Мотивационные процессы и мотивационная динамика

Одним из важнейших разделов психологии, имеющих прямое отношение к психической регуляции, является теория мотивов, изучающая психологические механизмы мотивации человека. Мотив есть внутренний фактор, имеющий силу побуждать индивида к поступку и деятельности.

Судя по всему, ныне складывается особый комплекс психологических знаний — психология мотивации, которая стоит в одном ряду, переплетается и взаимодействует с психологией регуляции и саморегуляции поведения. Данное обстоятельство особо подчеркивается в новейшей психологической литературе. Психологию мотивации определяют как область общей психологии, изучающую детерминацию конкретных поведенческих актов и их последовательностей, опосредованную психическими процессами. «Из этого определения вытекает, во- первых, что психологию мотивации интересуют причины и регуляторы поведения, а не само его протекание.

Общие характеристики, относящиеся к пониманию мотива, немногочисленны. Все действительные мотивы, которыми оперирует субъект в данной ситуации, в течение определенного периода или всей свой жизни, образуют мотивационное поле (мотивационную систему, мотивационную сферу), находящееся в состоянии непрерывной динамики, разнонаправленных движений. Сам человек судит о наличии у него того или иного мотива по своим эмоциональным переживаниям, а последние, как мы видели, способны переключаться, менять характер и вообще чрезвычайно подвижны. Мотивы возникают, исчезают, видоизменяются, трансформируются один в другой, теряют значимость либо, наоборот, удерживают ее в случаях вытеснения мотива сознанием. Полностью «обездвиженных» мотивов, видимо, просто не бывает. Существуют более или менее постоянные, почти не меняющиеся мотивы, побудительную силу которых человек не может произвольно снижать или повышать.

Соответствующие мотивы и потребности у слабовольных людей чуть ли не автоматически, во всяком случае, в первоочередном порядке, становятся желанием, превращаются в цель. Претензии социальной среды могут относиться не к самим этим мотивам, ибо кто же позволит себе осуждать стремление индивида быть сытым, одетым, искать удовлетворения своим естественным потребностям, но именно к целям, которые определены мотивами. Испытывающий чувство острого голода человек может совершить различные целевые действия, чтобы добыть кусок хлеба: одна цель — украсть, вторая — попросить милостыню у прохожих, третья — заработать деньги, скажем, развлекая тех же прохожих игрой на музыкальных инструментах. Из этого примера видно, что глубина и интенсивность мотивов, за которыми стоят естественные потребности и инстинкты, не исключают оценочного выбора, тем более не означают роковой предопределенности действий, на которую иногда ссылаются, повторяя «я украл, потому что был голоден». На психическом уровне не существует причинной связи между голодом и кражей: не все голодные воруют, так же как не все воры голодны. Отсюда видно также, что даже самый мощный в смысле давления на психику мотив не может в единственном числе перейти в цель действия субъекта, эта цель образуется в результате взвешивания множества разнородных, нередко противоречивых мотивов.

Когда мы говорим, что тот или иной акт поведения является мотивированным, имеется в виду, конечно, нечто большее, чем констатация факта психического побуждения, выступившего истоком данного поведения. Самым интересным здесь является вопрос о выборе мотива или группы мотивов, которые получили высокую оценку и предпочтение в процессе мотивации поступка, на стадии психической саморегуляции индивида.

К вопросу о том, каким образом юридическая норма может обрести мотивационную силу, мы еще вернемся, а сейчас еще раз обратимся к часто обсуждаемой психологами проблеме взаимоотношения мотивов и потребностей. Во многих учебниках психологии мотивы определяются как связанные с удовлетворением потребностей побуждения к деятельности, как конкретные проявления сущности видов активной деятельности, в основе которых лежит отдельная потребность. Не случайно, замечал А. Н. Леонтьев, «психологический анализ потребностей неизбежно преобразуется в анализ мотивов»[144]. Источником пристрастности, которая накладывается на механизмы психической саморегуляции, являются потребности человека, они-то и дают реальный критерий оценки и выбора мотивов, определения того, что хорошо или плохо, важно или неважно, должно или не должно, нужно или не нужно, допустимо или не допустимо. Именно «оценочное отношение потребностного проис-

хождения» Вилюнас называет мотивационным. С психической точки зрения всегда существует «принципиальная и постоянная готовность оценочных отношений стать побуждающими», поэтому внутренняя оценка внешних факторов — норм, институтов, убеждений и верований и т.

Важным и общим признаком мотива можно считать его способность встраиваться в иерархическую структуру мотивационной сферы, находить в ней свое место, несмотря на непрерывную и безостановочную перестройку данной структуры. В ней все движется, колеблется, перемещается, заново комбинируется, все меняется, кроме того, что сама она остается иерархией с различными уровнями и конфигурациями.

Скорее всего, мы имеем дело с психической формой, которая создает череду опрокидываемых и восстанавливаемых в новом виде иерархий. Но при этом каждая новая организация мотивационной сферы удерживает в себе совокупность основных мотивационных отношений, которые входили в предшествующую иерархию, а до нее — в более ранние образования. Впрочем, в действительности подвижность и изменчивость иерархизированной мотивационной сферы зависит от многих обстоятельств: от типа личности, от ее жизненного опыта, от ситуации, которую переживает человек в критические, кризисные моменты либо в ординарных, привычных условиях размеренной жизни. Человек, много испытавший, прочувствовавший жизнь в различных ее проявлениях, вырабатывает в себе более или менее устойчивые мотивационные механизмы, которые, хотя и не полностью, но все же избавляют его от импровизаций, экспериментов, рискованного поиска. Каковы бы ни были, однако, жизненные обстоятельства, сложные мотивы и мотивационные образования, возникающие из социально и культурно детерминированных психических процессов, обычно имеют более высокие шансы занять место на верхних уровнях мотивационной иерархии.

