§ 3. ФРАНЦУЗСКАЯ ФОРМА УГОЛОВНОГО ПРОЦЕССА

Если английский процесс можно назвать «fantasy» в мире юстиции, то французский тип — это классика судебного дела. Помимо Франции он служит исходной моделью для построения уголовной юстиции в Бельгии, Италии, Испании, Португалии, государствах Латинской Америки, Люксембурге, Нидерландах, франкоязычных африканских государствах и некоторых арабских странах, находящихся под влиянием Франции, таких как Алжир и Тунис.

Исторически в развитии французского уголовного процесса можно выделить шесть этапов. Первый этап — франкский (VI—VIII вв.). Применялось обвинительное судопроизводство с использованием ордалий — так называемый мальберг. Обычно он возглавлялся назначаемым королевской властью графом и включал также «судных мужей» — рахимбур- гов, или скабинов.[301] Практически ничего из этой судебной формы не сохранилось во французском процессе современного типа. Второй этап, продолжавшийся, примерно, с IX до XIII в., можно охарактеризовать как феодальный. Ему соответствует обвинительный процесс в форме «суда равных», или «пэров». Вассальные отно

шения, пронизавшие к тому времени всю толщу средневекового общества, породили сложный социальный организм, своеобразный «порядок силы», в котором связь «сильных» могла быть только связью равных. «Сильный» не лишался своей силы, становясь вассалом, — напротив, сюзерен как бы делился с ним своей силой и одарял своим покровительством, делал равным себе. Именно за это вассал приносил сюзерену ответный «дар» — преданность и службу.

Третий этап — это начало рецепции на местной почве римского процессуального права, своего рода французский судебный ренессанс. Он может быть датирован примерно XIII—XIV столетиями. Это время, когда в стране начинают складываться сословно-представительная монархия и внутренний экономический рынок, когда крепнет национальное самосознание, когда с «заколдованного» мира средневековья, словно на апокалиптических полотнах Дюрера и Эль Греко, снимается «седьмая печать» и он начинает постепенно пробуждаться от многовекового сна. Суды заполняются легистами — профессиональными юристами, знатоками римского права, изучившими его в недавно открывшихся университетах.[306] Королевская власть претендует на роль выразителя «общей воли» сословий. Одной из основных предпосылок политического могущества стало обретение ею высшей юрисдикции, носителем которой был королевский суд, называвшийся во Франции «парламент».

пока не в состоянии одновременно с судебной функцией принять на себя ex officio и роль уголовного преследователя. Именно эта промежуточная эпоха, этот нетвердый социально-политический баланс дали тот всплеск частно-искового начала во французском уголовном процессе, который, как мы говорили ранее, всегда бывает связан, с одной стороны, с некоей либерализацией общественной жизни, а с другой — с пробуждением духовного самосознания личности.

Свободная оценка доказательств, запрет на смешение состязательных функций, равенство сторон, стадия досудебной подготовки (лат.

Частно-исковой процесс этого периода, обозначавшийся термином accusation par partie formee,[311] отличается рядом особенностей. Во-первых, он сосуществует сначала со старыми, отживающими обвинительными формами, основанными на судебном поединке, а затем и с новыми, только нарождающимися порядками инквизицион

ного процесса.[312] Во-вторых (и это главное), именно в нем делается открытие непреходящего значения — наряду с частным обвинителем появляется ранее неизвестная мировому судопроизводству фигура прокурора, которого Марат совершенно незаслуженно назвал «язвой судейского сословия»[313]. Как заметил И .Я. Фойницкий, во Франции королевские прокуроры и адвокаты встречаются уже с XIII в., «но окончательное развитие этот институт получает в XVI—XVII вв.».[314] Интересно, чем же занимались эти «люди короля» (gens du roi) в промежутке между названными датами? Ответ прост: они представляли интересы короны (прежде всего фискальные) в частно-исковом уголовном судопроизводстве, точно так же, как в английском и американском процессе сейчас это делают государственные атторнеи, а в шотландском лорды-адвокаты, то есть доктринально наравне с частными лицами.

