Второй период

§ 58. Если не существует большого разногласия в нашей литературе относительно положения личности при начале истории, то далеко нельзя сказать того же о дальнейшем ходе ее. Взгляды, по отношению к этому, столь резки, что между ними не может быть, кажется, и примирения.

С одной стороны существует в нашей литературе школа, поддерживаемая такими серьезными историками, как напр. г. Соловьев, которая считает началом правильной общественной жизни на Руси только XVII и главным образом XVIII век. До этого временя "все отзывается первобытным миром, общество как будто еще в жидком состоянии, и нельзя предвидеть в каком отношении найдутся общественные элементы, когда наступит время перехода из этого жидкого, колеблющегося состояния в твердое, когда все усядется и начнутся определения"*(221).

"Россия, - говорит г. Чичерин*(222), - есть государство патриархальное. Быт родовой, в котором застает история наше отечество, не исчезает долгое время; до XVII или даже XVIII столетия продолжается тот же порядок вещей". До Иоанна III, по словам г. Морошкина, продолжается господство родового бита и грубой, материальной силы*(223). До конца XVII столетия, по мнению г. Кавелина, родовой быт был общим фоном, на котором развивалась вся русская жизнь*(224). Только в XVII веке, под влиянием Западной Европы, начинается, по словам г. Соловьева, эмансипация русской личности, высвобождение ее от первичных отношений. Только чуждое нам влияние Западной Европы и воля отдельных монархов-самодержцев превращает это "жидкое, неустановившееся состояние" в правильный строй общественной жизни. Сами русские не были в состоянии устроить своей жизни; нужны были немцы, ввезенные Петром, чтобы создать Русь, чтобы дать Руси порядок, чтобы "эмансипировать русскую личность из первичных отношений". Барон Гакстгаузен утверждает, что "русская история во все время играла только на поверхности, низшие же слои общества пребывали в первобытном состоянии", до тех пор, пока предки барона не двинули эту жидкую массу.

Такова первая школа*(225). Против нее восстала вся остальная русская литература. Не будучи пристрастны почему-либо в особенности к России, в чем, тем не менее, их постоянно обвиняли, представители ее требуют признания за нашими предками того, что признано и за всяким другим народом, являвшимся в истории: требуют за ним признания уменья самому, без посредства посторонних руководителей, организовать свою жизнь.

Эта последняя школа выставила иной взгляд на строй общественной жизни. Она приводит доказательства, что "первичные отношения", "господство грубой, материальной силы" прекратились много ранее XVII столетия; много ранее Петра организовался на Руси правильный строй общественной жизни, и притом общество организовало его само, сообразно с своим характером, с особенностями своей природы и с особенностями всех условий своей жизни; оно "создало жизнь путем непосредственного народного творчества, благодаря национальным основам, глубоко вошедшим в его нравственное бытие, жизнь, явившуюся как результат многих доисторических веков"*(226).

Родовой быт представляется при начале жизни каждого народа; существовал он и у германцев, и у славян. Но тот и другой народ рано пережили этот период.

В представленном выше обозрении германского понятия чести мы уже видели, что этот народ перешел из быта родового в сословия.

Русская личность пошла по иному пути, организовался особый строй жизни община.- Выход из родового быта в общинный произошел, по признанию позднейших исследователей, задолго еще до призвания князей*(227).

§ 59. Первое, что бросается в глаза при рассмотрении сохранившихся до нас памятников периода общинного быта - это малое количество в них статей о преступлениях против чести. О словесных обидах говорится редко, о клевете же в юридических актах почти нет никаких указаний. Это дало повод некоторым писателям, и главным образом г. Утину, высказать, что действительное понятие чести и личных оскорблений явилось только с Уложения 1649 года. "Я начинаю, - говорит он в примечании, - излагать оскорбления чести с XVII века потому, частью, что правовое признание личности с той стороны, которая является предметом нашего исследования, вследствие особых исторических условий, является поздно в русском праве, частью же потому, что право жило до того времени главным образом в форме обычая".

Рассмотрим теперь эти юридические акты, а потом постараемся из самой жизни выяснить понятие преступлений против чести.

Первый русский юридический памятник*(228), отразивший, более или менее полно, жизнь наших предков при начале их истории, была Русская Правда. Русская Правда, представляющаяся ничем иным, как "сборником народных обычаев, санксированных письменным изложением"*(229), является действительно драгоценным актом для изучения многих вопросов. Но этого нельзя сказать вполне по отношению к вопросу об оскорблениях чести. Словесных оскорблений чести Русская Правда не знает совершенно. Чем объяснить подобное молчание - не знаю. Конечно, это могло произойти от того, что словесные оскорбления чести не сознавались еще вообще в этот период; но, принимая во внимание строй тогдашней развитой уже общинной жизни и полное развитие в этом акте реальных оскорблений чести, показывающих, что честь была уже ясно сознаваемым понятием, мы склоняемся скорее к тому мнению, которое существует в нашей литературе, по отношению к "Правде", а именно, что ее не возможно счесть за сборник совершенно полный.

§ 60. Русская Правда не знает оскорблений чести, как самостоятельных преступлений. Нападения на честь скрываются здесь под преступлениями другой категории, под нарушением телесной неприкосновенности - увечьем, ранами, побоями.

Статьи Русской Правды*(231), говорящие о нарушении телесной неприкосновенности, следующие:

1) Или боудеть кровав или синь надъражен, то не искати емоу видока человекоу томоу; аще не боудеть на нем знамениа никоторого же, толи приидеть видок.... Оже ли себе не можеть мьстити, то взяти емоу за обидоу 3 гривне (2-я ст. акад. сп.; то же запрещение и в 24-й ст. карамз. сп., хотя и потерпевшее уже изменение).

2) Аще ли кто кого оударить батогом, любо жердью, любо пястью, или чашею, или рогом, или тылеснию (по объяснению г. Владимирского-Буданова - тупою стороною меча): то 12 гривне (3-я ст. акад. сп. и 21-я кар. сп.; в этой последней впрочем выпущены "жердь и пясть").

3) Аще оутнеть мечем, а не вынем его, любо роукоятью: то 12 гривне за обидоу (4-я ст. акад. сп. и 19-я ст. кар. сп.).

4) Аще ли оутнеть рукоу и отпадеть рука или оусъхнеть, или нога, или око, или нос оутнеть, то 20 гривен и завек 10 гривен (22-я ст. кар. сп.; 5-я ст. акад. сп. говорит только о руке и ноге, и назначает наказание в 40 гривен).

5) Аще ли перст оутнеть которыи любо: 3 гривны за обидоу (6-я ст. акад. сп. и 23-я ст. кар. сп.).

6) А во оусе 12 гривне; а в бороде 12 гривне (7-я ст. акад. сп.).

По кар. сп. преступление это поясняется следующим образом: "А хто порветь бородоу, а выметь знамение, а будоут людие, то 12 гривен продажи" (78 ст.).

7) Аще ли вынес мечь, а не оударив, то гривна кун (20-я ст. кар. сп. и 8-я ст. акад. сп.).

8) Аще ли ринеть моужь моужа, любо от собе, любо к собе: 3 гривне (9-я ст. акад. сп. и 26-я ст.

9) Аще оударить мечем, а не потнет на смерть, то 3 гривныи продажи, а самому гривна (25-я ст. кар. сп.).

10) Оже выбьют зуб, а кровь оувидять оу него в рте, а люди влезоуть, то 12 гривен продажи; за зуб взять ему гривна (79-я ст. кар. сп.).

Здесь таким образом перечисляются различные случаи увечья, ран, побоев. Все эти случаи не считаются, и вполне естественно, за одинаково-важные. Назначая различное оп" 1-й до 40 гривен наказание, "Правда" этим самым представляет, конечно, сравнительную оценку этих преступлений. Первая из приведенных выше статей (ст. 2-я по ак. сп. и 24-я по сп. кар.) говорит о тех случаях нарушения телесной неприкосновенности, где лицо будет избито или в кровь, или в синяки, или так, что "не боудеть на нем знамениа никоторого же". Эта статья, таким образом, общего содержания; под нее могут быть подведены все случаи нарушения телесной неприкосновенности. Но законодательство, не удовольствовавшееся изданием этого общего положения, в последующих случаях представляет целый ряд различных случаев нарушений телесной неприкосновенности, различающихся или по орудию, которым нанесены они, или по члену, которого лишился

§ 61. Ст. 3-я (21-я по кар. сп.), ст. 4-я (19-я по кар. сп.) по ак. сп. и ст. 25-я по сп. кар. перечисляют орудия, которыми наносятся побои. Из сравнения этих статей мн-видим следующее: за удары обнаженным мечем, и притом за удары серьезные, кровавые, преступник наказывается так же, как и по общей 2-й ст. акад. и 24-я ст. кар., только 3-мя гривнами, за удары же орудиями более легкими (по 3 и 4-й ст. ак. сп.) лицо наказывается тем не менее в 4 раза тяжелее. Еще любопытнее сопоставить 25-ю статью кар. сп. с 4-ю ст. до ак. сп. (19 по сп. кар.): удар мечем в ножнах есть во всяком случае более легкий удар, чем удар мечем обнаженным, а между тем первый случай считается в четыре раза преступнее второго.

Ясно, что при подобной классификации орудий законодательство имело в виду не опасность оружия для здоровья, а какое-нибудь иное основание.

Об ударах мечем, вынутым из ножен, древняя "Правда" совершенно не говорит, подразумевая их в общей ст. 2-й, которая, как я уже указывал, излагала все виды ран увечья и побоев, не изложенных ниже, как квалифицированные виды обид. Но так как на практике, вероятно; по отношению к этому происходили сомнения, то "Русская Правда", позднее изданная, и представляет разъяснение,- а именно 3 гривны платы назначаются и за тот случай, когда рана в кровь наносится даже и мечем, если не существует в деле отягчающих вину обстоятельств. Поэтому-то статья эта и помещена в пространной "Правде" непосредственно за 24-ю статьей, поэтому-то и в 24-й и 25-й статьях одно наказание -3 гривны.

