Право в свете классических научных парадигм

Со времен социогенеза человеческие сообщества упорядочиваются на основе процессов регулирования (регуляции) поведения людей, общественных отношений, в которых ясно выражены начала самоорганизации систем, действующих в условиях возрастания факторов сознательности и субъективности.

Порядок в природе, всегда казавшийся человеку незыблемым, во многих отношениях являющийся таковым в действительности, основан на строгом соответствии естественных процессов физическим, химическим, биологическим и иным законам, имманентным динамике систем как неорганических, так и живых. Упорядочение «общественных тел» (социальных групп, государства и самого общества) могло бы осуществляться, а иногда так и происходит, при самой минимальной либо сумбурной активности людей через спонтанные процессы саморазвертывания социальных законов и закономерностей, но это, как правило, не лучшие времена в жизни человечества. По словам философа М. Фуко: «Порядок — это то, что задается

в вещах, как их внутренний закон, как скрытая сеть, согласно которой они соотносятся друг с другом...»[5]. Порядок вещей онтологически проявляется и должен проявиться, ибо его образ «схвачен» бытием, развивающимся закономерно.

Положение вещей в природе долгое время ассоциировалось с совершенным естественным правом, источником нормативных требований к обществу, социальной жизни и ее участникам. Люди верили и в какой-то форме сохранили до сих пор веру в то, что общественные законы в виде социальных императивов, религиозных, моральных, правовых и иных нормативных установок являются продолжением природных законов, преломляемых через человеческое сознание и трансформируемых в рамках культурного опыта. Хотя эта вера с момента ее древнего происхождения подверглась величайшим испытаниям, претерпела существенные изменения, у человечества нет причины отказываться от нее как от заблуждения либо наследия давно прошедшего времени, когда люди относились к миру якобы примитивно, прямолинейно. Мысль, которую эта вера в себе несет, совсем не проста и не наивна: люди XXI века в попытках объяснить право, связанные с ним общественные явления, будут обращаться к физическому миру (космосу) так же упорно и часто, как это делали наши предки во II и I тысячелетиях до н. э.

Порядок есть то, что связывает природу и общество, определяет формы биологической и социальной эволюции. Он присущ самоорганизующимся, саморегулирующимся системам, способным в течение времени изменяться внутри себя в ответ на стимулы среды, удерживая при этом равновесное состояние входящих в них элементов. Теория систем, кибернетика, а сегодня и набирающая высоту синергетика, т. е. отрасли современных знаний, претендующие на объяснение общей картины мира, выработку универсальных парадигм его развития, дают нам возможность получить определенные ответы на вопрос о том, как и по каким законам происходит упорядочение самых разных систем, включая физические, химические, биологические, технические и социальные.

Основная и самая благородная задача современной науки состоит в раскрытии тайн «организации жизни на Земле» на базе всех отраслей научного знания, возможно, в первую очередь общественного, этического знания. Не случайно многие выдающиеся представители точных и естественных наук с воодушевлением предсказывают в будущем наступление эпохи обществоведения, обогащенного результатами глубокого постижения космических и природных феноменов. Люди должны исходить из общей физической картины мира, постоянно иметь ее в виду, чтобы решить для себя, как правильно жить, как вести себя в обществе, относиться к природе. Тогда человек сможет действительно преисполниться «благоговением перед жизнью» (А. Швейцер), а человечество поймет наконец, что использование науки в основном для достижения комфорта, удовольствия, богатства и роскоши, доступной немногим, для взвинчивания духа конкуренции и потребительства ведет к утрате нормальных жизненных ориентиров, ставит под вопрос смысл человеческого существования.

В мир приходит все больше и больше человеческих существ, каждое из которых имеет такое же право жить на Земле, как и все те, кто на ней уже живет. Было бы естественным приветствовать появление новых поколений людей, но в действительности встреча с ними омрачается множеством тяжелых проблем, которые в истории и в современном мире всерьез не решаются. Право человека на жизнь — это, скорее, онтологическое, чем юридическое право, но оно в ярком свете представляет нам положение юриспруденции в обществе. Если общественные порядки заставляют кого-то всю жизнь изнурительно трудиться ради куска хлеба, быть средством удовлетворения потребностей других, постоянно служить чужим интересам в качестве работника, солдата, налогоплательщика, то это не право, а обязанность жить ради поддержания сомнительно организованного, плохо урегулированного, скверно управляемого общества.

Смысл и назначение регулирующих процессов в праве выражают необходимость организации определенных связей в человеческом сообществе, иначе говоря, необходимость общественного развития. На каком бы этапе своего исторического развития ни находилось право, его точка зрения всегда была, есть и будет точкой зрения необходимости, выражением социальной нужды, потребностей в установлении порядка. Это, если угодно, константа в исторической судьбе права. Она не меняется со временем, но меняется онтологический образ необходимости, которому право служит и с которым связывает требования законосообразности, предъявляемые к социальным явлениям, процессам, деятельности. Общее представление людей о космосе и об отношении к нему, мировоззрение как таковое, развернутая перед глазами человека универсальная картина мира — вот что, собственно, определяет необходимость в смысле ее объективного или идеального бытия. Многие ранние формы права выражали точку зрения необходимости, которая вытекала из древнего космизма, системы взглядов, представлений о роковой предопределенности событий и судеб, об универсальных, циклических законах, связывающих все живое и неживое, далекое и близкое, естественное и сверхъестественное. В традиционных обществах правовое регулирование утверждает необходимость безоговорочного подчинения людей воле и законам Бога, авторитету харизматических лидеров, вождей и пророков, повелениям которых, субъективным по происхождению, право должно было придавать значимость объективного требования.

