2. Новая политическая и интеллектуальная ситуация

В силу всего этого внешнеполитическое сознание элиты играет чрезвычайно большую роль. Самоочевидно, что сегодня в России бытует множество представлений о целях, приоритетах и методах внешней политики России. Возрождается русская историософия. Формируются более или менее целостные идейные движения.

Попробуем вкратце разобраться, какие основные тенденции вырисовываются в этой сфере на сегодняшний день, понимая, что любое обобщение, особенно в такой деликатной области, страдает определенным упрощенчеством. При этом надо иметь в виду, что между различными школами мысли не было четких границ; ряд идей были общими для взаимоисключающих, казалось бы, групп.

Определяющий сдвиг сознания элиты сегодня - появление мощной националистической струи, определенно тяготеющей к самовоплощению не в либерально-умеренной, а радикально-экстремистской форме. Феномен этот заслуживает самого внимательного отношения.

Сам по себе подъем специфически национально окрашенных ожиданий в широкой среде русского и ассоциирующего себя с русским населения - закономерен как результат поворота России на путь строительства "нормального" национального государства после того, как она сама вместе с Украиной и Белоруссией разрушила наднациональную махину Советского Союза.

Масштабы этих ожиданий, может быть, не стоит преувеличивать. Но очевидно они были все же довольно значительны.

Между тем, основное течение российской образованной элиты - интернациональной по составу и преимущественно космополитичной по самоощущению - не решалось взять на себя ответственность за формулирование программы национально-государственной консолидации, опасаясь, что так или иначе подобная программа неизбежно будет воплощать определенный националистический заряд. Иначе говоря, старая демократическая, антикоммунистическая и либеральная элита оказалась не в состоянии произвести на свет свой вариант того, что на Западе уже достаточно давно и в преимущественно сочувственном ключе именуют "либеральным национализмом". Тем самым умеренный спектр российского общества оставил массовые ожидания населения без ответа. Одновременно вне конкуренции оказались национал-радикалы, центральное место среди которых заняла либерально-демократическая партия, которой по сути дела удалось, не встречая сопротивления монополизировать национальную тему в идейном отношении и вобрать в себя объективный национальный подъем масс - в политическом.

Влияние национал-радикалов на формирование внешнеполитического сознания в России достаточно велико и имеет хорошие шансы развиться в дальнейшем. Радикальный национализм апеллирует к национальной идее, к "русскости". Это зачастую позволяет ему объединить, казалось бы, полярные течения - крайне левых (с их неприятием рыночных отношений) и крайне правых (с их ностальгией по императорской России и соответствующей лояльностью к рынку). Национальная идея в настоящее время превалирует в этом симбиозе; можно предположить, что анти-рыночньле настроения так или иначе обречены, можно спрогнозировать достаточно быстрое перетекание крайне левых - через весь социальный спектр - к правым и крайне правым.

Основное течение национал-радикалов представлено "реваншистами-неоимпериалистами" (все названия здесь в высшей мере условны), которые провозглашают своим кредо восстановление империи по крайней мере в границах бывшего СССР. Их идеология конфликтна по определению, направлена на "грандиозность", на максимум задач и требует поистине колоссальных издержек. Каким иным образом можно воссоздать империю если не насильственным путем, то есть путем войн.

Между тем, как бы ни было ущемлено национальное чувство русских, платить ценою крови за восполнение геополитических потерь общество абсолютно не готово. Издержки, заложенные в доктрину реваншистов, ограничивают ее привлекательность на уровне партийных программ, хотя не исключают, как показали выборы 1993 г., массовой поддержки избирателями лидера, открыто провозглашающего подобные цели. Реваншизм может победить чувство самосохранения русских - в ситуации полного разложения нынешнего режима и появления на руинах хаоса харизматического лидера типа А.Гитлера. Без русского Гитлера разговоры о русском фашизме останутся разговорами. Суперлидер, способный парализовать общественный инстинкт самосохранения, способен дать настоящему реваншизму шанс на победу. Однако, заявка на суперлидерство уже сделана.

К основному течению национал-радикалов (ЛДП) примыкают "почвенники".

"Особая" роль России, предусмотренная ими, не может не льстить - на определенном уровне, конечно, - национальному сознанию и отчасти компенсирует комплекс неполноценности из-за материального отставания от Запада. По сути, нынешнее "почвенничество" немногим отличается от реакции ряда "классических" восточных обществ на столкновения с превосходящими силами цивилизационного антипода: доказать себе, что следовать а западном фарватере - не только не главное, но и излишнее вообще.

