7. ЭВРИСТИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ

Имеются ли у историка философские предпочтения? Прибегает ли он к аналогиям, использует ли идеальные типы, следует ли опре-

91 Напротив, перспективизм (в нашем понимании этого термина) подразумевает разные, но не несовместимые истории.

деленной теории истории? Должен ли он объяснять, исследовать причины, определять законы? Стремится ли он к некоторым социальным и культурным целям, подвержен ли кренам или беспристрастен? Свободна ли история от ценностного подхода или связана с ценностями? Что присуще историкам — знание или верование?

Таковы возникающие вопросы.

Во-первых, историку вовсе нет нужды иметь дело с философией в том общем, но слишком широком смысле, который подразумевает содержание всех книг и курсов, претендующих называться философскими. Нет таких резонов, по которым историку нужно было бы пробираться через этот лабиринт.

Однако существует вполне реальная связь между историком и философией, если понимать «философию» в предельно узком смысле, а именно, как набор реальных условий возможности исторического вопрошания. Эти реальные условия суть человеческий род, останки и следы прошлого, сообщество историков с его традициями и инструментами, выполняемые историками сознательные интен-циональные операции, особенно в том, что касается исторического исследования. Следует заметить, что релевантными являются именно условия возможности, а не гораздо более широкий и вполне определенный набор самих возможностей, обусловливающий в каждом конкретном случае историческое исследование.

Коротко говоря, история относится к философии, как исторический метод относится к трансцендентальному методу или, в свою очередь, как богословский метод относится к трансцендентальному методу.

92 Об эвристических структурах см. Insight, Index s.v. Heuristic. Заметим, что «эвристический» имеет тот же корень, что «эврика».

суждать о собственных процедурах в историческом исследовании, не угодив в те ловушки, примеры которых мы привели в этой главе.

Во-вторых, очевидно, что историк, обращаясь от настоящего к прошлому, вынужден прибегать к своего рода аналогии. Проблема в том, что этим термином обозначаются самые разные процедуры, от предельно надежных до обманчивых. Соответственно, необходимо проводить различение.

Вообще говоря, настоящее и прошлое называются аналогичными, когда они отчасти похожи, а отчасти не похожи. Далее, вообще говоря, прошлое считается похожим на настоящее, за исключением тех случаев, когда имеется очевидное свидетельство его непохожести. Наконец, в той мере, в какой историк опирается на свидетельство непохожести, он рассказывает историю; но в той мере, в какой он утверждает, что должна быть похожесть или не может быть непохожести, он либо выводит это из тех мнений, в атмосфере которых живет, либо представляет некую философскую позицию.

Далее, не нужно считать, что настоящее известно полностью и целиком. Напротив, мы доказывали на всем протяжении этой работы, что панорамного видения исторического периода следует ожидать не от современников, а от историков. Более того, хотя историк вынужден выстраивать свои аналогии, опираясь прежде всего на знание настоящего, он может таким образом изучить историю и затем выстраивать дальнейшую историю по аналогии с познанным прошлым.

Далее, природа неизменна, тогда как социальные установления и культурные интерпретации подвержены изменениям. Имеются доступные свидетельства того, что исторический метод высветит еще больше различий.

Далее, хотя возможность чудес и их совершение — темы не методолога, а теолога, могу заметить, что единообразие природы мыслилось в разные времена по-разному. В XIX в. считалось, что законы

93 Collingwood, Idea of History, p. 240.

природы выражают необходимость, и мнение Лапласа о том, что из некоторой данной стадии процесса теоретически возможно вывести весь ход событий, воспринималось всерьез. Теперь же законы классического типа считаются не необходимостями, а верифицированными возможностями; они обобщаются на основе того принципа, что сходное понимается сходным образом, и служат основанием для предсказания или дедукции не сами по себе, а лишь будучи встроены в некие повторяющиеся схемы. Эти схемы функционируют конкретным, не абсолютным образом, но только при равенстве прочих условий; а остаются ли прочие условия равными, это вопрос статистической вероятности94. Очевидно, что позиции науки в отношении чудес пошатнулись.

Наконец, хотя каждому историку приходится работать, исходя из аналогии между тем, что ему известно о настоящем, и тем, что он узнал о прошлом, диалектическое противостояние между противоречивыми историями все же нуждается в общепринятом основании. Основанием, которые предложили бы мы, служит трансцендентальный метод, распространенный на методы теологии и истории посредством конструктов, выведенных из самого трансцендентального метода. Другими словами, нечто вроде того, что мы разрабатываем в этих главах. Люди, занимающие иные философские позиции, предложили бы, несомненно, альтернативные решения. Но эти альтернативные решения лишь послужили бы дальнейшему прояснению диалектики расходящихся линий разыскания, интерпретации, истории.