Вместе с тем доминирующее положение высокозначимого мотива не всякий раз объясняется его «весом» (социальной и психической ценностью), оно часто может быть результатом действия поддерживающих мотиваций, среди которых можно найти кратковременные и случайные. Во всем этом, конечно, можно увидеть проявление синергетических законов воссоздания порядка из хаоса и обратного процесса разложения упорядоченной системы до хаотического состояния. Но мы рассматриваем мотивационную сферу не ради нее самой, а как уровень или часть механизмов психической регуляции и саморегуляции, а это есть именно упорядочивание и сознательное преодоление хаотических состояний человеческого поведения.

Чтобы выделить в мотивационной сфере опорные точки, через которые проходят линии упорядочения, имеющие регулятивный эффект, необходимо привязаться к категориям, выражающим личностное осмысление человеком своей деятельности. Для этого, естественно, нужно знать, что такое личность, человеческая деятельность, какой смысл вкладывает индивид в свое поведение, как формирует он собственные поступки, т. е. необходима определенная психологическая и социологическая теория личности, философия личности. В мире существует великое множество таких теорий и философий, весь вопрос в том, какая из них может претендовать на правильное объяснение психических процессов, упорядочивающих человеческую жизнь. Несомненной привлекательностью обладает учение о человеке, который становится личностью, благодаря своей осмысленной, целесообразной предметной деятельности. Человек не просто живет и радуется жизни, он живет со смыслом и действует в соответствии с осмысленными жизненными программами. Выше было сказано, что мотив или мотивы, несущие на себе значительную культурную нагрузку, могут не получить достойного места на уровнях мотивационной иерархии, потому что человеку не всегда дано относиться к мотивам, исходя из некоего фиксированного их «статуса», высокого или низкого.

Для индивида важно другое: он бьется над вопросом, какие мотивы могут быть в данный момент пригодными для конструирования поступка с гарантированным успехом, т. е. решает операциональные задачи. Это не означает, во-первых, что у мотива нет такого «статуса», во-вторых, что человек не может руководствоваться мотивами высокого класса по чисто операциональным соображениям. Откуда происходят наши представления о силе и значимости мотивов? Некоторые психологи выстраивают объективную иерархию мотивов, где, как у А. Маслоу, например, на первом месте стоят мотивы, адекватные биологическим потребностям, выше — мотивы самосохранения, еще выше — мотивы, поддерживающие уверенность человека в себе и его «бойцовские» качества, и на вершине — познавательные, эстетические и иные равноценные им мотивы. Но, как уже подчеркивалось, иерахия существует там, где пребывают сами мотивы, в индивидуальной психике, способной создавать такие иерархии. За пределами психики, на основе ее изучения можно теоретически предложить шкалу мотивов при строго определенном условии — наличии четко обозначенного и последовательно выдержанного критерия. Это будет, конечно, относительная конструкция, удачная или неудачная, спорная или убедительная, от которой нельзя требовать высшего совершенства и универсальности.

К числу наиболее интересных, на наш взгляд, можно отнести теорию личности А. Н. Леонтьева, в рамках которой разработана шкала мотивов. Не наша задача углубляться в эту теорию, в общем хорошо известную, но отметим, что ее исходными положениями являются понимание личности через предметную деятельность человека, выступающую субстанцией его сознания. Деятельность осуществляется сознательными действиями, которые, подчиняясь побуждающим мотивам, обеспечивают переход целей в объективный продукт. Деятельность субъекта, направленная на удовлетворение материальных и духовных потребностей, опредмечивается в мотивах. Как зарождаются и какую роёь играют мотивы в чеёовеческой деятеёьности? По А. Н. Леонтьеву, это происходит так: потребности как исходные предпосыёки деятеёьности сами по себе ничего не говорят о ее направёении, они доёжны поёучить опредеёенность тоёько в предмете деятеёьности, найти себя в нем. Коёь скоро это про- изошёо, потребность нашёа свой предмет, посёедний становится побуждающим мотивом деятеёьности[146]. Опредмечивание и предметность выступают, как мы видим, усёовием осуществёе- ния потребности, мотива и деятеёьности в цеёом, но оно (это усёовие) еще поёностью находится в сфере субъективного и само, естественно, явёяется субъективным образом. Психически осознаваемый предмет в качестве мотива и предмет в своем объективном значении (как он есть) — разёичные, несовпадающие явёения.

В психическом процессе субъект оперирует не самими предметами удовёетворения потребности, а представёяющими их внутренними образами, опредмеченными мотивами, которые и выступают в сознании как побуждения и цеёи. При формировании внутреннего образа предмета важную роёь играют психические явёения, которые А. Н. Леонтьев опредеёя- ет через введенные им категории «пристрастность сознания» и «ёичностный смысё», угёубёяющими понимание ёичностной природы чеёовеческой психики. «Безразёично, осознаются иёи не осознаются субъектом мотивы, сигнализируют ёи они о себе в форме переживаний интереса, жеёания или страсти; их функция, взятая со стороны сознания, состоит в том, что они как бы «оценивают» жизненное значение для субъекта объективных обстоятеёьств и его действий в этих обстоятеёь- ствах, придают им ёичностный смысё, который прямо не совпадает с понимаемым объективным их значением»[147]. Субъект опредмечивает потребности и мотивы пристрастно, придавая предмету удовёетворения потребности ёичностный смысё ёи- бо смысёы.