О том, что данный этап в развитии французского уголовного процесса не химера, говорит и то обстоятельство, что порожденные им процессуальные формы были перенесены и как бы законсервирова

ны в другой, казалось бы, совершенно не подходящей для этого стране. Однако именно в данный период страна эта была особенно тесно ориентирована на союз с Францией, что, собственно, и дает нам основания делать такое утверждение. Речь идет о Шотландии[317] и ее уголовном процессе, который до известной степени можно считать «моментальной фотографией» французского судопроизводства того времени.[318] В самом деле, в Шотландии существует право частного обвинения, которое до конца XVI в. активно использовалось частными лицами. Затем на практике уголовное преследование в большинстве случаев стали возбуждать прокуроры-фискалы (procurator fiscal), подчиненные лорду-адвокату и сами являющиеся скорее адвокатами на службе у государства, чем настоящими чиновниками.[319] После проведения ими дознания лорд-адвокат решает вопрос о предании суду, где прокурор поддерживает обвинение.

Однако в самой Франции частно-исковая форма не сумела занять достаточно прочных позиций и вскоре была поглощена инквизиционным приливом. Остались лишь отдельные ее островки, такие как институт непосредственного вызова обвиняемого в суд прокурором (citation directe), вошедший в «золотой фонд» французской модели уголовного судопроизводства. Четвертый этап формирования французского типа процесса выпал на XV—XVI вв. Это период, когда принимаются мартовский ордонанс 1498 г. Людовика XII, эдикт 1539 г. Франциска I. Хрестоматийным является мнение о том, что благодаря этим законам во Франции воцарился инквизиционный порядок судопроизводства.[321] Действительно, эти законы предусматривают так называемый экстраординарный порядок, в ко

тором отчетливо видны розыскные признаки, в первую очередь совмещение уголовного преследования с судебной деятельностью: судья вправе возбудить дело не только по жалобе потерпевшего или требованию прокурора, но и по собственной инициативе, сам (или через сержантов) может проводить дознание (information), суммарный допрос обвиняемого, а затем предварительное следствие, председательствовать в судебном заседании при вынесении приговора. Широко применяется пытка. Но и так называемый ординарный порядок (enqueste du pays), к которому можно было прибегнуть до начала предварительного следствия, предусматривал негласный, в отсутствие обвиняемого допрос судьей свидетелей из состава жюри. Это говорит о том, что и при ординарном производстве перед нами все тот же розыск, только в более архаичной форме ассизы.

Есть две интересные особенности этого процесса. Во-первых, он явно пытается следовать образцам римского судопроизводства. Само деление процесса на ординарный и экстраординарный, преследование преступлений судьями-магистратами ex officio, допрос обвиняемого и свидетелей по семи знаменитым пунктам (кто, что, где, когда, с какой целью, каким образом и с чьей помощью совершил) были изобретениями римского права императорского периода,[322] прочно усвоенными французским инквизиционным процессом. Точно так же пытка — результат влияния римского права,[323] которое разрешало ее применение сначала к рабам, а при императорах и к свободным подданным. Вместе с тем имеются также признаки заимствования общей структуры судопроизводства, которая сформировалась в Риме еще раньше, в I в. до н. э. В римском суде постоянных комиссий существовало предварительное следствие — in jure, где судья по поручению претора также мог проводить предварительное исследование по делу, а затем и председательствовать в судебном разбирательстве. В ходе предварительной стадии in jure судья кратко допрашивал обвиняемого о том, признает ли он себя виновным в совершении преступления, и если нет, то какие доказательства своей невиновности может представить. В случае признания обвиняемым своей виновности либо когда обвиняемый был задержан на месте преступления (in flagrante delicto), претор имел право вынести приговор уже на стадии in jure. При отрицании виновности принимались меры к собиранию других доказательств для судебного разбирательства.

Аналогичные этапы можно заметить и во французском процессе рассматриваемого периода, к которым добавляется только негласное

дознание information, или, как его еще называют, inquisitio generalis {лат.) — общее расследование, ставящее своей целью установление лица, совершившего преступление.[324] Затем следовал этап, называемый summaria (отлат. summarium — краткое изложение дела), на котором подозреваемый при первой явке к судье подвергается сокращенному допросу по тем же обстоятельствам, что и в римской стадии injure. В случае признания им виновности и при отсутствии возражений прокурора и гражданского истца судья здесь же выносил обвинительный приговор. В случае возражений дело рассматривалось в ординарном порядке enqueste du pays. Если же суд полагал, что к ординарному порядку прибегнуть невозможно, начинался следующий этап — формальное следствие, или inquisitio specialis, где производились очные ставки обвиняемого со свидетелями обвинения, допросы и т.д. Причем очные ставки являлись весьма важным моментом процесса, по сути предъявлением обвинения, когда обвиняемый впервые подробно знакомился с существом обращенных против него доказательств.[325] После окончания формального следствия дело переходило в итоговую стадию рассмотрения в судебном заседании с целью вынесения приговора. Вместе с тем следует отметить, что на данном этапе римское процессуальное право было рецептировано больше в его позднем, розыскном варианте, чем в республиканском. Горизонтальные состязательные отношения, имманентно присущие классическому римскому праву и устоявшие в античном суде несмотря на инквизиционную реконструкцию, лишь начатую, но не завершенную в императорскую эпоху, при французском абсолютизме были еще решительнее редуцированы и заменены, хотя и не полностью, вертикальными розыскными связями. Причем эта подмена была освящена авторитетом католической церкви. Римский процесс был, так сказать, поставлен в средневековой Европе «на попа». Но одновременно это создавало потенциальную возможность легко вернуться в «правильное» положение — достаточно лишь перевернуть всю конструкцию, что и было со временем успешно проделано. Правда, не во Франции, а по другую сторону Ла-Манша.