В-третьих, используют ли историки идеальные типы? Сразу замечу, что понятие идеального типа и его употребление обычно ассоциируется с именем немецкого социолога Макса Вебера, но в строго историческом контексте идеальные типы обсуждал, помимо прочих авторов, А-И.

Идеальный тип — это не описание реальности или гипотезы относительно реальности. Это теоретический конструкт, в котором возможные события интеллигибельно связаны между собой и образуют внутренне последовательную систему. Она полезна одновременно с эвристической и с объяснительной точек зрения, поскольку подсказывает и помогает сформулировать гипотезы, а когда конкретная си-

О таком понимании науки см. Insight, chap. 1—4.

туация приближается к теоретическому конструкту, может направлять анализ ситуации и способствовать ее ясному пониманию95.

А.-И. Марру приводит в качестве примера идеального типа книгу Фюстеля де Куланжа «La cite antique»*. Полис понимается в ней как конфедерация крупных патриархальных семей, объединенных во фратрии, а затем в племена; она скреплена культом предков или героев и обладает общим центром, вокруг которого сосредоточивается ее практическая деятельность. Но такая структура имеет основанием не отбор того, что является общим для всех отдельных античных полисов или большинства из них, а сосредоточение на самых показательных случаях, а именно, тех, которые наиболее прозрачны и обладают наибольшей объяснительной силой. Использование таких идеальных типов двойственно. В той мере, в какой историческая ситуация отвечает условиям идеального типа, она получает от него объяснение. В той мере, в какой она не отвечает условиям идеального типа, она высвечивает конкретные отличия, которые в противном случае не были бы замечены, и побуждает задавать вопросы, которые в противном случае, возможно, не были бы заданы96.

А.-И. Марру одобряет применение идеальных типов в историческом исследовании, но высказывает два предостережения. Во-первых, это всего лишь теоретические конструкты: нужно удерживаться от соблазна восторженности, ошибочно принимающей их за описание реальности. Даже когда они в самом деле схватывают в основных чертах историческую реальность, не следует легко довольствоваться ими, затушевывать их несообразности, сводить историю к тому, что, по существу, представляет собой абстрактную схему.

Наконец, я бы предложил рассматривать в качестве источника идеальных типов «Изучение истории» Арнольда Тойнби. Сам Тойнби

95 Max Weber, The Methodology of Social Sciences, New York: Free Press, 1949, Pp.89ff.

* Фюстельде Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира. Пер. с франц. Под ред. Д.Н. Кудрявского. СПб., 1906. — Прим. пер.

96 Marrou, Meaning of History, pp. 167 ff.

97 Ibid., pp. 170гГ.

соглашался с тем, что его труд вовсе не так эмпиричен, каким он его задумал. Столь решительный критик, как Питер Гейл98, в то же время считал этот труд чрезвычайно стимулирующим и признавал, что столь отважные и творческие умы, как Тойнби, призваны выполнять существенно важную функцию99. Эта функция состоит, полагаю, в том, чтобы доставлять материалы, из которых могут быть выведены тщательно сформулированные идеальные типы.

В-четвертых, следует ли историк определенной теории истории? Под теорией истории я понимаю не приложение к истории некоторой теории, установленной научным, философским или богословским методами. У таких теорий есть свой способ легитимации; о них надлежит судить по их собственным заслугам. Они расширяют знание историка и придают ббльшую точность его суждениям, не создавая исторического знания, но способствуя его развитию. Но я понимаю под теорией истории такую теорию, которая идет дальше ее научного, философского или богословского основания и высказывает утверждения о действительном ходе человеческих дел. Такого рода теории формулировал, например, Брюс Мазлиш при обсуждении великих умозрительных концепций, от Вико до Фрейда100. Их следует критиковать в свете их научных, философских или богословских оснований. В той мере, в какой они способны устоять перед такой критикой, они полезны как идеальные типы крупной формы101 и могут употребляться с учетом предостережений, уже высказанных относительно использования идеальных типов.

9 См. его критические оценки в работе: Pieter Geyl, Debates with Historians (London 1955).

99 P. Gardiner, Theories of History, p. 319.

100 CM. Bruce Mazlish, The Riddle of History, New York: Harper & Row, 1966.

101 См. B. Mazlish, op. cit., p. 447.

направлениях» . Общие гипотезы хотя и полезны, но легко превращаются в «большие машины антипонимания»103.