На основе данных поёожений создатеёь рассматриваемой теории предёожиё своего рода шкапу мотивов, критерии которой в свете сказанного представёяются очевидными. Выдеёя- ются, прежде всего, смыслообразующие мотивы, именно они придают человеческой деятельности личностный смысл, обладая вместе с тем побудительным эффектом. Другая категория мотивов не претендует на воплощение какого-либо личностного смысла, но является необходимой в качестве сильного побуждения; это — мотивы-стимулы. Они сопровождают и дополняют смыслообразующие мотивы, усиливают их действие при оценке и выборе вариантов поведения. Хотя А. Н. Леонтьев называет смыслообразующие мотивы более высокими, ведущими, между двумя категориями мотивов в системе индивидуального поведения нет жесткой иерархической зависимости, мотивационные функции за предметами деятельности изначально не закреплены. В структуре одной деятельности данный мотив может выполнять функцию смыслообразования, в другой — дополнительной стимуляции. К тому же человеку не приходится занимать себя ненужным делом, т. е. «сортировать» мотивы, многие из которых он частично или целиком не осознает. По этому поводу А. Н. Леонтьев замечает: неосознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что и всякое психическое отражение, неосознаваемое и осознаваемое не противостоят друг другу, это лишь разные формы и уровни психического отражения. Само по себе осознание мотива может усилить его побудительную силу, так же как, наоборот, ослабить ее. Деятельности без мотива не бывает; поводом называть деятельность «немотивированной» является не отсутствие мотива, а его субъективная или объективная скрытость, недоступность расшифровки, неясность и неосознаваемость. Индивидуальная психика включает в себя определенные механизмы, эмоциональные, волевые и другие, которые позволяют субъекту расширять круг осознава- мых мотивов за счет неосознаваемых.

Итак, объективные значения вещей и предметов, феноменов общественного сознания воздействуют на поведение людей опосредствованно через личностные смыслы, которые, собственно, и получают в индивидуальной психике мотивационную поддержку. Личностный смысл и создает пристрастность человеческого сознания. С психологической точки зрения, утверждал А. Н. Леонтьев, значения предметов не существуют в сознании иначе, как реализуя те или иные смыслы, так же как действия субъекта не существуют иначе, как реализуя ту или иную его деятельность, побуждаемую смыслообразующим мотивом, потребностью. Когда утопающий хватается за соломинку, он прекрасно понимает, что это всего лишь соломинка, но все равно тянется к ней, потому что в данный момент, пусть на краткий миг и несбыточно, она приобрела для него смысл спасительного средства. Несовпадение смыслов и значений в индивидуальном сознании может быть незначительным, более или менее существенным и, наконец, достигать уровня прямого противоречия. Здесь, видимо, скрыт источник фальшивого поведения, основанного на иллюзиях, просчетах и ошибках, обмане и самообмане, несбыточных мечтах, неосуществимых надеждах, беспочвенных претензиях и других последствиях ложного опредмечивания мотивов. Личностные смыслы, по А. Н. Леонтьеву, возникают в индивидуальном сознании непроизвольно и независимо от объективного значения предметов, человек всегда должен блюсти дистанцию между собой как субъектом сознания и предметным миром. Но эту свою мотивационную независимость он сохраняет ровно до той поры, пока не сталкивается с реальной жизнью, «упрямыми фактами». Тогда получают оправдание личностные смыслы, близкие к объективным значениям предметов деятельности, а произвольные мотивационные построения дискредитируются в сознании действующего индивида. Он к тому же должен принять на себя ответственность за вредные последствия ложно мотивированных поступков. Юридический словарь изобилует терминами, обозначающими искаженно мотивированные поведенческие ситуации, в которых человек желаемое выдает за действительность, либо желает того, чего не может быть, либо свои желания никак не связывает с реальностью. Таково понятие косвенного (эвентуального) умысла, он существует, если человек, планируя действие, игнорирует мотивы, связанные с объективными факторами, способными привести к вредным последствиям.

Всякий мотив, независимо от того, к какому классу или виду он принадлежит, рождается и существует, имея в себе тенденцию стать целью поступка, в любом случае он пробивается к этому рубежу со всей энергией, которую сообщает ему оп- редмеченная потребность. Однако, по учению А. Н. Леонтьева, вероятность стать целью существует только для смыслообразующих мотивов, особенно тех, которые существенно усиливаются дополнительной стимуляцией. Когда два или несколько смыслообразующих мотивов «конкурируют» в ходе целеполага- ния, когда есть выбор, тогда результат — постановка целей — определенно зависит от поддержки мотивов-стимулов, исхода «борьбы мотивов». Реализованный в цели действия мотив достиг в принципе всего, к чему он предназначен.

Что же происходит дальше? Мы подошли к важному моменту в психологии личности, объяснение которого проливает свет на психологические механизмы рождения новых высших мотивов и формирования новых специфических потребностей человека. У А. Н. Леонтьева этот момент схвачен в конструкции «сдвига мотива на цель», раскрывающей динамику и характер роста, развития потребностей. Когда субъект под влиянием определенного мотива ставит себе цель, он выполняет целенаправленные действия ради них самих, в силу того, что мотив как бы сместился на эту цель. Действие, имеющее цель, становится деятельностью, влечет за собой последующие действия, мотивом которых является уже сама эта цель. Она теперь получает мотивационное значение для выбора и постановки последующих целей, участвует в формировании линии деятельности индивида. Превращение цели в мотив есть также и рождение новой потребности.