Нетрудно заметить, что полученный на данном этапе процесс весьма напоминает по своей структуре английский. Видимо, в этот период французское судопроизводство явилось источником вдохновения для английских законодателей. Как уже отмечалось в предыдущем параграфе, негласное прокурорское дознание — information под тем же названием превращается в английском судопроизвод

стве в заявление об обвинении. В английском и особенно американском судебном обиходе есть этап, близкий по своим задачам summaria с ее первоначальным кратким опросом обвиняемого, — это initial appearance, что значит первая явка обвиняемого к судье. Inquisitio specialis с его очными ставками обвиняемого со свидетелями обвинения находит аналог в английском предварительном следствии — preliminary enquiry,[326] которое с XVI в. проводят там мировые судьи. Причем, как уже отмечалось ранее, первоочередной задачей мировых судей было в тот период зафиксировать обвинительные доказательства и только затем показания свидетелей, представленных обвиняемым.[327] Примерно в той же последовательности решает этот вопрос эдикт 1539 г.[328] Как и во Франции, но несколько позже, в Англии появляются адвокаты (во Франции с XIII в[329] в Англии около 1340 г.),[330] которые разделяются на высший и низший разряды — барристеры, с одной стороны, атторнеи и солиситоры (с в.), с другой (соответственно фр. avocats — avoues, древне- римск. patroni — advocati и laudatores).

Итак, именно в это время французский процесс оказывает наибольшее влияние на формирующуюся тогда же английскую модель. Причина этого видится в том, что французские легисты раньше английских сумели освоить востребованные временем нормы римского права. Однако, справедливости ради, следует заметить, что англичане умудрились импортировать к себе в основном элементы классического римского судопроизводства, относящиеся к концу классического республиканского периода, в остальных же заимствованиях сумели либо существенно ослабить розыскное содержание (information), либо выхолостить его совсем (отсутствие пытки и формальных доказательств на preliminary enquiry). Поэтому английский «бархатный» розыск смог продержаться только одно столетие, в то время как во Франции «Моисеев закон»[331] царил до самой революции.

Пятый этап, влияние которого на современный тип французского процесса заметнее, нежели всех предшествующих, связан с принятием в 1670 г. при Людовике XIV Большого уголовного ордонанса. Этот этап продолжался вплоть до Великой французской революции, то есть до 1789 г. Ордонанс примечателен, во-первых, тем, что вводит элемент нового, следственного вида розыскного процесса, а именно более последовательно отделяет следственную функцию от собственно судебной. Если ордонанс 1498 г. и эдикт 1539 г. считали за общее правило, что предварительное следствие производится тем же самым судьей, который в дальнейшем председательствует в судебном разбирательстве и выносит приговор, то по закону 1670 г. дело окончательно разрешается на основании доклада одного из членов суда. Это означает, что следственный судья больше не доминирует при вынесении приговора, а процесс получает определенные (хотя далеко не полные) гарантии против обвинительного уклона, неизбежного при совмещении функций. В этот период сохраняются и некоторые инквизиционные признаки, например пытка. Таким образом, ордонанс 1670 г. сыграл роль переходного звена между инквизиционной и следственной разновидностями розыска. Тем не менее появление фигуры следственного судьи — одно из наиболее существенных приобретений французского процесса, которое, наряду с уже знакомыми нам институтами, такими как участие прокурора и апелляция, имело далеко идущие последствия, определив в дальнейшем особенности его морфологического типа. Во-вторых, Большой ордонанс ликвидировал те немногие остатки состязательности, которые еще сохранялись в уголовном процессе XV—XVI вв. Суммарный этап в нем как бы «смазан» и сводится к общему допросу обвиняемого без предъявления обвинения.[332] Поэтому и признание обвиняемым виновности на этом этапе уже не служит основанием для окончания процесса, как это было бы положено по частно-исковым по своему характеру правилам, сохранявшимся в ордонансе 1498 г. и эдикте 1539 г. Отныне дефицит состязательности на предварительном расследовании будет главной бедой французского типа уголовного судопроизводства. Последний, шестой этап — почти современность. Здесь окончательно оформляются типологические особенности модели, которая послужила объектом заимствования для большинства существующих стран мира. В основном на протяжении XIX в. выковывается классическая форма процесса, который, с точки зрения идеальной типологии, является смешанным, следственно-состязательным. Основ