В-пятых, дает ли историк объяснения? Если исходить из различия в немецком языке erklaren [объяснять] и verstehen [понимать], то естествоиспытатели объясняют, а историки только понимают. Однако такое различение несколько искусственно. Те и другие понимают; те и другие сообщают о схваченной ими интеллигибельности. Различие заключается в характере схваченной интеллигибельности и в способе, каким она развертывается. Естественнонаучная интеллиги-бельность претендует быть внутренне связной системой или структурой, приложимой к любому специфическому набору или ряду случаев. Она выражается техническим языком, постоянно тестируется через сопоставление каждого ее следствия с данными и либо приводится в соответствие с ними, либо преодолевается, когда перестает успешно проходить тестирование. Напротив, историческая интел-лигибельность подобна интеллигибельности здравого смысла. Она представляет собой содержание обыденного накопления инсайтов, которые сами по себе неполны. Они никогда не могут быть приложены к какой бы то ни было ситуации без паузы, в которой совершается прикидка, насколько они релевантны; и, если в этом есть нужда, к ним добавляются несколько новых инсайтов, извлеченных из наличной ситуации. Такое понимание в соответствии со здравым смыслом подобно инструменту многоцелевого назначения, у которого количество целей огромно, а способ употребления зависит от данной задачи. Но здравый смысл рассуждает и говорит, намечает цели и действует, имея в виду не общее, а частное и конкретное. Его общие формулировки — это не принципы, релевантные для любого возможного случая, а пословицы, подсказывающие, чтб будет полезным держать в уме, и, как правило, идущие в паре с противоположным советом: «Семь раз отмерь, а один отрежь!» — «Кто не рискует, тот не пьет шампанское!»104.

Историческое объяснение — это изощренная и расширенная версия понимания с точки зрения здравого смысла. Его цель — интеллектуальная реконструкция прошлого, но не в его рутине, а в каждом

1ог Малой, Meaning of History, p. 200.

103 Ibid., p. 201.

104 См. Insight, pp. 173-181.

из его отступлений от прежней рутины, в переплетении последствий каждого такого отступления, в развертывании процесса, который теоретически хотя и мог бы повториться, но, по всей вероятности, никогда не будет повторен.

В-шестых, должен ли историк исследовать причины и определять законы? Историк не определяет законов; определение законов—дело ученого-естественника или гуманитария. Историк также не исследует причин, если «причину» понимать в техническом смысле, какой она приобрела по мере развития наук. Но если понимать «причину» в обиходном смысле, как «потому что», тогда историк в самом деле исследует причины: ведь обиходный язык и есть язык здравого смысла, а историческое объяснение — это выражение именно того типа понимания, который присущ здравому смыслу. Наконец, обсуждаемые обычно проблемы исторического понимания возникают, видимо, в силу того, что игнорируются различия между научным способом человеческого постижения и тем способом, который присущ здравому смыслу105.

В-седьмых, стремится ли историк к неким социальным и культурным целям, подвержен ли он кренам или беспристрастен?

Историк вполне может быть приверженцем социальных и культурных целей, но в той мере, в какой он практикует функциональную специализацию «история», его приверженность имеет не ближайший, а отдаленный характер. Непосредственная цель историка — выяснить, что происходило в прошлом. Если он выполняет свою работу как должно, он разыщет материалы, которые могут быть использованы для достижения социальных и культурных целей. Но он не будет выполнять свою работу как должно, если, решая свои задачи, будет находиться под воздействием не только имманентных требований самих задач, но и внеположных им мотивов и целей.

Соответственно, мы проводим различение, некоторым образом параллельное различению Макса Вебера между социальной наукой и социальной политикой106. Социальная наука — это эмпирическая дисциплина, организующая данные о групповом поведении. Ей за-

105 Возрастание инсайтов в математике и естествознании рассматривается в книге Insight, chap. 1—5; возрастание инсайтов в области здравого смысла — chap. 6—7.

106 Max Weber, Methodology of the Social Sciences, pp. 52 ff.

нимаются прежде всего ради нее самой. Только когда она достигает собственной конечной цели, она может с пользой применяться в построении эффективной политики, направленной на достижение социальных целей. Сходным образом наши две фазы теологии удерживают в разделённом состоянии, с одной стороны, наши встречи с религиозным прошлым, а с другой стороны, наши действия в настоящем ради будущего.

Далее, все люди подвержены кренам. В самом деле, крен — это блокировка или искажение интеллектуального развития, а такие блокировки или искажения возникают четырьмя основными способами. Есть крен бессознательной мотивации, выявленный глубинной психологией. Есть крен индивидуального эгоизма, а также более мощные и ослепляющие крены группового эгоизма. Наконец, есть общий крен здравого смысла, при котором интеллект сосредоточивается на частном и конкретном, но при этом обычно считает себя всезнающим. Обо всем этом я подробно говорил в другом месте и могу здесь не повторяться107.