«Первоначально возникая в результате фактически происходящего сдвига мотивов на сознательные цели, процесс осознания мотивов становится далее как бы общим механизмом сознания»[148]. Связка мотив—цель—мотив, затем снова цель и снова мотив, лишь схематично представляет линию поведения. В глубинах человеческой психики идут сложные процессы возникновения и преобразования потребностей, их качественных изменений, совершаются в подлинном смысле скачки в результате сдвига мотивов на такие цели, которые показывают возможности возрастающей независимости человека от естественных, биологических потребностей, высокую значимость познавательной, поисковой, творческой мотивации. Примечательно, что цель, получая функции мотива, тем самым инстру- ментализируется, выступает в качестве средства достижения более высокой цели, решения более усложненной психологической задачи, выходящей за рамки одной операции, одного действия, нескольких поступков либо серии таковых. Эти цели, а также стоящие за ними опредмеченные потребности, способны быть действительными, т. е. сохранять мотивационное значение в течение длительного времени, охватывать всю человеческую жизнедеятельность.

Еще одна важная особенность этих целей-мотиваций состоит в их «автономном функционировании», они развивают собственную мотивационную мощность, несмотря на то что цепочка предшествующих целей может оказаться непрочной, некоторые потребности, воплощенные в них, — остаться неудовлетворенными или слабо удовлетворенными. Трудности и помехи, отказы и самоотказы в части реализации потребностей, включая витальные, важные для жизни, не выдуманы ради придания романтического ореола подвижничеству, героизму, прекрасной одержимости, но, как мы видим, они своеобразно учитываются в мотивационных и иных механизмах психической регуляции. Следовательно, они вошли в онтогенетическую базу психики человека, получают развитие на филогенетическом уровне. Если не принять во внимание отмеченные выше особенности мотивации и целеполагания, то психологически было бы трудно понять поведение людей страсти, увлечения, риска и самоотверженности. За конструкцией «сдвига мотива на цель» у А. Н. Леонтьева стоит генеральная идея: мотивация развивается «снизу вверх», обретает все более высокие смыслы, совершенствуется по восходящей линии к одухотворенному труду, вершинам социального творчества. Значительно дальше по этому пути идут другие психологи, полагающие, что «сдвиг мотива на цель» есть лишь частный случай «смещения эмоциональных переживаний в сторону ценностей более высоких порядков», являющегося универсальным принципом онтогенетического и филогенетического развития мотивационной сферы (В. С. Ма- гун). Механизм последовательного «смещения эмоциональных переживаний» на все более отдаленные цели направлен в конечном счете на формирование инструментально соподчиненных позитивных ценностей, опосредствующих «в принципе сколь угодно высоких порядков»[149].

Каждому индивиду как представителю рода человеческого, наверное, лестно, когда психологи делают оптимистический вывод, согласно которому на протяжении длительной эволюции homo sapiens наша психика приобрела способность саморегулироваться, удерживая общий курс на духовное совершенствование человека. Это прекрасный вывод и в него хотелось бы верить. Природа и эволюция, оказывается, сделали все, чтобы человек был духовно совершенным. Она, естественно, могла это сделать только на уровне видового поведения homo sapiens. А. Н. Леонтьев, говоря о механизмах индивидуального поведения, отмечает: «Главное отличие этих механизмов от механизмов видового поведения состоит в том, что в них фиксирована лишь способность к поведению, осуществляющему индивидуальное приспособление, в то время как в механизмах видового поведения зафиксировано само поведение»[150]. Может быть, и духовность запрограммирована в видовых механизмах и «нормальному» человеку не остается ничего, кроме как быть духовным. Но в наше время, как и во все периоды «томления духа», мы видим, что духовность дается человеку с трудом, и не каждому. Это и порождает известные сомнения в слишком оптимистических доктринах психологов, также как и подрывает веру в «неограниченные возможности» психической саморегуляции.

В этой связи интересно отметить, что «сдвиг мотива на цель» и связанные с ним психологические механизмы объясняют процесс движения к целям и потребностям, которые выражают поведение негативно одержимых людей: все здесь то же самое, те же «пристрастность сознания», «личностный смысл», инструментализация целей, функциональная автономность мотивов, переключение эмоций и т. д., но все идет к деструктивным формам поведения. В отличие от западных наши психологи неохотно прослеживают это направление (такое, по крайней мере, складывается впечатление). Отчасти этим объясняется слабое влияние психологических исследований на юриспруденцию, которая остро нуждается в том, что Э. Фромм называл «психологией деструктивного поведения». К такому поведению относятся аморальные, противоправные поступки, нарушения этических стандартов, всякое выраженное в поведении надругательство над «ценностями высокого порядка». Все они — акты мотивированные, связаны с побудительными переживаниями активного характера и незаурядной силы, сопряжены с потребностями, имеющими творческую природу. Как и почему люди «творят» зло — должна изучать психология. Некоторые формы деструктивного поведения (маниакальность, тяжелая депрессия, садизм, мазохизм и др.) отнесены в область психопатологии, поэтому занимаются ими врачи-психиатры, а в социальном плане — юристы. Мотивационной основой деструктивных действий они интересуются ad hoc и, в сущности, попутно выяснением причин болезни (это надо врачам) и преступления (это надо юристам). Вот почему мы так мало знаем, что движет человеком, совершающим поступки, в которых общество видит выражение его духовной деградации, плохо понимаем феномены психического вырождения личности, психического застоя, заторможенности и регресса от высоких ценностей, просто ценностей к примитивным потребностям, ложным целям.

