Нормы-определения (дефинитивные нормы)

По вопросу о том, являются ли правовые дефиниции юридическими нормами, высказаны диаметрально противоположные точки зрения, одни из которых сводятся к положительному ответу, другие — отрицательному.

Можно сказать, что данный вид норм был изначально «навязан» праву юридической, прежде всего судебной практикой, где всегда высоко ценилась словесная форма спора, придавалось большое значение «вербальному поведению» участников процесса. С давних времен юриспруденция претендовала на своеобразную систему понятий и категорий, нуждающихся в точном определении, в четкой формулировке понятийных связей. Достаточно вспомнить «формулярный процесс» в древнем римском праве, наличие большого числа дефиниций, правовых формул в «Дигестах» и других памятниках права древности, чтобы вполне себе представить фундаментальность юридических традиций, относящихся к работе со словом. Представления о функциях юристов и юриспруденции в России довольно рано стали связывать с этой работой. В середине XVIII в. М. В. Ломоносов, рассуждая об университетской подготовке русских юристов, писал: «Паче же всего должно юристу, яко знающему довольно философию, всякому юридическому термину изобретать и составлять точные дефиниции, полные, без излишеств, ибо употребление слов неограниченных и сомнительных и двузнаменательных производит в суде беспорядки и отдаляет от правды к заблуждению и ябедам»[478].

Язык и терминология закона не должны отгораживать его от общественности — эту мысль, кажется, вполне искренне поддерживала сама Екатерина II: «Законы должны быть писаны простым языком и уложение, все законы в себе содержащее, должно быть книгою весьма употребительной и которую бы за малую цену достать можно было бы на подобие букваря»[479].

Нормы-дефиниции суть предписания, содержащие полное или неполное определение правовых категорий и понятий[480]. Необходимость в определении предметов и явлений может возникать по разным поводам; в ряде случаев она порождается логикой социального и правового регулирования, стремлением законодателя привязать созданную им схему регуляции к некоторым «точкам бытия», реальным вехам общественной жизни. Включая определения регулируемых объектов в юридико-нормативный контекст, он лишний раз сверяется с действительностью, уточняет юридическую программу действий. Он придает определению форму веления, предписания для того, чтобы сделать его столь же обязательным, как и все другое, входящее в нормативную структуру права. Некоторые юристы полагают, что определения в праве хотя и полезны для целей регулирования, не могут быть признаны юридическими нормами, потому что резко отличаются от последних по своему логическому статусу и происхождению.

Отличия, действительно, существуют. Если нормы, принципы, задания, ценности, цели можно связывать друг с другом на основе долженствующего быть, через категорию должного, то определение (дефиниция) в данный круг явлений не входит. Оно всецело относится к сущему и только к нему. Что значит определить какой-либо факт действительности, будь это предмет, процесс либо слово их обозначающее? Для этого необходима логическая операция, результатом которой выступает словесная формула, адекватно выражающая суть и порядок вещей. Определить некоторый предмет — значит вычленить его из жизненного контекста, представить его как нечто отдельное со своими пределами, т. е. определенное, установленное в строго фиксированных границах.

Г. Канторович, юрист, представлявший школу свободного права, рекомендовал для отбора определений особый метод, который он называл «концептуальным прагматизмом». Всякое определение, считал он, не может быть истинным или ложным, оно всего лишь лексическое обозначение, полезное для целей науки. «Прежде чем исследовать истину какого-либо утверждения, относящегося к обозначаемой вещи, мы должны выбрать среди различных определений термина, обозначающего эту вещь, наиболее полезные определения»[481]. Приняв этот метод, мы, конечно, попадем в круговорот затруднений, обычно сопровождающих утилитарно-прагматический подход к делу, связанных с относительностью и неопределенностью термина «полезное».

То, что трудно определить, представить себе предметно, еще труднее регулировать. Возникающие в этой связи сложности являются однопорядковыми, у них один и тот же жизненный источник. Упорядочить какой-либо процесс можно настолько, насколько наше сознание и воля способны его контролировать. Людям не подконтрольны многие природные явления, поэтому нет и не может быть законодательных велений о «правильном» расписании солнечных и дождливых дней в определенной местности, никакая власть не в силах запретить землетрясения. Беда в том, что власти не всегда осознают, что некоторые широкомасштабные социальные процессы, скажем, кризисы и войны, столь же неконтролируемы, как и природная стихия. Когда они есть, с ними невозможно, да и поздно бороться при помощи закона и права.

Государству необходимо точно реагировать на каждый факт преступления. Некоторые люди считают, что общество с помощью юридических средств может успешно противодействовать экстремизму и терроризму, фашизму и ваххабизму, если они будут выделены и точно определены как особые объекты правового воздействия. Известна история о том, как в 1995 г. Президент РФ предложил Российской академии наук в двухнедельный срок представить научное разъяснение понятия «фашизм» и связанных с ним понятий и терминов для подготовки предложений по внесению изменений и дополнений в действующее законодательство. Эта история лишний раз доказывает тщетность попыток создавать «юридические дефиниции» для подобного рода текучих и предметно неопределенных явлений. Судам и юристам трудно работать с размытыми категориями и понятиями, явно не гарантирующими идентичность определяемого явления. Никто не может сказать, например, чем отличается «террористический акт» от «акта мести за причиненную обиду политической группе или нации». Бороться с этими «актами» можно только одним путем — уменьшением числа «обид», которые люди причиняют друг другу. Почему право терпит поражение в борьбе с деструктивными идеологическими движениями расового, национального и религиозного происхождения? Потому что, кроме всего прочего, оно по природе своей не предназначено к борьбе с политическими идеологиями, всякого рода «измами», идеями, «бесплотными сущностями», способными то исчезать, то возрождаться. Фабриковать юридические дефиниции там, где они легко обесцениваются вследствие игры политических сил, нет никакого смысла.

Полезной дефиницией можно считать ту, которая, будучи составной частью нормативного материала, активно участвует в правовом регулировании общественных отношений. Дефиниции описательны (дескриптивны), они описывают предмет, привязываясь к некоторым точкам — структурным элементам, функциям, свойствам, внутренним связям и внешним отношениям, достаточным для идентификации данного предмета. В самой дефиниции нет никакого веления (императива), она ничего не требует, но лишь сообщает нам нечто главное о предмете. Тогда каким же образом дефиниция, будучи дескриптивным высказыванием, может трансформироваться в предписывающую правовую норму? В любой другой сфере жизни, кроме правовой, с определениями можно обращаться свободно — признавать их или не признавать, оспаривать их или соглашаться с ними, учитывать их или не учитывать на практике. В этой связи показательна судьба научных определений. Но в праве дефиниция, включаемая в законодательный акт, становится институционализированной, облеченной в юридическую форму, общую для норм — правил поведения, норм-принципов, норм-деклараций, норм-целей.

