После долгого господства славянофильской идеологии и исторической школы права697 интерес к естественному праву среди отечественных юристов вновь пробуждается в период реформ Александра II, т. е. временем рождения правовой мотивации в среде русской интеллигенции является время, когда было отменено крепостное право и вступили в силу Судебные уставы 1864 г. Именно после этого окончательно рушится социальный идеал славянофилов с их понятием «соборности», с преклонением перед русской крестьянской общиной, с их толкованием права как только лишь «внешней правды» и, следовательно, отрицанием его как необходимого и достаточного инструмента в общественной жизни. Су дебная реформа Александра II предоставила много нового материала, для осмысления которого требовался иной подход. Это открытость и состязательность судебного процесса, это и отделение суда от исполнительной и законодательной власти, это и введение институтов присяжных и защиты (адвокатуры). В это время русская интеллигенция более активно стала обращаться к творчеству европейских авторов, рассматривавших политико-правовые проблемы, начиная с Джона Локка и кончая Гегелем и К. Марксом. Особую тональность отечественной политико-правовой мысли второй половины XIX — начала XX вв. придавало то место, которое занимала русская интеллигенция в обществе. В общем плане эту позицию можно определить как пространство между молотом государства и наковальней народа. Как хороший знаток истории, интеллигенция ясно осознавала деспотичный характер своего государства, видела произвол царских чиновников и тщетность, даже абсурдность, народных выступлений. Государство деспотично, но и народ может быть деспотичным не в меньшей мере. Безмолвие народа пугало их так же, как и произвол царской власти. Характер народных выступлений они оценивали как бунт, порождающий только одно — Смутное время. Бунт без четкой социально-политической программы, бунт «красных петухов» и крестьянских вил, нерациональный (неконструктивный) бунт пугачевщины и разинщины. Причем опыт «хождения в народ» ярко продемонстрировал, что крестьянство не только отвергает правовые ценности, но даже их не понимает. Русская интеллигенция пореформенной России не могла не учитывать интеллектуального опыта славянофилов. Особенности «национального духа» для них были настолько же очевидными, как и для славянофилов. Еще П. Я Чаадаев написал в своем «Первом философском письме»: «Пускай поверхностная философия сколько угодно шумит по поводу религиозных войн, костров, зажженных нетерпимостью, что касается нас, мы можем завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении убеждений, в этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не можем даже себе представить, а не то что перенестись туда телом и душой, как мы на то притязаем»698. Эта тема часто звучала в трудах последующих отечественных юристов и философов. Эта проблема отразилась в ука занной работе К. Д. Кавелина \ Очень яркая работа на эту тему «В защиту права (интеллигенция и правосознание)» была написана в 1905 г. Б. А. Кистяковским699. Да и в настоящее время, время общест- веннр-политических реформ, она широко обсуждается на страницах печати700. В силу этих обстоятельств основной теоретической задачей стала не теоретико-легитимационная проблематика политического принуждения, как у их европейских коллег, а проблема сочетания сильного государства с правами и свободами человека. Слишком слабое государство так же плохо, как и черезмерно сильное. Поэтому, перескакивая через теоретическую аргументацию «происхождения государства», они непосредственно приступали к обсуждению таких вопросов, как форма правления, полномочия государства и конкретные права и свободы человека. Создавалось впечатление, что вопрос «Требуется ли обществу политическое принуждение или нет?», для них был решен до того, как его можно было задать. Поэтому теоретическая дилемма выражалась в вопросе «большого» или «маленького» государства. «Большого» — с расширенным кругом полномочий и обязанностей у государства и «маленького» — с существенным ограничением его прав. Требовалось решить: то ли расширить гражданско-правовую сферу за счет публично-правовой, то ли, наоборот, — публично-правовую за счет гражданско-правовой. Главное — найти «золотую середину», но поиск этой «золотой середины» осложнялся именно тем обстоятельством, что отечественные авторы игнорировали первичный вопрос — теоретическое обоснование необходимости политического принуждения. Поэтому значение естественно-правовой доктрины в отечественной юридической науке невозможно понять, не