Когда деструктивный тип поведения не связан с болезнью и преступлением, он не вызывает к себе особого интереса. Между тем обществу приходится ощущать тяжесть социально-психологических проблем, таких, как растущая агрессия, злобствование, жестокость, бегство от общения, апатия, одиночество и нарциссизм, равнодушие ко всему, продажность и лживость. Наконец, в сфере человеческой психики существуют механизмы мотивации, которые в точности воспроизводят динамику потребностей, мотивов, целей с разнообразными «сдвигами» и «смещениями», но в качестве конечного пункта индивид или группа выбирают не «ценность высокого порядка», а то, что часто называют «антиценностью», негативной ценностью. Погромные действия расистов, националистов безукоризненно мотивированы целями, которым они иллюзорно придают определенную ценность. В случаях осквернения могил, надругательства над христианскими и иными религиозными символами юристы часто сталкиваются с мотивацией сатанизма, ценностно-культурным извращением, которому никто никогда людей не учил, никто не воспитывал и не культивировал соответствующих установок индивидуального и общественного сознания.

Если вся культура буквально восстает против подобных установок, весь дух человеческий от сверхсознания до бессознательного выталкивает из себя эту «муть», то как эти установки проникают в мотивационное поле, действуют в режиме «смыслообразующих мотивов», трансформируются в цель и потребность действия? Может быть, это случайность, «досадная ошибка» либо срыв в эволюции психических процессов, нацеленных в целом на позитивные в культурном плане ценности? Большинство людей именно так себе и представляют мотивацию деструктивного, например преступного поведения: она является следствием незнания, неопытности, недопонимания индивидом каких-то истин, недооценки каких-то ценностей, просчетов и недостатков системы культурно-воспитательного воздействия на сознание индивида. Отсюда следует бодрый вывод, согласно которому деструктивное поведение поддается психической корректировке, а внутреннюю мотивацию с помощью серии продуманных воспитательных мер можно перевести с негативных установок на позитивные ценности. Считается, что, действуя в этом курсе, общество способно добиться многого, может творить из грешных Савлов святых Павлов. Поэтому оно берет на себя задачу перевоспитывать преступников с тем, чтобы обеспечить их ресоциализацию, т. е. возвращение лиц с отклоняющимся поведением к поведенческим установкам сознания, одобряемым или, по крайней мере, терпимым обществом. Таким образом, преступность подлежит сокращению, а в перспективе по мере наступления благоприятных социальных и культурных условий она должна быть искоренена.

В советскую эпоху указанную перспективу связывали с продвижением общества к коммунизму, рассматривали как реальную задачу государства, государственных органов, прежде всего правоохранительных, а также общественных организаций, идеологических и воспитательных учреждений. Сегодня число верующих в возможность ликвидации преступности как социального явления значительно снизилось, но сам подход в принципе не изменился, общество продолжает бороться с преступностью, старается ее сокращать, к сожалению, со снижающимся эффектом.

Охарактеризованное выше отношение общества к деструктивному поведению, и преступности в особенности, вытекает из теоретических построений психологов, опирается на теории мотивации[151]. Принципиальная организация мотивационных систем, утверждает Вилюнас, так же, как и обеспечивающие ее процессы эмоционального переключения, не является продуктом социального развития, хотя содержательное наполнение таких систем может целиком определяться культурой[152]. В таком случае, кто же и как психическую форму, т. е. мотивационный процесс, наполняет социальным и культурным содержанием?

Поскольку мотивационные системы включены в механизмы психической саморегуляции, ответ вроде бы ясен: это прерогатива самого индивида, дело его выбора и самоопределения. Но с другой стороны, единодушно признают психологи, общество в ходе общения и воспитания воздействует на индивидуальную психику неуклонно через массированное и часто принудительное давление. Воспитание многие считают особой (легкой) формой принуждения, а человеческий индивид с самого начала есть существо, «ведомое обществом». Мотивационные системы человека, коль скоро они не являются «продуктом социального развития» и должны быть наполнены культурным содержанием, развертываются под жестким, неослабевающим контролем извне: этим занимаются сначала родители и семья, потом школа, университет, армия, корпорации, любительские клубы, общественные объединения и, не в последнюю очередь, государственные идеологические и репрессивные институты. Соглашаясь с мыслью о том, что ребенок в момент рождения — лишь «кандидат в человека», А. Н. Леонтьев замечает: «Действительно, все специфически человеческое в психике формируется у ребенка прижизненно». Индивид, ребенок, писал он, не просто брошен в человеческий мир, а вводится в него окружающими людьми и они руководят им в этом мире[153].