Так вот, историк должен отстраниться от всех кренов. В действительности он нуждается в таком отстранении больше, нежели ученый: ведь работа ученого поддается адекватной объективации и общественному контролю, тогда как открытия историка аккумулируются в способе развертывания здравого смысла, и единственной адекватной и позитивной формой контроля здесь будет лишь наличие другого историка, прослеживающего те же свидетельства.

Как именно мыслится достижение такой отстраненности, зависит от теории познания и морального склада историка. Наш рецепт — постоянное и все более точное приложение трансцендентальных предписаний: будь внимательным, будь умным, будь разумным, будь ответственным. Эмпиристы же мыслят объективность как вопрос видения всего того, что есть и доступно видению, и не-видения того, чего нет. Соответственно, они требуют от историка чистой рецептивности, которая принимала бы впечатления феноменов, но исключала бы любую субъективную активность. Именно против такого взгляда на вещи выступает К. Беккер в очерке «Отстраненность и написание истории», а затем в работе «Что такое исторические

Insight, pp. 191-206, pp. 218-244.

факты?»108. Позднее, когда Беккер имел возможность наблюдать позитивизм в действии, причем в его худших формах, он решительно выступил против него и настаивал на том, что главной ценностью является достижение истины109. Но, как я уже заметил, К. Беккер так и не разработал полной теории.

В-восьмых, свободна ли история от ценностей? Как функциональная специализация, история свободна от ценностей в уже обрисованном смысле: она не заботится непосредственно о достижении социальных и культурных целей. История принадлежит к первой фазе теологии, устремленной к встрече с прошлым: чем более адекватной будет эта встреча, тем более плодотворной она может оказаться; но невозможно добиться успеха в своей специальности, если пытаться заниматься ею и одновременно чем-то совсем другим. К тому же социальные и культурные цели — это воплощенные ценности: они подвержены искажениям и кренам, а потому забота о них может не только исказить, но и извратить историческое исследование.

Кроме того, история свободна от ценностей и в другом смысле: она представляет собой функциональную специализацию, которая стремится установить фактическое положение дел, апеллируя к эмпирической данности. Но ценностные суждения не устанавливают положения дел и не образуют эмпирической данности. Стало быть, и в этом смысле история опять-таки свободна от ценностей.

Наконец, история не свободна от ценностей в том смысле, что историк якобы воздерживается от ценностных суждений. В самом деле, хотя функциональные специализации сосредоточиваются на целях, характеризующих один из четырех уровней сознательной ин-тенциональной деятельности, они, тем не менее, осуществляют операции на всех четырех уровнях. Историк устанавливает фактическое положение дел, не игнорируя данные, не пребывая в непонимании, не опуская ценностные суждения, но выполняя все это ради установления фактического положения дел110.

На самом деле ценностные суждения для историка суть не что иное, как средства, благодаря которым его работа становится от-

108 Becker, Detachment, pp. 3-28; pp. 41-64.

109 Smith, Carl Becker,?. 117.

110 См. эссе Майнеке о Стерне, Varieties, pp. 267—288.

бором вещей, достойных познания. Именно поэтому, по выражению Майнеке, история — это «содержание, мудрость и вехи нашей жизни»111. И это влияние ценностных суждений отнюдь не означает вторжения субъективности. Ценностные суждения бывают истинными и ложными. Первые объективны в том смысле, что они суть результаты морального самотрансцендирования. Вторые субъективны в том смысле, что они представляют неудачу в осуществлении морального самотрансцендирования. Ложные ценностные суждения — это вторжение субъективности, но истинные ценностные суждения — достижение моральной объективности: той объективности, которая не только не противостоит объективности истинных суждений о фактах, но предполагает и дополняет их, добавляя к чисто познавательному самотрансцендированию самотрансцендиро-вание моральное.

Но если историк и формулирует ценностные суждения, все же не в этом заключается его специальность. Задача формулирования суж- дений о ценностях и контрценностях, которые предлагает нам про- шлое, возложена на идущие следом специализации — диалектику и фундирование. v

Наконец, в-девятых: имеют ли историки верования? Они не имеют верований в том смысле, что критическая история — это не компиляция свидетельств, рассматриваемых как достойные веры. Но историки имеют верования в том смысле, что они не могут экспериментировать с прошлым, как естествоиспытатели экспериментируют с природными объектами. Они имеют верования в том смысле, что не могут держать перед глазами реальности, о которых говорят. Они имеют верования в том смысле, что зависят от критически оцениваемой работы друг друга и участвуют в динамичном сотрудничестве ради прогресса знания.