ной тон здесь был задан наполеоновским Кодексом уголовного следствия (Code d’instruction criminelle) 1808 г. Последующие законы (1856, 1863, 1865, 1897, 1932—1935 гг.) и даже Уголовно-процессу- альный Кодекс 1958 г. с последующими изменениями (1963, 1972, 1978, 1980, 1983, 1985 гг.)[333] не внесли каких-либо принципиальных новаций, кардинально меняющих его типологическую сущность.[334] Точная характеристика последней была дана И. Я. Фойницким. «Итак, — писал он, — сосредоточение в одних руках обязанности собирать доказательства по делу и права постановлять судебные определения, необходимые для исследования; письменный характер производства и канцелярская тайна, причем, главным образом, от обвиняемого скрываются обнаруживаемые исследованием данные; отсутствие права на так называемую формальную защиту; преобладающая роль обвинительных органов и обширные права судебной полиции, с которой солидарен судья и протоколам которой придается сила судебного доказательства,—таковы характерные черты предварительного следствия по французскому уставу 1808 г.».[335] Данный диагноз по прошествии более чем ста лет можно поправить только в одном — права обвиняемого и защитника на предварительном следствии были существенно расширены, они получили здесь возможность знакомиться с материалами дела, ходатайствовать о производстве следственных действий, обжаловать в апелляционном порядке ряд следственных решений. Как отмечал И. Я. Фойницкий, французское уголовное производство «распадается на две последовательные части: следствие (instruction) и суд (jugement). Каждая из них основана на самостоятельных и друг другу противоположных (курсив мой. — А. С.) началах. Следствие принадлежит судебной полиции, имеющей во главе прокуратуру и включающей в себя следственных судей, унаследовавших власть дореволюционных судебных лейтенантов.. .»4 Французские авторы любят повторять, что главной идеей уголовного процесса после принятия Code d’instruction criminelle 1808 г. является отделение функции уголовного преследования от функции расследования и разрешения уголовных дел по существу. Считается, что это обеспечивает беспристрастность судей, так как они при таком разделении не связаны участием в обвинительной дея

тельности.[336] В общем, французская теория исходит из того, что современный французский процесс руководствуется принципом состязательности, «который пронизывает все стадии процесса и служит надежной гарантией прав обвиняемого».[337] Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это сказано слишком сильно. Здесь, по-видимому, тот случай, когда желаемое выдается за действительное. Состязательному судопроизводству из перечисленных выше известны только функция уголовного преследования и разрешения дела (юстиции). Функция расследования, как было установлено нами ранее, есть неотъемлемая принадлежность розыскного процесса. Соединение «в одних руках исследования и права постановлять необходимые при этом определения судебного свойства (о задержании обвиняемого, об обысках и т.п.)»[338] — это, по существу, совмещение уголовного преследования и юстиции. Возбуждая уголовное дело или принимая его к производству, осуществляя розыск и арест преступника, обыски и выемки, следователь неизбежно становится сначала уголовным преследователем и только потом — судьей, ибо задача изобличения преступника логически первородна. Французский законодатель пытался избежать этого зла, облачая следователя в судейскую мантию или выводя его из кадрового состава судебной полиции, как это сделал Кодекс 1958 г. Однако пока в деятельности судьи остается следственная составляющая, одних организационно-штатных мер всегда будет недостаточно для перехода к подлинной состязательности. Перефразируя английскую юридическую поговорку, можно добавить, что правосудие должно не только представляться правосудием, но и совершаться как правосудие! С точки зрения соотношения функций, предварительное следствие во французском процессе остается следственно-розыскным. Допуск сюда защитника и расширение прав обвиняемого сами по себе проблемы не решают, поскольку реализация этих прав поставлена в сильную зависимость от усмотрения dominus litis, господина процесса — судебного следователя. И если он хотя бы одной ногой стоит на почве обвинения, то и легион защитников не сделает из розыскного «перпендикуляра» состязательный «треугольник».