Благоприобретенная в нормотворческом, законодательном процессе юридическая форма придает определению нормативную силу и действительность. Когда мы говорим, что договор есть соглашение двух или нескольких лиц об установлении, изменении или прекращении гражданских прав и обязанностей, то такое определение описательно, но дефинитивная норма «договором признается соглашение двух или нескольких лиц об установлении, изменения и прекращении гражданских прав и обязанностей» (ч. 1 ст. 420 ГК РФ) имеет уже форму прескриптивного высказывания, является предписанием. Оно говорит о том, что требуется признавать договором, чем следует обязательно руководствоваться в договорных юридических ситуациях. Суть требования (элемент императивности) заложен не в самой дефиниции, а в необходимости учитывать ее, считаться с ней при совершении юридических действий. Рассуждениям о том, что нормы и дефиниции несовместимы, потому что первые выражают должное, а вторые — сущее, нельзя придавать большого значения, поскольку, во-первых, между должным и сущим нет непереходимых граней, во-вторых, онтологический статус юридической нормы, как уже говорилось выше, двойствен, располагается как в сфере должного, так и в сфере сущего.

Другим распространенным возражением против признания юридических дефиниций нормами права выступает указание на то, что эти дефиниции не порождают прав и обязанностей для участников гражданско-правового оборота. Это действительно так. Сама по себе дефиниция ничего не говорит о субъективных правах и юридических обязанностях субъекта в рамках правового отношения, но она, как и нормы-цели, нормы- декларации, контролирует ряд обстоятельств (юридических фактов), которые делают возможным само правоотношение, так же как права и обязанности, реализуемые в нем согласно норме — правилу поведения. Гражданско-правовые понятия «недвижимое имущество», «неделимая вещь», «главная вещь», «принадлежность» и т. п. могут направляющим образом влиять на ход правового отношения. Пенсию по инвалидности и льготы гражданин может получить после официального признания его инвалидом, распространения на него юридического понятия инвалида той или иной группы. Объем прав и обязанностей государственных гражданских служащих, например, зависит от категории, к которой они относятся, а категория дана, прежде всего, в виде четкого определения в законодательстве, в нормативном акте. Юридические дефиниции некоторых предметов или процессов содержат минимальный состав юридических фактов, необходимый для возникновения, изменения или прекращения правовых отношений, связанных с данным предметом. Если отсутствует хотя бы один из перечисленных в дефиниции фактов, правоотношение не состоится. В этом, очевидно, и выражается непосредственный регулятивный эффект норм-дефиниций.

Значение правовых определений для юридической практики можно показать на вполне современном примере. Во многих странах, включая Россию, не разрешаются браки между лицами одного пола, но и прямого запрета на них по понятным причинам тоже нет. Ссылаясь на принцип «не запрещено значит можно», некоторые граждане сегодня ставят перед соответствующими государственными органами вопрос о регистрации подобных браков, но им отказывают. На каком основании? Вопрос можно перенести в область морали, где он давно тонет в обилии противоречивых мнений и малополезных споров. Нынешние юристы неохотно апеллируют к нравственности, над ними довлеет позитивистская установка, согласно которой не всеми разделяемые моральные позиции не должны влиять на решение правовых проблем. Что же остается в самом праве для того, чтобы дать основанный на законе ответ лицам, желающим зарегистрировать однополый брак? По существу, только одно — юридическая дефиниция брака: ваш союз не может быть зарегистрирован, потому что он не подпадает под юридическое понятие брака. По определению брак есть юридически оформленный добровольный и равноправный союз мужчины и женщины, заключенный с целью создания семьи. Для его заключения необходимо взаимное добровольное согласие мужчины и женщины, вступающих в брак (ч. 1 ст. 12 СК РФ). В данном случае юридическая дефиниция, традиционная, идущая от римской юриспруденции, показывает свою регулятивную силу как бы в чистом виде. Не случайно в странах, где однополые браки были разрешены, пришлось «переделывать» и само определение брака.

Основным логическим видом дефиниций, используемых в праве, является определение через род и видовые отличие. Оно предполагает условия, требующие серьезной аналитической работы юриста с понятиями и терминами[482]. Определяемый предмет должен быть рассмотрен в ряду родственных ему предметов, причислен к определенному классу явлений, из которых определяемый предмет выделяется признаком либо признаками, представляющими его видовое отличие. Указания на род и видовое отличие образуют, собственно, дефиницию. Чтобы добиться столь «простого» результата, человеку необходимо мысленно перевернуть (может быть, не раз) предметный мир, универсум соответствующих ему понятий и категорий, вникнуть в иерархии и отношения, представить себе место определяемого предмета в системе координат, вертикальных и горизонтальных связей. У законодателя, озабоченного практическими делами, не всегда находится время для столь кропотливой умственной работы. Вот почему удачных юридических дефиниций, в особенности определений через род и видовое отличие, очень мало. К их числу можно отнести те, над которыми юридическая мысль работала веками и тысячелетиями (определения понятий юридического лица, судебного иска, вины, соучастия и т. п.).

В большинстве случаев юристы закрывают глаза на нарушение логических требований к дефинициям, если последние мало-мальски оправдывают себя на практике. Что можно сказать, если даже распространенное у нас общее определение права как совокупности норм, установленных государством, имеет серьезный логический изъян — в нем отсутствует указание на родовой признак права, не сказано, к какому классу социальных явлений оно принадлежит. Между тем, право относится к роду нормативно-регулятивных систем и стоит в одном ряду с моралью, политикой, религией и т. п., сопоставимо с ними в общих чертах, отличается от них своей спецификой, видовыми характеристиками.