На исторических подходах к Новому времени (урбанизация, появление промышленности и начало индустриализации, развитие буржуазии и капитализация общественных отношений, формирование национальных государств, первые шаги научнотехнического прогресса и т. п.) произошел поистине революционный поворот в правовой истории человечества: право начинает развиваться под эгидой науки, становится на почву реализма, пытается избавляться, хотя и с трудом, от религиозных, метафизических, идеалистических иллюзий. Правовое регулирование обретает научные рамки и формы, строится в стратегическом и тактическом плане на теоретико-познавательных принципах, изначально восходящих к точным и естественным наукам. «Разум есть душа закона» (Ratio est anima legis), говорили еще древние римляне. Несомненное удовлетворение многим поколениям юристов приносила мысль о том, что право как нормативно-регулятивная система прочно поставлена на научные, рациональные основания. Причин для того, чтобы так думать, было больше чем достаточно.

Со времени открытия И.

Связанные с классической картиной мира парадигмы научного мышления прочно легли в основу стратегии правового регулирования, определив его структуры, функции, методы и задачи, сотворив в конечном счете то явление, которое сегодня называют юридическим рационализмом. В нем воплотилась и сохранялась долгое время неистовая картезианская вера в непогрешимость чистого разума, источника и основы человеческого познания. «Все, что понимает разум, — утверждал Р. Декарт, — он понимает правильно, и невозможно, чтобы он ошибался. Откуда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мной в границах, но распространяется также на вещи, которых я не постигаю»[6]. Это она, воля, легко впадает в заблуждения, выбирает вместо истины ложь, вместо добра зло. Этическое учение о свободе воли, которая может быть как добродетельной, так и злой, порочной, всячески поддерживало юридический рационализм, снимая с него ответственность за иррациональные «грехи» юридической практики. В сфере социального нормативного регулирования право наиболее далеко пошло по пути союза с наукой, потому что мораль, заключающая в себе аксиологические и телеологические начала, слабо откликалась на призывы науки, да и не могла быть последовательно научной, а религия перестала бы существовать как таковая, если бы покинула почву мистики и иррационализма, против которых активно выступает наука. Принятие научных парадигм послужило началом обособления права от нормативно-регулятивных систем, способствовало разрушению его традиционных связей с религией, так же как и углубляющемуся сегодня процессу отчуждения юридической сферы от моральной. Но прежде чем говорить об издержках юридического рационализма, вернемся к временам, когда закладывались научные основы права, создавалась современная методология правового регулирования. Тогда сформировались исходные установки или, лучше сказать, парадигмы юридического мышления, которые считаются строго научными (в смысле физической картины мира, изначально основанной на ньютоновской механике), определяющими архитектонику права как целостного явления, взятого в совокупности объективных и субъективных, внутренних и внешних проявлений. Термин «парадигмы» мы берем в распространенном науко- ведческом смысле — это общепринятые в определенном месте и времени образцы постановки и модели решения научных проблем, своего рода теоретические и методологические координаты науки. Они меняются значительно реже, чем основная масса научных идей, конструкций и теорий, представляют устойчивые рамки развития науки на протяжении столетий и целых эпох. Попытаемся указать на некоторые основные научные парадигмы, получившие широкое признание со стороны юридической теории и методологии, укоренившиеся за многие столетия в практике правового регулирования, в сферах правотворчества и правоприменения.

• Парадигмы объективности. Физический мир объективен, воплощает совершенство природы, задает субъекту условия, возможности и пределы познания. Он изначально, образцово урегулирован. «Нет ничего более упорядоченного, чем природа», — замечал еще Цицерон. Правовой порядок есть часть упорядоченной природы, он должен быть однороден с нею; природа права конгруэнтна, т. е. совместима, соразмерна, относима к природе вообще, поэтому главное методологическое требование к природе права — удовлетворять человеческие представления о природности всех вещей. Право объективно в онтологическом смысле, оно несет в себе природный образ, находящийся по ту сторону от субъекта с его познавательными претензиями и творческими потенциями. Но объективность права, как и многих других близких ему социальных явлений, не существует сама по себе, не является статичным состоянием, она дана субъекту, и только ему, может быть осмыслена в контексте развивающихся субъектно-объектных отношений. Если бы природа не наделила человека сознанием и не возвысила его до положения познающего субъекта, она не смогла бы выступать в онтологическом статусе объекта. В присутствии субъекта сам объект как бы «оживает», он приобретает способность «говорить» (вспомним о «диалоге человека с природой»), ставить задачи, отвечать на вопросы пытливого субъекта — наблюдателя, исследователя, в результате чего процесс освоения человеком объективного мира становится бесконечной цепью актов взаимодействия между субъектом и объектом. В этом процессе велика роль и многообразны функции человеческого сознания, среди последних значительное место принадлежит социальному и правовому регулированию. Если объективный мир самоорганизован, природа на свой лад упорядочена, то, казалось бы, что может добавить к этому человек, подчиненный природным императивам? Такой вопрос часто задают критики научной парадигмы, настаивающей на объективности всего сущего, утверждающей объективную природу права как части целостного природного порядка. Возможно, что природа могла бы вполне довольствоваться уровнем упорядоченности ее внутренних связей, который достигается в результате самоорганизации и саморегулирования, если бы в мире не было человека, наделенного сознанием. Но он есть, он вторгается в объективный порядок вещей, что-то к нему прибавляет, что-то переделывает, совершенствует или портит, приспосабливает к себе; он желает удобно устроиться в мире, используя все доступные ресурсы, проникая в глубины и тайны Вселенной, которая становится «творческой лабораторией человека». Часть объектов мира даны субъекту, они первозданны и нерукотворны, но другая часть объектов создаются самим человеком, предначертаны в его сознании и произведены его усилиями (артефакты), однако потом выходят из-под его власти, ведут себя так же, как и всякие объекты по отношению к субъекту. Все это в огромной степени осложняет субъектно-объектные связи в мире. Сознательная регулирующая деятельность человека, ответственное использование им средств упорядочения внешней среды становятся в этих условиях совершенно неизбежными и необходимыми для поддержания определенного контроля субъекта над объективным миром.

