Принцип истины

интересует, в первую очередь, собственное «Я».

Иное дело, когда процесс достигает публично-исковой степени зрелости. Здесь действует иной принцип: fictio cedit veritati (лат.) —

фикция уступает истине. Фикция не имеет силы, когда ей противостоит истина. Публичность сменяет частное начало по мере того как индивидуальность побеждает индивидуализм. Индивидуальность же нуждается в точных весах. Она не удовлетворяется формальной истиной, ибо та есть не мера, а печать. Естественная среда индивидуальности — открытое информационное общество. Не удивительно, что публичность правосудия, также понимаемая как открытость процесса, нуждается не в формально-юридической, но в материальной, или объективной истине. Точное знание фактов такими, какие они есть, позволяет более тонко регулировать общественные отношения, экономить репрессию, сокращать социальные издержки, неизбежные при функционировании механизма судопроизводства. Все это, в конечном итоге, поднимает уровень социализации правосудия, отводя ему в неизведанной еще перспективе новую, более глубокую роль в истории человеческого общества.[153]

Но «что есть истина?» Этот вопрос задается в уголовном суде от Понтия Пилата до наших дней. Если истина — это соответствие наших знаний реальной действительности, то судить об этом соответствии мы можем только посредством своего внутреннего убеждения. Обоснованное убеждение в истинности знания есть достоверность. «Истина... в уголовном процессе выражается в достоверности (уверенности), что такой-то факт существует или не существует», — писал классик французского уголовного процесса Фостен Эли.[154] «Фактической достоверности не существует объективно, — она есть только известное состояние нашего убеждения», — считал JL Е.

находится в соответствии с действительностью».[158] Если бы это было так, то как, например, объяснить необходимость в судопроизводстве процедуры пересмотра вступивших в законную силу решений по вновь открывшимся обстоятельствам? Ведь, принимая такое решение, суд не сомневался, более того — и не должен был сомневаться в своих выводах, однако затем открылись обстоятельства, которые ранее объективно не могли быть известны суду, и выводы оказались неистинными. Это, однако, не значит, что, принимая решение, суд действовал неверно, что у него были или должны были быть сомнения. Другими словами, первоначальные его выводы были достоверны, хотя и неистинны. Именно поэтому пересмотр дел по вновь открывшимся обстоятельствам не свидетельствует о браке в работе суда, принявшего неистинное решение.

Где же искать критерий достоверности, мерило того состояния убеждения, которое мы принимаем за истину? Таким критерием может быть только опыт, практика, ибо ничего другого для суждения об истине в распоряжении человека нет. Если мы не можем отыскать ни одного исключения из имеющегося в нашем распоряжении опыта, наш вывод должен считаться достоверным. Причем имеется в виду весь наличный опыт, включая добытые по делу данные, и заимствованные познания, в том числе знание закономерностей окружающей действительности, а также опыт, фиксированный в правилах логического мышления.[159] Поскольку объем опыта у разных людей не одинаков, то что достоверно для одного человека, другому может показаться недостаточно убедительным. Поэтому в судопроизводстве значение имеет не столько индивидуальный, сколько общественный опыт.

Следуя относительному опыту, достоверность также относительна и не исключает вероятности. Эли писал по этому поводу: «Человеку не дано достигать абсолютной достоверности; он должен удовлетворяться относительной достоверностью, которую он достигает только через все страсти и все свои несовершенства».[160] Достоверность и вероятность, конечно, антитезы, но антитезы диалектичес

кие. Противоположности — не противоречия, они дополнения. Вероятность дополняет достоверность, предостерегая ее от излишнего самомнения. Она будто говорит: твой вывод практически однозначен, но как бы ни был велик объем подтверждающей практики, он ограничен, а потому всегда сохраняется теоретическая вероятность альтернативы. Иначе говоря, достоверность постоянно несет в себе абстрактную рецессивную возможность иного вывода. Поэтому питавший в свое время бурные теоретические дискуссии вопрос о том, что является целью судебного познания — достоверность или вероятность,[161] поставлен не вполне корректно. Любой достоверный вывод одновременно является и вероятностным.[162] Вот только вероятность при этом не конкретно-практическая, а абстрактно-теоретическая. Достоверности страшна лишь практическая вероятность. Достоверным является вывод, в отношении которого не возникает разумных сомнений,[163] то есть отсутствуют исключения из общественного практического опыта.