Хотя идеалом для юриста являются четко определенные категории и понятия, полные и точные дефиниции, часто он вынужден довольствоваться не вполне совершенными логическими построениями, квазидефинициями, прибегать к приемам, внешне напоминающим процесс определения категорий и понятий. Малосодержательные и пустые определения, не имеющие четкого предмета и границ, бесполезны в праве, так же как и во всех других сферах. Но если в словесной формуле схвачена некоторая часть сути определяемого предмета, то она может действовать в качестве определения данного предмета, по крайней мере в течение известного времени до того, как внутренний дефект не станет явным.

Иногда вещи определяются по первому впечатлению, по внешним признакам, которые способны периодически изменяться. Нет ничего удивительного в том, что прославленная приверженность юристов к правовым определениям с давних пор сосуществовала с осторожностью и недоверием тех же юристов к тем же определениям. «Omnis definitio in jure civili periculosa est: parum est enim, ut non subverti posit» — «всякое определение в гражданском праве опасно, ибо мало случаев, когда оно не может быть опровергнуто». Опасный момент юридической дефиниции скрыт не столько в ее способности устаревать, сколько в изначальной неясности и неполноте. В праве есть, казалось бы, вечные дефиниции. Так, определение узуфрукта, принадлежащее римскому юристу Ульпиану, — «узуфрукт есть право пользоваться чужими вещами и извлекать из них плоды с сохранением в целостности субстанции вещей» (D.VII.I.I) — без существенной корректировки входит в соответствующие статьи современного Французского гражданского кодекса, Германского гражданского уложения; без него трудно сегодня представить себе вещное право. Настораживающим моментом в отношении многих правовых дефиниций является широкий диапазон различий в определении одного и того же предмета регулирования законами (кодексами) разных стран. Несовпадение правовых понятий и терминологические разноречия давно стали проблемой для международного общения юристов. Законодатель творит дефиницию посредством выбора отдельных качеств определяемого предмета, который всегда ограничен, субъективен, не застрахован от случайностей. Полученная в результате такого выбора дефиниция абсолютно надежной быть не может. Так или иначе, но в рассматриваемом аспекте юриспруденция существует, будучи зажатой в пространстве между двумя противоположными тенденциями, одна из которых требует максимального использования дефиниций, формул, понятий в качестве средств правового регулирования, а другая, наоборот, культивирует к ним недоверие, призывает юристов обходиться без них там, где это возможно.

Попытаемся кратко охарактеризовать конструктивные возможности дефиниций в сфере правового регулирования, включая возможности их функционирования в качестве норм. Качество юридических дефиниций непосредственным образом определяет доступность смысла правовых норм, установленных законодательным актом. Из этого, однако, не следует, что определения используются в праве только для того, чтобы сделать закон более ясным и простым. Существуют пределы, за которыми простота становится упрощением, что едва ли может устроить законодателя. Нет у него специальной задачи создавать как можно более простые законы, поскольку, добиваясь точности норм и определений, он стремится адекватно выразить в нормативном акте меру сложности предмета правового регулирования.

С усложнением общественных отношений усложняются законодательство, правовые нормы, юридико-технические приемы изложения нормативного материала. То, что делает юридическую дефиницию правовой нормой, не зависит от ее простоты или сложности, от каких-либо формальных качеств вообще; это — способность быть регулятором, наличие у них регулятивной функции. Регулирование означает акт, при котором нормативный либо фактический регулятор обусловливает нужные изменения в объекте, определяет его движение в заданном направлении. Если применить этот критерий к юридическим дефинициям, то они, прежде всего, являются средством идентификации общественных отношений, подлежащих регулированию посредством некоторой совокупности норм или института. Суд, принимая к рассмотрению иск о взыскании неустойки с должника в пользу кредитора, должен, исходя из определения неустойки в гражданском законодательстве, убедиться в том, что к правоотношению, породившему спор, действительно, применимы нормы о неустойке. Опираясь на базовые гражданско-правовые, уголовно-правовые и иные понятия, юристы идентифицируют правовую ситуацию как «аренду», «поручительство», «сделку», «договор», «кражу», «разбой», «убийство» и т. д. Но функция обозначать, артикулировать и подразделять правовые отношения по их характеру и видам, будучи первичной для юридических дефиниций, имеет продолжение в виде ряда других регулятивных эффектов.

Многие определения в гражданском праве несут в себе значительную информацию относительно объема и условий регулирования соответствующего предмета. Если разложить на отдельные составляющие то же самое понятие неустойки в российском гражданском праве (ст. 330 ГК РФ), то в нем можно увидеть определенные параметры и пределы регулирования соответствующих ситуаций: неустойка возможна лишь в случаях, предусмотренных договором или законом (спонтанные и неожиданные претензии исключаются по определению), она происходит в виде выплаты денежных сумм (а не чего-либо другого), основания неустойки четко сформулированы — это неисполнение или ненадлежащее исполнение должником своих обязательств перед кредитором, включая просрочку исполнения. Регулятивное значение таких гражданско-правовых определений, как «филиалом является обособленное подразделение юридического лица, расположенное вне места его нахождения и осуществляющие все его функции или их часть, в том числе функции представительства» (ч. 2 ст. 55 ГК РФ), едва ли можно подвергать сомнению. Качество нормы-определения во многом зависит от умения законодателя предвосхитить в ней типические черты юридической ситуации.

Текстуальный анализ статей законов и кодексов подтверждает довольно частые явления близости или даже слияния юридических дефиниций с правилами поведения. Это, конечно, не относится к определению общих категорий и понятий, предмет которых является идеальным и располагается выше юридической практики (например, дефиниция правового государства, понятия справедливости, равноправия и т. п.). Одна

ко, если закон определяет действия, порядок действий, процедуры, процессуальные институты, имеет дело с реальными предметами, то соответствующие дефиниции скорее всего на практике превратятся в действенные регуляторы поведения, будут выполнять регулятивные функции не хуже других видов норм. В уголовных кодексах нормы, определяющие состав преступления, внешне выглядят как дефиниции, охватывающие основные признаки соответствующего действия или бездействия. Кражу, например, можно определить как тайное похищение чужого имущества, но, по существу, к этому сводится и уголовная норма: «кража, т. е. тайное хищение чужого имущества, наказывается...» (далее следует санкция) (ст. 158 УК РФ).

Схема названной нормы предельно проста, санкция присоединяется к словесной формуле, которую можно считать и дефиницией, и диспозицией нормы, указывающей на действие, которое квалифицируется как преступное. В таких случаях регулятивные перспективы уголовной нормы оказываются связанными с качеством дефиниции, которая одновременно является качеством диспозиции нормы. В современном германском уголовном праве есть два очень близких состава преступления — злословие и клевета, различить которые можно лишь с учетом их точного определения.