Если так, то почему мотивационные системы не являются «продуктом социального развития»? Ведь психическая форма немыслима без социального содержания мотивов, да и сама эта форма, приобретенная человеком в онтогенезе, разве не отражает огромный эволюционный опыт человеческой социальности в отличие от социальности других видов (животных, птиц, насекомых)? Вопросительные знаки, расставленные выше, говорят лишь об одном — о принципиальной нерешенности проблемы соотношения индивидуального и социального элементов в поведении человека, что очевидно даже из нашего краткого, не претендующего на профессиональную глубину анализа мотивационных систем. В отношении деструктивного и преступного поведения мы пока вольны выбирать между двумя противоположными позициями, одна из которых, можно сказать господствующая, заключается в том, что мотивацию действий с негативными установками следует относить на счет индивида, он отвечает за свои действия, а общество и государство с полным правом должны его наказывать, перевоспитывать. Сторонники другой позиции полагают, что ответственность за преступления людей несет общество, оно по справедливости и должно было бы себя наказывать и перевоспитывать, а человек, совершающий дурное, есть лишь жертва руководства и воспитания со стороны деструктивных социальных сил, он не виноват, что его не туда завели, не тем культурным содержанием «наполнили» его мотивационные системы. И та, и другая позиции могут быть в одинаковой мере психологически аргументированы, но вторая чаще опровергается, критикуется и отвергается по прагматическим основаниям; она входит в резкое противоречие со сложившимися культурными традициями, положенными в основу морального воспитания и уголовной политики. Попытки проложить путь истины где-то посередине этих позиций, давно утратили оригинальность и лишь подтверждают, что реального решения проблемы на социальном и психологическом уровне пока нет.

Применительно к движению мотивов в пространстве индивидуальной психики часто пользуются термином «механизм», против которого трудно возражать, когда речь идет о структурном принципе, устройстве взаимодействующих, дополняющих друг друга, транзитивных, объединяющихся и дифференцирующихся психических процессах. Однако психика человека вовсе не механистична, она не является машиной, не только потому, что ее «механизмы» проявляют себя исключительно в динамике, а не в статике, но и вследствие того, что ее «детали» не организованы, как в технических системах, по принципу устойчивой полноты. Мотивационное поле, аналогично крупным астрономическим телам, пульсирует, сокращается, сужается либо, наоборот, расширяется и увеличивается в зависимости от индивидуальных состояний, интенсивности воздействия общественной среды на эти состояния. Быстрый рост активной мотивации отмечается в первые годы жизни человека, когда он набирается ума и опыта, постоянно сталкивается с новыми для себя проблемами, творчески, критически воспринимает информацию, полученную в результате научения и воспитания. Ситуация, которую индивид однажды пережил ярко и глубоко, может стать повторяющейся, рутинной и в таком случае он идет по проторенному пути, выбирая решения без прежних трудностей и мук. Отношение к проблеме упрощается, психическая мобилизация ослабевает. Напряжение мотивационной сферы снова возрастает, когда человек переживает ответственные периоды жизни, тяжелые, кризисные моменты, стрессы, фрустрации и другие состояния психической возбужденности. Спокойная и благополучная жизнь, длительное отсутствие острых переживаний и риска, монотонная работа, состоящая из шаблонных операций, строго упорядоченный, размеренный быт в сущности не требуют высокой мотивационной активности.

Раньше психологи, по-видимому, не мыслили мотивационную сферу без ее активности, им она представлялась в виде арены, на которой постоянно идет борьба мотивов, их конкуренция за возможности «сдвига на цель». В данном случае слово «борьба» есть образное средство, указывающее на сверхактивность мотивов, функционирующих по принципу «пусть победит сильный». Сознанию человека отводилась роль рефери, который присуждает победу самому достойному мотиву. Но чтобы взвесить, оценить мотивы, выбрать и предпочесть один из них другим, сознание должно быть изначально беспристрастным, а оно, как утверждал А. Н. Леонтьев, на самом деле пристрастно. Так что весь образный ряд, стоящий за выражением «борьба мотивов», едва ли адекватен тому, что в действительности происходит в мотивационной сфере. Не случайно в современных психологических исследованиях это выражение используется крайне редко. Если можно говорить о какой-либо борьбе в ходе психической саморегуляции, то это не мотивы сталкиваются, а субъект борется сам с собой, со своими сомнениями и колебаниями в отношении того, как согласовать, организовать движение мотивов по каналу целеполагания, какой из них может стать ведущим, предпочтительным, а каким суждено быть дополняющими, поддерживающими и усиливающими конструируемую цель.

Когда говорят о «сдвигах» и «перемещениях» в мотивационной сфере, предполагают, что линии и «стрелки» психических переживаний совершают движение от слабых участков данной сферы к более сильным, сознательно укрепленным. На первый взгляд, дело так и обстоит. У субъекта психического саморегулирования в процессе программирования деятельности, поступка всегда есть некие «ударные» моменты, которые облегчают ему выбор, позволяют преодолевать муки нерешительности и сомнений. Это, скажем, «доминирующая потребность» (Симонов), «смыслообразующий мотив» (А. Н. Леонтьев) либо «санкционированный мотив» (Вилюнас), прошедший интеллектуальную проверку и внутренне одобренный индивидом. Несмотря на побудительные преимущества, подобного рода потребности и мотивы могут отступить в определенных ситуациях перед мотивами с меньшей побудительной силой, быть отодвинутыми на второй план, заблокированными самим индивидом на некоторое время (т. е. отсроченными) либо навсегда.

По злой иронии судьбы наиболее привлекательные вещи являются самыми недостижимыми для человека. Многие хотят, но не могут при всей их психической мобилизованности быть президентами, генералами, директорами банков, владельцами крупных денежных счетов и состояний; не всем дано жениться на красавицах, иметь хорошую семью, оставить после себя значительное наследство детям. Некоторые люди мечтают провести жизнь в путешествиях по дальним странам либо целиком посвятить себя театру, цирку, кино, прославиться научными открытиями, великими художественными произведениями, но мечты и страстные желания возносят их слишком высоко над действительностью. Она же учит людей понимать: все, что считается великим, достигается с немыслимым трудом, тогда как то, что легко дается, мало ценится. Так что полезно в одних случаях вовремя перестроить мотивацию на более скромные, но реально досягаемые цели, а в других, наоборот, надо идти навстречу трудной судьбе.