С точки зрения принципов процесса положение иное — французское предварительное следствие представляется смешанной процедурой, поскольку следственно-розыскные принципы единства,

инстанционности, тайны, письменности разбавлены здесь состязательными началами права на защиту и презумпции невиновности. Вместе с тем и в этом плане наблюдаются отступления от таких состязательных аксиом, как равенство прав сторон и favor defen- sionis — преимущества защиты. Полномочия прокурора на предварительном расследовании, как по Кодексу 1808 г., так и по УПК 1958 г., значительно более широки, чем у защитника. Традиционной для французской процессуальной доктрины является точка зрения, что прокурор — не простой обвинитель, а еще и орган надзора за законностью, поэтому он имеет ряд преимуществ перед защитой.[339] По Кодексу 1808 г., именно прокурор назначал следственного судью для участия в деле, давал ему обязательные указания по ходу следствия, мог налагать на него дисциплинарные взыскания. От прокурорской аттестации зависела служебная карьера следственного судьи. Согласно УПК 1958 г., прокурор также может по своему усмотрению предписать следственному судье выполнить конкретные следственные действия, которые считает полезными и необходимыми (ст. 82 УПК 1958 г.). В то же время защита вправе лишь ходатайствовать о проведении следственных мероприятий, причем не всех, а только некоторых: например, экспертизы (ст. 156 УПК 1958 г.), медико-психологического освидетельствования (ст. 81 УПК 1958 г.). Срок подследственного ареста обвиняемого ввиду возможных продлений может продолжаться практически неограниченно (ст. 145-1,145-2 УПК 1958 г.), что, как было отмечено ранее, дает серьезное преимущество стороне обвинения.[340] Учитывая сказанное, можно прийти к выводу о том, что во французском процессе до настоящего времени нельзя говорить ни о подлинной независимости следственного судьи от обвинительной власти, ни о полном равенстве сторон обвинения и защиты.

Большие надежды возлагаются во Франции на обвинительную камеру апелляционного суда, которая после принятия УПК 1958 г. призвана, по мысли законодателя, быть «краеугольным камнем» судебной реформы, гарантом состязательности на предварительном следствии.[341] Этот орган должен контролировать деятельность судебной полиции, выполнять роль апелляционной инстанции по отношению к решениям следственного судьи, рассматривать вопрос о предании обвиняемого суду и т. д. Процедура в обвинительной камере действительно имеет в основном состязательный характер (участие сторон, устность). Во французской юридической литературе высказывается

мнение, что благодаря обвинительной камере, выступающей как следственный судебный орган второй инстанции, удалось наконец преодолеть грань между предварительным следствием и судебным разбирательством.[342] Расточая подобные похвалы, авторы, по-видимому, забывают, что синкретизм, нерасчлененность предварительного следствия и судебного разбирательства — это признак даже не следственной, а инквизиционной разновидности розыскного процесса. Вторжение суда в предварительное следствие еще не означает обращения последнего в состязательную «веру» автоматически. Напротив, чем глубже судебный орган погружается в расследование, тем сильнее судебная система, частью которой он является, связана предварительными и потому, возможно, ошибочными выводами следствия, тем более она чувствует себя ответственной за неизбежное на предварительных стадиях принуждение. В итоге общество рискует вместо одного инквизитора получить двух. Судебный контроль за предварительным следствием необходим. Но чтобы избегнуть «обвинительного грехопадения», суду не следует самому становиться органом предварительного расследования ни по первой, ни по второй инстанциям. Более того, в идеале даже орган судебного контроля, действующий на предварительном следствии, не должен быть частью той же судебной системы, которая в дальнейшем отвечает за приговор, ибо контролер, одобривший обвинителя, — тоже немного обвинитель.[343]

^В качестве типологических признаков уголовного судопроизводства французского типа можно назвать следующие его особенности: Главным источником уголовно-процессуального права служит кодифицированный закон, опирающийся на конституционные нормы. Остается дуализм досудебных, и судебных стадий процесса. Предварительное расследование, имея смешанный следственно-состязательный характер, более тяготеет к розыску. Функции уголовного преследования и юстиции здесь недостаточно дифференцированы. Судебное разбирательство и последующие судебные стадии в основном состязательны. Таким образом, французская модель в целом представляет собой смешанный процесс. Предварительное следствие практически является смешанной процессуальной формой. Оно состоит из двух частей. Первая из них — дознание (фр. enquete). Оно ведет свою родословную от уже знакомого нам по инквизиционному этапу inquisitio generalis. Дозна

ние под руководством прокуратуры осуществляет полиция и некоторые другие административные органы (мэры, чины жандармерии и префектур во Франции, преторы, карабинеры и полиция безопасности в Италии, а также ряд других государственных чиновников). При исполнении уголовно-процессуальных функций они образуют уголовную (судебную) полицию. Дознание представляет собой, в основном, розыскной этап расследования: суд и защитник на нем, как правило, не участвуют, все решения о направлении дела и применении принудительных мер принимаются уголовным преследователем, действующим d’office — по долгу службы.