«Кто преднамеренно в отношении другого лица сообщает или распространяет заведомо ложный факт, который порочит это лицо или унижает его перед общественностью или угрожает его кредитоспособности, наказывается...» (далее следует санкция) (§ 187 УК ФРГ)[483].

Злословие

Таким образом, статья уголовного кодекса в диспозитивной части должна быть сформулирована как определение состава преступления, но иногда дефиниция вполне заменяет собой диспозицию уголовно-правовой нормы. Примером может слу-

жить ст. 312-10 Уголовного кодекса Франции: «Шантажом является получение путем использования угрозы раскрытием или вменением в вину фактов, способных причинить вред чести и уважению лица, либо подписи, обязательства или отказа от обязательства, либо секретной информации, либо денежных средств, ценных бумаг, материальных ценностей или какого бы то ни было иного имущества. Шантаж наказывается...» (далее следует санкция)1.

Сказанного, мы полагаем, достаточно, чтобы убедиться в наличии высокого регулятивного потенциала юридических дефиниций, специфической функциональности, которая позволяет им быть существенным элементом права как нормативнорегулятивной системы. История юриспруденции, гражданского, уголовного и других отраслей права подтверждает огромную ценность опыта и граничащего с искусством умения юристов находить точные определения для своих понятий, мастерски владеть формулой и формулировкой.

При каких условиях определение, включенное в нормативный акт, приобретает качества регулятора? Даже в небольшом по объему законе мы обнаруживаем сотни и тысячи категорий и понятий, терминов и слов, оборотов речи и других лексических единиц, которые при желании можно сделать предметом определения. Традиционно законодатель воздерживался от этого, справедливо полагая, что нельзя допускать, чтобы лексика закона и юридическая терминология сильно расходились с языковой практикой общества, они должны в целом удовлетворять общеупотребительным стандартам письма и речи. Закон должен быть понятным каждому, кто мыслит категориями здравого смысла. В европейских правовых системах, включая российскую, исключения из данного правила были очень редкими, они затрагивали только те понятия, которые без дополнительного разъяснения законодателя могли быть неправильно поняты некоторыми людьми. Такого рода разъяснения, как и сами нормы, были строго обязательными, существовал запрет на их расширительное и ограничительное толкование, никакие отступления от строгого смысла законоположений не допускались. Подобными способами законодатель пытался избежать или свести к минимуму терминологические споры в юридической, особенно судебной, практике, так как разноречие толко-

ваний и путаница в понятиях затемняют дело, питают судебный произвол.

Далеко не все категории и понятия, употребляемые в законе, подвергались определению, а только те, которые непосредственно выражали предмет регулирования данного закона. Это требование ограничивало круг юридических дефиниций, придавало им необходимый вес в сфере права. И сегодня самые нужные в процессе регулирования нормы-дефиниции — это те, которые определяют предмет регулирования закона. Таковыми являются, например, дефиниция общественного объединения в законе об общественных объединениях, гражданства — в законе о гражданстве, благотворительной организации — в законе о благотворительности и т. д. Все другие определения, сформулированные в законодательном акте, должны иметь прямое отношение к предмету регулирования, раскрывать его с той или другой стороны. Регулятивные качества юридических дефиниций отражают характер и меру их связи с предметом регулирования.

В теории права вообще и законодательства в особенности проблема предмета регулирования выступает основополагающей. От того, насколько он продуман и структурно оформлен, зависит эффективность нормативных и лексических конструкций закона. Говоря о предмете законодательного либо иного нормативного акта, мы имеем в виду более или менее широкую группу взаимосвязанных общественных отношений (явлений, процессов), которая объективно нуждается в урегулировании на основе единой руководящей идеи, единых принципов и методов, целостного системного подхода при наличии широкого критерия, позволяющего судить, что относится к данному предмету, а что — нет. Целостность предмета берется в динамическом смысле: развитие одной его части невозможно или неэффективно без развития других частей. Предмет может быть сколько угодно крупным, сложным и дифференцированным, но все его части и элементы должны нуждаться друг в друге, быть функционально взаимосвязанными, обладать некоторой силой сопротивления против распада, разложения, вырождения.

В сфере законодательства к предмету регулирования нормативного акта предъявляются высокие требования в смысле его цельности и единства. Давно замечено, что законы пишутся не на всякую тему, что предмет правового регулирования не легко сложить, составить как нечто целое. Никому в голову не приходило создавать законы, скажем, о городской или сельской жизни, о взаимоотношениях полов, воспитании детей и т. п. В России потерпели провал попытки создать закон о молодежи из-за невозможности сконструировать целостный предмет его регулирования. Жизненный материал, привлекаемый для этого, разваливается, распадается на вполне самостоятельные части, не связанные между собой, способные изолированно существовать и быть предметом отдельных законов. К сожалению, количество законодательных актов, предмет регулирования которых определен неудачно, расплывчато и без четких контуров, в наше время возрастает. Именно этим рыхлым законам нужны «костыли и подпорки» в виде многочисленных дефиниций, прямых обращений к адресату норм и иных юридико-технических ухищрений, которые, однако, не спасают дела.

С учетом рассматриваемых здесь проблем (дефиниций, терминологии, структурирования нормативного материала) обратимся к законодательному опыту стран общего права (common law) — Англии и США, который представляет интерес во многих отношениях. Мы будем говорить о статутах (законах) и способах изложения норм в законодательных актах этих стран, избегая общих оценок их правовых систем, располагающих позитивными историческими традициями, известным запасом социальной прочности. Напомним, что подлинной цитаделью common law, местом его исторического становления является суд, который, как считалось на протяжении долгого времени, способен решать все проблемы правового регулирования. Попытки парламента с его законотворчеством влиять на деятельность судов вначале не воспринимались всерьез, но затем вызвали беспокойство и враждебное отношение со стороны судейских кругов. Почти вся первая половина XX в. прошла под знаком соперничества и борьбы судов с парламентскими статутами, поскольку, как заявлял Ф. Поллок, известный английский юрист того времени, «парламент в большинстве случаев изменяет право в худшую сторону», поэтому судья должен «удерживать пагубное влияние такого вмешательства в как можно более узких границах». Хотя прежняя вражда ушла в прошлое, статутное право и сегодня еще считается дополнением общего права, создаваемого судами[484].