• Парадигмы закономерности. Упорядоченная природа, физический мир наглядно демонстрируют великую конструктивную силу закона, закономерности и порядка. Их противоположностями являются хаос, смешение, беззаконие, нарушение порядка, которых следует избегать. Порядок всегда законосообразен, он есть осуществленный закон или реализуемая закономерность, которые удерживают развивающийся процесс в определенных, нормальных для него, параметрах и пределах. В законах и закономерностях представлена объективная, устойчивая, повторяющаяся связь между явлениями, построенная по типу каузальных (причинно-следственных) связей. «Жизнь — это серия фактов, управляемых законом», — писал философ X. Ортега-и-Гассет[7]. Использовать закономерности и применять законы — значит управлять процессами развития, через события и действия, выступающие в качестве причин, вызывать факты, которые являются следствиями данных причин. В актах социальной и правовой регуляции люди, следовательно, сознательно манипулируют объективными связями, «подводят под закон» различные сферы общественных отношений, опираясь на причинно-следственные механизмы. Кроме того, законы и закономерности в научной картине мира ранее четко привязывались к таким свойствам развивающегося объективного процесса, как одноли- нейность и обратимость. Классическая наука имела дело по преимуществу с законами (естественными и общественными) и закономерностями однолинейных процессов, с причинами в начале и следствиями в конце; цепочка изменений объекта составляла единый ряд последовательных преобразований, обеспечивающих желаемый или предсказанный финальный результат. Обратимость процесса, согласно физическим определениям, есть его зависимость от направления времени[8]. Понять закономерности процесса можно, исходя из его обратимости; актуальные факты и события при законосообразном развитии можно представить себе в прошлом (придание некоторым юридическим законам обратной силы есть частный случай этой операции) и распространить на будущее, пожелав и предвосхитив наступление подобных фактов и событий в близкой либо далекой перспективе. Стало быть, закон и закономерность означают, что события и факты, которые выступают опорными или хотя бы заметными точками развивающегося процесса, располагаются на единой линии развития, являются разнонаправленными во времени. Они имеют прошлое, существуют в настоящем, устремлены в будущее. С этим связаны чрезвычайно важные временные характеристики социального и правового регулирования.

• Парадигмы устойчивости. Рационализм классической науки увлекает право на путь стабилизации общественной жизни, создания устойчивых регулируемых систем по образцам, существующим в физическом мире. Все знают, что природа необычайно консервативна, она не сдает своих позиций под мощным натиском современной технизированной культуры, сопротивляется до последнего шанса, находит неожиданные оптимальные для себя ответы на дерзкие вызовы человечества. Люди, к сожалению, мало делают, чтобы загладить вред, причиненный природе, поэтому в эпоху техногенных катастроф мы восхищаемся возможностями самоорганизации и саморегулирования в природе, ее способностью приводить себя в порядок после крупных встрясок и утрат. Но наши предки знали это давно, старались устроить многие стабилизационные институты общества по образу и подобию природных процессов. Что бы ни говорили, основное назначение права — поддерживать и охранять порядок, который в основе своей наследуется обществом от прошлых поколений, базируется на исторических и культурных традициях, модернизируется лишь в тех пределах, которые не ставят под угрозу устойчивость системы. Мания новаторства противопоказана праву, а присущая ему нормальная тяга к обновлению не должна осуществляться в формах, угрожающих стабильности. И. Пригожин называет устойчивой такую динамическую систему, у которой небольшие изменения начальных условий порождают небольшие эффекты, не вызывающие глубоких изменений системы; в неустойчивых динамических системах небольшие возмущения началь-

ных условий со временем усиливаются, приближаются к хаосу[9]. Особая и высшая задача правового регулирования — держать динамику общества в рамках устойчивой системы, не допустить скатывания общества к неустойчивому состоянию. Для этого необходимо следить за системностью новаций, которые приветствуются в том случае, когда они совершенствуют, делают более простым и четким порядок, а не усложняют или, еще хуже, подрывают его. Если к желаемому результату можно прийти не одним, а несколькими путями, то лучше сразу отбросить менее понятные и более рискованные линии, свести регулирование к простому и надежному однолинейному процессу.