То обстоятельство, что удары палкою, мечем в ножнах и т.п. считались обидными, что ими задевалась честь лица, не могут показаться странными, относившимися исключительно к тому времени: взгляд этот жил очень долго после того, а в средневековом сословии он нашел себе полное развитие и сохранился даже частью до позднейших времен.

Позорным считалось для личности и то преступление, о котором говорится в статье 9-й (ак. сп.) и 26-й(кар. сп.): "Аще ли ринет (побьхнет) моужь моужа, любо от собе, любо к собе". В подобном толкании человека от себя или к себе было, конечно, очень мало боли, а между тем наказание здесь налагалось три гривны, т. е. тоже, что и за удары в кровь и в синяки. Взгляд на позорность подобных поступков замечался не только у славян; указания на это встречаем мы в Граугансе и в Норвежских правах: "кто гневно кого-нибудь оттолкнет от себя, тот платит: около 12 унций, а кто привлечет к себе и опять оттолкнет... 24 унция"*(232).

§ 62. Вторым основанием для классификации различных видов преступлений против телесной неприкосновенности признается важность того члена, на который направляется увечье. В подобном различии членов играла роль и действительная важность для человеческого организма того или, другого органа. Но не одно это было признано за основание классификации.

Самым важным увечьем считает краткая "Правда" отнятие руки или ноги. С лишением ноги и руки уравнивалось по пространной "Правде" лишение глаза и носа. Наказание за эти преступления по краткой "Правде" было 40 гривен, по пространной -20 гривен и еще за увечье 10 гривен. Все другие случаи увечья и между прочим лишение детородных частей, считаемое во всех позднейших законодательствах за очень важное преступление, не упоминается здесь. Кроме этих видов действительного увечья закон знает еще один только вид, а именно - отнятие пальца; наказание за это много менее выше приведенного случая увечья; наказание здесь только 3 гривны; но оно увеличивается в 4 раза (в следующей 7-й ст.) за "оус и бороду" и доходит тут до 12 гривен. Статья 7-я ак. сп. повторяется в пространной "Правде" в 78-й ст.; там находим мы, кроме того, разъяснение как следует понимать слова о "оусе и бороде": "А хто порветь бородоу, а выметь знамение, а будоуть людие, то 12 гривен продажи". Из этих слов видно, что под словами "и в бороде" (по 7 ст. ак. сп.) надо понимать: "а кто порвет бороду и вымет знамение".

Серьезного увечья в подобном случае нет: вырывание клока бороды не причиняет большого вреда телесной неприкосновенности лица, и, конечно, реальный вред для личности здесь слабее, чем при том нарушении, о котором говорится во 2-й ст. (ак. сп.); между тем наказание здесь в четверо строже. Причина строгости наказания за такое преступление заключается в том же, о чем мы уже говорили и выше, а именно, что при вырывании бороды наносилась обида нравственному достоинству личности. "Повреждение усов и бороды, говорит г. Владимирский-Буданов, считается преступлением вчетверо более тяжелым, чем отсечение пальца, потому что в первом случае оскорбление делом осложняется еще психическим оскорблением: усы и борода, принадлежность физического мужества, были высшим символом чести"*(233).

Подобным символом чести борода действительно служила постоянно во всей русской истории. Поэтому-то и во всех дальнейших изданиях "Правды" статья о бороде продолжает существовать в одной и той же мере, по отношению к наказанию. Но не то замечается по отношению к "вырыванию усов": признаваемое по 7-й ст. ак. сп. за преступление, одинаково-важное с вырыванием бороды, оно не упоминается уже в списке Карамзина. Ст. 78-я (вар. сп.) очень любопытна и по своему тексту. По общему правилу, существующему в "Русской Правде", доказательством на суде может быть как показание свидетелей, так и представление фактических доказательств, напр. синяков, кровавых пятен, и притом представление одного из этих доказательств исключает другое, как и говорится ясно, напр., в 24-йст. (кар. сп.). Некоторые исследователи думают, что по отношению к приведенной выше 78-й ст. существует исключение из этого общего правила, а именно в этом случае требуется как представление свидетелей, так и фактических следов обиды. Но такое мнение вряд ли верно. По крайней мере, нельзя представить себе никакого основания к тому, чтобы в более важном случае нарушения затруднялось доказательство на суде. Вернее, кажется, будет читать эту статью так, как понимает ее г. Владимирский-Буданов: "Если у кого будет вырвана борода, и обиженный или представит вещественные улики, или свидетелей, то оскорбитель платит 12 гривен продажи"*(234). Свидетели тут, таким образом, могут являться так же, как и всегда, за отсутствием вещественных доказательств, когда или не найдется клока вырванной бороды, или даже его и совершенно не будет, когда только "порвет бороду", потаскает за нее, но не вырвет волос. Если признать это последнее объяснение, то тогда оно будет очень рельефным доказательством всего сказанного выше, а именно, что "Правда" считала важным преступлением даже и такие случаи, в которых не было никакого реального нарушения: одно прикосновение к бороде облагается 12-ю гривнами продажи.

Наконец, существует в "Правде" и еще один случай увечья, наказываемый тоже очень строго, а именно - выбытие зуба, о котором говорит 79-я ст. сп. кар. и 61-я синод. сп. "Оже выбьют зуб, а кровь оувидят оу него в рте, а люди влезоуть, то 12 гривен продажи; за зуб взять ему гривна". В своем выражении статья эта тоже представляет интерес для нашего вопроса; наказание, как видно по ясному смыслу статьи, налагалось только в двух случаях, а именно, когда "кровь оувидят оу него в рте", или когда "люди влезоуть". Того же случая, который считается самым обыкновенным по "Правде", а именно представления внешнего доказательства выбития зуба - самих зубов и других следов увечья, здесь не существует. Не естественно ли предположить, что тогда не налагалось и наказания, я за выбитие зуба наказывали только тогда, когда это происходило при свидетелях, или когда видели во рту кровь? Если же это так, то, кажется, можно будет сделать вывод, что здесь наказывали не столько за самый факт выбития, сколько за то, что другие видят, как лицо бьют по зубам; битье же по зубам было позорно. Такое объяснение и потому еще имеет смысл, что увечье здесь было сравнительно не серьезное и во всяком случае много более легкое, чем те, о которых говорится во 2-й ст. (ак. сп.) или в 25-й ст. (кар. сп.) и которые наказывалась только 3-мя гривнами штрафа. Да и штраф 12 гривен, равный со штрафом, налагаемым по 3-й, 4-й и 7-й ст. (ак. сп.), т. е. во всех тех случаях, где, как мы уже говорили, назначался он более за позор, чем за увечье, а равно как и то, что статья "о зубе" помещена непосредственно за 78-юстатьею, говорят за это же предположение.

Наконец, об оскорблении чести в "Правде" еще в двух статьях, а именно, во-первых, в приведенной выше 2-й (ак. сп.) и 24-й (кар.) ст. 3 представляются, кроме побоев с кровавыми пятнами и синяками, еще такие побои, при которых "не боудет на нем знамениа", т. е. не будет никаких знаков ударов. Подобный случай, доказываемый на суде, конечно, свидетелями, будет, и по взглядам теперешних законодательств, одним из видов реальных обид. Существование же такой общей статьи, по которой считался преступлением всякий удар, не оставивший никакого признака на теле, давало возможноеть наказывать за всякое прикосновение к лицу с целью причинить ему реальную обиду.

Во 2-х, статьи 8-я (ак. сп) и 20-я (кар. сп.): "Оже ли кто вынез мечь, а не тнеть: тои тьи гривну положить".- Г. Владимирский-Буданов*(235) видит здесь покушение на обиду. Но вряд ли взгляд этот верен. Покушение в то время не начинало еще выделяться; допускать же существование его в данном случае невозможно, так как это делает непонятным - почему не признавалось того же при поднятии батога, жерди и т.п., тем более, что удар вынутым мечем считался ведь за вчетверо меньшее преступление, чем батогом, жердью и т.п. Не вернее ли будет признать в этой статье специальный вид преступления против чести? Считалось, вероятно, обидным, когда вынут меч и только покажут его лицу.

§ 68. На основании всего изложенного выше, нельзя не признать, что "Правда" знала личные оскорбления. Из этого очерка ее постановлений мы можем сделать следующие выводы:

1) Честь уже сознавалась в период издания этого сборника; принимая же во внимание, что "Правда" есть сборник народных обычаев и что каждый обычай возрождается не вдруг, а живет еще долго до того времени, когда выкажется в письменной форме, мы имеем право предположить, что те начала, которые излагаются в "Правде", жили задолго до ее издания, а следовательно, и честь была сознаваема нашими предками при самом начале их исторической жизни и даже в раннюю эпоху.

2) Разбор народных германских памятников показывал нам, что в эпоху появления первых народных прав словесные оскорбления признавались уже достойными наказания. Русская личность находилась в эту эпоху не на низшей ступени развития; общинный же строй жизни, о котором ясно говорит "Правда", не мог произвести, как подробнее увидим мы ниже, отсутствия словесных оскорблений чести, и так как честь в это время уже сознавалась, то нет ни малейшего основания предполагать, чтобы словесные оскорбления ее, о которых не говорит "Правда", не признавались за преступления. Мы скорее склоняемся к тому, что "Правда" выключила только эту категорию преступлений, равно как она выключила, напр., и все преступные нападения на женское целомудрие.

В самом деле, если верно, что лицо наказывалось строго, напр. по 79-й ст., зато, главным образом, что битье по зубам при свидетелях унижало в глазах других, если борода и усы особенно охранялись, потому что клок вырванной бороды свидетельствовал каждому, что лицо это опозорено, если битье необнаженным мечем потому только и наказывалось строго, что этим показывалось его согражданам, что лицо это - трус, что он не достоин того, чтобы с ним дрались как и со всяким другим,- если, повторяем, все это считалось преступлением, то неужели возможно было оставить безнаказанным, когда лицо прямо гласно называлось трусом и другими признаваемыми тогда обидными словами? Напротив, анализ общественного строя, свидетельство других светских памятников, напр. Двинской Грамоты XIV в., затем памятников церковных и, наконец, источников права у народов славянских, живших при одинаких условиях с нашими предками,- все это приводит, как увидим ниже, к противоположному убеждению.

