XIX в. Исследуя и сравнивая различные национальные места памяти, было бы интересно проследить, не была ли мифология борьбы и военной силы слабее, чем представление о религиозности и святости сообщества. В-четвертых, следует учесть, что в XIX в. Александр Невский все еще почитался святым, а православная церковь сторонилась светского изобразительного искусства. Все это может объяснить сдержанность русской исторической живописи в изображении светских деяний Александра122. Наконец, отсутствие изображений национально-русской окраски, посвященных военным подвигам Александра, можно расценить как возможную общую слабость русского национального дискурса или отсутствие организованного русского национального движения123. Однако по-настоящему удовлетворительный ответ может дать только сравнительное исследование русских национальных символов XIX в.