• Детерминистские парадигмы. Издавна правовое регулирование осуществляется на основе детерминизма как мировоззрения, утверждающего объективный закономерный характер взаимосвязей и взаимообусловленностей явлений мира. Идея детерминизма означает, что эволюцией управляет некоторый набор правил, позволяющий из любого конкретного начального состояния порождать одну и только одну последовательность будущих состояний[10]. В сфере регуляции человеческого поведения могут использоваться вненаучные детерминационные схемы, которые обусловливают будущие действия человека волей Бога, стремлением к идеалу и высшей цели, продвижением некоторых ценностей и ценностных установок. Правовая история показывает, что поведение, мотивированное этими схемами, является не менее необходимым и обязательным, чем действия, продиктованные материальной нуждой либо подобными ей причинами. Однако авторитет науки и представленной ею картины мира в немалой степени способствовал тому, что указанные вненаучные схемы стали рассматриваться как антинаучные, нерациональные, подлежащие вытеснению из правовой сферы. Усилия в данном направлении привели к весьма относительному успеху, сопряженному с большими потерями и издержками, но в юриспруденции все же утвердилось некое подобие господства естественно-научного детерминизма, ядром которого служит положение о причинности, сведенное, в свою очередь, к связи материальных причин с материальными следствиями. В связи с этим многие юристы XX в., особенно англо-американские, торжественно заявили о наступлении эпохи реализма в праве, но в действительности в это время право медленно погружалось в пучины технократизма, прагматизма, утилитаризма, грубого материализма, безудержной коммерциализации и сервильности по отношению к сильным мира сего. На то, как говорится, были и есть серьезные причины. Конечно, в неблагополучии современного права меньше всего следует винить науку как таковую, но тенденции, которые ведут к подобному итогу, как правило, прикрываются авторитетом науки, выдаются в качестве научного подхода к упорядочению общества. Сама же современная наука в трактовке детерминизма далеко вышла за пределы природных соотношений непосредственно каузального типа, изучая различные виды взамо- зависимости и взаимообусловленности явлений, коррелируемых во времени и пространстве, вероятностные соотношения, системные, структурно-функциональные связи, отношения симметрии и т. п. Современные системы права и правового регулирования подчеркивают свою верность классическим научным представлениям о мире еще и тем, что они в принципе не приемлют индетерминизм. Постулат абсолютной свободы воли, если бы юристы приняли его добросовестно и последовательно, означал бы разрушение социокультурной схемы, на которой базируется идея регуляции человеческих действий. Не имея возможности полностью отказаться от свободы воли (она необходима для объяснения природы договоров, сделок, ответственности), юриспруденция пытается надеть на нее «смирительную рубашку», сузить законные рамки и создать многочисленные ограничения. Право — «враг» случайностей и импровизаций; оно не любит исключений из правил, хотя и вынуждено иногда с ними соглашаться. В соответствии с рассматриваемой научной парадигмой правовое регулирование направляется необходимостью, отражающей высшую степень детерминированности явлений, пытается исключить случайность, которая представляет собой единичную, неустойчивую связь, выпадающую из законосообразного процесса, непредусмотренный субъектом и неожиданный результат столкновения либо перекрещивания нескольких автономных, независимых друг от друга причинно-следственных линий. Вследствие этого бытие случайности, находящейся по ту сторону от необходимости и закономерности, лишено объективной основы.

«Ничего в природе не может произойти случайно; все следует определенным законам; эти законы являются лишь необходимой связью определенных следствий с их причинами», — писал в XVIII в. П. Гольбах, отмечая, что «приписывать некоторые следствия случайности — значит говорить о неведении законов...»[11] Из отношения к случайности как незакономерному явлению возникает гносеологический принцип правового регулирования, исключающий случайность как нечто незаконное, лежащее вне закона.

• Парадигмы истины. Ничто так глубоко не наполняет душу судьи и юриста величайшей гордостью за свое дело, как сознание того, что он служит истине. Однако истинность знаний о праве часто подвергается сомнению, поэтому юристам приходится бороться за истину, за право апеллировать к ней, говорить от ее имени. Понятие истины относится к объективному содержанию знаний, идей, теорий и т. п., означает их соответствие объектам познания. В истинном знании содержится более или менее полное, приближающееся к точности отражение познаваемого предмета, идеальный образ реального объекта, схватывающий в этом объекте все, что значимо для субъективной деятельности. Известные определения истины как «гипсового слепка», точной копии предмета вытекают из представлений о движении мира через развертывание объективных, закономерных, однолинейных, равновесных и устойчивых связей. На тех же представлениях основывается и возможность верификации, опытной проверки и переподтверждения истины путем использования эмпирических процедур при повторных наблюдениях, последующих исследованиях. Истина остается истинной, а верификация возможной до тех пор, пока отражаемые в них факты и обстоятельства сохраняют свою идентичность, а динамика связей позволяет удерживать закономерности развития в устойчивой системе. Но истина перестает быть истиной, верификация становится невозможной, когда система переходит в неустойчивое состояние в результате раз- балансирования детерминационных зависимостей и внутренних связей.