учитывая вопроса «национального характера», «национального правосознания». Отечественная историческая школа права, как и славянофильство, действительно подвергли критике позиции естественного права, но кризис естественного права в этот период был связан не только в силу каких-то исконных черт русской национальной психологии, но и в силу «глубокого кризиса “юридического мировоззрения” на Западе, наступившего в эпоху Реставрации и оформившегося в 30-е годы XIX века»701. В пореформенной России возрожденный интерес русских юристов к естественному праву был тесно связан с анализом событий Французской буржуазной революции, которую многие считали событием всемирно-историческим, а не местным, каковыми были революционные движения Нидерландов, Англии и США. Интерес русских ученых к Французской революции был не исторический, а прежде всего политический, связанный непосредственно с теми задачами, которые стояли перед русским обществом702 того времени, т. е. с задачами реформирования общества с учетом исторического опыта России и европейских стран. Для многих Французская революция — это конкретный пример реализации государственно-правовых идей на практике, а недостатки и достоинства правовых теорий — источник успешного реформирования общества. Поэтому Французская революция — это не только всемирно-историческое событие деятельности революционеров, но и всемирно-историческое событие политико-правовой мысли. В частности, П. И. Новгородцев писал, что политическая доктрина Французской революции, подготовленная долгим периодом развития мысли, придала идеалу правового государства ясные и твердые основания, «провозгласив, с одной стороны, идею народного суверенитета, а с другой — неотчуждаемые права личности...»703 Сходную оценку значения Французской революции давал и Б. Н. Чичерин704. В связи с этим следует отметить, что государственно-правовые идеи Локка церешли к нам от французских просветителей, тогда как первоисточнику мало уделялось внимания. Так, Л. И. Аксельрод в предисловии к книге Д. Рахмана «Джон Локк. Его учение: о позна нии, праве и воспитании» отмечает, что «о подлинном учении Джона Локка, об историческом его значении нет на русском языке ничего, отвечающего действительности»705, и упоминает о существовании только двух небольших брошюр. Сама же Аксельрод в этом достаточно пространном предисловии пишет о Локке-философе, но ничего не пишет о Локке-правоведе, как и автор упомянутой книги, раскрывает государственно-правовое учение Дж. Локка всего лишь на двух страницах. Таким образом, в центре внимания русского конституционализма оказалась доктрина естественного права в лице ее двух главных и противоположных французских просветителей — Монтескье и Руссо. Именно в этом контексте правовую мысль пореформенной России можно назвать «возрождением естественного права». Одним из первых, кто вновь поднял вопрос о значении естественного права, был Б. Н. Чичерин. Е. Н. Трубецкой, П. И. Новгородцев и Н. А. Бердяев называли Чичерина «провозвестником естественного права»706. Вслед за Чичериным П. И. Новгородцев выступил за реабилитацию естественного права «как некоторой критической инстанции, оценивающей существующее и подготавливающей будущее»707. А в 1902 г. В. М. Гессен издает работу под особым названием — «Возрождение естественного права», где отмечает, что «согласно общераспространенному взгляду, естественному праву смертельное поражение нанесено было исторической школой» , однако констатирует возрастающий интерес к этой доктрине и признает, что это явление не только русское, но и общеевропейское. Даже в Германии, где наиболее сильна была парадигма исторической школы, не только экономисты, но и юристы стали открыто объявлять себя сторонниками естественного права708. В то же время в интерпретации идей естественного права в России прослеживается неоднозначность подходов двух основных направлений правовой науки. Суть расхождения заключалась в вопросе о природе естественного права и его отношении к действительности. Является ли доктрина естественного права чисто логической конструкцией, нравственным идеалом человека (как думали позитивисты) или представляет собой выражение реальных общечеловеческих ценностей, имеющих объективную природу?709 Так, с точки зрения Гессена, главным противником естественного права является не историческая школа, а позитивистская и утилитаристская. Именно позитивизм отрицал возможность одновременного существования естественного и позитивного права, поскольку «никто не в состоянии считать одновременно истинным два исключающих друг друга суждения об одном и том же», — так считал немецкий юрист Бергман710. Поэтому позитивистская интерпретация права исходит из представления, что право является продуктом властно-принудительного нормотворчества. Правовая законность — это только государственная законность и, как справедливо заметил В. С. Нерсесянц, здесь «...