3) Что касается до того, как понимала "Русская Правда" честь, то мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что она здесь понималась как уважение в среде сограждан. Одна уже 78-я ст. (кар. сп.), говорящая, что выбитие зуба считается за преступление тогда только, когда или кровь увидят во рту, или будут свидетели боя, доказывает, кажется, это предположение. То же самое можно вывести и из других статей "Правды". Последующий разбор других юридических памятников и анализ общественного строя приведет нас к подтверждению этого предположения.

Некоторые из постановлений "Правды", хотя и измененные*(236), встречаются в договоре смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригою, Готландом и немецкими городами, 1229 г. Но статьи эти не представляют для нас ничего нового.

§ 64. Гораздо более любопытна Уставная Грамота великого князя Василия Дмитриевича, данная жителям Двинской Земли в 1397 году. Статья 2-я этой грамоты гласит: "А кто кого излает боярина или до крови ударит, или на нем синевы будут, и наместницы судят ему по его отечеству безществие; також и слузе".

Статья эта очень любопытна для нас, как первое указание на словесные оскорбления чести. Любопытна она и тем, что здесь соединены в одно удары в кровь, удары с синяками и "лаяние" - и все это названо бесчестием. Подобное соединение дает нам еще новое подтверждение того, что мы справедливо видели в увечьях, побоях "Русской Правды" оскорбление чести.

Но 2-ая статья Двинской Грамоты представляет одно сомнительное обстоятельство, а именно здесь говорится об оскорблениях не всех граждан, а только бояр и их слуг. Прежде всего, представляется любопытным разрешить: о каких боярах здесь идет речь? Можно бы было подумать, что о боярах княжеских, что князь Василий Дмитриевич защищал этою статьею честь только своих бояр-дружинников. Но это не верно, потому что Двинская Грамота дана земству; грамота эта начинается так: "Се яз, великий князь, пожаловал есмь бояр своих двинских, также сотского и всех своих черных людей Двинские земли"... Итак, в защиту двинских бояр, т. е. земских, местных, и двинского земства дана эта грамота. Что бояре, о которых здесь шла речь, были земскими, это видно из дальнейших слов той же грамоты: "Коли кого пожалую своих бояр, пошлю наместником в Двинскую землю, или кого пожалую наместничеством из двинских бояр".... Ясно, что здесь княжеские бояре и бояре двинские вполне различаются, и двинскими называются именно не княжеские бояре. Да, наконец, в Двинской земле не было ведь никаких княжеских бояр: княжеские бояре группировались около князя, князя же не было в эго время в Двинской земле; княжеские же слуги, бывшие при наместнике, называются в грамоте дворянами (см. 3 ст. и объяснение г. Буданова 128 ст.), а не боярами. Итак, 2-я ст. грамоты защищала некоторых из членов земства. Но теперь возникает новый вопрос - почему же здесь запрещается оскорблять только бояр, не доказывает ли это, что в эту эпоху честь сознавалась вполне и словесное оскорбление считаюсь преступлением только в одном высшем, привилегированном классе, что остальное земское общество не сознавало еще этого? Но подобное толкование также не верно. Дело в том, что бояре не выдвигались в эту эпоху, как особое сословие, ни своим высшим развитием, ни чем-либо иным, что могло бы развить в них большую чувствительность. Неверно это и потому, что 2-я статья говорит ведь об оскорблении не одних бояр, но также и об оскорблении слуг, а слуги-то боярские уже, конечно, ничем не отличались от остального общества.

Но почему же 2-ая ст. грамоты говорит только о боярах и об их слугах, почему она не признает того же по отношению к другим классам общества? - Ответить на этот вопрос довольно трудно. Может быть, еще возможно спорить о том, в каком смысле следует понимать слово "слузе", но что его нельзя объяснить так, как объясняет г. Владимирский-Буданов*(237), а именно, что это был второй класс служилых людей, стоявший ниже бояр,- это нам кажется понятным по тем соображениям, которые выставили мы ниже, по отношению к боярам. Не подразумевается ли здесь под именем "слузе" все остальное общество, или, как называет их грамота, "черные люди"? Если же неверно это предположение, то нельзя ли полагать, что 2-ая статья не полна, что здесь задеты только некоторые элементы общества с полною уверенностью, что она будет прилагаться по аналогии и ко всем другим гражданам? Подобного рода явления не редкость в первоначальных народных сборниках, когда законодатели не обладают еще способностью выставлять полные постановления. Во всяком случае, как бы мы ни толковали 2-ю статью грамоты, нельзя не признать того, что она ясно показывает нам признание в XIV-м веке преступными словесные оскорбления и притом в среде таких классов общества, как боярские слуги.

Двинская Грамота не есть законодательный сборник, изданный волею одного князя: это сборник обычаев Двинской земли. Полное согласие всех его постановлений с другими обычными сборниками дает нам право сделать подобный вывод. Если же это так, то ясно, что и 2-ая ст. вытекла не из одной воли князя, а запрещаемое в ней словесное оскорбление считалось преступлением в самой жизни тогдашнего общества.

§ 65. От XV века не сохранилось у нас ни одного свидетельства о словесных оскорблениях чести, но к самому началу XVI столетия относятся два акта, показывающие на значительное уже развитие этих преступлений, а именно: во-первых, Уставная Грамота Мариинской трети от 9 апреля 1506 г.*(238) и, во-вторых, Уставная Грамота дмитровского князя Юрия Иоанновича бобровникам Каменского стана 29-го июля 1509 г.*(239). В первом из этих актов говорится: "А кто кого поймает приставом в бою или в лае, и на суд не пойдут, а помирятся, то продажи судье нет, а только езда и хоженое". Тоже повторяется и в Дворцовой Грамоте Афанасьевских и Васильевских сел от 1554 г.*(240). Второй же акт показывает, что словесные оскорбления чести были уже настолько серьезными преступлениями, что для доказательства истины их выходили даже на поединок. Наконец, начиная с половины XVI столетия, со времени издания царского Судебника, встречается уже очень много статей, трактующих об оскорблениях чести.

Как слабо в XV в. указание на словесные оскорбления чести, так же мало говорится и о реальных обидах. Даже такой полный обычный сборник, как Псковская Судная Грамота, мало говорит об этом; в ней есть только всего одна статья (117-я), признающая вырвание бороды за особенно-тяжкий вид оскорбления чести. Новогородская же Судная Грамота не знает ничего об обидах. В летописях есть только несколько мелких указаний на отдельные случаи реальных обид, и притом на первом плане стоит тоже "вырвание бороды" (напр. в записи новогородской о церковном суде от 1477 г.)*(241).

Но, само собой разумеется, возникает вопрос - почему же так редки сведения о словесных оскорблениях чести до половины XVI столетия? Всего легче, конечно, было бы вывести то заключение, которое выводят некоторые исследователи, а именно, что это указывает на слабое развитие преступлений против чести. Но мы не соглашаемся с этим. Хотя и кратки приведенные выше памятники, но они, тем не менее, указывают, что словесные оскорбления чести существовали, и притом, как можно видеть из грамоты Юрия Иоанновича от 1509 г., были очень важным преступлением. Да и могли ли не признаваться словесные оскорбления, как преступления, при тогдашнем строе общественной жизни? Дальнейшее изложение и рассмотрение законов некоторых других славянских народов, живших одною с нами жизнью, ясно подтвердят нам противное. Но чем же можно объяснить такую краткость сведений наших памятников? Нам кажется, что причина этого заключается в характере самих памятников. Все они, кроме "Русской Правды", суть ничто иное, как грамоты, даваемые князьями для суда своим наместникам и другим подобным лицам; такое значение имеют и все почти мелкие акты, таковы же были и Псковская и Новогородская Судные Грамоты. Полного сборника обычаев, изданного не для удовлетворения именно этой цели, кроме "Русской Правды", мы не имеем. Назначая же своих наместников для суда по преступлениям, князья поручали им по большей части только важные уголовные преступления. Есть целый ряд свидетельств, что наместникам поручался только суд "о разбое, душегубстве и татьбе с поличным", все же остальные дела отдавались по большей части на суд самого общества или местных владельцев. Передавая всем этим лицам суд по маловажным преступлениям, князья не заботились давать им каких-либо грамот в руководство, а предоставляли решать дела по местным обычаям. Кроме того, суд по многим вопросам предоставлен был церкви, монастырям; для такого суда создала церковь особые, свои собственные законы; в числе вопросов, о которых излагают эти законы, был, как увидим ниже, и вопрос об оскорблении чести. Вот от этого-то и в сохранившихся от всей этой эпохи памятниках находим мы мало указаний на существование оскорблений чести.

"Право жило в эту эпоху в сознании народа, и обычаи, не обременяя еще памяти своею массою, ясно вещали о понятиях юридических, в то время слишком немногосложных". Такова, по мнению г. Калачева*(242), причина того, что в Судебник Иоанна IV вошло мало определений, касающихся до гражданского права, а большая часть Судебника занималась судопроизводством; таково же, по нашему мнению, одно из оснований слабого развития учения об оскорблении чести в юридических памятниках.