Статут не должен разрушать либо умалять общего права, созданного судами в виде решений и прецедентов. По замечанию Давида, английское право в отличие от права стран континентальной Европы, которое развивалось рационалистически, «создавалось без каких бы то ни было забот о логике, в рамках, которые были навязаны судебной процедурой»[485]. Англичане воспринимают нормы, изданные законодателем, как бы ясны они ни были, только в том случае, когда они истолкованы судебной практикой[486]. В области создания новых юридических норм сохраняется своего рода конкуренция между судами и парламентом; во всяком случае, как отмечал Л. Фридмэн, суды с подозрением следят за изменениями в праве, исходящими от законодательных собраний, а не от самих судов. «Исторически сложилось, что многие суды на самом деле смотрели на статут весьма узко и недоброжелательно. Они рассматривали статут как нечто инородное, разрушающее красоту и симметрию общего права»[487].

Интенсивной судебной переработке подвергались самые важные законоположения, что выхолащивало закон к большому неудовольствию законодателей. Тогда-то, замечает Фридмэн, и возник довольно специфический стиль американских (и английских) статутов. Чтобы не дать судам поводов и лазеек для излишне свободных интерпретаций, законодатели пытались подробно прописать значительные положения статута, оставляя второстепенное и неважное на усмотрение судей. «Многие из этих статутов невероятно многословны, состоят из целых гирлянд синонимов и перечислений». Английское право, отмечал Давид, «перегружено юридическими дефинициями и решениями мелких дел»[488]. Законодатель стремится дать определение чуть ли не каждому понятию, употребляемому в статуте, помещает объемные перечни определений в начале статута, затем в разных его разделах и просто там, где считает нужным.

Привязанность американского законодателя к обстоятельным определениям не становится слабее от того, что сам он делает постоянные оговорки, подчеркивающие относительность данных определений. Так, в одних случаях действительность дефиниции ограничивается сферой применения только одного закона или его отдельной части, главы, обусловливается целями применения только определенных законоположений, за пределами которых, как бы предупреждает законодатель, данная дефиниция может быть непригодной. Встречаются оговорки, согласно которым термины и определения, употребляемые в законе, действуют «при условии, что ничто иное не следует из контекста».

Отбор определяемых терминов и слов может вызвать некоторое удивление у человека, который впервые знакомится с американским стилем изложения законодательных актов. В Уголовном кодексе штата Пенсильвания (1988 г.) обширный параграф под названием «Определения» включает в себя множество дефиниций, например такие: «действие» или «деяние» — сознательное или непроизвольное движение; «исполнитель» — означает в необходимых случаях лицо, виновное в бездействии; «совершено» — означает в необходимых случаях «несовершение действия»; «бездействие» — несовершение действия; «суд» — районный судья; «умышленно» или «с целью» — намеренно; «кто бы ни» — любое лицо и т. п.[489]

Возникает впечатление, что закон вбирает в себя функции толкового словаря, при этом толкует он не только ключевые понятия и категории, но и обычные слова, словесные конструкции, не всегда в диапазоне значений и смыслов отражающих предмет регулирования. Когда значение слов преднамеренно приспосабливается к отдельному предмету, тогда и получается, что «суд — это районный судья» и ничего больше. Ясность и точность дефиниций страдают, если в одной из них пытаются объединить предметы, близкие друг другу, но все же разные. В названном Уголовном кодексе есть определение «жилища» — это «любое здание либо строение, переносное либо временное, или его часть, которое в течение времени являлось домом или местом проживания исполнителя»[490].

Под указанное определение, если надо, можно подвести и шалаш в лесу, и пещеру древнего человека, и кровать в углу арендуемой комнаты, и даже спальный мешок, если удастся доказать, что он есть своеобразное «строение». В законодательном акте о гарантиях качества потребительских товаров (Свод законов США, титул 15, гл. 50) сказано: «термин «потребительский товар» означает всякое материальное движимое имущество, участвующее в коммерческом обороте и предназначенное для индивидуального, семейного или бытового употребления (включая любое такого рода имущество, предназначенное для присоединения к любой недвижимости либо установления на ней независимо от того, было или нет оно присоединено или установлено)»[491]. Напрасное дело — рассчитывать, что потребитель запомнит такое определение, сможет самостоятельно его истолковать и им воспользоваться.

Законодательство в странах континентальной Европы, так же как и в России, опирается на более или менее разработанную классификацию нормативных актов, дифференцированные правовые формы, определенные правила их использования при изложении нормативного материала. Это нужно для того, чтобы избежать контрастов в структуре текста, чтобы по- настоящему важные положения не тонули в мелочах, чтобы второстепенное не заслоняло главного. Американская правовая система не знает деления нормативных актов на законы и подзаконные акты. То, что принимают Конгресс, законодательные собрания штатов, городские советы и другие местные законодательные органы, называется статутами (законами)[492]. Они включают в себя своеобразно скомпанованные нормативные положения о регулируемом предмете — от общих принципов, целей и деклараций до подробных деталей, мелких оговорок и терминологических нюансов, причем все это расположено вперемешку без четко выстроенной логический схемы.

Приводя в пример закон штата Огайо о пищевых продуктах, медикаментах и косметике, изданный в целях пресечения торговли недоброкачественными продуктами, Фридмэн отмечает, что понятие «недоброкачественный» вызвало длинную цепь определений. «Некоторые из них носят весьма общий характер: продукт недоброкачествен, если любой «значимый ингредиент» был «опущен». Но закон также обращает внимание и на мелкие детали: продукт признается недоброкачественным, если он имеет какую-либо алкогольную или непитательную составляющую, за исключением безвредных красителей, безвредных ароматических добавок, безвредной смолистой глазури, количество которых не превышает 0,4% общего состава и т. д.»[493]. В крупных законодательных актах можно встретить десятки и сотни дефиниций с разъяснениями и уточнениями, они привязаны, скорее, к тексту, чем к общей концепции закона. К числу самых сложных громоздких актов относят, например, Федеральный налоговый кодекс Соединенных Штатов: «Некоторые его положения являются достаточно широкими и общими; другие части кодекса заняты рассмотрением самых невероятных деталей. Он также представляется абсолютно нечитабельным, темным и непроницаемым лабиринтом, в котором только специалисты могут не заплутать, и даже они при этом испытывают массу сложностей и неудобств»[494].