Предварительное следствие (фр. instruction preparatoire) производится по делам о серьезных правонарушениях следственным судьей (Франция, Бельгия, Италия, Испания, Нидерланды, Португалия, Египет, Швейцария и др.) или «судебным следователем» (Российская империя после 1860 г., Югославия). Здесь имеются стороны обвинения — прокурор, гражданский истец и защиты — обвиняемый, защитник. Возбуждение уголовного преследования — монопольное право обвинителя, следственный судья или гражданский истец делать этого не вправе. Вместе с тем следственный судья находится в зависимости не только от судебных инстанций, но, в значительной степени, и от прокурора, который осуществляет надзор за законностью действий следственного судьи. Провозглашается традиционная тайна предварительного расследования (ст. 11 УПК Франции 1958 г.). На предварительном следствии присутствует вторая судебная инстанция с контрольными, апелляционными полномочиями, которая помимо того является и органом предания суду (chambre d’accusation— обвинительная камера во Франции, следственная камера в Италии, камера предания суду в составе судебной палаты в Российской империи и т. п.).[344] Надо сказать, что обвинительная камера — проявление более общей тенденции процесса этого типа к коллективному судебному следствию. Это стремление, с одной стороны, — «генетическая память» о былом инквизиционном судебном единстве, с другой — желание добиться большей объективности и самостоятельности следственных судей. По Кодексу 1808 г. следственный судья действовал не единолично, а в коллегии, председателем которой он состоял, что напоминало регламент XVI в. То была совещательная камера суда первой инстанции. Однако, как и в инквизиционном процессе, коллективная организация лишь тормозила следствие. В середине XIX в. совещательные камеры во Франции были ликвидированы. В 1933 г. они были ненадолго восстановлены, а затем опять отменены. В 1985, 1993 гг. дважды пред

принималась попытка ввести следственные палаты (chambre d‘instruction) — модернизированный состязательный вариант совещательных камер. Они были задуманы как «противовес от давления на следствие со стороны прессы, прокуратуры и должностных лиц исполнительной власти».[345] Но законами 1989 г. и 1993 г. эти органы коллегиального следствия были упразднены.[346] Тем не менее, если это вызывается тяжестью и сложностью дела, а также в случае крайней необходимости и с целью выполнения отдельных действий, президент суда может назначить для ведения следствия нескольких судей, один из которых является ответственным за следствие и координирует его ход (ст. 83, 83 \ 84 современного УПК Франции). Все это свидетельствует о том, что институт судебных следователей переживает не лучшие времена. Во французском процессе меньшая, чем в английском, сфера применения суда присяжных, которая обычно ограничена делами об особо опасных преступлениях. Причем с 40-х годов XX столетия в романских странах наметилась сильная тенденция к замене суда присяжных шеффенским судом, где заседатели образуют единую коллегию с профессиональными судьями. Председательствующий, который прежде сторон допрашивает подсудимых и свидетелей, здесь так же более активен, нежели в английском суде. В судебном разбирательстве отчетливо разделены судебное следствие, где проверяются представленные доказательства, и прения сторон (в отличие от английского суда, где разбирательство состоит из последовательной проверки доказательств сначала стороны обвинения, а затем защиты). Формой пересмотра приговоров обычно является не только апелляция, как это имеет место в английской системе, но также кассация и ревизия (пересмотр вступивших в законную силу решений по вновь открывшимся обстоятельствам). Производство в отношении некоторых категорий дел, в первую очередь по явным преступлениям (flagrant delit), ускорено и упрощено.[347] Дознание в отношении явных преступлений и деликтов считается неотложным (enquete d’urgence) и отличается решительным характером действий — могут применяться принудительные меры и вы-

подняться любые следственные действия. Судебное разбирательство в отношении проступков и деликтов может осуществляться в ускоренной форме немедленного привода либо прямого вызова в суд (citation directe).