Итак, достоверные знания имеют для нас значение объективных истин. При этом используются такие понятия, как «оценка» и «внутреннее убеждение». Heros des deux mondes {фр.) — героем двух миров — здесь является суд. Именно его внутреннее убеждение, созревающее в результате оценки доказательств, отражает наступление момента истины и довлеет над убеждением обеих сторон.

тельного характера отношений должен устраниться от активного участия в процессе. Причем спектр такого устранения довольно широк — от полного отстранения судей от участия в деле (отвод, самоотвод) до пассивности суда в исследовании, а в обвинительном суде — даже и в оценке доказательств. Судьи в состязательном процессе не могут быть очевидцами исследуемого события, ибо в этом случае они заведомо солидарны с позицией одной из сторон, и потому состязание невозможно. Судья-очевидец либо подлежит отводу, либо должна быть избрана несостязательная процедура. Причиной пассивной роли суда может быть, как говорилось выше, недостаточное разделение властей в политическом механизме государства. Гражданское общество не может вполне довериться тем судьям, которые находятся в прямой зависимости от административной власти. Например, если судебный корпус назначается правительством или главой государства (монархом, президентом), который в то же время формирует правительство и вообще руководит исполнительной властью, то налицо отступление от принципа разделения властей. Таким «коронным судьям», чтобы избегнуть обвинений в тенденциозности ведения судебного разбирательства, следует воздерживаться от активности в ходе исследования доказательств, где главная роль должна принадлежать сторонам. В крайних же случаях, когда зависимость судей от правительства наиболее очевидна, «коронным» судьям не может быть доверена и оценка доказательств. Для того чтобы состязательность не приобрела при этом грубые обвинительные формы,[164] оценка доказательств передается от «коронных» судей жюри присяжных. Последние, как правило, непосредственно не участвуют в исследовании доказательств, оставляя это сторонам (реже — «коронным судьям»), поскольку исследование доказательств связано с проверкой версий и предположений, а человек, нашедший подтверждение (может быть, скороспелое) своей догадке, психологически пребывает у него в плену.

ской системе.[166] Профессиональные же судьи вновь получают возможность активно собирать и проверять доказательства.

Вместе с тем лозунг: «Да свершится правосудие, если даже погибнет мир!» явно не может быть девизом состязательности. Последняя благоприятствует достижению истины («в споре рождается истина»), но не любой ценой и лишь в тех пределах, ради соблюдения которых и создан состязательный процесс. Истина, добытая вне состязания либо в условиях, когда стороны были поставлены в заведомо неравное положение, считается нелегитимной, запретной. Индивидуальная справедливость в состязательном правосудии выше истины. Homo mensura — человек есть мера. Эти слова, приписываемые греческому философу Протагору, вполне подходят и для нашего случая. Справедливое состязание сторон — это именно тот метод нахождения истины, который можно назвать «человеческим измерением» в правосудии.

Степень ограничений на средства и способы достижения истины различается в зависимости от вида состязательности. В частно-иско- вом процессе, где отсутствует предварительное следствие и познавательные возможности суда лимитированы узкими рамками судебного заседания, истина часто предстает в формально-юридической оболочке. Публичный состязательный процесс, напротив, отдает явное предпочтение материальной истине. Впрочем, юридическая истина не подвержена полному остракизму и в публичном судопроизводстве, она востребована там, где этого требуют интересы процессуальной системы сдержек и противовесов. Юридическая истина использует в качестве своего орудия арсенал юридических фикций. К их числу относятся: 1) презумпции, 2) мировые соглашения, 3) правила об исключении доказательств. Не все из них одинаково применимы в частных и публичных видах состязательного производства. Попробуем разобраться в этом вопросе.

Презумпция — это условно признаваемое истинным предположение о наличии или отсутствии определенного факта.[167] Сторона, в пользу которой презюмируется факт, освобождается от бремени его доказывания. Презумпции делят на юридические (правовые, легальные) и фактические; опровержимые и неопровержимые.