Если в европейских правовых системах назначение юридических дефиниций состоит в том, чтобы исключить либо свести к минимуму в судебном процессе терминологические споры, то вышеуказанные определения явно предполагают толкование и спор. Вообще говоря, юридическая терминология в странах общего права есть нечто большее, чем вспомогательное техническое средство правового регулирования, в некоторых отношениях английские и американские юристы ставят термин выше нормы, спор о терминах часто заменяет им спор о нормах. Но ни в Англии, ни в США юридическая терминология не играет унифицирующей роли, не имеет цели обеспечивать единство подходов к решению конкретных судебных дел. Это затрудняет контакты между двумя самыми крупными правовыми системами, относящимися к общему праву. По этому поводу Давид заметил: «Одна и та же концепция может быть выражена разными терминами, в то же время одни и те же термины могут иметь различные значения в Англии и в Америке. Иностранный юрист должен это знать и не пользоваться английским правовым словарем при изучении тех или иных вопросов американского права»[495].

Но статутное право в той и другой странах породило обильную терминологию, которая явилась «материальной» основой аналитической юриспруденции в Англии и США. Именно здесь зародились специфические направления юридического позитивизма, сосредоточенные на изучении включенных в законодательный текст понятий, категорий, терминов, логических и грамматических связей между ними. Основная задача аналитической юриспруденции — анализ «словаря права», связей между терминами и другими лексическими единицами, входящими в состав законодательного акта. Мысль о том, что скрытую сущность права в каждом отдельном случае можно познать путем «расшифровки слов», через юридическую лексику, используемую законодателем, могла возникнуть в странах, где почти каждый статут выходит в мир с «собственным словарем».

Теперь же нечто подобное можно наблюдать и в России. По внешнему оформлению некоторые российские законы стали напоминать американские статуты, показывать не лучшие качества последних — сложность построения, рыхлость, избыточность и многозначность терминологии. Повышается порог недоступности закона для понимания со стороны граждан и общественности, закон вследствие растущей сложности теряет своих «читателей», хотя он, вообще говоря, и не предназначен для легкого чтения. Прекрасная мечта о том, чтобы законы составлялись простым языком и в каждой семье их читали «наподобие букваря», сегодня кажется несбыточной. И все-таки, движение в обратном направлении, т. е. в сторону усложнения законодательного стиля, превращения «языка законов» в «эзотерический язык юристов», является крайне нежелательным, оно разрушительно для права, выступает источником усиления его непопулярности. В современной России достаточно своих причин, вызывающих усложнение законодательства, нет необходимости добавлять к ним еще и «американские».

Стиль американского законодательства и его критика, прежде всего, в самой Америке, вовсе не говорят о том, что «американцы не умеют писать законы». Они пишут их по-своему, соответствующие способы и приемы выработаны исторически, отражают специфику общего права, особенности его американского варианта. Связанные с этим издержки дополняются компенсирующим действием ряда институтов (судебная интерпретация статутов, методы юридической аналитики и др.), которых нет в России. Ничем иным, кроме как чистым подражательством, нельзя объяснить нынешнюю практику издания законов со своим особым «толковым словарем». В 1990-х гг. это казалось нововведением, развивающим традицию, согласно

которой в самом законе могут быть даны определения одного либо двух ключевых понятий, относящихся к предмету регулирования. Но переход к «словарю» сразу же породил сложные проблемы качества дефиниций, относимости их к предмету закона, соответствия их общеупотребительному смыслу определяемых терминов и т. п.

В Федеральном законе от 28 августа 1995 г. № 154-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» содержалось предписание, согласно которому под местными налогами и сборами следует понимать «налоги и сборы, устанавливаемые органами местного самоуправления самостоятельно». Более поздний закон, а именно Федеральный закон от 25 сентября 1997 г. № 126-ФЗ «О финансовых основах местного самоуправления в Российской Федерации», дал другое определение местным налогам и сборам: это «налоги и сборы, устанавливаемые представительными органами местного самоуправления самостоятельно в соответствии с федеральными законами». Сравнивая эти две дефиниции одного и того же понятия, можно сказать, что первая из них неудачна, она ничего, в сущности, не определяет, вторая более точна, и, что еще важнее, она уместна именно в законе о финансовых основах местного самоуправления. В федеративном государстве, каковым является Россия, правовые нормы субъектов Федерации не должны противоречить федеральному законодательству, и это в полной мере относится к нормам-дефинициям. Нередко бывает, что законодательства различных уровней неодинаково определяют некоторые термины, о чем свидетельствует следующий пример.

Хотя коллизии между нормами-дефинициями могут быть устранены согласно общим коллизионным правилам, встреча с ними осложняет правоприменительную практику. Увеличение числа норм-дефиниций в структуре федерального и регионального законодательства при существующих тенденциях может привести к появлению дополнительных источников терминологических расхождений между ними.

Коль скоро мы затронули вопрос о тенденциях, то надо сказать, что стоит за расширяющейся практикой создания дефинитивных норм в виде комплексов, списков, перечней юридических понятий и терминов. Можно предположить, что законодатель в такой форме дает выход своему естественному стремлению изначально повлиять на процесс применения закона, дать официальное, аутентичное толкование возможно большему числу понятий, используемых в нормативном акте, так как прямых способов довести до адресата нормы свое понимание регулятивных проблем, норм — правил поведения, у него сейчас недостаточно. Другое предположение состоит в том, что законодатель пытается уменьшить зависимость применения закона от общеупотребительного толкового словаря русского или другого государственного языка, который не успевает реагировать на появление новых значений понятий и категорий, на возникновение вариантов и альтернатив традиционных терминов в связи с современными задачами правового регулирования. Не последнюю роль играет забота о внедрении терминологии, относящейся к заимствованным правовым институтам, слабо укорененным в юридической практике. Все это заставляет «творцов» закона вносить в него все больше и больше толковательных, интерпретационных элементов, сочетать предписание с разъяснением, усиливать непосредственную информативность нормативного правового акта.

