10.2. ГРЕЧЕСКОЕ ОТКРЫТИЕ РАЗУМА

По мере того, как техника прогрессирует, она по контрасту выявляет неэффективность магии и обращает человека, в его немощи,

35 В. Malinowski, Magic, Science and Religion, New York: Doubleday, Anchor, 1954, pp.

36 О космологическом символизме см. Eric Voegelin, Order and History, I. Is- rael and Revelation, Louisiana State University Press, 1956. Определение символизма можно найти на с. 27, его описание — на с. 14. См. также F.H. Borsch, The Son of Man in Myth and History, London: SCM, 1967.

от магического заклинания к религиозной мольбе. Но для того, чтобы разбить миф, нужно нечто большее. Человек должен открыть разум. Он должен разобраться с чувствованием и деланием, познанием и принятием решений и как-то отделить их друг от друга. Он должен прояснить, что именно нуждается в познании, и в свете такого прояснения удерживать когнитивную функцию смысла отдельно от его конститутивной и производящей функций, а также от его роли в коммуникации чувств.

Каким образом греки открыли разум, было показано в работе Бруно Снелла. На первом уровне имело место литературное раскрытие человека самому себе. Гомеровское сравнение заимствовало характеристики неживой природы, растений и животных, чтобы высветить, объективировать и различить разнообразные побудительные мотивы поступков эпических героев. Лирические поэты стремились выразить личные чувства человека. Трагики изображали, каким образом принимаются решения, как они конфликтуют и взаимодействуют между собой и каковы их последствия37.

Внутри литературной традиции происходит осмысление познания38. У Гомера познание имеет истоком восприятие или молву. Человеческое познание всегда частично и неполно. Однако музы вездесущи и всезнающи. Они наделяют аэда способностью петь, как если бы он сам был свидетелем события, о котором поет, или слышал о нем от очевидца.

Еще более критичным был Ксенофан. Он отвергал множество антропоморфных богов; для него бог — это единство, обладающее совершенной мудростью и действующее без усилий, одной лишь мыслью своего разума. Напротив, человеческая мудрость несовершенна, пленена видимостью, хотя остается высочайшей из добродетелей,

37 В. Snell, The Discovery of the Mind, New York: Harper Torchbook, 1960, chap. 1, 3,5,9.

38 Ibid., chap. 7.

обретаемой в поистине долгих поисках. Сходным образом Гекатей считал мифы греков противоречивыми и глупыми. Человеческое познание — не дар богов; повествования о прошлом должны поверяться повседневным опытом; человек продвигается в познании через вопрошание и поиск, причем поиск не случайный, как это было с Одиссеем, а обдуманный и планомерный.

Этот интерес к опыту продолжал жить в Геродоте, в натурфилософах и врачах. Новый поворот наметился у Гераклита. Гераклит утверждал, что простое накопление сведений не научает уму. Если его предшественники сражались с невежеством, то сам Гераклит сражался с глупостью. Он ценил глаза и уши, но считал их плохими свидетелями для людей с варварской душой. Существует ум, Муод, способный прозревать все вещи насквозь. Он присутствует в боге, в человеке и в животном, один и тот же во всем, но в разной степени. Ведать его и есть мудрость.

Если Гераклит делает упор на процессе, то Парменид отрицает как множественность, так и движение. Хотя язык Парменида воскрешает миф об откровении, суть его позиции представляет собой набор аргументов. Парменид еще не сформулировал принципов исключенного третьего и тождества, но пришел к аналогичным выводам.

Ранее мы уже отмечали ограниченность архаического языка. Так как развитие мышления и языка зависит от инсайтов, и так как

59 См. F. Copleston, A History of Philosophy, vol. I, chap. 6, London: Burns, Oate: & Washbourne, 1946. Имеется несколько последующих изданий.

инсайты случаются по отношению к чувственным представлениям и репрезентациям, архаический язык способен освоить пространственное поле, но остается не способным к адекватному выражению родового, временного, субъективного, божественного. Эти ограничения, однако, отступают в той мере, в какой языковые разъяснения и утверждения служат источником чувственных представлений для инсайтов, имеющих следствием дальнейшее развитие мышления и языка. Более того, такой прогресс может долго осуществляться по экспоненте: чем далее развивается язык, тем более возрастает его способность к еще большему развитию. В результате возникает обратное движение, в котором язык начинает опосредовать, объективировать и подвергать испытанию сам языковой процесс. Благодаря алфавиту слова становятся зримыми. Словари сосредоточивают в себе их значения. Грамматики изучают морфологию и синтаксис. Литературная критика интерпретирует и оценивает литературные произведения. Логика способствует ясности, связности и строгости. Герменевтика изучает различные отношения смысловых актов к смысловым терминам.

Чтобы понять значение этой надстройки, нужно вернуться к ограниченности мифического сознания. Как отмечает Эрнст Кас-сирер, в нем отсутствует четкий водораздел между простым «представлением» и «реальным» восприятием, между желанием и осуществлением, между образом и вещью. Непосредственно вслед за тем Кассирер упоминает континуальность сновидения и бодрствующего сознания, а затем добавляет, что имя не в меньшей степени, чем образ, тяготеет к смешению с вещью40. Несмотря на последующие оговорки, создается впечатление, что здесь, пожалуй, имеет место то самое отсутствие различения, которое хотел описать Люсьен Леви-Брюль, когда говорил о законе причастности, управляющем общими представлениями и институциями первобытных людей: причастности, в силу которой содержание их представлений выглядит мистическим, так как благодаря ей отношения между

40 Е. Cassirer, op. cit., И, pp. 36,40 f.

представлениями обретают высокую степень терпимости к противоречиям41.

Сегодня эти свойства первобытного разума кажутся весьма загадочными. Но не стоит делать отсюда вывод, что они выдают отсутствие ума или разумности в первобытных людях. Ведь, в конце концов, проводить различения — нелегкое дело, и признать релевантность различений, когда они уже проведены, тоже нелегкое дело. Ведь что такое различение? Допустим, что А и В различны, если истинно, что А не есть В. Добавим, что А и В могут замещать либо просто слова, либо значения слов, либо реальности, подразумеваемые словами, так что различения могут быть либо чисто словесными, либо понятийными, либо реальными. Отметим, что реальность, о которой идет речь, есть реальность познаваемая, причем не одним только чувством, но чувством, пониманием и рациональным суждением.