§ 66. Драгоценными для нашей истории юридическими актами представляются два Судебника, как первый, так и в особенности второй из них; но по вопросу об оскорблениях чести первый не представляет почти никаких указаний, а второй говорит об этом только в одной, двух статьях. Причина и здесь заключается опять-таки не в размерах развития института, а в самом акте. Царский Судебник, хотя и более полный, чем великокняжеский, говорит, тем не менее, мало об уголовных преступлениях. Г. Калачев*(243), составивший тщательный разбор этого акта, говорит: "Главное внимание законодателя обращено здесь на устройство судов; весь акт относится почти исключительно к судопроизводству гражданскому, к процессуальной стороне гражданского права. Законодатель обращает внимание и на суд уголовный, но о нем говорится только для того, чтобы точнее определить деятельность органов судопроизводства вообще. Поэтому не только уголовное право в его определении, но даже и уголовное судопроизводство остается почти не развитым". Если, далее, и упоминаются еще некоторые из уголовных преступлений, то и здесь опять-таки обращено большее внимание на более серьезные из них: измену, лихоимство, смертоубийство, татьбу с поличным, зажигательство, ябедничество, насилие и т.п.*(244)

Судебник Иоанна IV*(245) упоминает в следующих местах об оскорблениях чести. Ст. 25-я гласит: "А который ищея взыщет бою и грабежу, а ответчик скажет, что бил, а не грабил, и ответчика в бою винити и бесчестие на нем взяти, смотря по человеку"... Статья эта; говорит таким образом о побоях, но считает эти последние за реальные обиды. Наказание за обиду назначается "смотря по человеку". Слова эти особенно важны, в них замечается новое направление законодателя. В "Русской Правде" и в Двинской Уставной Грамоте, как мы видели, не представляется еще никакого различия между гражданами в плате за обиду; напротив, в последней из них совершенно ясно соединены под одно определение оскорбления чести бояр и слуг. В XVI в. вырабатывается постепенно иной взгляд: здесь разбирают лиц, которым наносится оскорбление чести. Статья 26-я Судебника представляет первое перечисление различной оценки чести у различных классов лиц. Все делятся на следующие категории: прежде всего, выдвигаются служилые княжеские люди; по отношению к ним мера наказания за бесчестие не определяется твердою цифрою, а повелевается брать, смотря по их доходу от кормления, или от жалованья, или же что государь укажет; далее следуют собственно земские люди в следующем порядке: большие гости - бесчестья 50 рублей, торговые люди и боярские люди добрые - 5руб., крестьяне пахотные и не пашенные, боярские люди молодшие и черные градские люди -1 рубль. Женам бесчестие всегда вдвое против мужей.

Наконец, Судебник упоминает в нескольких еще местах о словесных оскорблениях чести, но ни одно из этих мест не может выяснить нам взгляда законодателя на эти преступления. Так, наприм., о них упоминается в 31-й ст., где говорится: "А кого поймает пристав в бою, или лае, или займех, и на суд идти не похотят, а помирятся, то продажи нет"; или статья 62-л: "А доищется ищея в своем заимном деле, или в бою, или в лае, и ему имати наместникам на виноватом с рубля по гривне" (пошлин).

Таким образом, и Судебник хотя и показывает, что словесные оскорбления чести существовали и признавались преступлениями, тем не менее, не представляет разъяснения в чем именно они состояли.

§ 67. Представленное впервые Судебником деление преступлений против чести на несколько видов, "смотря по человеку", которому наносится обида, излагается далее и еще в нескольких юридических памятниках.

В Уставной Грамоте, данной 29 апреля 1556 года крестьянам царских сел Переяславского уезда, сказано: "безчестъя посадским торговым людям и волотных -5 рублев, крестьянину пашенному и не пашенному и черному молодчему человеку -1 рубль. Женам их вдвое"*(246).

Затем в Судной Грамоте 1561 года 20 марта, изданной удельным князем Владимиром Андреевичем для Замосковской Волхонской волости*(247), повторяется постановление грамоты 1556 года.

Тоже постановление 1556-го года повторяется слово в слово и в Уставной Грамоте, данной 7 июля 1606 года городу Шуе*(248).

Наконец в дополнительных статьях к Судебнику от 1645 года*(249) есть одна статья, состоящая в требовании сделать справку в казенном приказе о том, " как указано суконной сотне тягляцам класть денег за бесчестье, всем ли сотням один указ или разные указы?" Казенный приказ отвечал, что "по государеву указу суконные сотни торговым людям за бесчестье указывают - лучшему человеку 15 рублев, среднему - 10 и молодчему - 5 рублев".

Во всех этих статьях представляется, таким образом, деление русских граждан того века на несколько категорий, смотря по количеству бесчестия. Но деление это носит здесь, впрочем, особый характер; кроме служилых людей, честь которых определяется по их жалованью и по воле государя, и о которых говорит только одна 26-я ст. Судебника, все остальные лица делятся на три категории, и притом за основание деления принимается не воля царя и не высшее или низшее служебное положение, а только имущественное состояние этих" людей. Сообразно с этим распределяется и плата за бесчестье. Если же принять во внимание положение богатых гостей, ведших заграничную торговлю, и бедное сельское население, то мы, кажется, придем к убеждению, что гостю платилось нисколько не более, чем последнему; получить для первого 50 руб. было тоже самое, что для последнего 1 рубль, и следовательно в действительности каждый удовлетворялся в одинаковой мере, и честь каждого считалась одинаково важною. Только честь служилых людей, группировавшихся около князя и от него получавших значение личности, определяется смотря по тому значению, которое придается ему волею князя. Это определение, встречающееся так кратко в Судебнике, получает громадное развитие в следующем периоде нашей истории.

От XVI и первой половины XVII вв. сохранилось у нас еще несколько памятников, говорящих об оскорблениях чести.

В 1584 году рязанский епископ Леонид жаловался царю на бесчестие со стороны ростовского архиепископа Евфимия, нанесенное ему тем, что этот последний не дал ему есть из одного с собою блюда. Вместе с этим епископ Леонид представлял еще другую просьбу: "А о том еще, государь, молю и челом бью, что нас богомольцев твоих, осифовских постриженников, называют не осифовляны, но жидовляны. Вступися, царь, оборони от токого наветного и поносного слова!"*(250). В 1599 году царю доносили, что казак Петров бесчестил царевичей (детей сибирского князя Кучума) "лаем их матерно"*(251). В 1582-м году игумен Кирилло-Белозерского монастыря доносил, что "старец Александр своевольничал, ругал всех неподобною бранью, лаялся б.......и детьми, своевольничал и оговаривал ложью старцев и братьев". Игумен считает брань эту за бесчестье*(252). В 1608 году ярославский воевода князь Борятинский жаловался, что некто Даниюв "безчестил его пред всеми людьми, лаял и называл изменником", и что если государь не оборонит его, то ему впредь "у государевых дел быть нельзя"*(253). Затем от 1609 года 26 октября имеется челобитная слуги боярина Шереметьева Индринко на некоего Семенова. Индринко жаловался на бесчестье через лаяние и говорил как он на него лаял: "б...... сын, стадник, матерно лаял, говорил, что боярин твой вовсе мне не дорог, и потом еще лаял всякою неподобною лаею"*(254).

В 1614 году запрещено было казаков, грабивших и разбойничавших в Белозерском уезде, называть "казаками", чтобы этим не обесчестить казаков, которые служат верно царю*(255). В 1615 году воевода князь Волхонский писал другому воеводе Чихачеву следующее: "ты пишешь ко мне "Петр Иванович" в ссылочных грамотах, а в государевом деле "Ивановичем"; а ты Иванович, а яз Андреевич, и то промеж нас ссора: отца моего имени не ведаешь"*(256). В 1633 году архимандрит Троицко-Сергиева монастыря жаловался, что некий Григорьев лаял троицкого старца Тихона и его слугу Опочинина всякою неподобною лаею*(257).

В 1646 году происходило в аптекарском приказе дело об оскорблении иностранца Антопа Томсона лекарем Елизаром Ролантов. Дело это напечатано вполне, со всеми показаниями и допросом, но о способе оскорбления говорится только следующее: "лаял Елизарей всякою неподобною лаею"; затем ниже Елизарей показал, что "матерны-де он и никакою неподобною лаею не лаивал". Более точного обозначения слов - "неподобное лаяние" не встречается нигде в акте*(258).

§ 68. Таковы светские законодательные памятники второго периода нашей истории; но кроме их действовало в то же время в России еще и право церковное.

Церковь появилась в русском обществе в X-м столетии, и рано же приобрела она у нас важное значение. Благодаря сначала поддержке князей, а потом и еще большей поддержке со стороны татар, значение церкви увеличивается все более и более. В числе других прав получает у нас церковь и право суда над многими подчиненными ей лицами по всем преступлениям и над всеми остальными гражданами - по многим.

Церковь, как известно, имела у нас еще то громадное значение, что была главнейшим, в первое время нашей истории, проводником образования и нравственности. Как везде, так и у нас, она учила уважать внутреннюю сторону человека.

Параллельно с этим влияла, конечно, церковь и на выяснение понятия чести и ее оскорбления. Греческое духовенство, ставшее с самого начала во главе нашей церкви, было уже, конечно, на столько развито, что правильный взгляд на преступления чести не мог не найти через него своего развития.

По отношению к первому церковному памятнику, Уставу Владимира о судах церковных, равно как и ко второму, Уставу Ярослава о судах же церковных, существовали, и даже существуют до сих пор, споры в литературе, а именно некоторые из исследователей древней русской истории отвергали самую подлинность этих актов. Карамзин*(259) и Рейц*(260), наприм., считали их подложными.

Что касается, во-первых, до Устава Владимира Святого, то возражения эти, как кажется, уже достаточно опровергнуты доводами, представленными митрополитом Евгением*(261), г. Погодиным*(262), архимандритом Макарием*(263) и, главным образом, Неволиным*(264).

Если может существовать сомнение, то разве только по отношению ко времени издания памятника. Самый текст относит его к временам Владимира Святого: "Се яз князь Владимир.... с княгинею Анною...." и т. д. Но за то дальнейшее содержание этого текста дает возможность и сомневаться в этом. Кроме того, заставляет сомневаться во времени издания закона и то обстоятельство, что до второй половины XIII века не упоминают о существовании этого Устава ни древние свидетельства и предания, ни исторические памятники и рукописи; при бедности их самих нельзя было, конечно, ожидать частого о нем упоминания, но указание все-таки должно бы, кажется, быть в таких памятниках, как напр. летопись Нестора. Но этого нет. Только с XIII в. является уже несомненным существование этого акта. Защитники Устава относят его ко времени княжения святого Владимира, и стараются опровергнуть все те обстоятельства, которые говорят против этого.

Для нас было бы важно решить вопрос о времени издания этого Устава, но, за неимением неопровержимых доказательств, удовольствуемся тем, что известно достоверно, а именно, что Устав этот есть памятник русского церковного права и притом памятник древнейший.