Кто высоко поднимал для себя планку, поставил и достиг великих целей, на известном этапе был тоже полон сомнений, испытывал жесточайшую борьбу мотивов, но нашел внутренние силы преодолеть соблазн снижения уровня запросов к себе и жизненной среде. Поэтому выход «доминирующей потребности», «смыслообразующего мотива» в целевую (телеологическую) плоскость связан с мотивационными колебаниями, при которых стрелка — цель — в зависимости от множества факторов может указать на верхнюю позицию, остановиться где-то посередине либо опуститься вниз. В таких ситуациях сам человек берет ответственность за себя и свой выбор.

В отношении мотивов к цели или целям действия представлены, пожалуй, наиболее сложные элементы психической регуляции. Здесь нет жестких зависимостей и механических связей, которые в аналогичных ситуациях определяют аналогичное поведение. Принимая во внимание характер первичных потребностей, устойчивость некоторых стимулов внешней среды (например, социальных норм), люди ждут от человека определенного действия, а он, как это нередко бывает, ведет себя совершенно по-другому, руководствуясь непонятными для окружающих мотивами. Что творится в психике человека, когда он принимает поведенческие решения, невозможно понять, изучить глубоко и надежно, никакому психоанализу это не под силу. Известная пословица «чужая душа — потемки» имеет под собой реальные основания. Конечно, финальная цель действия и промежуточные цели устанавливаются на основе мотивации потребностного характера, но есть мотивы, которые «не знают» своего предмета и, стало быть, цели. В случае спонтанного, импульсивного действия цель просто не может появиться, потому что реактивное состояние психики, требующее мгновенной разрядки в движениях, не оставляет времени для развертывания мотивации. В опривыченных, автоматизированных действиях цель специально не осознается, она включена в схему навыка или привычки. В целом же сфера мотивации намного шире и разнобразнее того, что может быть сознательно использовано человеком в процессе полагания цели. В этом плане самостоятельное значение могут получить мотивы, возникающие в связи с осознанием существующих способов удовлетворения потребности, оценкой средств достижения цели. «Уже во время взвешивания мотивов, — писал немецкий психолог В. Дильтей, — с представлением цели связывается представление о средствах. Если из стремления к изменению положения вытекает одно или несколько представлений о цели, то в душе возникает проверка, выбор, предпочтение, и наиболее подходящее представление цели, средства к достижению которой вместе с тем доступнее всего, становится моим волевым решением. Тогда наступает опять проверка, выбор и решение относительно всех имеющихся в распоряжении средств к достижению этой цели»[154]. Хорошо, если человек, поставив цель, затем начинает подбирать надлежащие средства, но столь же часто происходит и обратное, когда индивид выбирает цель «по средствам». Оптимальность выбора и принятия решения, к сожалению, часто входит в противоречие с необходимостью поступка, вытекающей из внутреннего психического мира человека либо из внешней среды.

Мотивационные, волевые, как и все другие процессы психической регуляции развертываются в сфере человеческого Я: именно я принимаю решение, отвечаю за него, беру на себя риск, несу издержки, получаю удовлетворение и выгоды, вытекающие из моего поступка. Всякое вынужденное внешними обстоятельствами поведение (по приказу, принуждению, служебному и иному предписанию) навязывается ему, не нуждается в его собственном волевом решении. Но, если те же самые обстоятельства проходят через Я, трансформируются в переживания долга и совести, они вызывают соответствующую мотивацию, формируют особую потребность исполнять разумные веления, предписания и нормы, становятся в конечном счете мотивами собственного решения человека, который действует совестливо, нравственно, правомерно. В человеческом Я общество и социальная группа должны находить друга и союзника, но иногда, к сожалению, находят противника. Но почему это происходит? В сущности, человеческое Я — это психическая суперструктура, целостное представление о которой вряд ли доступно человеческому сознанию. Возможности осознания Я беспредельны, через него человек не только определяется по отношению к близким людям, коллективу, обществу, ощущает свою единичность, неповторимость в других Я, но и способен нести в себе все мыслимые миры и объекты, быть причастным ко всему видимому и невидимому, естественному и сверхъестественному, земному и космическому, может все себе вообразить и представить, проникнуть мысленным взором внутрь элементарных частиц, из которых состоят физические тела, постигнуть закономерности движения планет и далеких галактик. Но во всех случаях человек ощущает свое Я лишь в отношении к чему-нибудь, к объекту, который он интеллектуально воспринимает, психически переживает.

Мыслить Я просто как Я, в качестве некоей сущности, видимо, невозможно. Если человек, пытаясь понять себя, спрашивает: «что есть мое Я?», он все равно привязывает вопрос к объекту, т. е. к самому себе. Среди людей слово «Я» — одно из самых употребляемых, каждый произносит его тысячи раз в день, не потому, разумеется, что люди самолюбивы и эгоистичны, стараются постоянно напоминать о себе окружающим, а вследствие элементарной необходимости постоянно проявлять свое отношение к жизненным фактам, давать необходимую для общения с другими людьми информацию о своих переживаниях, представлениях, образах внешнего мира. Человеческое Я — духовно, в религиозном понимании — это душа, противопоставленная телу, но последнее дано от природы моему Я, оно, конечно, есть нечто большее, чем «футляр для души». Человек собирает свою духовность со всего, что его окружает, по капёям, по крупинкам, от этого в первую очередь зависит, каким станет его Я.