Однако здесь существуют известные пределы и ограничения. Каждый закон буквально вписан в правовую систему, он не может содержать всю информацию о предмете регулирования. Многие смыслы и нюансы положений закона выясняются путем систематического толкования с учетом других законодательных актов и законодательства в целом. Хорошо или плохо действует закон — это зависит не только от его собственных достоинств, но и от качеств правовой системы в целом. Вот почему включение в законы обширных перечней используемых в них понятий само по себе не является гарантией эффективности правового регулирования, а при некотором увлечении подобной практикой, небрежности законодателя в отношении языковых средств может нанести вред делу. Если не контролировать количество формально-юридических дефиниций, не сдерживать их рост, то юриспруденция может превратиться в замкнутую понятийную сферу, в которую доступ обычных граждан будет обусловлен знанием юридического языка либо необходимостью иметь «переводчика», в лице, скажем, адвоката. Но самая серьезная опасность состоит в ненужном усложнении правовой системы, засорении ее пустыми нормами, невнятными дефинициями, невыразительными декларациями. В настоящее время признаки этой опасности существуют и в России.

Из многочисленных законодательных актов, «экипированных» внушительным списком основных понятий, которые, с точки зрения составителей закона, нуждаются в специальном разъяснении, возьмем для примера Водный кодекс РФ от 3 июня 2006 г. № 74-ФЗ. В ст. 1 этого Кодекса содержатся определения 20 понятий, смысл большей части которых доступен любому грамотному человеку без всяких разъяснений. Разве самому ему трудно додуматься, что «водопотребление есть потребление воды из систем водоснабжения», что «водопользователь — физическое или юридическое лицо, которым предоставлено право пользования водным объектом»? Значение одних терминов самоочевидно, о других можно получить нужные сведения у специалистов (экспертов) либо просто из справочников или учебников по гидрологии, гидрогеологии. Если возникнет необходимость разобраться в проблемах «сточных вод» или «дренажных вод», то едва ли участники юридической ситуации, которым, наверняка, придется вникать в дело основательно и серьезно, удовлетворятся соответствующими определениями из Водного кодекса, слишком краткими и общими. Если так, то какая польза от юридической дефиниции и ее присутствия в законе?

Создатели Водного кодекса решили, что субъекты водных правоотношений не могут обойтись без общего юридического понятия «водное хозяйство», которое определено как «деятельность в сфере изучения, использования и охраны водных объектов, а также предотвращения негативного воздействия вод».

Но ведь всякое хозяйство — это не только деятельность, но и постоянно меняющийся комплекс предметов и объектов, выступающих условием и результатом человеческой деятельности. Как бы то ни было, но широкие понятия типа «водное хозяйство» не могут определяться наспех и односторонне, им вообще не место в законе, потому что законы должны применять образованные люди, которые хорошо знают, что такое «водное хозяйство» по собственному опыту, вследствие обучения и достижения некоторого уровня культурного развития.

Погоня за количеством дефинитивных норм вредна для законодательства и практики его применения. В ходе правотворчества необходим тщательный отбор терминов, смысл которых может быть выражен в четкой юридической формулировке, полезной при решении практических проблем правового регулирования. Не будем забывать, что нормы-дефиниции, наряду с другими видами норм, предназначены регулировать общественные отношения и, если они этого не делают или делают очень плохо, их существование трудно оправдать. Чтобы стать дефинитивной нормой определенного закона, тот или иной термин должен иметь прямое отношение к предмету регулирования данного закона, быть существенным его выражением. По строгим правилам определению подлежат не всякие встречающиеся в законе термины и понятия, а только те, которые выражают самую суть данного закона.

К сожалению, эти правила не всегда соблюдаются. Например, в Федеральном законе от 13 марта 2006 г. № 38-ФЗ «О рекламе» даны дефиниции понятий «товар», «антимонопольный орган», хотя совершенно очевидно, что определяемые предметы лишь косвенно относятся к рекламному делу. Каждый, кто захочет ознакомиться с их юридической формулировкой, скорее всего, обратится не к закону о рекламе, а, руководствуясь предметным принципом, к соответствующему профильному законодательству. Отход от данного принципа при создании юридических дефиниций содействует появлению дублирующих норм и бесконтрольному их росту. Почти в каждом нормативном правовом акте определенная смысловая нагрузка падает на такие понятия, как «гражданин», «договор», «суд», «иск» и т. д., но было бы ужасным, если бы создатели актов пытались каждый раз дать «свое» определение данным понятиям. Согласиться с тем, что каждый закон должен иметь свой особый словарь, и, хотя бы отчасти, собственный язык, значит примириться с перспективой «вавилонского столпотворения» в праве.

Когда юристы уделяют слишком много внимания терминам, их определению и разъяснению, это может свидетельствовать не только о позитивных тенденциях в юридической сфере, о стремлении усилить культурно-воспитательные и познавательные функции права, но и болезненных процессах в данной сфере. Они могут выражаться в отрыве правовой системы от общества и его культуры, формировании «юридической касты», ее эзотерического знания и языка, с помощью которых «посвященные» получают власть над людьми, пользуются преимуществами данной власти. В современном мире есть силы, например корпорации юристов, адвокатские объединения, сообщества нотариусов, которые не заинтересованы в снижении меры сложности языка права и законов. Напротив, путаница и противоречивость в законодательстве, неясность понятий, обилие и многозначность терминов, отпугивающих дилетантов от права, позволяют им поддерживать высокий спрос и повышать цену на квалифицированные юридические услуги.

Сегодня право для известной категории людей — высокодоходный бизнес, и это обстоятельство серьезным образом осложняет его судьбу. Но общественность в своем сознании и опыте хранит рациональные приоритеты и нравственные ценности, необходимые для конструирования гуманистического права, суть которого есть служение обществу и человеку. Такое право должно быть простым, но не упрощенным, стабильным, но не отвердевшим, изменяющимся, но не текучим. Интересам общества отвечает развитие права, которое дает каждому человеку необходимые средства получать и защищать возможности сознательно, свободно конструировать условия собственной жизни, осуществлять свой выбор и нести за него ответственность. Ради этого право должно быть прозрачным, четким, предсказуемым и обозримым; этому служит ясность и относительная простота языка законов.

Подводя итоги сказанному, отметим ряд моментов, которые, как нам представляется, важны для работы законодателя с нормами-дефинициями. Определения понятий и терминов, включенные в тексты нормативных правовых актов, имеют, несомненно, нормативный характер, являются видом юридической нормы, которая выступает в связке с другими нормами, выполняет свои функции в составе нормативного блока, регулирующего те или иные общественные отношения. Взятая в отдельности, норма-дефиниция не способна регулировать что- либо самостоятельно, но ведь то же самое можно сказать в отношении любой другой правовой нормы, включая норму — правило поведения.