Сказанное относится к той области юридических знаний, идей, теорий, которые возникают в процессе отражения фактов правовой действительности с использованием научной методологии познания. Но право имеет дело не только с такими знаниями, оно постоянно прибегает к нормативным, ценностным идеям и суждениям, которые не относятся к позитивному, эмпирическому знанию. А если так, то, по мнению представителей философского и юридического позитивизма, критерии истинности к ним не применимы, они не могут быть истинными или ложными. Другие считают, что сама истина может рассматриваться как ценность и норма, быть источником ценностных и нормативных суждений. Последние, если они логически организованы (логика норм, логика ценностей), находят рациональное изложение в особых системах знаний, применительно к которым может быть условно использован критерий истинности. Не будем сейчас вдаваться в детали этих сложных проблем, но весьма примечательно, что правовое регулирование уже не может обходиться без так называемых условных истин, вводимых в юридический оборот под давлением нормативных и ценностных представлений. Согласно закону к истине приравнивается то, что ею не является либо не установлено в качестве истины; таковы презумпции, фикции и прочие условности в праве, смысл которых в надежном обеспечении прав человека, поддержании основ конституционного строя и т. п. Ярким примером может служить презумпция невиновности: лицо считается невиновным до тех пор, пока вступивший в законную силу судебный приговор не установит его вину. Истины мы пока не знаем (и, может быть, никогда не узнаем), но до наступления известных обстоятельств мы должны принимать условную истину, а именно то, что лицо не совершало инкриминируемых ему действий. Трудно сказать, хорошо это или плохо, но, видимо, необходимо то, что при недостатке настоящих истин и отсутствии настоящих причин право создает квазиистины, квазипричины, применяет их в качестве инструментов правового регулирования. В целом же право и юриспруденция, как видим, работают с категорией истины на жестких условиях и с известными ограничениями во времени и пространстве.

• Парадигмы определенности и точности. Они восходят к образцам точных наук, прежде всего к математике. Благодаря использованию языка математики физическая картина мира достигла высокой строгости и точности описания взаимозависимостей природных явлений. Будучи последовательной и чистой аксиоматической наукой, математика строится на основе небольшого числа постулатов, утверждений, истинность которых принимается без доказательств, а все другие понятия логически выводятся путем доказывания теорем, подтверждения гипотез, перехода от известного к неизвестному. Благодаря этому достигается высокая точность математических положений, а вместе с ней — приближающаяся к идеалу определенность. Все другие науки, от астрономии и биологии до лингвистики и общественных наук, старались с разным успехом использовать математические методы поиска знаний, строить математические модели, добиваться кристальной ясности научных построений. Во всякой отрасли знаний столько науки, сколько в ней математики, говорили когда-то. В свое время Б. Спиноза, чей взгляд на мир часто определяют как механистический фатализм, рассматривал общество как математическую систему, а этику и право считал возможным познавать, строить геометрическим способом (more geometrico). Юристам льстили, когда строгий юридический язык, требующий точных формулировок и однозначных смыслов, сравнивали и сближали с математическим.

В XX в. юриспруденция испытала на себе влияние множества методологических школ, выступавших за математизацию юридической науки, поток соответствующих публикаций не иссякает и в наши дни. Математика, как и другие точные науки, притягивает к себе юристов способностью достигать высокой точности и определенности за счет устранения непродуктивной сложности, отвлечения от многообразия предметного мира по правилам типа известной «бритвы Оккама». Там, где достижению определенности и точности знаний мешают присущие изучаемым процессам комплексность и плюрализм, ими следует жертвовать. Правила «бритвы Оккама» обычно формулируют следующим образом: «сущность не следует умножать без необходимости», «что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего», «многообразие не следует предполагать без необходимости». В точных науках «бритва» «срезает» все непродуктивное, действует безукоризненно, но общественные науки, в том числе юридические, которые познают не отдельные моменты и не единичные частности, взятые сами по себе, автономные по отношению к целому, а предметы и явления, включенные органически в комплексный, плюралистический мир, едва ли подходят для «бритья» в духе Оккама.

Уже давно звучат голоса великих ученых, предостерегающих против тотальной математизации науки. «Нет никаких оснований думать, — утверждал В. И. Вернадский, — что при дальнейшем развитии науки все явления, доступные научному объяснению, подведутся под математические формулы или под так или иначе выраженные числовые правильные соотношения; нельзя думать, что в этом заключается конечная цель научной работы»[12]. Говоря о физиках, А. Эйнштейн показал, какой ценой достигается определенность и высокая точность, стремясь к которой он, физик, «вынужден сильнее ограничивать свой предмет, довольствуясь изображением наиболее простых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все сложные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необходимы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверенность за счет полноты! Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно и боязливо оставляется в стороне? Заслуживает ли результат столь скромного занятия гордого названия “картины мира”?[13]» Приобретенная столь дорогой ценой аккуратность и ясность оказываются как нельзя кстати в правовой сфере, где основная масса проблем далека от философских универсальных парадигм, не выходит за рамки практической реальной жизни, где бесспорная определенность должна во всяком случае вытеснять спорную неточность.