Если выделить квинтэссенцию данного типа процесса, это будет выглядеть примерно так: консервация следственного начала за внешне состязательной формой. «Следственный судья, — писал И. Я. Фойницкий, — является как бы продолжением власти обвинительной, сосредоточенной в руках прокурорского надзора»,[348] и в несколько смягченном виде эта оценка справедлива до сих пор. Французский тип судопроизводства исторически сложился прежде всего в целях обеспечения карательной власти государства, которой и служит в нем следственное начало. Эта карательная власть была объективно необходима в той конкретно-исторической обстановке, в которой шло формирование основ французского предварительного расследования. Решающий импульс этой форме дал абсолютизм, который затем нашел достойного продолжателя в буржуазном бонапартизме. Эту мысль прекрасно сформулировал в своем «Кратком курсе уголовного процесса» известный профессор Лионского университета Гарро, назвав правила наполеоновского уголовного следствия «правом Людовика XIV, которое под именем Кодекса 1808 года продолжает царствовать во Франции».[349]

Абсолютизм можно сравнить с прессом, выпустившим из назревших гроздьев феодализма бесценный сок прав и вольностей, который на дрожжах городских коммун, в мехах протестантской Реформации дал кипучее вино Нового времени. Неотъемлемые права личности, вызревшие сначала в недрах сословий, при абсолютизме стали медленно, противоречиво, но неуклонно нивелироваться для всего населения. Западноевропейский абсолютизм, на деле связанный традицией, церковью и политикой, никогда не был равен гипертрофированному контролю за всеми сферами жизни и полному бесправию подданных.[350] Сначала гражданские права с помощью частного римского права оттачивались в гражданском обороте, чтобы впоследствии заявить о себе и в публичной сфере, ограничивая и ниспровергая самовластие государей. Инквизиционный процесс (в одном ряду с такими острейшими инструментами, как Столетняя война во Франции и Реформация в Германии) был необходим обществу, как бульдозер, выравнивающий феодальную площадку для строительства нового здания. В этом неумолимом правосудии впервые, пусть и негативно, уравнялись все подданные (например, пытка могла применяться ко всем сословиям без исключения), укрепилась идея публичности (официальности) как всеобщего блага, выраженного в едином государственном интересе и единой закон

ности. За все надо платить, и без тяжелой школы розыскного процесса была бы в дальнейшем невозможна публичная состязательность. Таким образом, инквизиционный, а затем следственный процессы есть необходимые этапы развития европейского судопроизводства, включенные в общий восходящий поток правового и общественного развития западного мира.

Это, впрочем, не снимает вопроса о неоднородности данного процесса. Так, требует объяснения факт раздвоения практически единого пути, по которому до XV в. шли французское и британское судопроизводство. Почему английское правосудие после робких розыскных опытов склонилось все же к частно-исковой форме, а французский уголовный процесс «вдруг» впал в инквизиционность? В силу особых исторических условий генезиса английской государственности (островное положение, создающее естественную защиту от внешних врагов, необходимость этнического сосуществования народов на ограниченной территории, а также дробность феодальных владений и отсутствие внутреннего сепаратизма, раннее освобождение крестьян и развитие самоуправления и др.) здесь имело место опережающее развитие либерализма. Поэтому в первую очередь к Англии и только затем ко всей остальной Европе могут быть отнесены слова о том, что «в Европе, где вопрос о физическом выживании этносов все-таки не стоял, сложилась уникальная ситуация — развитие общества стало обгонять развитие государства».[351] Напротив, во Франции весьма остро стоял вопрос о политическом выживании нации, которая из-за феодального сепаратизма и английского вторжения в ходе Столетней войны была поставлена на грань утраты территориальной целостности и государственной самостоятельности.[352] Поэтому французское государство просто обязано было стать более властным. В этом, на наш взгляд, кроется разгадка того факта, что именно после окончания Столетней войны в XV в. Франция выбирает в развитии государства в целом и уголовного процесса в частности путь, резко расходящийся с тем, по которому продолжал идти более благополучный британский сосед. Другой вопрос, что столь «вооруженное» государство оказалось слишком сильным защитником, и обществу пришлось заплатить за это высокую цену. В историческую память врезались смертоносные процессы «ведьм и колдунов», продолжавшиеся на протяжении XV—XVII вв., жестокие приговоры, подобные тем, что были вынесены по делам Каласа, Сирвена, де Ла Барра, против которых возвысил свой голос Вольтер.