Однако жизнеспособность их доктрины вызывает сильные сомнения. Во-первых, еще в годы "застоя", когда "железный занавес" окружал Россию со всех сторон, русские как социум сделали недвусмысленный выбор в пользу западного общества потребления, который сегодня просто выражается в более зримых формах (стало больше возможностей уподобляться Западу). Во-вторых, геополитическая польза подобной концепции крайне сомнительна и вряд ли привлечет к ней когда-либо широкие симпатии.

С противоположных позиций логику великодержавности и реставрации отстаивают российские коммунисты: как тяготеющие к социал-демократизации своих установок (партия Г. Зюганова), так и ортодоксальные.

Неокоммунистическое мировоззрение, в котором до октябрьских событий 1993 г. и декабрьских выборов видели главную внутреннюю угрозу безопасности России, фактически представляют относительно малочисленный слой элиты и естественно убывающий контингент избирателей старших возрастных групп. Оно достаточно бедно на идеи и, по сути, предлагает старые - наднациональные - рецепты, которые не поддерживаются в целом ни элитой, ни массами. Его характеризует неприятие Запада (своего рода остаточная, советская "классовая" ксенофобия, которая по форме сегодня сливается с ксенофобией националистической), традиционные антиимпериалистические лозунги (слегка разбавленные геополитическим жаргоном), опять таки подразумевающие "классовый" характер внешней политики. Их главная проблема в том, что они мыслят в категориях прошлого Союза ССР. По определению неокоммунисты не способны быть носителями собственно русской идеи, поэтому их тезис о необходимости восстановления бывшего СССР и осуществления "советской" внешней политики вполне логичен. По сути, они представляют не Россию, а лишь ностальгию по ушедшему. Они не русские, они все еще советские. Их идеи не могут быть плодотворными в той мере, что коммунисты не ориентируются на то новое, чем является сегодня Россия.

Однако "чистый" неокоммунизм - сравнительно редкое явление; "коммунистические идеи" сегодня в вольной интерпретации стали вполне совместимы с многими идеями неоимпериалистов. Происходит достаточно обычная для России вещь: симбиоз крайне левых (неокоммунисты) и крайне правых (национал-радикалы).

Причем изначально последние пришли к первым, надеясь со временем их в сe6e растворить, а после декабря 1993 г. уже первые были вынуждены тактически под них подстраиваться, интуитивно понимая бесплодность попыток привлечь массы своими абстрактно звучащими сегодня в России вненациональными большевистскими лозунгами.

Особняком от ультраправых и ультралевых стоят "националисты-консерваторы". Они предпочитают концентрироваться на сохранении хотя бы той России, которая есть сегодня, не прельщаясь абстрактными мечтаниями о реставрации и реванше. В то же время они нацелены на культивирование самобытности России, ее национальных начал. В их доктрине сильно звучит проблема русских за пределами России - и это их сильное место. Великая Россия, в то же время не требующая ни кровопролитных войн, ни противоестественных союзов - вполне приемлемый лозунг для большинства. Россия, не находящаяся в зависимости от Запада, а имеющая свое лицо - опять-таки пр ивлекательный лозунг. Но возникает закономерный вопрос: как сохранить эту самобытность, уйти в охранительную ксенофобию - и выжить в условиях тотального потребительства, ориентирующегося прямо на Запад. Внешнеполитическая ориентация страны существует как минимум на трех уровнях: на уровне государственной политики, на уровне дискуссий элиты и на уровне принятия ее массами как своей. Придать Русской Православной Церкви статус государственной, перенять внешние формы старой России, ограничить свободу индивида - все это может мыслиться теоретически возможным, потому что русское общество с 1917 года радикально изменилось только в одном отношении: оно стало обществом потребления. Обществом потребления же оно может оставаться, только поддерживая тесное взаимодействие с Западом.

Так или иначе национализм в России при всей его причудливости и незрелости сегодня - если и не императив, то во всяком случае устойчивая реальность. Смысл политико-интеллектуальной борьбы во многом определяется тем, удастся ли канализировать национальные чаяния масс в умеренное, национально-либеральное русло, или же они по-прежнему будут политически самореализовываться преимущественно в радикал-националистическом виде.

На новом политико-психологическом фоне еще недавно фешенебельная дискуссия о противоборстве между "евроатлантической и "евразийской" традициями внешнеполитического мышления современной России во многом утратила свою актуальность. Да она, в сущности, и была контрпродуктивна для понимания смысла идейного брожения в России, так как втискивала сущностный анализ двух школ либеральной мысли в рамки стандартных идеологических баталий условных "демократов" с не менее условными "консерваторами".