Главная проблема, связанная с юридическими дефинициями, заключается в выборе понятий и терминов, которые должны получить в законе официальную юридическую формулировку, стать своеобразным юридическим предписанием. В этом деле законодатель обязан быть строгим и разборчивым. Он должен обладать профессиональным чутьем и глубоким знанием общественных отношений, на регулирование которых направлен закон, чтобы из множества понятий и терминов, которые он справедливо считает важными, выбрать то, что, во-первых, выражает суть предмета регулирования данного закона, во-вторых, содержит общее указание на порядок изменения регулируемых объектов, дает некоторую информацию о характере регулирующего воздействия нормы на предмет. Таких понятий при строгом подходе оказывается немного, их не следует валить в одну кучу с другими понятиями, как это бывает в списках и перечнях из нескольких десятков пунктов.

От юридического определения некоторых понятий, используемых иногда юристами, законодатель, по всей вероятности, должен отказаться раз и навсегда. Речь идет, прежде всего, об идеологизированных категориях, и особенно о политически бранных терминах, к которым враждующие политические силы охотно прибегают, чтобы заклеймить противника, представить его общественности, всему миру в непривлекательном виде.

Обратимся еще раз к термину «фашизм», попытки неудачного юридического определения которого свежи в памяти. После Второй мировой войны само это слово стало одиозным, приобрело массу неожиданных смыслов и значений, прошло несколько этапов усложнений и упрощений, так что сегодня это неопределенное и растяжимое понятие, в которое каждый заинтересованный политический субъект может вложить желаемое содержание. Некоторые политиканы не упускают случая воспользоваться негативностью и неясностью понятия «фашизм», пытаются лепить этот ярлык на тех, кто им не нравится. Фашизм, действительно, отвратительное явление, и бороться с ним надо политическими и правовыми средствами, но средства эти принципиально различны. Юридическую ответственность нельзя возложить на человека только за то, что кто- то назвал его фашистом либо сам он считает себя таковым. Ответственность наступает за проступки и преступления, которые определяются независимо от политических понятий, как правило, не отличающихся точностью. Не случайно, самое трудное, с чем сталкивается правосудие, — это проблема доказывания политических мотивов преступления. Суд, вообще говоря, не самый лучший борец с фашизмом, так же как с экстремизмом и терроризмом, другими деструктивными политическими движениями. Сопротивление им должно быть организовано прежде всего в политической сфере; фашизм может остановиться только перед стеной антифашизма. Существуют, таким образом, объективные обстоятельства, в силу которых сугубо идеологизированные и политизированные понятия не могут быть успешно переведены на юридический язык.

Если, в самом деле, существуют «опасные определения в праве», то самыми опасными, несомненно, являются те, в которых законодатель фиксирует позицию, выражающую точку зрения одной из спорящих сторон. Какой спор идет в обществе — политический, идеологический, научный, религиозный, нравственный, философский или какой-либо иной — в этой связи не так важно. Суть в том, что в подобных случаях законодатель «встревает» в дискуссии среди профессионалов, активно принимает одну точку зрения, отвергая все остальные. Допустим (так, собственно, и бывает), что для этого у законодателя имеются серьезные основания, точнее, интересы, но все равно закон, отражающий взгляд на определенную проблему некоторой части, а не всего общества, опасен именно потому, что он вряд ли будет опираться на общественное согласие (демократический консенсус). Навязывать его людям для исполнения под угрозой принуждения можно лишь до известного предела, дальше которого начинается разрушение правопорядка. Оттого что спорная позиция «воплотилась» в закон и норму, она не становится истинной и бесспорной. Однако спорной является теперь юридическая норма, чего благоразумный законодатель не должен был допускать. Он не имел «права» связывать судьбу правовой нормы со спорной точкой зрения. Это касается, может быть, в первую очередь норм-дефиниций, юридических понятий.

Законодателю, видимо, следует воздерживаться от определения сугубо научных терминов, в отношении которых ученые-специалисты не выработали более или менее единого понимания. Выбор юридической дефиниции в таких случаях может быть только случайным. Там, где речь идет о научных и технических проблемах, юрист, вообще говоря, не должен изобретать никакой собственной терминологии, но в процессах регулирования всецело полагаться на мнения специалистов и экспертов, на достижения современной научной и технической мысли. В качестве правовых дефиниций не могут быть использованы неустоявшиеся понятия, не вошедшие в общее словоупотребление научной и профессиональной среды. Следует отметить, что в списке юридических определений неуместны не только экспериментальные, сложные, не подтвержденные практикой понятия и термины, но и общая лексика, принятая в повседневной жизни, в быту. Курьезно выглядит законодатель, который пытается разъяснять адресату норм банальные вещи либо, напротив, внушает ему (зачастую не очень компетентно) сложные общие понятия, правильность которых никем не гарантирована.

В нынешних российских условиях формирование официальной юридической терминологии, которая непосредственно определяет качество законодательства, осложняется рядом обстоятельств, среди которых не в последнюю очередь можно назвать почти полную отстраненность юридической науки от данного процесса. Разработка терминов, включая их определение, сегодня находится в руках законодателя, который привносит в это дело много ситуативного и субъективного. При этом законодатели, действующие на разных уровнях и в разное время, стараются отличаться друг от друга, по-разному интерпретируют одни и те же понятия. «Разнобой» и несоответствие дефиниций одних и тех же терминов в федеральном законодательстве, с одной стороны, и законодательстве субъектов Российской Федерации — с другой, превращаются в серьезную проблему, требующую неотложных мер. Более частыми стали терминологические разногласия между федеральными законами. Собрать воедино и привести в систему официальные юридические термины (дефиниции) очень трудно, поскольку они рассыпаны по многим законам и другим нормативным правовым актам. Тем не менее это необходимо сделать, потому что лучшим выходом из сложившегося положения было бы создание усилиями прежде всего ученых-юристов единого официального свода юридических терминов, постоянно пересматриваемого и обновляемого на базе достижений юридической теории и практики. Это позволило бы свести к минимуму или прекратить практику включения в законы все большего числа «кустарных» дефиниций, нередко дезориентирующих правоприменителя. Обязательность Свода для субъектов федерального и регионального правотворчества можно гарантировать актом его утверждения либо одобрения парламентом.