Сам Эйнштейн высказывает весьма неординарную мысль: «Вся наука является не чем иным как усовершенствованием повседневного мышления»[14]. Если так, то повседневность соединяет право с наукой; здесь, очевидно, находится еще одна линия их прочной связи. Юристы совсем недавно стали задумываться над тем, какое значение имеет повседневность для права современного постиндустриального информационного общества. Люди дожили до времен, когда человек должен защищать свою повседневность, право жить так, как он привык и хочет жить вопреки бешеному ритму современного развития, без технологических и информационных искушений, опасных и рискованных экспериментов над природой человека. Для юристов повседневность становится онтологической категорией, указывающей на укорененность и относимость бытия человека к природному и общественному бытию. Ее определяют как область неотчуждаемого опыта, «домен, ограничиваемый местом и временем», напоминающий нам об отчуждении и опасностях нашей эры, предостерегающий «против технологического суперчеловеческого модерна»; «ничего случайного — это и есть повседневность» (Nothing happens, that is the everyday)[15]. Повседневная деятельность предполагает «полную и спокойную веру в неизменность законов природы» (А. Леви-Брюль). Человек бросает якорь в повседневность, чтобы не быть унесенным в незнакомый, искусственно создаваемый мир, который удаляется от его исконной природы. Не исключено, что именно юриспруденция, овладев по-новому естественно-правовой методологией, может дать человеку возможность сохранить себя в условиях быстро и кардинально меняющегося мира.

• Парадигмы антиципирования, предсказуемости. Поскольку физическая картина мира представлялась ясной и определенной, все в ней взаимосвязано, взаимообусловлено, линии развития четко прослеживались от прошлого к настоящему, то их продление во времени давало разуму основания для уверенного конструирования форм будущего. Исходя из того, что эмпирически зафиксировано как факт, ученый способен восстановить прошлое состояние данного факта, и, самое главное, антиципировать, предвосхитить его будущее. Отметим, что антиципация есть один из краеугольных камней в фундаменте юридического регулирования. В основу берется расчет на то, что: а) в сходных (аналогичных) ситуациях люди будут вести себя сходным (аналогичным) образом; б) появление и наличие у человека определенных интересов рационально подведут его к требуемому нормой права поступку; в) долг и взаимные обязательства между людьми, вероятно, не позволят им переступить границы права; г) перспектива ответственности и наказания есть для рациональной (благоразумной) личности достаточная причина не допустить правонарушения и т. п.

Очевидно, что такого рода предвосхищения были бы невозможны без учета причинно-следственных связей между эмпирически наблюдаемыми фактами правовой действительности. Теоретики права, например американские реалисты (О. В. Холмс, К. Ллевелин и др.), давно подметили, что право можно определить как предсказание того, что в действительности будут делать суды, судьи и другой персонал, принимающий юридические решения. Для правовых сообществ и юристов, воспитанных в духе научного рационализма, типична особая требовательность ко всякого рода юридическим обращениям к будущему — предвосхищениям, предсказаниям, прогнозам, они должны обладать высочайшей степенью надежности. В сущности, разум, утверждаемый правом, есть способность человека четко определять предметы и события, с которыми он имеет дело, устранять всякую неясность и темноту в человеческих отношениях, осуществлять нормативный, стало быть, правильный вариант развития процесса, предотвращая любые отклонения от него, расширять пределы рационального контроля над жизненными процессами за счет вытеснения стихийных, спонтанных моментов, устанавливать приоритеты закономерного над случайным, постоянного над временным. В аксиологическом смысле антиципированная линия поведения становится ценностнооправданной, принимается как правильная, правомерная, законная, а все, что выходит за нее, отклоняется от этой линии, считается неправильным, противоправным, незаконным. Отсчет идет одновременно по рациональным и ценностным критериям.

Каждый юрист, конечно, хорошо знает, что случайность, деструкция, нестабильность, дезорганизация, отклонения и нарушения законов, ошибки и неудачи вовсе не исключены из правовой сферы, их всегда больше, чем хотелось бы, но у него есть прекрасное объяснение той иррациональности, от которой пока не избавлено правовое регулирование. Причина, согласно распространенному мнению, лежит в неполноте познания юридической действительности, недостатке надежной информации и истинных знаний о праве, несовершенстве имеющихся методов правотворчества и правоприменения. Дурные законы принимаются потому, что законодатели плохо знают реальное положение дел в обществе, судьи и чиновники неумело применяют закон, не стремятся приобрести соответствующий опыт; преступность существует потому, что с ней борются недостаточно активно. Дефицит знаний и несовершенство опыта становятся постоянно действующими причинами, образуя замкнутый круг, из которого юридическое мышление не может найти выход, сколько бы времени ему на это ни отводилось. Можно поражаться тому, с какой неиссякаемой энергией на протяжении множества веков люди пытаются объяснить недостатки и пороки общественной организации слабой активностью человеческого интеллекта и воли, с каким упорством убеждают они самих себя, что до желаемого совершенства остается лишь несколько решительных шагов либо рывков, надо только осмелиться их осуществить. И хотя эта погоня за «синей птицей» счастья, социального благоустроения кажется бесконечной, она, видимо, не утомляет человечество, так как в самом процессе стремления к идеальному или хотя бы к более совершенному, чем то, что есть здесь и сегодня, заложены начала упорядочения, организации и реорганизации социальных систем. А это вовсе не мало!