Обычно правовыми презумпциями считают те, которые закреплены нормами права, а фактическими — которые правом не закрепле

ны.[168] Но этот критерий слишком формальный. На самом деле фактические презумпции точно так же, как и юридические, могут содержаться в нормах права или, по крайней мере, выводиться из них с помощью толкования. Главное отличие фактических презумпций от юридических в ином — его следует искать не в форме, а в содержании. Фактические презумпции основаны на фактических закономерностях, на том, что чаще встречается. Иногда для обоснования презумпции могут быть использованы статистические данные, в таком случае говорят о статистических фактических презумпциях. В качестве примера приведем презумпцию вменяемости, в силу которой каждое лицо считается вменяемым, если не будет доказано противоположное. Специально вменяемость по каждому уголовному делу не доказывается, хотя принадлежит к числу необходимых признаков субъективной стороны состава преступления. Потребность в этом возникает лишь при появлении данных о неспособности лица понимать значение своих действий и руководить ими.[169] Если такой информации нет, обвинитель освобождается от бремени доказывания факта вменяемости, то есть мы имеем дело с опровержимой презумпцией. Причем речь идет именно о фактической презумпции, так как подавляющее большинство лиц, совершающих общественио-опас- ные противоправные деяния, вменяемы. Чаще фактические зависимости, лежащие в основе фактических презумпций, не могут быть выражены строго математически. Как метко заметил А. А. Эйсман, в подобных случаях можно говорить о «полуколичественных» оценках, в основе которых лежит «несчитанная статистика обычных явлений и обобщений жизненного и профессионального опыта».[170] Такова, в частности, презумпция осознания лицом преступного характера своих действий, которая выводится из факта владения недавно похищенным имуществом.[171] К числу фактических презумпций можно отнести используемую при доказывании умысла по делам о преступлениях с материальными составами презумпцию того, что лицо ожидает естественных последствий своих действий. По свидетельству Р. Уолкера, в английском суде эта фактическая презумпция одновре

менно рассматривается и как правовая.[172] Для формальных составов преступлений, которые не требуют наступления конкретных вредных последствий, действует фактическая презумпция осознания лицом общественной опасности своих действий.

Юридические презумпции основаны не на частоте повторяемости фактических связей, а на чисто юридических соображениях. Такие презумпции могут быть материальными и процессуальными. Деление это условно, так как любая презумпция «прорастает» процессуальными последствиями — избавлением стороны от бремени доказывания, возложением его на других лиц. Материальные юридические презумпции полагают установленными факты, содержащие признаки состава преступления.

Некоторые авторы полагают возможным говорить о презумпции «неразумения», в силу которой факт недостижения лицом возраста уголовной ответственности исключает необходимость доказывания того, что оно понимало общественную опасность своих действий, а также о презумпции, которая якобы предписывает считать правонарушителя не представляющим общественной опасности, если истекли сроки давности.[173] Думается, что в подобных случаях следует говорить не о презумпциях, а о нормах права, исключающих привлечение к уголовной ответственности малолетних или любых лиц по истечении определенного срока после совершения преступления. Если бы здесь действительно презюмировалось отсутствие общественной опасности, то производство по делу оканчивалось бы ввиду отсутствия состава преступления, необходимым признаком которого и является общественная опасность. Однако основанием для решения служат другие обстоятельства — именно недостижение лицом необходимого возраста и истечение давностных сроков. В том же факте, что общественная опасность после прекращения дела более не доказывается, следует видеть не освобождение от бремени доказывания, а просто последствие прекращения процесса. Иначе можно узреть презумпцию в любой правовой норме — ведь каждая из них имеет свое основание, объясняющее ее смысл. Так, нетрудно было бы смоделировать «презумпцию милосердия», связав ее с помилованием, «презумпцию бесчестия» при лишении званий и наград и т.д. и т.п. Но доказыванию подлежат не намерения законодателя, а фактические условия действия нормы, вытекающие из ее гипотезы.