Г. Владимирский-Буданов говорит об Уставе Владимира: "Краткая редакция Устава может быть почти несомненно приписана святому Владимиру, между тем как пространная, без всякого сомнения, не принадлежит ему"*(265), а составляет, следовательно, видоизменение, произведенное в позднейшее время. Появившись в греческом и римском обществе, в эпоху несравненно большого развития индивидуальной личности, церковь застала уже там вполне развитые законы о чести. Не таково было значение церкви у нас. Поэтому-то в греческих законах мы не видим, чтобы церкви принадлежали дела о личных обидах; в России же преступления против чести появляются в церковных законах, начиная с Устава Владимира.

К статьям о преступлении против чести, по Уставу Владимира, относит Неволин следующие случаи: 1) похищение женщин; 2) самовольное оставление одним супругом другого; 3) драка между мужем и женою; 4) нарушение супружеской верности; 5) неблагопристойная защита мужа женою; 6) нанесение побоев от детей родителям, от снохи свекрови, и 7) непонятное слово "зубоежа", которое Неволин переводит словом - укушение*(266). Но все эти случаи хотя и слиты отчасти с понятием об оскорблении чести, тем не менее составляют преступления другой категории. Но в церковном уставе есть несколько случаев и действительных оскорблений чести, а именно, во-первых, как в кратком, так и полном издании Устава имеются следующие слова: "уреканье три: б....ю, и зелий, и еретичеством", а во-вторых, только в пространном издании имеется и еще более общее запрещение: "уречется скверными словы и прилагая отца и матерь, или сестры, или дети".

Второй памятник церковного права в России есть Устав, приписываемый Ярославу I. Устав этот имеет две редакции: западнорусскую и восточно-русскую. Что касается до первой, то она не признается за действительную нашими исследователями древнего права*(267). Но не таково мнение почтенных знатоков истории русского права по отношению ко второй, указанной выше, редакции. С действительностью ее не соглашается один только Карамзин; митрополит же Евгений, Морошкин, архимандрит Макарий и Неволин стараются доказать подлинность Устава. Но и про этот Устав должно сказать тоже, что и про Устав Владимира, а именно: ясных свидетельств о существовании его нет до XIV в.; только великий князь Василий Димитриевич в жалованной грамоте митрополиту Киприану, в конце XIV-го столетия, упоминает о ном и приписывает его Ярославу 1-му. По общему своему содержанию, Устав Ярослава есть непосредственное развитие Владимирова Устава. Устав Владимира только перечислял преступления, подсудные церкви; Устав же Ярослава разбирает их в отдельных главах и назначает наказания. Вообще Устав этот, по внешнему своему характеру, очень схож с "Русскою Правдою". Как "Правда", так и этот памятник представляют подробное перечисление пеней, которые шли в пользу князя по первому и в пользу церкви - по второму памятнику. И вдобавок здесь представлены именно такие преступления, которые упущены "Русскою Правдою", а именно преступления против целомудрия женщины, изнасилование, некоторые случаи кражи, напр. кража конопли, льна и всякого жита и т. д. Это дало повод многим исследователям думать, что Устав издан был Ярославом в одно время с "Русскою Правдою", что сама "Правда" была дополнением к церковному уставу*(268). "Русская Правда" - говорит г. Попов - не составляет общего кодекса, обнимающего юридическую жизнь своего времени, а только одну часть его. "Русская Правда" занимает то место, которое в греческом номоканоне занимает светское законодательство византийских императоров. Поэтому-то (говорит он далее) в "Русской Правде" и не излагаются многие из таких преступлений, которые, тем не менее, не могли не считаться за таковые, как напр. преступления против семейного права, против неприкосновенности женского целомудрия; от этого же и большая часть рукописей "Правды" найдена в списках Кормчих*(269). Этого же мнения держатся и барон Розенкампф, и Неволин*(270).

Преступления, излагаемые Уставом Ярослава, как мы сказали уже, в большинстве случаев те же, но только в большинстве случаев, а далеко еще не все. Так, Устав Ярослава совершенно выпускает целую массу преступлений против церкви, которые так подробно излагаются Уставом Владимира. Какая причина этого? Не та ли, по которой "Русская Правда" не излагает преступлений против княжеской власти, а именно, что "Русская Правда" и признаваемый за дополнение ее Устав Ярослава излагают только преступления против частных лиц? - Не говоря о преступлениях против церкви, Устав Ярослава не говорит и об урекании этими преступлениями. Из трех случаев урекания, о которых говорится как в кратком, так и в пространном списке, а именно урекание женщины б....ю, урекание зельем и еретичеством, Устав Ярослава говорит только о первом случае. Статья об упреке женщины б....ю очень подробна, а именно: "Аже кто зовет чужую жену б.....ю, то за обиду жен великих бояр 5 гривен золота, да епископу 5 гривен, а князь казнит, а жену меньших бояр..." и т.д.*(271)

Устав Ярослава, таким образом, короче, чем Устав Владимира; здесь находим мы только одну статью и притом об одном случае оскорбления чести. Но, принимая во внимание общую манеру древних юридических сборников высказывать часто не общее определение, по отношению к преступлениям, а выставлять один только случай его,- случай, который затем уже по аналогии подводится судьею и под другие подобные,- признав это, будет возможно допустить, что статья 22-я применялась не к одному только случаю оскорблений чести, а ко всем подобным.

Таковы два первые, древнейшие наши церковные памятники. Краткий обзор их показывает ясно, что оскорбления чести являются предметом ведомства церковного суда с первых церковных сборников, а вероятно и со времени первого признания за церковью права суда.

Суд церкви над этими преступлениями продолжается долгое время в нашей истории. До нас дошли многие юридические памятники, доказывающие, что он существовал вплоть до Петра I, а именно сюда относятся все те акты, которые признают, в различное время, за действующие Уставы Владимира и Ярослава. В конце XIV века жалованная грамота Василием Димитриевичем митрополиту Киприану подтверждает оба Устава; Устав Ярослава подтверждается, далее, Московским Собором 1500  г., Устав Владимира в полной своей целости - Стоглавым Собором 1551 г., где он составляет 63-ю главу, и Собором 1667 г., Степенными Книгами митрополитов Киприана и Макария и несколькими изданиями Кормчих. Таким образом Устав Владимира принимался целиком в XV (грам. Киприану), XVI (Стоглав) и XVII вв. (Собор 1667 г.). Но этого мало: подсудность церкви преступлений против чести подтверждается и некоторыми еще юридическими актами. На первом плане стоит здесь постановление Собора 1667 г. Признавая, в начале своего изложения, вполне Устав Владимира Святого, Собор говорит, далее, в частности о суде церкви по преступлениям против чести. Вот точные слова соборных статей 28-го мая 1667 г.: "Дела, которые, по указу святейших патриархов, ведают в патриаршем разряде: кто кого назовет в......., или блудником, или прелюбодейцем, или иным каким словом; кто кого обесчестит, мужеского или женского пола, дерзнет рукою за тайные уды; или кто чужую жену опростоволосит"...*(272). Статья эта представляет нам на столь уже рельефное доказательство того положения, которое мы защищаем, что в истине его не может быть никакого сомнения. Ясные слова акта говорят, что суду церкви подлежит разбор целого ряда случаев преступлений против чести.

Затем тоже видно из дополнительных статей к Судебнику за 7060 г. (1552 г., апрель). Акт говорит, что по указу царя дается поручение двум лицам надзирать за духовенством во всех тех случаях, где оно судится своим судом, затем, чтоб оно не бесчинствовало, не дралось, и за всеми христианами - в тех именно случаях, в которых, как нам известно, судятся миряне духовным судом. Акт говорит: "А чтобы християне не клялись, вкривь креста не целовали, матерны бы не лаялись, отцем и матерью скверными речми друг друга не упрекали и всякими б неподобными речми скверными друг други не укоряли". Далее говорится, что все эти дела судились церковным судом и облагались церковными наказаниями, "по священным правилам". Издан этот акт, по-видимому, вследствие недоверия, возбудившегося у царя к духовному суду; он назначает двух своих слуг следить за ним*(273).

§ 69. Все приведенные выше места показывают нам, что церковь во всю допетровскую историю считала подсудными себе словесные обиды. Не есть ли это одна из причин слабого развития этих преступлений в светских памятниках?

Словесные обиды, как видно из приведенных выше свидетельств, запрещались здесь не только частными, но и общими постановлениями: запрещается вообще "уречение скверными речми", "укор речми неподобными".

Выставляя подобные определения по отношению к словесным обидам, церковь почти не прееледовала обид реальных; только две или три из них упоминаются здесь, да и то благодаря особенному своему характеру: a) по постановлению Собора 1667 г., "кто кого обесчестит, мужеска иди женска пола дерзнет рукою за тайные уды": случай, находившийся в связи с защитою, которую оказывала церковь целомудренной жизни. b) "Кто чужую жену опростоволосит": женщины находились под особою защитою церкви; она предписывала правильный способ заключения браков, она удалила женщину от мужского общества и заперла ее в терема, позволивши ей являться перед мужчинами только в известных случаях, да и то не иначе, как в особого рода покрывале. Снятие этого то вот покрывала и признавалось за один из случаев нарушения женской стыдливости. c) Наконец, в одной из новогородских записей относится к церковному суду и "аще кто вырвет бороду, и подтвердят это свидетели".

§ 70. Для выяснения взгляда на честь и ее оскорбления мы представим еще некоторые из определений других славянских народов*(274), имевших одинаковое общественное устройство с нашими предками во второй период их жизни, а следовательно и одинаковый взгляд на личность человека.

Словесные оскорбления чести встречаются в славянских законодательных сборниках еще в XIII столетии; к числу таковых относятся, прежде всего, законы виндолъские*(275).

Виндол*(276) до XIII-го века не имел устава, а жил по законам своих "отац ж дед и всихь прьвыхь". В 1288 г. издан первый обычный сборник.

Сборник 1288 года знает уже о словесных оскорблениях чести. Повреждение члена, нанесение ран, побоев и толчков отличается от простой брани (бранене, псость езика). При наказании различаются княжеские люди, за обиду которых платилось 50 либр (около 40 гривен) общественной пени с частною полувирою, от всех остальных граждан, обкинских (общинных) людей, называвшихся "кмети". Хотя к кметям относились и племенитные люди, и попы, и вообще мирские люди, но, тем не менее, наказание за обиду для всех было одинаково - 2 либра. За обиды женщин - усиленные пени*(277).