Чем же привлекательны научные парадигмы для юристов и всех, кто постоянно задает себе вопрос о том, что такое право и правовое регулирование? Тем же, что вызывает интерес к ним со стороны механиков, технических специалистов, естествоиспытателей, движимых извечной мечтой освоить окружающий мир, полностью развернуть его в сторону человека, приспособить его к человеческим нуждам. Сделать это можно в процессе накопления точных знаний о природе и обществе, открытия либо создания управляемых систем и подсистем, действующих как в высшей степени надежная машина. Если мировое пространство и время плотно заполнить подобными машинными системами, подвластными человеку, то мир станет комфортной обителью для людей, в нем все будет определенно и предсказуемо, из процессов его развития исчезнут элементы стихийности, случайности. Этот соблазнительный идеал придавал силу и до сих пор еще укрепляет (правда, уже в снижающейся степени) общественный авторитет науки, точного знания, практического опыта, наблюдения, эксперимента. Право не должно быть исключением из физической картины мира, его надо понять и объяснить как естественный (естественно-исторический) факт, объективный по характеру и происхождению, как систему, управляемую в соответствии с ее собственными природными, объективными законами. Юристы Нового времени убеждены, что за всякой законодательной формулой стоит объективность фактов и закономерностей, которая с помощью науки и научной методологии переходит в область субъективного, точнее, субъективно-рационального. Многие теории XIX и XX столетий, среди которых можно назвать большинство версий юридического позитивизма, правового реализма, социологических учений (М. Вебер, Р. Паунд, Т. Гейгер и др.), исходили из методологического постулата, согласно которому приоритет объективного над субъективным в праве принципиально не отличается от соотношения этих начал в физике, химии, геологии, астрономии, биологии и т. д.

С истинно просвещенческим энтузиазмом этот постулат утверждался в раннем марксизме. В своих первых работах К. Маркс горячо отстаивал взгляд на право, сводимое к природному объекту исследования. «Законодатель же должен смотреть на себя как на естествоиспытателя. Он не делает законов, не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений. Мы должны были бы бросить упрек законодателю в безграничном произволе, если бы он подменил сущность дела своими выдумками. Но точно так же и законодатель имеет право рассматривать как безграничный произвол тот случай, когда частные лица хотят осуществить свои капризы наперекор сущности дела»[16]. Но что такое «всеобщая связанность сущностью дела», если не объективно необходимый императив объективных законов и закономерностей, образующих материальную и духовную «плоть» права? Законодатель должен видеть право в самой действительности, ибо то содержание закона, которое он выражает в акте государственной воли, дано самими общественными, в особенности экономическими, отношениями. Видит он это право или желает его видеть — это и есть сакраментальный вопрос для организации правового регулирования. Вполне возможно, и часто так случается, что объективное правовое содержание, принимая форму обычая и входя в социальные привычки, фактически, явочным порядком действует без санкции или до получения санкции со стороны законодательного органа государства.

Таким образом, в марксизме согласно научной традиции Просвещения проводится мысль о наличии в сфере правового регулирования объективных (не зависимых от человеческого сознания, бессознательных) законов права, которым должен соответствовать, но часто не отвечает юридический закон. Соотношение между ними, полагал Маркс, есть отношение сущности и ее видимости: «Видимость противоречит сущности. Видимостью тут является сознательно установленный закон государственного строя а сущностью его бессознательный закон, стоящий в противоречии к первому. Сознательно установленный закон тут не выражает того, что заложено в природе вещей; напротив, он составляет противоположность этой последней»[17]. Данное суждение, как видим, воспроизводит, по сути дела, ход естественно-правовой мысли, которая относится к юридическому закону как видимости идеального закона или нормы, видимости, которая сплошь и рядом бывает обманчивой. Не случайно многие интерпретаторы марксистской концепции права характеризовали ее как «социологизированную версию естественного права». Обязанность законодателя по отношению к объективно данному праву сводится к тому, чтобы правильно его познать, верно определить границы его действия, сформулировать в государственном законе точно без идеологических искажений.

Что касается акта государственной воли, то «в роли подлинного закона он выступает тогда лишь, когда в его лице бессознательный естественный закон свободы становится сознательным государственным законом»[18]. Позднее в работах основоположников марксизма акценты в понимании права сместились в сторону идеологически критического отношения к правовому регулированию, осуществляемому в форме закона и посредством законодательства. В сущности, общество знает только один закон — юридический акт, созданный государством, оно реально ощущает единственную всеобщую командную волю — волю законодателя, которую к тому же не так трудно представить как «свободную волю». Она, по видимости, и выступает в качестве главного фактора образования и права.

Вследствие этого правовое регулирование становится способным приобретать идеологизированный характер, в его стратегию закладывается «иллюзия, будто закон основывается на воле и притом на оторванной от своей реальной основы, свободной воле. Точно так же и право в свою очередь сводят затем к закону»[19]. Парадокс заключается в том, что идеологический отрыв закона от действительности зачастую бывает оправданным, но, конечно, с точки зрения тех социальных сил, в интересах которых осуществляется курс правового регулирования. Обычно иллюзии полезны тем, кто их создает и культивирует. Идеологическая квалификация закона нисколько не ставит под сомнение практическую его значимость; напротив, за ней, как правило, скрывается источник усиления действия закона в определенных исторических обстоятельствах. Указанные положения учения о праве не являются исключительно марксистскими, они вошли в состав множества социологических и юридических теоретических конструкций, разделяются учеными многих методологических направлений, их можно принимать или не принимать, развивать или отвергать, но нельзя без ущерба для науки игнорировать, как это делается сейчас в нашей юридической литературе.