Так, презюмируется осознание обвиняемым противоправного характера деяния (презумпция знания закона), что является необходимым признаком объективной стороны любого состава преступления.[174] Материальные юридические презумпции имеют иное основание, чем статистическая частота событий. Так, например, трудно предположить, чтобы всякий гражданин знал о противоправности действий, соответствующих большинству формальных составов

преступлений, скорее наоборот.[175] Материальные презумпции созданы главным образом для удобства правоприменителя, а потому было бы разумно и справедливо допустить возможность опровержения многих из них.[176]

Процессуальные юридические презумпции также не интересует вопрос о повторяемости фактических связей. Их требование считать то или иное обстоятельство установленным продиктовано, иногда даже вопреки прямолинейной логике фактов, утонченной логикой права. Таков, например, главный парадокс уголовного процесса — знаменитая презумпция, полагающая обвиняемого невиновным до тех пор, пока его виновность не доказана и не установлена приговором суда. Объяснить презумпцию невиновности с фактической точки зрения невозможно, ибо по статистике подавляющее большинство лиц, привлекаемых в качестве обвиняемых, в дальнейшем оказываются действительно виновными.[177] Но если данная презумпция и лишена фактического смысла, то юридическое ее значение трудно переоценить. Без помощи презумпции невиновности публичному состязательному процессу не удалось бы сохранять равновесие сторон — государственного органа уголовного преследования и частного лица, обвиняемого в преступлении, которые заведомо несопоставимы по своим фактическим силам и возможностям. Она является основным элементом отраслевого принципа преимущества защиты и важнейшей гарантией уголовно-процессуального принципа равенства сторон. Саму презумпцию невиновности можно рассматривать как институционный принцип публичных видов состязательного процесса. Вместе с тем эта презумпция относится к числу опровержимых. Это бремя лежит на стороне уголовного преследования.

Процессуальные презумпции стоят на страже не только равенства сторон, но и независимости суда, свободы оценки доказательств.

Укажем здесь на одну из важнейших — презумпцию равенства всех видов доказательств. Согласно ей ни одно доказательство не имеет заранее установленной силы. Другими словами, пока не доказано обратное, считается, например, что документы не хуже показаний, вещественные доказательства — документов и т.д. Действительная сила доказательств устанавливается лишь в результате их итоговой оценки, которая все расставляет по своим истинным местам. Интересной особенностью подобных презумпций является то, что бремя их опровержения несет не только заинтересованная в дискредитации того или иного доказательства сторона, но и сам суд, который есть главный субъект оценки. Именно он обязан указать в приговоре «доказательства, на которых основаны выводы суда, и мотивы, по которым суд отверг другие доказательства» (ч. 1 ст. 314 УПК РСФСР 1960 г.). В противном случае приговор может быть отменен (п. 3 ст. 344 того же Кодекса).

Частно-исковой процесс, чувствуя слабость в искусстве отыскания истины, жаждет фактических презумпций, служащих для него своего рода гносеологическим «наркотиком». С другой стороны, он меньше нуждается в системе сдержек и противовесов, поскольку частные стороны находятся как бы в одной «весовой категории». Поэтому необходимость в юридических презумпциях в нем возникает редко. Публичная состязательность, напротив, лучше вооружена гносеологически, но менее устойчива с точки зрения разделения силы и власти. Не удивительно, что здесь пришлись ко двору юридические презумпции, хотя в крайних случаях не отвергаются и фактические. Упоминание о крайних случаях сделано тут не для красного словца. Так, например, презумпция того, что если лицо скрывает доказательство, то это доказательство говорит против него, вполне уместное в частно-исковом процессе,[178] невообразимо в публичном судопроизводстве. Крайности, при которых фактические презумпции все же допустимы и при публичных видах состязательности, таковы:

Это, во-первых, общеизвестные факты, которые также можно рассматривать как фактические презумпции очень высокой степени вероятности[179], например: две недели — слишком короткий срок для точного установления беременности; верблюд — домашнее животное; летом в 16 часов еще светло и т. п. Но общеизвестные факты не застрахованы от того, чтобы подпасть под сомнение и подвергнуться судебному исследованию. Так, будто бы очевидный факт, что верблюд является домашним животным, был признан одним осторожным английским судьей только после сверки с литературой и заслушива

ния свидетелей.[180] Факт, что летним днем было светло, также может быть опровергнут, например, тем, что в это время происходило солнечное затмение. Даже, казалось бы, общепризнанные исторические факты — и те могут быть подвергнуты критике.[181]