С подачи западных обозревателей в дискуссии "европеистов" и "евразийцами" стали усматривать аналогии с борьбой западников и славянофилов в России конца прошлого века. В той же мере, как воинствующее славянофильство обосновывало необходимость российской экспансии на славянские Балканы, к Черноморским проливам, и "евразийцев" стали aprori подозревать в имперских наклонностях. Автоматически, оппонирующие им "европеисты" отважно попытались заявить претензии на роль единственных носителей демократических идеалов российского внешнеполитического мышления.

Смысл полемики начатой политологами еще более затемнили политики, из которых активнее других стремился в 1991-1993 гг. сформулировать свои подходы А.Козырев в довольно многочисленных печатных выступлениях. На самом же деле оказалось, что происходит смешение двух близких, но в сущности, совершенно не тождественных понятий - политико-ценностных ориентиров Российской Федерации (1) и баланса составляющих российского национального интереса (2). На какое-то время ориентиры (идеи) заслонили геополитические интересы, оказавшись своего рода самоцелью. Тогда как речь должна была пойти о поиске разумно баланса между либерально-плюралистическим выбором и той частью неизменных, геополитически заданных интересов страны, которые воплощают условия ее выживания и устойчивости в национально-государственном качестве.

"Европеисты" видят Россию частью Запада, а всю ее странную, "незападную", историю - досадным отклонением. Их логика строится приблизительно так: "Европа воплощает близкий и понятный идеал демократии и экономического процветания; Россия, в сущности, была и есть европейская держава и поэтому должна ориентироваться в первую очередь на партнерство в "ближнем зарубежье" - с Украиной, а в "дальнем" - с Европой и США, тем более, что США - это заатлантическое продолжение европейской демократии".

Азиатские республики, включая, между прочим, полуславянский Казахстан, они склонны рассматривать как обузу, предполагая ту или иную степень изоляционизма для России в Азии. Некоторые из них считали идеалом сотрудничества главным образом сотрудничество в рамках изначального СНГ - между Россией, Украиной и Белоруссией при возможном подключении Казахстана как наиболее "западной" республики постсоветской Азии. В целом Азия при таком подходе ассоциируется преимущественно с косностью политических институтов, относительной технико-экономической отсталостью и патриархальным антидемократизмом - наблюдение не полное, но и не бессмысленное.

Современные "евразийцы" предлагают другое прочтение российских интересов: "Азия если и достигла успеха и процветания, то в основном в той части, и в такой мере, в какой сумела воспринять экономическое и политическое влияние Запада; но Россия была и остается не просто европейской, а евро-азиатской державой, с огромным пластом чисто азиатских интересов прежде всего в сфере безопасности и политики; азиатские страны не могут помочь нам экономически, но они могут оказаться источником серьезных военных вызовов; следовательно России необходимо партнерство прежде всего с государствами, обладающими влиянием в масштабах всей Евразии; из либерально-демократических к таковым относятся главным образом США, опирающиеся на своих союзников в Европе, Японию и Южную Корею, а в последнее время, как можно предполагать, и на Индию."

Нынешние "евразийцы" сходятся на том, что для того, чтобы держать континентальную Евразию в геополитической узде России, прежде всего необходим союз с Казахстаном, дающий ей возможность влиять на всю Среднюю Азию. Однако в их концепции заложена известная амбивалентность: евразийская роль России отнюдь не предполагает существенного ослабления западного направления, например, отношений с США или Украиной.

Пожалуй, между "атлантистами" и "евразийцами" существует одно существенное отличие. Первые откровенно согласны на снижение глобальной роли России до среднеевропейской (если Россия уйдет из исламской Азии, ее геополитическая функции в самом деле сникнет, и Россия превратится в своего рода задворки Европы). Вторые хотели бы сохранить если уже не глобальную роль России, что невозможно, то ее общеконтинентальное значение которое может быть гарантировано только в том случае, если в своих среднеазиатских границах Россия будет видеть не мягкое под-брюшье, а форпост.

Таким образом оппозиция, которая поверхностному наблюдателю может казаться противоборством "западниксв-атлантистов" со "славянофилами-евразийцами" в действительности является расхождением между ограничительным, "регионально-европеистским", подходом к национальным интересам России и более широким, "евразийско-континенталистским", - при том что последний предполагает ориентацию на США даже сильнее, чем первый.