Словесные личные обиды известны были и в "Законе града Загреба"*(278), изданном в первый раз еще ранее Виндольских законов, а именно в 1242 г. Статут 1242 г. различает уже нанесение ран, побоев от других личных обид - vituperium, oprobrium, contumelium, alappa и пр.*(279). Статут этот очень важен для нас тем, что выставляет особое преступление, а именно calumnia, состоявшее, по объяснению г. Леонтовича, "в обвинении без лица, предъявлявшееся судебным порядком против лиц, не пойманных на преступлении, но обвиняемых в его совершения на основании различных доказательств. В Статуте требуется, чтобы поклеп был доказан; уличенный в ложном, недоказанном обвинении наказывается"*(280).

Статут града Загреба принимает латинские термины, но взгляды его на преступление, как увидим ниже, чисто славянские.

Наконец, из законов хорвато-далмацких укажем еще на Полицкий Статут.

Полица*(281), благодаря своему горному положению, долго жила изолированною жизнью и тверже других народов удерживала у себя старинные обычаи. Законы ее, известные под именем Полицкого Статута, явились поэтому не рано: первая редакция их издана до начала XV в., но когда именно - неизвестно.

По отношению к личным оскорблением, различает Статут увечье, побои от других личных обид, к числу коих относит - "скубана" (ако би тко ухитио и скубао за власе), "затачь" (толчки) и "псость" (ругательство). Увечье носит техническое название "груботы", а обида - "срамоты". Обида считается более тяжкою, если она нанесена кому-либо на "зборе" (народной сходке) и перед князем. Наказания были денежные пени.

Из чешских законов сохранился до нас между прочим "Законник пана Андрея Сдубе", изданный в 1343 г. "Если кто назовет другого холопом, говорит § 89-й этого сборника, и это будет объявлено чиновнику, тогда тот, кого назвали холопом, может сказать перед начальством, что обидчик солгал, и если этот последний смолчит, то его наказывают сообразно с требованием обиженного"*(282).

Из законов сербских имеем мы полный Сборник, изданный царем Стефаном Душаном 21-го мая 1349 г. и дополненный в 1354 году*(283).

Законник выставляет прежде всего реальные обиды и на первом плане - вырвание волос из бороды. "Кто вырвет волосы из бороды властелина (лица, правившего городом и областью по праву собственности)*(284), или доброго человека, то обрубить ему обе руки (97). Если схватятся за бороду два серба, то пеня за это 6 перперов (98)". Затем некоторые виды реальных обид упомянуты еще в 168-й статье: "если задерет или шапку сбросит, или нанесет другое оскорбление".- При словесных оскорблениях чести отличают бранные слова от тех, которые не только бранят, но и срамят, т. е. унижают в глазах других. "Если властелин скажет бранное слово, то платит 100 перперов; если же это будет не властелин, то -12 перперов, и да будет бит палками (85); за брань святителя, или монаха, или попа -100 перперов (95)". Эти последние главы озаглавлены "О брани" (о псоти). Но кроме того Законник знает еще несколько других глав, трактующих "О поношении" (о пьсовании), а именно ст. 49-я гласит: "Властелин, который выбранит и осрамит властеличича (владельцы земель и городов, но не по праву собственности, а по дарованию от князя), да платит 100 перперов, а если властеличичь выбранит властелина -100 перперов, и да будет бит палками". В ст. 54-й говорится: "Если серб (не властелин, свободный простолюдин, мелкий землевладелец)*(285) выбранит властелина -100 перперов и да заклеймится, если же властелин и властеличичь серба -100 перп." Статьи 49-я и 54-я, по-видимому, мало отличаются от 85-й и 95-й, но тем не менее нельзя не признать и различия между ними, иначе не зачем было бы законодателю постановлять несколько статей. Мы полагаем, что различие это ясно видно из заглавия: первые две статьи говорят только о брани, вторые о брани, имеющей целью поношение или, как сказано в 49-й ст., осрамление, т. е. унижение в глазах других. Наконец, есть еще одна глава, а именно "О посрамлении судьи": "кто окажется осрамляющим судью, если будет властелин, да отымется у него все, если же - село, да будет разграблено и раззорено".

§ 71. Таковы источники права, дающие нам возможность выяснить взгляд на честь и ее оскорбление у наших предков во второй период их истории. Чтобы более уяснить себе это, посмотрим теперь на самую жизнь тогдашнего общества.

Человек никогда не может развиваться изолированно: человек есть животное общественное. Отсюда является стремление людей сомкнуться в известные кружки лиц, в известные общественные единицы.

Подобное соединение людей бывает не однообразно: уже одно сравнение жизни германских и наших славянских народов указывает на два разнородные общественные союза. Тогда как жизнь германца проходила в сословии, жизнь славянина текла в общинах.

Общественный быт есть явление, сродное всем славянским народам. "Жизнь сербов, говорит г. Ранке, протекает в общинах, основывающихся гораздо более на взаимном договоре, чем на родстве или одинаковости происхождения"*(286). В жизни сербов до настоящего времени сохранились, говорит автор статьи "О быте сербов"*(287), следы первоначального быта славян: совершенное равенство граждан, характер патриархальности в управлении общественными делами и стремление к общительности. Государственное устройство хорватских народов было тоже общинное. Виндол был ничто иное, как союз небольших общин, управлявшихся, как говорит г. Леонтович*(288), по примеру новгородских и псковских общин; это были старые славянские жупы, называемые "обкинами, оптинами". Полица, защищаемая горами, развила общинное устройство на самых широких началах народоправства. Также жили и все другие славянские народы, также жили и наши предки.

Общинный быт, как доказывается всеми новейшими исследователями, был отличительною чертою всей нашей истории. Еще в "Русской Правде" "вервь" имеет громадное значение; значение это продолжается и развивается во всю историю; до XVI и даже до XVII в. было полное господство общинного быта. Только с этого времени начинается ломка нашего народного строя жизни; ломка продолжается два столетия и все-таки не достигает полного результата: община одерживает перевес и в настоящее царствование получает свое признание. "Община подавлена, разбита, - говорит г. Беляев, - в городах и в высших слоях общества, но в селах и деревнях, среди чисто русских людей она не умерла еще до сих пор"*(289).

Какое же значение имела община на Руси? - По предположению г. Чичерина, значение это было исключительно только финансовое или хозяйственное*(290). Г. Беляев, в разборе статьи г. Чичерина, доказывает, и притом вполне ясно, противное. Община не только заведовала финансовыми делами своих членов, но защищала свои земли, могла менять их, вела суд над своими сочленами*(291), отвечала в уголовном суде перед выборными судьями, платила все подати, отправляла военную службу*(292). Община имела своих выборных во все должности: выбирала она и низших должностных лиц, напр. тюремных целовальников и тюремных стражей, выбирала затем и судей, и десятских, и старост, и священников, и поповских десятников*(293), выбирала, далее, и наместников, выбирала, наконец, и князей. "Община не могла иметь одно хозяйственное значение: в общине проходила вся жизнь лица, она лежала в самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины"*(294). "Община, - говорит г. Леков, - не ограничивалась охранением одной безопасности, а расширялась на весь общественный быт русского народа"*(295). В общине только получал право русский гражданин. "Вне общины не было права, продолжает г. Лешков; члены общины, зависели во всем от нее, она сообщала членам права и налагала за то на них обязанности"*(296). Но выше уже указали мы на особую отличительную черту нашей русской истории. Еще при родовом быте признавали наши предки права и за членами других родов и даже за чужестранцами; еще тогда возможны были переходы из рода в род. Во второй период, при господстве общинного быта, подобные переходы делаются постоянными. Г. Чичерин полагает, что отсутствие оседлости было прямым отрицанием общинного быта. Но мы думаем, что переходы крестьян с места на место не только не противоречили общинному быту, но наоборот были даже естественным результатом его. Община, как ассоциация, основанная единственно на договоре, должна представлять неизбежно право свободного выхода и приема в нее членов; право это должно иметь таи широкое развитие, и вот результатом-то его и были переходы крестьян. В свою очередь это было ясным выражением взгляда нашего общества на личность человека; права гражданские признавались не за одними только сочленами: считалось возможным признать тоже и за всяким другим лицом, пожелавшим вступить в общину.

§ 72. Из подобного устройства общинного быта и взгляда на личность человека вытекал и взгляд на честь. Честь признавалась вполне только за членами общины; в общине получало лицо все права, в общине получало оно и свою честь. Лицо признавало за собою честь не столько потому, что оно считало себя за человека, не потому - как было в последующий период - что честь дал царь, а потому, что оно было членом общины. От этого же и честь в этот период должна была иметь особый характер: на нее должно было смотреть как на доброе имя, как на доброе мнение со стороны сограждан. Доброе имя было важно для каждого лица; живя внутри общины, каждый член дорожил им. Доброе мнение сограждан было в особенности важно потому, что за членами общины признавалось право удалять тех лиц, которые кажутся им нечестными, и даже предавать их на суд князя, как преступников. "Община, говорит г. Беляев, объявляет кто в ее пределах лихие люди, за кого она ручается, и, по этому объявлению, таковых лиц, лишенных общественного поручительства, брали под арест и пытали, хотя бы на них не было истцов. Мало этого: оговоренный языком и лишенный поручительства общины или названный лихим человеком предается казни, хотя бы с пыток сам и не сознался в преступлении"*(297).

Но, несмотря на подобный взгляд на честь, это последнее благо не могло все-таки у нас принять ту форму, какую имело оно в Западной Европе. Особенности нашего быта дозволяла лицу, которым были недовольны его сограждане, уйти из этой общины и поступить на таких же точно правах в члены другой. Этого не могло быть у германцев в период их сословного быта. От этого честь, хотя и была у нас дорогим благом, не перешла в подобное ненормальное болезненное состояние, какое мы видели в средневековом, германском праве; от этого же, между прочим, не развились у нас и дуэли.