Во-вторых, фактические презумпции в публичном суде могут быть использованы там, где следствие в большинстве случаев заведомо бессильно доказать какой-либо негативный факт, то есть отсутствие определенного события. Нередко такие негативные факты относятся к предшествующему поведению лица. В частности, при подозрении в незаконном ношении или хранении огнестрельного оружия чрезвычайно трудно опровергнуть обычное объяснение подозреваемого о том, что он незадолго до задержания нашел оружие и тотчас намеревался сдать его властям. Обычно просто невозможно доказать, что оружие не было найдено подозреваемым или что он не собирался его сдавать. Чтобы это сделать, пришлось бы загодя, на 24 часа в сутки приставить к будущему подозреваемому наружное наблюдение и понятых, что практически невозможно. Другие свидетели и вещественные доказательства, которые бы позволяли изобличить его во лжи, находятся крайне редко. Не последнюю роль играет здесь то обстоятельство, что наиболее вероятные свидетели по делам подобного рода — это члены семьи подозреваемого, имеющие право воспользоваться свидетельским иммунитетом. Презумпция, которая может быть применена в подобных случаях, состоит в том, что лицо считается виновным в незаконном действии (в нашем примере — ношении или хранении оружия), до тех пор, пока не доказано обратное. Бремя доказывания при этом возлагается на сторону защиты. Последняя по сравнению с обвинением объективно находится в подобных случаях в значительно лучшем положении, ибо доказать наличие факта (в данном случае факта находки) несравненно легче, чем его отсутствие. Презумпция виновности необходима здесь для того, чтобы выровнять стороны и тем самым вновь сделать состязание справедливым, то есть она обнаруживает признаки процессуальной юридической презумпции.

Однако чрезвычайно важно отметить, что для использования презумпции виновности есть одно непременное условие. В приведенном примере это высокая вероятность того, что тот, у кого найдено оружие, виновен в его незаконном ношении и хранении. Более того, если говорить о научном подходе к правовому регулированию, то необходимо не просто содержательное, но статистическое обоснование такой вероятности. Без фактической (статистической) презумпции виновности не следует применять юридическую презумпцию винов

ности. Они обязательно должны совпадать! В противном случае несоразмерно ухудшится положение обвиняемого. Нельзя, к примеру, презюмировать виновность в краже всякого, у кого обнаружена похищенная вещь, так как фактическое существование подобной зависимости в наше время маловероятно. С другой стороны, история суда помнит о таких древних формах уголовного преследования, когда тот, у кого была обнаружена похищенная вещь, или те, к кому приводил след преступника, должны были доказывать свою невиновность («свод» и «гонение следа» — ст. 34 и 77 Пространной редакции Русской Правды).[182] Однако то, что в древние времена было фактической презумпцией, не является таковой в современном мире, с его коммуникациями, развитой торговлей, выпуском серийной продукции, где похищенная или просто похожая на нее вещь может быстро оказаться у кого угодно. Впрочем, даже при наличии статистической базы вводить презумпцию виновности в национальные законодательства следует очень осторожно, что называется «с разбором», учитывая конкретные социальные условия. Ведь «что хорошо для русского — немцу смерть», и наоборот. Если имеет место социальная напряженность, уровень правосознания низок, а общая нравственная обстановка оставляет желать лучшего, презумпция виновности может сослужить правосудию недобрую службу. Велик риск того, что она станет орудием криминальных и коррумпированных элементов в политических интригах, вымогательстве, устранении конкурентов и т. д. При этом особенно опасным может быть применение этой презумпции по делам о тяжких преступлениях, таких как хранение наркотиков, получение взяток и т.п. Тогда угрожающий и недопустимый перевес сил в уголовных делах окажется у обвинения.[183]

В частно-исковом суде используется формальное признание. Это заявление в процессе, сделанное одной из сторон о признании факта, на котором другая сторона основывает свои требования или возражения. Оно освобождает другую сторону от необходимости дальнейшего доказывания этого факта, который считается установленным. По существу, мы имеем здесь презумпцию истинности признания, сделанного в пользу другой стороны. Классическим примером является признание обвиняемым своей виновности, что в частно-исковом процессе ведет к окончанию судебного разбирательства и вынесению обвинительного приговора. Разновидностью формального при