В поисках объективных начал правового регулирования весьма своеобразным путем шел Вебер, теоретико-правовые уроки которого, в сущности, слабо усвоены современной юриспруденцией. В отличие от раннего Маркса он был полностью свободен от элементов натурализма в понимании права, такие выражения, как «естественный закон», «подлинный закон свободы» никакого значения для него, очевидно, не имели. Исходным понятием концепции права, развиваемой Вебером, является господство как неизменная форма человеческого общежития, тогда как правовое регулирование в его упорядочивающем смысле есть способ утверждения определенного исторического типа господства. Поскольку для последнего всегда важно, чтобы одни люди подчинялись, повиновались другим, постольку ведущая регулятивная функция права состоит в том, чтобы принуждать; право есть инструмент господства и принуждения. По Веберу, право — это порядок, внешне гарантированный возможностью морального или физического принуждения, осуществляемого особой группой людей, в чьи непосредственные функции входит охранять порядок или предотвращать наруше-

ния его действия посредством применения силы1. Но господство и принуждение суть феномены, находящиеся целиком в сфере субъективного, волевого и человеческого.

В чем же тогда состоит объективный момент в праве и регулировании общественных отношений юридическими средствами? Веберовская социология видит этот момент не столько в сущности, сколько в процессе развития права, его исторической динамике, возрастающей рационализации практического действия юридических норм и институтов в условиях вызванного прогрессом науки и техники особого исторического типа социальных отношений — правового господства. Оно пришло на смену раннему харизматическому типу господства, когда право в качестве упорядочивающего фактора общественной жизни не могло быть рациональным, получая действительность и силу из сакральных источников, от обожествленных вождей и пророков, «живых оракулов» и мудрецов. Правовой мир, основанный на высшем пророческом откровении или на непогрешимых указаниях харизматических лидеров, был метафизическим, иррациональным, но только таким он мог восприниматься людьми древних традиционных культур. Смена типов господства явилась объективным историческим фактом, имеющим значение гигантского переворота в культуре. Магическое уступило место рациональному; наступила эра всеобщих и безличных форм, внешних соответствий и расчетливых санкций, которые создают у человека впечатление, что теперь он, руководствуясь строгой логикой правового господства, подчиняется инструкциям и законам, а не произволу отдельных людей.

Читая Вебера, можно составить представление о рационализации как поистине чудодейственном процессе, благодаря которому правовое начало высвобождается из-под власти эзотерических таинств и мистических сил, выходит на чистую, светлую дорогу разума, вымощенную строгими и беспристрастными логическими формулами, подобными тем, которые входят в текст современных юридических законов. Мир рационализированного права — мир практического опыта и научных знаний. В нем образуется корпорация профессионалов, чиновников, бюрократов, практикующих юристов, которые специализиру-

ются в сфере удовлетворения растущих правовых потребностей общества: «Увеличивающаяся потребность в опыте и специальном знании практиков права и вместе с тем импульс к рационализации права вообще целиком проистекают из возросшего значения процесса обмена благами и сопровождающих его правовых интересов»[20].

Именно практическая необходимость поддерживает и усиливает формальный рационализм права, придает силу процессам юридической рационализации. В современном праве, полагал Вебер, формальная рационализация достигает впечатляющей высоты, в нем преобладают генерализированные, предельно обобщенные нормы, в которых содержательная конкретность норм древнего права заменена формализованной, типовой ситуацией, позволяющей регулировать огромное множество жизненных случаев, подпадающих под действие данной нормы. Перенесение акцента с содержания на форму регулируемых явлений приводит систему права к состоянию объективизма, формальной объективации регулятивных средств, в результате чего право, которое находится в центре борьбы стремящихся к господству интересов, выступает как нейтральный элемент социального строительства и развития. Формальная рационализация есть объективность социального научного познания, означающая «ценностную нейтральность» (свободу от оценок), независимость права от идеологий и политических пристрастий. Стало быть, Вебер, как и Маркс, осуждает идеологизацию права, считает, что субъективизм, волюнтаристские приемы и просто произвол законодателя могут ввергать право в состояние иррациональности. Но Вебер в отличие от Маркса, представлявшего буржуазное законодательство как идеологическое творчество, направленное на фабрикацию иллюзий, высказывает оптимистические предположения относительно стратегии правового регулирования, в целом позитивно оценивает перспективы формальной рационализации права.

Вообще говоря, научная стратегия правового регулирования давалась юристам не без трудностей и осложнений. Так, уподобление юридических законов природным закономерностям привязывало право к слепой объективной необходимости столь жестко, что приходилось вводить в научный оборот не совсем

научные категории вроде свободы воли или определять право через философское понятие свободы. Зажатое в тисках реальной необходимости, право ностальгически стремилось к метафизике свободы. Господство рационализма в праве так же оказалось менее триумфальным, чем это представлял себе Вебер. Вступив на стезю научного развития, юриспруденция часто оказывается на распутье между наукой и идеологией, точно установленным фактом и ценностью, нередко поддается обаянию иллюзий, мифотворчества. И все же, в общем и целом, в течение последних нескольких столетий юристы добросовестно и не без успеха пытались организовать систему правового регулирования, правотворческую и правоприменительную практику на строгих научных основаниях. Они стойко переносили трудности, вызванные жесткими рамками рационалистических методологий, находили гибкие подходы, вводили исключения из правил, прибегали к многочисленным фикциям и условностям, искали разумные решения при выборе альтернатив и т. п.