И в этом акценте на российско-американском партнерстве, безуслсвно предполагающем сбалансированное совмещение нынешних переходных российских политических стандартов с нормами западной демократии и политических институтов - отличие "евразийцев" как либерального политологического течения от неокоммунистов и национал-радикалов. Хотя и либералы-евразийцы, и "почвенники" в своих построениях апеллируют к одном; и тому же двойственной, евро-азиатской природе российского интереса - выводы они делают из этого, как очевидно, совершенно разные. Аналогии с славянофилами и западниками, как видно не срабатывают.

Уж если они непременно необходимы, то разумнее было бы поискать их совсем в ином и несколько неожиданном месте. Возможно парадоксальным покажется утверждение, что американская политология, американская школа политических исследований оказала на советское и российское внешнеполитическое мышление гораздо более глубокое влияние, чем об этом было принято - в СССР - писать, а в США - думать. Между тем, в Советском Союзе после второй мировой войны во всяком случае, наряду с образцовым идейным пуризмом школы А.Жданова - М.Суслова ("пролетарский интернационализм" и "три главные силы мирового революционного процесса") как бы несколько подспудно сосуществовала прагматическая традиция ("мирное сосуществование"), успешнее и достойнее других представленная А.Н.Косыгиным. Два этих - несомненно соперничавших в советском руководстве - течения были не чем иным, как своеобразным советским аналогом двух традиций, сосуществовавших и сосуществующих во внешней политике США.

Имеются в виду американский морализм, с одной стороны, и американский же (геополитический) прагматизм, с другой. Сегодня, когда коммунистические словесные штампы отброшены, мы можем использовать международно конвертируемые термины, а в случае анализа идейной борьбы в российской элите это уместно сделать.

Поэтому оппозиция "евро-атлантистов" с "евразийцами" - это прежде всего несогласия российских "моралистов" с "прагматиками". Во всяком случае попытки идейных исканий в сфере нового "я" российского государства в сфере внешней политики. исходят почти исключительно со стороны тех или иных разновидностей "евразийства".

Господствующую философию внешней политики российского правительства вплоть до поражения радикально-демократических сил на выборах декабря 1993 г, как раз и можно было охарактеризовать как "моралистическую". Она имела достаточно много сторонников в среде элиты; собственно говоря, именно элита в свое время и произвела эту концепцию на свет и через своих же выходцев внедрила ее в российское руководство. Она отражает те взгляды, которые сформировались в столичных оппозиционных кругах в период их явного и скрытого противостояния советскому строю; уже это само по себе предопределило, что философия эта была скорее изначально направлено "контр", нежели "про". Недостаток креативного начала этой философии не замедлил сказаться на результатах. В этом преобладании остаточного "диссидентства" - специфика нынешнего варианта незрелого российского морализма. Попробуем обрисовать его основные черты, причем не в том виде, в котором он проявился во внешней политике, а так, как он бытует в элите. К чему же сводится внешнеполитическая философия российского "морализма"?

- К уважению чужого суверенитета больше, чем своего. Оно выросло из правозащитных концепций периода вялой борьбы с советским тоталитаризмом и исходит из безупречно верной моральной формулы - безупречно верной постольку, поскольку она применяется к отношениям между индивидами, а не между государствами. "Деликатность"; "вялость", "мягкость" политики руководства МИДа проистекает именно из этого морально похвального постулата, автоматически перенесенного в сферу международных отношений.

- Чрезмерной боязни малейшей сопричастности "русской идее", "русскости", национализме. - даже и умеренно-либерального - как естественного проявления самосознания нового государственного образования, каковым является Россия. Опять-таки, отказ от национализма можно было бы только приветствовать, если бы мы имели дело со зрелой Россией в зрелом окружении. На сегодняшний же день абсолютно все бывшие советские республики основывают свою внешнюю политику именно на национализме, в то время как романтически "морализирующая" Россия делала вид, что уже "переросла" его. Из этого следует другое весьма важное обстоятельство.

- "Моралисты" не имеют четкого представления о том субъекте международных отношений, которым является сегодняшняя Россия. По сути дела, они не имеют национального "я" и на внешней арене представляют абстрактную "российскую демократию". Представлять демократию можно в условиях, когда национализм уже оформился в новое национальное "я", когда нация уже устоялась. Представлять "демократическое" можно только в условиях зрелой демократии, сегодня же прежде всего нужно представлять "национальное".