знания являются сделки уголовного преследования и защиты о признании виновности (plea-bargaining англо-американского процесса).[184] Идея, лежащая в основе института формального признания, проста — признание стороной спорного факта означает прекращение спора, а значит, и прекращение (полное или частичное) самого состязательного процесса. Это юридическая презумпция. В частно-иско- вом процессе для нее еще можно подыскать пару в виде презумпции фактической. Ход рассуждений здесь таков: фактически частные стороны приблизительно равны по силам, поэтому вероятность получения недобровольного признания вследствие давления одной стороны на другую невелика. Также маловероятно, что кто-нибудь станет по доброй воле делать ложное признание против своих собственных интересов. Значит, признание, сделанное в пользу другой стороны, здесь чаще всего истинно. Отсюда — фактическая презумпция, подкрепляющая юридическую. Но в публичном разбирательстве положение иное. Как правило, сторона государственного уголовного преследования фактически превосходит частную сторону защиты. Значит, добровольность признания обвиняемым своей виновности или ведущих к ней фактов потенциально находится под угрозой.[185] Следовательно, всегда могут быть сомнения относительно добровольности признания, если только она не подтверждается совокупностью других доказательств по делу. Поэтому в публичном состязательном процессе использование формальных признаний означало бы применение «голой» юридической презумпции, не имеющей серьезной фактической опоры.

От формальных признаний и сделок о признании следует отличать мировые соглашения, которые к числу фикций не относятся. Мировым соглашением обычно считают договоренность сторон об окончании судебного спора путем взаимных уступок.[186] И это, безусловно, верно для частно-искового процесса, где компромисс обычно касается признания обвиняемым той или иной доли своей виновности и отказа обвинителя от отдельных фрагментов обвинения. То есть в частно-исковом производстве мировое соглашение оформляет сделку о признании, или, иначе говоря, юридическую фикцию. Другое дело — публичное разбирательство. Здесь мировое соглашение не сделка, а примирение обвиняемого с потерпевшим, который по

просту прощает своего обидчика.[187] Так, по законодательству Испании, прощение потерпевшим признается основанием для прекращения уголовного преследования (ст. 130 УК Испании), в России уголовное дело может быть прекращено на основании примирения потерпевшего с подозреваемым или обвиняемым (ст. 9 УПК РСФСР) и т.д. Здесь мы имеем дело уже не с фикцией, а с проявлением индивидуальной справедливости. В чем заключается критерий такой справедливости или (что то же самое) в отношении каких преступлений допустимы мировые соглашения? Первое, что приходит в голову, это критерий, состоящий в степени общественной опасности преступления. Логика рассуждений при этом может быть примерно такова: мировое соглашение (примирение) возможно, если преступление не настолько опасно, чтобы публичный интерес считал себя ущемленным. Если же преступление тяжкое, то оно нарушает не только частный, но и публичный интерес, и поэтому прекращение дела за примирением невозможно. В подобном ключе решен вопрос в упомянутой статье УПК России, где примирение допускается только с лицами, впервые совершившими преступление небольшой тяжести, наказание за совершение которых не может превышать двух лет лишения свободы. Однако при ближайшем рассмотрении в данной юридической конструкции обнаруживается брешь. В самом деле, любое преступление (начиная с тяжких и кончая преступлениями небольшой тяжести) общественно опасно, причем именно потому, что существенно задевает не только личные, но и публичные интересы. Так, согласно Примерному Уголовному кодексу США, преступление — это «поведение, неоправданно и не извинительно причиняющее существенный вред интересам личности и общества или угрожающее причинением такого вреда».[188] В противном случае это не преступление, а гражданский деликт. Но jus publicum privatorum pactis mutari non potest (лат.) — государственное право не может быть изменено решением частных лиц. Потерпевший вправе простить обвиняемого не потому, что преступление опасно не для общества, а лишь для интересов потерпевшего, но потому, что деяние вообще не представляет общественной опасности. А это возможно только при одном условии — характер прощаемого деяния таков, что наличие или отсутствие у него общественной опасности зависит от отношения лица, подвергшегося воздействию.[189]

К такого рода деяниям могут принадлежать прежде всего те преступления, объект которых лежит в сугубо личной, даже эмоциональной сфере, ибо они посягают на такие нематериальные блага, как физическая и половая неприкосновенность, честь и достоинство, конституционные права и свободы. Это побои, не причинившие вреда здоровью; клевета, оскорбление, отдельные половые преступления, нарушение неприкосновенности частной жизни, жилища, тайны переписки, нарушение авторских прав, воспрепятствование осуществлению права на свободу совести и т.п. Оскорбление такими деяниями чувств потерпевшего само по себе есть факт общественно опасный. Напротив, непричинение реального морального вреда может превратить эти деяния в простые бытовые события, делающие уголовное преследование нелепым и даже вредным. Скажем, абсолютная половая неприкосновенность женщин обрекала бы на исчезновение род человеческий; преступно здесь только «неизвинительное», то есть не прощеное вторжение.