Если встать на позицию современных цивилизационных взглядов (Э. Тоффлер, Е. Масуда, Д. Белл, П. Сорокин и др.), то такие явления, как абсолютизм, бонапартизм, следственное начало в уголовном судопроизводстве и т. д., есть не что иное, как орудия «второй волны» социальных изменений, вспененной бурным водоворотом эпохи Возрождения и поднявшейся именно к концу XVII в., когда в Европе началась промышленная революция. Конечным результатом этого грандиозного исторического процесса стала индустриальная цивилизация, пришедшая на смену цивилизации первой, сельскохозяйственной. «Вторая волна» шла по Европе не одинаково. Как отмечалось выше, в Англии этот процесс протекал особенным образом. Континентальная же Европа в первой половине

XIX в. испытала на себе мощнейшее воздействие ударной силы «второй волны» — наполеоновских завоеваний, которые выровняли в западных странах внутренние цивилизационные условия под общий франко-бонапартистский шаблон. Поэтому континентальные европейские страны почти одновременно восприняли следственно-состязательную французскую модель судопроизводства, сыгравшую тогда прогрессивную роль в буржуазном развитии национальных процессуальных систем. Однако уже к 70-м годам XIX столетия национальные тенденции в ряде стран стали разрушать французскую модель процесса, и из исторического забвения восстал германский судебный мир.

На смену индустриализму, достигшему своего пика в период после окончания второй мировой войны (к 50-м годам XX в.), стала приходить новая, информационная цивилизация постиндустриального общества — результат «третьей волны», несущей с собой новые институты, отношения и ценности. «Многие страны, — пишет Э. Тоффлер, — одновременно чувствуют влияние двух или даже трех совершенно разных волн перемен, причем все они движутся с разной скоростью и несут в себе разную силу».[353] Ввиду такой неоднородности национальных условий для понимания постиндустриального строя, как отмечают социологи, исключительно важен вопрос о его разновидностях.[354] Внутренние особенности отдельных стран могут влиять на степень зрелости и формы постиндустриализма, а через них на все общественные и государственные институты, в том числе, как представляется, и на легислативные формы судопроизводства. В подобных условиях пригодность французской модели уголовного процесса для многих стран, где она привилась в период унифицированного подъема «второй волны», нуждается в переосмыслении. Даже в самой метрополии заметны признаки одряхления системы уголовной юстиции, изначально рассчитанной на другие социальные условия. Иначе как объяснить попытки смягчить авторитарность следственного начала (введение принципа коллегиальности следствия, усиление надзора посредством обвинительной камеры, расширение прав защиты) и т. д.? Тем не менее позиции этого процессуального типа все же наиболее сильны во Франции. И дело здесь не только в инерции культурных традиций. Не в последнюю очередь устойчивость судебно-авторитарных тенденций может быть связана с такой особенностью нынешнего французского общества, как его корпорати

визм, рассредоточение центров принятия решений между различными экономическими и профессиональными объединениями.[355] Как отмечают исследователи этого феномена, присущего, впрочем, не одной только Франции, «порок корпоративного общества — его фрагментированность, атомизированность. Побеждают группировки, которые в этот день, в этот час случайно оказались сильнее. Все остальные подавляются и уничтожаются. Общество дисбалансируется. Такое общество может управляться только тоталитарной волей, только волей диктатора».[356] Таким диктатором может быть и уголовный процесс, ведь «если не ограждена невиновность граждан, то не ограждена и свобода!»[357] В многочисленных странах, взявших за основу французский тип уголовного судопроизводства, могут существовать совершенно иные социально-политические условия. Общий вектор их развития, несмотря на отдельные отклонения и эксцессы, направлен от подчиненности личности общегосударственным интересам в сторону либерализма и открытости общества. Поэтому расхождение между авторитарным стилем французской модели правосудия, применяемой в этих странах, и тенденциями развития постиндустриализма в общем и целом постоянно расширяется. Стоит ли удивляться тому, что, начиная с тех же 50-х годов XX столетия, которыми Э. Тоффлер датирует и начало «третьей волны», во многих развитых странах остро стоит вопрос о реформе уголовного судопроизводства? В Англии и США, где применяется собственная историческая модель процесса, также много говорят о судебных реформах, однако их направленность иная, нежели в регионах континентального права. Англосаксонские страны озабочены больше проблемой экономии судопроизводства, упорядочением чрезвычайно запутанного и казуистичного, основанного на судебных прецедентах права, усилением контроля над преступностью (crime control model), поиском возможностей для усиления карательных возможностей юстиции,[358] в то время как законодатели романского направления (в том числе российские), напротив, стоят перед

сложной проблемой: как обеспечить одновременно и активность в борьбе с преступностью, и независимость судебной власти.