Особого внимания засёуживает психоёогическая структура Я, с которой непосредственно связаны механизмы психической регуляции. С психоёогической точки зрения Я — скорее, функциональное, чем субстанциальное понятие, оно имеет общественное происхождение и назначение, выдеёяет меня из среды мне подобных, т. е. из общества. Хотя биоёогические и психические качества, свойственные всем ёюдям, индивидуально преёомёяются в образе Я, становятся его структурными элементами, тем не менее Я — это, прежде всего, социальные функции и роёи, усвоенные чеёовеком до высокой степени отождествёения себя с ними. А. Н. Леонтьев писал о «я-функ- циях», проявёяющихся в отношениях с другими ёюдьми. В связи с этим он высказал интересную мысёь о том, что «“в копер- никанском понимании” чеёовек находит и имеет “свое Я” не в себе самом (его во мне видят другие), а вовне меня существующем — в собеседнике, ёюбимом, в природе, а также в компьютере, Системе»[155]. Таким образом, Я выступает во множестве ипостасей, усвоенных в разной степени «я-функций».

Есёи присёушаться к разговорам, которые чеёовек ведет со своими собеседниками в течение тоёько одного дня, можно поразиться тому, как часто он испоёьзует языковое клише «я как...»: «я как руководитель требую», «я как эксперт прихожу к выводу», «я как лицо, заинтересованное в данном деле, хочу знать» и т. п. Человек говорит «от себя», но в то же время от части своего Я, функционально выделенной и вербально подчеркнутой. В таких случаях внутренняя мотивация, санкционированная индивидом, приобретает ситуативный характер и развивается по схемам, типичным или общепринятым для данной функции либо роли. Доминантные мотивы отдельных «я-функ- ций» могут не совпадать или даже противоречить друг другу, в таких случаях приходится разводить мотивационные линии и ставить параллельные цели: «как гражданин я не одобряю Ваш проступок, но как адвокат я буду защищать Вас в суде», «как руководитель отдела я не вправе оставить твои действия без взыскания, но как твой приятель я закрываю на них глаза». Считается, что люди способны вступать в общение и находить контакты на почве общих «я-функций»: «поговорим как муж-

чина с мужчиной», «скажу Вам откровенно как врач врачу». Некоторые мои функции могут отойти в прошлое, но поступки, совершенные в соответствии с ними, навсегда остаются «моими поступками»: «когда я был студентом, я хорошо освоил специальность», «в бытность депутатом я инициировал много хороших дел». Вот почему Я можно понимать как динамическую систему внедренных в сознание человека и усвоенных им социальных функций и ролей, порождающих самостоятельные мотивационные линии и ряды целей, усложняющих процессы психической регуляции. В динамике разнонаправленных мотиваций одни линии могут быть более сильными, чем другие, иметь способность перекрывать, подменять, маскировать подлинные мотивы и цели человеческих действий.

Все осознанные мотивационные процессы, преобразования и сдвиги выступают в особой языковой форме, в виде внутренней речи, текста, который неслышно для других человек «проговаривает» только для себя. Вследствие функциональной структуры Я этот внутренний разговор человека с самим собой становится диалогом, «собеседованием» между различными «я- функциями», оппонирующими позициями, одни из которых воспринимаются мною через мое Я (Эго), а другие — через воображаемых агентов, обозначаемых местоимениями Ты, Мы, Он, Они и даже бессознательным Оно. Иначе говоря, обсуждение и борьба мотивов с последующей постановкой цели не есть обезличенный процесс, но это внутренняя речь, четко распределяющая весь психический материал на разделы, связанные с Я, Ты, Мы и т. д. В ходе такой артикуляции предвосхищаются все возможные трудности, которые может встретить оптимальное решение в интересах Я, устраняются сомнения, неясности, вырабатываются осторожность, предусмотрительность, психические средства самопознания. Человеческое Я, оформляясь в устойчивый образ себя, в представление о своих возможностях, должно включать, по замечанию Абульхановой- Славской, способность к внутреннему сомнению, внутреннему диалогу с самим собой1. Для этого человеку необходимо умение ставить перед собой самые трудные вопросы, которые мог бы поставить перед ним воображаемый оппонент, кто бы он ни был — друг или враг, учитель или судья, руководитель или подчиненный. Диалогическое мышление предполагает «социум внутри нас» (Т. Н. Березина), причем инкорпорированный

в мое Я «социум» многолик, входит в процесс психической регуляции поэтапно.

Сначала появляется мой собеседник, представляемый как Ты, обобщенный образ Другого человека, затем мы пытаемся целиком вписать во внутреннюю речь «отношение Я — Ты», как оно может быть воспринято более или менее широкой группой людей (Мы — Они), диалогическое мышление и соответствующая мотивация усложняются по мере развития личности. «Так как любая мысленная речь стремится стать внешней, то излюбленный диалог, проявляясь, приводит к реализации поведенческого стереотипа»[156]. Так возникает необходимая связь между диалогическим мышлением и нормативными аспектами человеческой деятельности. Когда диалог со мной от имени Ты ведут Законодатель, Судья, Моралист или Проповедник, тогда Я скорее смогу решить для себя трудные вопросы совести, долга, ответственности, уважения к правилу и закону.