Уровень общественной опасности деяния может также колебаться в зависимости от позиции пострадавшего и по делам о некоторых экономических преступлениях — там, где вред причинен в основном отношениям собственности или вспомогательным по отношению к ней отношениям, например: уничтожение или повреждение чужого имущества, неправомерное завладение автомобилем, незаконное получение кредита, простые (неквалифицированные) монополистические действия путем ограничения доступа на рынок или устранения с рынка других экономических субъектов, принуждение к заключению сделки под угрозой распространения неблагоприятных сведений, незаконное использование товарного знака, нарушение коммерческой тайны, злоупотребление полномочиями управленцами в коммерческих организациях, коммерческий подкуп и т. п. Собственность же по своей природе (свобода владения, пользования, распоряжения имуществом) диспозитивна и предполагает возможность компенсации ущерба в результате соглашения сторон. Посему было бы правомерно предоставить пострадавшему право определять — продолжать уголовное преследование или нет, при условии, если подобным преступлением непосредственно не нарушены также законные экономические интересы государства и иных лиц.

В каких случаях следует употреблять частно-исковую, а в каких публичную процедуру для производства по делам, которые могут быть завершены мировым соглашением? Можно предложить для этого de lege ferenda два критерия. Прежде всего это степень общественной опасности преступлений. Ранее мы говорили, что этот критерий не годится для решения вопроса о том, в отношении каких преступлений допустимы мировые соглашения, ибо для их заключения имеет значение не степень, а полное отстутствие общественной опасности. В данном контексте речь идет о другом — о юридической фор

ме процесса, в котором могут совершаться мировые соглашения. Более опасные преступления из рассматриваемой группы требуют публичного преследования, хотя и при этом потерпевшие должны обладать правом прощать (дела о различных насильственных действиях сексуального характера без отягчающих обстоятельств т. д.). Другим критерием для выбора вида процесса может служить принцип равенства сторон. Если стороны по своим фактическим возможностям неравны, государство должно подставить плечо более слабой стороне. Поэтому там, где частный обвинитель заведомо не может преуспеть в собирании доказательств, разумно применять публичную процедуру — по делам о преступлениях против неприкосновенности частной жизни, жилища, тайны переписки, телефонных переговоров, свободы распространения информации и т.п. Обидчиками здесь нередко бывают государственные органы, средства массовой информации, политические структуры, которые могут укрываться от домогательств частного лица за «дымовой завесой» служебной или профессиональной тайны и способны охладить его обвинительный пыл организованным корпоративным отпором. Публичное преследование в этих случаях может быть куда более продуктивным в установлении истины. По некоторым видам преступлений весьма вероятно и оказание незаконного давления на частного обвинителя со стороны более мощного оппонента с целью добиться отказа от претензий или уменьшения их объема (например, по делам о принуждении к совершению сделки, о монополистических действиях), что также указывает на необходимость в этих случаях поддержки со стороны публичного органа. По всем прочим преступлениям рассматриваемого типа допускается использование частно-искового порядка преследования (при уничтожении чужого имущества, побоях, клевете, оскорблении и т. п.).

Итак, мировые соглашения в состязательном процессе уместны по делам не только частного, но и публичного обвинения. При этом не все деяния могут быть прощены пострадавшим, но лишь те из них, которые мы назовем извинительными преступлениями, то есть утрачивающими общественную опасность в результате такого прощения.[190] В публичном процессе мировые соглашения не прикрывают сделок о признании, не покупают видимость общественного мира ценой отказа от истины. Их социальный смысл глубок — это инструмент более тонкого регулирования конфликтных отношений, чем это дозволяла бы безыскусная директива на неотвратимость наказания. Только опираясь на истинное знание всех обстоятельств дела, суд при помощи мирового соглашения способен точно соотнести свое

решение с мерой индивидуальной справедливости и таким образом содействовать подлинной публичности процесса.