- "Моралисты" долгое время вообще отказывались рассматривать проблему "России за пределами России". Права русских в "ближнем зарубежье" попросту игнорировались. "Интернационализм" позволял закрывать глаза на один из важнейших общенациональных вопросов, давая естественный козырь национал-экстремистам.

- "Моралисты" имеют весьма смутное представление о геополитике. По всей вероятности, их доктрина, основанная на абстрактном "демократизме", по определению страшилась реалий геополитики. Россия сегодня окружена нациями, которые в своем большинстве настроены антирусски и уж, во всяком случае, руководствуются своими национальными интересами во внешней и внутренней политике. Отсюда во всей неприглядности встает вопрос о том, кто является естественными геополитическими союзниками и потенциальными противниками России. Однако геополитика по сей день кажется "моралистам" "циничной". Отсюда метания во внешнеполитическом курсе, а по существу, отсутствие такового в постсоветском геополитическом поле. Отсюда конфронтация с Грузией, которая является главным российским геополитическим союзником на Кавказе, отсюда броуновское движение в Таджикистане и т.д., и т.д. Отсюда нежелание зафиксировать сферы жизненно важных интересов России (все "ближнее зарубежье").

- Принципиальное неприятие силовых методов - при том, что практическая политика уже втянула Россию в их применение, которое в силу отсутствия доктринальной поддержки осуществляется хаотически.

- "Моралисты", воспитанные на западничестве, не могли выработать курс, в котором они бы не следовали в фарватере Запада, не задумываясь о том, что интересы Запада и России могут быть "слегка" отличны. Отсюда стремление к "бесконфликтности" в отношениях с западными столицами, при которой на самом деле существующие противоречия только загоняются вовнутрь, а страны "ближнего зарубежья" пользуются российской бесхребетностью в своих целях.

"Прагматики" получили возможность влиять на официальную политику России только с начала 1994 г. По конъюнктурным соображениям с позиций прагматизма внезапно заговорил и явный "моралист" А.Козырев. Ревизия курса характеризовалась несколькими новыми чертами. •

- Упор на геополитику, из которого следует, во-первых, определение геополитической роли России как основного "центра силы" в послесоветском геополитическом поле, а во-вторых, поиск геополитических союзников - как в ближнем, так и в дальнем зарубежье. (Здесь "прагматики" раскалываются как минимум на больших и меньших сторонников выбора в пользу Украины или Казахстана). При этом прагматики склонны рассматривать территорию СССР как сферу жизненно важных интересов России, где последняя должна геополитически доминировать.

- Концентрация внимания на "русских вне России", изыскание способов обеспечения прав русских сообществ за рубежом.

- Консенсус относительно принципиальной приемлемости ограниченных силовых методов, включая экономические и военно-политические. Есть и другой консенсус - относительно того, что геополитически (экономически, гуманитарно) обоснованная конфликтность в отношениях с той или иной страной может считаться естественным делом.

Все обозначенные вкратце доктрины и страты элиты, к ним тяготеющие, борются, во-первых, за влияние на руководство, а во-вторых, на массы. Динамика эта примерно такова. Роль "прагматиков" заметно усиливается. Усиливается и роль националистов всех оттенков; а "моралисты", продемонстрировав свою неспособность осуществить внешнеполитический курс, основанный на гуманистических ценностях, все более отходят на обочину политической жизни.

Однако происходит довольно неприятная вещь: руководство усваивает главным образом одно: собственно "державность", стремление видеть великую Россию, не задаваясь первоначальным вопросом "что нужно для этого сделать". Отсутствует по-прежнему приоритетность в отношении тех или иных стран, ближнего зарубежья в целом. Геополитические ориентиры остаются неведомы - и Россия играет жертвенную, но бессмысленную с точки зрения ее национальных интересов роль в грузино-абхазском внутреннем конфликте в Грузии, и не менее трагическую в своей бессмысленности роль во вполне антирусски настроенном Таджикистане.

Массы проникаются постепенно духом "державности". Однако опять же - без четкой программы, сформулированной наверху, их чаяния могут быть скорее канализированы лагерем националистов, поможет оказаться так, что в условиях паралича демократов, массы поддержат экстремистов прежде чем осознают, какую цену они должны будут платить за новый внешнеполитический курс.

В этих условиях УСИЛИЯ элиты по влиянию на российское руководство представляются чрезвычайно важными; однако традиционное пренебрежение советами "высоколобых" может скверно повлиять как на выживание самого российского руководства, так и на будущее самой России.