Характер чести, как уважения со стороны сограждан, проглядывает во всех приведенных нами законодательных сборниках. По отношению к "Правде" мы сделали уже подобный вывод; мы видели, что в ней наказывалось, напр., строго вырывание бороды, как внешнего признака уважения лица. Бороду постоянно берегли наши предки. "Чем длиннее была борода, говорит г. Костомаров*(298), тем осанка человека считалась почтеннее и величественнее... Под влиянием церкви, борода особенно долго сохранялась и почиталась необходимою принадлежностью человека, и если у кого от природы не росла борода, к тому имели недоверие и считали способным на дурное дело". Не понятно ли, при таком взгляде, то, что бороду защищали не только светские памятники (напр. Псковс. Суд. Грам.), но и церковные законы, Законник Душана и т. п.? В некоторых из указанных нами выше свидетельств юридических памятников особенно ясно высказывается тот же взгляд на оскорбление чести. Князь Барятинский жаловался, что Данилов его бесчестил пред всеми людьми, лаял, называл изменником, и что если государь не защитит его, то ему, Барятинскому, и служить нельзя. Казаки считают обидою для них название казаками воров.... Еще яснее видно это в некоторых из славянских законах: Полицкий Статут называет обиду техническим словом "срамоты"; срамота увеличивается, если ее наносят в "зборе" и "перед князем".- Законник Душана отличал бранные слова от слов поносительных, слов, которыми не только бранят лицо, но и "срамят", унижают его в глазах других.

Таков главнейший характер чести. Но, само собой разумеется, высказывался и иной взгляд: на практике считалось оскорбительною и простая брань. Наши предки в разбираемую эпоху были, конечно, мало развиты в умственном отношении, и не только низшие, во и высшие классы находились в подобном состоянии. От этого-то в среде их казалось унизительным, бесчестным то, что с точки зрения человека развитого далеко не было бы таким. Бесчестным было не бить жену; грубое обращение с нею не только не считалось предосудительным, но, напротив, вменялось мужу в нравственную обязанность*(299). Чтобы считаться достойным уважения, как отцу семейства, необходимо было суровее обращаться с детьми*(300). Если жених оставлял невесту, то он не должен был говорить, что он состоял ее женихом, иначе родные невесты жаловались суду на бесчестие. Жалоба на бесчестие могла быть даже и тогда, когда жених не говорил ничего дурного про невесту: одно уже то, что он оставил ее, могло унизить эту последнюю в глазах других и считалось достаточным основанием для жалобы на бесчестие*(301). Господа измеряли честь и значение свое огромным количеством дворни*(302).

Слабое же развитие производило в среде наших предков массу предрассудков и странных, на наш взгляд, обычаев, а все это влияло и на понятие чести. Князь Волхонский считает обидою то, что его назвали Ивановичем, а не Андреевичем. Епископ Леонид просил наказать за бесчестье епископа Евфимия за то, что последний не хотел есть с ним из одного блюда.

Наконец, в каждом неразвитом народе живет много излишних церемоний; несоблюдение их признается тоже обидою.

Плохо сознаваемое нашими памятниками различие видов оскорблений чести представляетcя совершенно ясным в сербском законодательном сборнике XIV столетия - в Законнике Душана. Законник говорит в различных статьях о двух способах оскорблений чести: о брани (о псоти) и о поношении (о пьсовании); при первом способе оскорбления чести только "бранят", при втором - "бранят и срамят". Первый вид оскорбления чести наказывается слабее второго.

§ 73. Из всего изложенного выше мы можем сделать вывод по отношению к тому вопросу, который составляет задачу настоящего исследования, а именно выяснить понятие клеветы*(303) по взгляду наших предков во второй период их истории.

Первый вопрос, который возникает здесь, состоит в тои: признавалось ли то деяние, которое называем мы в настоящее время клеветою, за преступление?

Приведенное выше разъяснение оскорбления чести ясно отвечает на этот вопрос: хотя клевета и не была еще выделена в эту эпоху, как самостоятельное преступление, но, тем не менее, те деяния, которые называем мы в настоящее время клеветою, считались преступлением и во второй период нашей истории.

Какие же условия требовались от унижения лица в глазах других для того, чтобы признать это последнее преступным оскорблением чести?

Представить все условия этого преступления, при неясности самого понятия чести, конечно, очень трудно; условия эти не были еще определены в законе, и поэтому субъективное чувство отдельного обиженного давало возможность требовать наказания за бесчестье там, где, может быть, большинством общества не признавалось такового; но, тем не менее, до некоторой степени можно все-таки указать на характеристические особенности тогдашнего взгляда.

§ 74. Прежде всего, для понятия клеветы в течение второго периода требовалось унижение лица в глазах других; требовалось высказать "поносительные и наветные" слова. Это первое условие клеветы и не могло не признаваться; предыдущее изложение подтверждает тоже. Но более сомнительным представляется: существовала ли обида при обвинении за глаза, в отсутствие обижаемого, или же бесчестьем могло считаться только то, что высказано в глаза лицу?

Все приведенные выше случаи указывают на унижение лица в его присутствии.

Реальные обиды наносились, конечно, все в присутствии обиженного. Что же касается до обид словесных, то по отношению к ним или прямо указывается, что они наносятся в присутствии обиженного, или же говорится так смутно, что нельзя решить определенно; примерами последнего могут служить, напр., слова церковных уставов или слова соборных статей 1667 г.: "кто кого назовет прелюбодейцами" и т. д.; также точно и донесение игумена Кирилло-Белозерского монастыря, что старец Александр бесчестит братьев, "оговаривая их ложно"; или жалоба епископа Леонида на то, что их называют "жидовляне"; наконец, сюда же относится и несколько случаев лаяния "неподобною лаею". Но кроме этого в наших актах есть несколько случаев, где говорится, по-видимому, о бесчестии за глаза. Так, напр., с первого взгляда представляется это в жалобе слуги боярина Шереметьева от 1609 г., где признаются бесчестьем слова: "боярин твой мне вовсе не дорог", слова, сказанные в отсутствии боярина. Но внимательное прочтение этого дела показывает, что здесь идет речь не об обиде, нанесенной отсутствующему боярину, но об обиде, наносимой слуге через унижение его господина. Затем князь Барятинский считает бесчестьем для себя название его пред многими людьми изменником; но в деле не видно, чтобы при этом не присутствовал и сам Барятинский. Только два случая говорят яснее о заглазной обиде, а именно: казаки признаются обесчещенными тем, что разбойников, грабивших Белозерский уезд, называют "казаками". Но случай этот совершенно исключительный: здесь нет и попытки унизить казаков, служащих верно царю; да в деле и не видно, вдобавок, чтобы сами казаки признавали в этом для себя бесчестье; здесь представляется не жалоба их, а приказ царя называть разбойников иным именем. Наконец, сохранилась жалоба князя Волхонского на название его в грамотах, посылаемых, вероятно, не к нему, "Иванычем". Но куда бы ни посылались эти грамоты, нельзя еще признать действительного унижения чести в этом случае.

Итак, в наших актах нет ни одного случая, где бы заглазное обвинение признавалось действительным оскорблением чести. Нет подобных случаев и в приведенных выше нами законах других славянских народов. Обвинение "без лица" (calumnia), по Закону града Загреба, считается преступлением только тогда, когда оно представляется судебным порядком. В Законнике Душана представляется ряд статей "о поношении", но и там не видно ни одного случая обвинения в отсутствие обижаемого; напротив, точный смысл первой из статей о "поношении", а именно статьи 49-й, показывает, что оскорбление должно быть в связи с бранью: "кто выбранит и (а не или) осрамит".... Закон пана Андрея Сдубе представляет следующие характеристические слова: если кто назовет холопом, и это будет объявлено чиновнику, тогда тот, кого назвали так, может сказать, что это неправда, и если назвавший смолчит, т. е. как бы повторит в присутствии оговоренного свои слова, тогда только поступок считается обидою.

Все приведенные выше места и тщательный просмотр всех остальных памятников не представляют нам, таким образом, ни одного случая признания бесчестья за заглазным обвинением лица. Чем объяснить это молчание? Неполнотою памятников; но ведь если принять в соображение одни только наши русские светские памятники, то, пожалуй, еще можно было бы сделать такой вывод; приложив же к ним русские церковные законы и в особенности законы чешские, хорватские, сербские, мы вряд ли можем пожаловаться на недостаток статей. Нам кажется, что это возможно объяснить только тем, что обвинение за глаза не признавалось преступлением.

Только в двух случаях видим мы исключение.

Во-первых, обвинение, высказываемое по отношению к царю. До нас сохранилось, напр., дело о некоем Иване Версене*(304), обвиняемом в том, что он говорит многие факты, обидные для чести царя и патриарха, с глазу на глаз доносчику. Дело это относилось к 1575 г., ко времени царствования Иоанна Грозного. В эту эпоху, эпоху постоянных пыток и казней, примеров таких, по словам истории, было немало. Обида признавалось и при за глазном обвинения царицы; напр., в 1651 г. псковские воеводы доносили, что Гришка Трясисоломин говорил непристойные речи про царицу. Царь предписал казнить виновника, вырезав ему язык и сослав со всем семейством в Новгород*(305).- Итак, с усилением царской власти, выделяется у вас особое преступление - оскорбление заглазное царя. Еще большее развитие этого преступления относится к третьему периоду нашей истории, когда начинают пытать в тайном преображенском приказе за каждое лишнее слово против особы царя.

Во-вторых, во весь второй период признается у нас преступлением так называемый "лживый донос".

Порядок суда в течение рассматриваемого периода был обвинительный; лицо бралось на суд при обвинении его кем-либо из своих сограждан; заявлять о преступнике имел право каждый, и кем бы ни оговаривалось лицо, хотя бы и преступником же, его брали и пытали*(306). При подобном порядке суда лживые оговоры могли быть постоянные, и мы действительно встречаем их массу в юридических актах. В костромской тюрьме сидел (в начале XVII в.) разбойник Васька Щербак, который в течение шести лет то и дело указывал на различных лиц, как на преступников; он сам сознался, что обвинял очень многих напрасно, иных из не дружбы, а с иных выманивал хлеб и деньги, обещая иначе оклепать их*(307). Для пытки достаточно было одного извета, хотя бы и на пустое преступление, и притом пытали не легко. В 1601 г. церковный дьячок Оничка Кичимов жалуется на крестьянина Тренку Васильева, сына Талева, что он, Тренка, напустил икоту на его жену. Тренка не сознался, и его без допроса окольных людей пытали следующим образом: "на пытке пытали, и огнем жгли, и на пытке три встряски были, и кинули в тюрьму"*(308).

Конечно, подобное аномальное явление, как жестокие пытки, явилось на нашей почве позднее, благодаря прежде всего татарам, а потом некоторым царям; но существование частых лживых доносов и признание их за бесчестье было и в более раннюю эпоху.

В церковных законах преступление это явилось впервые и получило там название "клеветы", "шепты". В Кормчей Книге говорится: "клеветницы, аще оклевещут кого, да осуждены будут тою же страстию"*(309). В так называемых "Указаниях Царя Константина" сказано: "Во всяку ирю и клеветы и шепты достоит князю и судии не послушати без свидетель мног, но глаголати к соперником и клеветником и шепотником, аще не поставите послухов, яко же закон божий велит прияти тоу же казнь, чайте юже и на друга глаголете: божий закон тако велит"*(310).

Затем преступление "лживый донос" получает еще большее развитие в светских памятниках и в особенности в Судебниках. Здесь говорилось, напр.: "Кто учнет бити челом на судью или подьячего... что взял на нем сверх пошлин лишек... того казнити" (ст. 8; тоже и в 6-й ст., и в 33 ст.). Наконец, в наших летописях сохранилось и несколько дел по этому: подьячий Айгустов доводил на дьяка Щелканова многие лихие дела. Айгустов сознался, что говорил неверно; тогда государь повелел взять Щелканову с него "бесчестья" 600 рублей*(311). В марте 1582 года докладывали царю Ивану Васильевичу, что "многие холопи боярские ябедами и крамолами люди проторят, в судах лгут и говорят не по делу, поминая иные прежние дела и лаю; и тем злым людям казни нет: и государь-царь что в том укажет?" Вследствие сего велено было: "в суде будет говорить не по делу, и того не слушати и не писати, а будет лаял кого прежним делом, то по тому ж не писати, а не докажет чим лаял, ино его бив кнутьем доправити бесчестье без суда"*(312).

Примеры признания преступлением фальшивого доноса начальству видим мы и в Законе града Загреба, где ясно выставляется преступление calumnia, объясняемое г. Леонтовичем как ложное обвинение без лица, представленное судебным порядком против лиц, не пойманных в преступлении, но обвиняемых в его совершении на основании различных доказательств. Пример сего видим и в приводимой выше статье закона пана Андрея Сдубе.

И так унижение лица в газах других тогда только и считалось преступлением, когда оно произносилось в присутствии обижаемого; исключения были только по отношению к оскорблению верховной власти и к фальшивому доносу начальству.- Чем же объяснить такого рода явление, отчего не считалась преступлением заглазная клевета? Объяснение этому следует искать в особом характере тогдашнего общества и в уважении со стороны его личности гражданина. Общественный быт второго периода нашей истории основывался единственно на доверии; личность считалась членом общества до тех только пор, пока ей доверяли остальные сочлены; разрушение этого доверия вело к необходимости оставить это общество и искать себе другое место жительства. При подобном строе жизни личность человека уважалась у нас, как уже мы замечали несколько раз, более, чем где-либо. Примером этого может служить даже и то, что только у славян в рассматриваемый период замечаем мы странный, по-видимому, обычай, состоявший в требовании единогласия для решения дел на народных собраниях. "Единогласие в решениях составляет одну из отличительных славянских форм в противоположность западноевропейскому большинству голосов", говорит исследователь одного из славянских народов*(313). Обычай этот, вредный для правильного государственного устройства, указывал, тем не менее, на большее признание прав отдельного гражданина. Наконец, основанная на подобном доверии и признании прав отдельной личности жизнь группировалась в небольшие, сравнительно, общества, близко знавшие своих сочленов.

Из подобного строя жизни вытекает, и взгляд на оскорбление чести. Членам общины предоставляется полная свобода говорить что угодно за глаза; о существовании при этом преступления не могло быть и речи; только тогда, когда те же слова повторены, будут в присутствии лица, только тогда могла начаться речь об оскорблении чести. Мы, кажется, не ошибемся, если признаем, что в то время делалось следующим образом: коль скоро кто-нибудь сообщал о другом лице в его отсутствии, то обижаемый через это или не обращал никакого внимания на сообщаемое, или же требовал от обидчика повторения того, что он сказал тайно, себе в глаза, и вот тут-то только и можно было начать говорить об оскорблении чести.

§ 74. Что касается до требования, для существования клеветы, "лживости" распространяемого, то и об этом условии не говорится ясно в наших юридических памятниках. Но, с одной стороны, из рассмотрения характера тогдашней жизни, а с другой - из нескольких судебных дел можно выяснить себе и это условие. Если признать тот строй жизни, который мы представляли уже выше, то нам кажется невозможным допустить какое-либо стеснение передавать истинные факты, особенно когда они касались, хотя сколько-нибудь общественных интересов; общинный быт быстро распался бы при подобном запрещении. Не только в частных разговорах, но даже и на народных собраниях должны были даваться большие права. Один из исследователей быта сербов*(314) говорит, что на народных собраниях давалась полная свобода каждому члену высказывать что ему угодно; "случалось даже, что умышленно оскорбляют противников своих, но все слушают их безмолвно, и никто не прерывает речи". Такая свобода граждан не была, конечно, да и не могла быть, принадлежностью одних сербов: это было результатом общественного строя, общего всем славянам. Чтение наших летописей дает полное право признать то же самое существовавшим и у наших предков. Поэтому-то ни в наших памятниках, ни в памятниках других славянских народов не говорится об обиде на народных сходках, которую можно бы было поставить в параллель с римским convicium, между тем как при частых собраниях народных, при постоянных выборах, когда высказывалось, конечно, всяким все, что известно ему об избираемом, столкновения могли происходить не редко. Только в одном Полицком Статуте есть статья, говорящая, что при обиде на "зборе" увеличивается наказание.

Что справедливое обвинение частного лица не считалось преступлением, это видно из нескольких, приведенных выше, случаев оскорблений чести: игумен Кирилло-Белозерского монастыря жаловался, что старец Александр бесчестил братьев, "оговаривая их ложью"; чешский закон Андрея Сдубе говорит, что обидчик наказывается, если обиженный скажет, что тот солгал, а он смолчит на подобное заявление. "Кто будет говорить в суде не по делу, говорит доклад 1582 года, и будет кого лаять прежним делом, а не докажет чем лаял, ино его бив кнутом, доправить бесчестье обиженному".

Итак, на лживость распространяемого обращалось внимание при определении бесчестья. Но, само собой разумеется, что при выражениях бранных, позорных самих по себе, условие это не признавалось.

§ 76. Для существования клеветы необходимо было сделать упрек или в безнравственном поступке - название блудником, прелюбодейцем*(315), изменником*(316), или в преступном поступке*(317), или же в унизительном состоянии, напр. упреки в незаконном рождении*(318), в рабстве*(319).

Что касается до требования умысла, то о нем нет никакого указания в наших памятниках.

Требование распространения фактов, а не одних качеств, не признавалось совершенно*(320).

§ 77. Во второй половине рассматриваемого нами периода развивается особое, принадлежащее только русской истории, явление, известное под именем местничества.

Местничеством назывались споры между княжеским служилым сословиями из-за мест на службе и при дворе московского царя. Каждый боярин признавал за собою право на известное место, сравнительно с другими. Непризнание за ним этого места считалось важным видом бесчестья.

Г. Утин и другие исследователи этого вопроса видят в местничестве остатки родовой чести, господствовавшей при начале русской истории. "Родовая честь, говорит г. Утин, исследовалась русскими до XVII столетия, и хотя в это время она и была уже поколеблена государством во многих отношениях, но там, где дело шло о ранговых отношениях, род остался"*(321). Но с этим взглядом согласиться невозможно: родовая честь в XVII-м веке уже давно не существовала, местнические же споры не только не представляли подтверждения ее, а скорее отрицание. При господстве родовой чести, каждый род признает эту последнюю за собою, признает ее, как принадлежность, как право, присущее ему, помимо велений верховной власти. Примером этого может служить честь родовой английской аристократии. Совершенно не то было во времена местничества: здесь каждый член рода хорошо сознавал, что он владеет честью, потому что государю угодно было признать за ним таковую, и знал, что помещение одного из своих членов ниже за царским столом может уничтожить совершенно честь целого рода. Где же тут родовая честь? - Думает ли английский лорд, что назначение одного из членов его рода на низкую должность лишит весь род навсегда его чести? Конечно, нет. Честь, господствовавшая в нашем служилом сословии в период местничества, была честь служилая; каждый сознавал за собою честь потому, что царю угодно было признать за ним таковую, и что назначением низшего места за столом государь отнимал эту честь. При местнических спорах дело шло не столько о чести, сколько о служебно-государственном положении родов, об отношении служилых людей к государству; каждый боялся принять низшее место на службе, потому что он знал, что за этим может последовать унижение на службе всех его родственников. Почему организовался у нас такой странный обычай - назначать более или менее одинаковые места всем родственникам и почему унижение на службе одного из них вело за собою понижение и других - определить довольно трудно. Но, кажется, причина этого лежит главным образом в том, что служилые люди поступали на службу к московскому князю часто не единичными личностями, а семействами и родами; так, в число служилых людей вошли прежде всего, все потомки Мономаха, затеи многие татарские и т. п. князья, приходившие со своими родственниками. Потомкам Мономаха давали, конечно, сначала более высшие места на службе, чем их бывшей дружине, вошедшей тоже в состав служилых людей московского царя; потомки Мономаха перетолковали этот первоначальный обычай в закон для себя; примеру их последовали другие, и вот начинаются местнические споры, расшатывавшие долго основы Русского царства.

При местничестве шла постоянная речь о бесчестье; но бесчестил не князь своим назначением на низшую должность,- что было бы, при справедливости взгляда на местничество тех исследователей, которых мы старались опровергнуть, - но то лицо, которое не соглашалось занять низшее место, ссылаясь на важность своего рода сравнительно с тем, ниже которого его посадили. Итак, бесчестье рода совершалось через заявление, что род имеет меньшее служебное достоинство.