не хватает как раз главного — объективного критерия правомерности и справедливости самих этих “законов” и “законности” принципа, их отличия от легализованных форм произвола властей, бесправия и несвободы подвластных»711. Гессен считал, что между естественным правом и позитивным нет непримиримого противоречия. Это противоречие разрешается требованием изменения, реформы позитивного права, требованием «позитивации» естественно-правовой нормы, потому что «естественное право обращается не к администратору или судье, а к законодателю» . И эту задачу, по мнению Гессена, наиболее успешно разрешает исторический подход, но понятый таким образом, что он ни в коем случае не должен отказываться от достижений естественного права, а, наоборот, усовершенствовать и расширять его возможности. ИстинньШ историзм меняет только форму естественного права, «его идеи ни в коем случае он не упраздняет»712, а с точки зрения рационализма, выводящего право с логической необходимостью из априорного принципа, об историческом развитии права точно так же не может быть речи, «как об историческом развитии геометрической теоремы или логической дедукции»713. По этому поводу справедливо заметил А. Н. Медушевский: «Историческое понимание права, согласно его теории (В. М. Гессена. — И. Ц.), выступает не против абстрактной идеи естественного права, но против формы ее осуществления — рационализма»714. Поэтому рационалистическую форму естественного права Гессен считает необходимым заменить на «органическую», где соблюдены личные и политические права граждан и «содержание естественного права дается социальной и прежде всего экономической жизнью». «Право на существование», «право на труд», «право на короткий рабочий день» и т. д. — таково содержание современного каталога «социальных естественных прав гражданина и человека»715, — пишет Гессен. Здесь, на наш взгляд, необходимо отметить терминологическую неточность автора. Противопоставляя рационалистическую форму права исторической и требуя замены первой на вторую, он не замечает, что рациональная форма — универсальная неотчуждаемость — должна соответствовать своему содержанию (определенному набору прав и свобод), и наоборот. А изменение как формы, так и содержания может привести к искажению, несоответствию первой второму. В сущности, Гессен говорит не об изменении формы, а об изменении содержания — «каталога естественных прав гражданина и человека» и в этот «каталог» вводит такие естественные права, которые действительно не входили в рационалистическую естественно-правовую школу. В этом смысле необходимо поставить вопрос о соответствии «новых естественных прав» форме универсальной неотчуждаемости. Не искажают ли эти права смысла права, у которого есть свои пределы и полномочия? На самом деле, представим, что в качестве неотчуждаемых прав человека мы конституируем «право на достойное существование», причем эта норма права мыслится так, как предложил В. С. Соловьев, — «право на достойное существование» есть необходимый мини мум материальных благ и образования, т. е. «права на существование и возможное благополучие»716. Именно так это и следует понимать, поскольку рационалистическая естественно-правовая доктрина уже конституировала право на существование как право на жизнь. Если к этому праву еще добавляется «право на труд» и «право на короткий рабочий день», то в совокупности этим правам необходимо придать форму универсальной неотчуждаемости и тем самым возложить на государство обязанность по их соблюдению и охране. А это, с точки зрения европейских просветителей, сторонников рационалистической доктрины естественного права, ведет к приданию государству несвойственной ему функции — материального патронажа, которая, в свою очередь, может расширить свою сферу и привести к всеобщей опеке государства над своими подданными. Тогда говорить о неотчуждаемых правах человека не имеет смысла, поскольку под флагом «опеки» государство может насильственно изъять из правового оборота все те права, которые признавались неотчуждаемыми. И эта тенденция действительно прослеживается в гессеновской концепции «правового социализма», суть которой заключается в том, что государство, в традиционном понимании, «отмирает», утратив свое право на «вмешательство во все и вся» и приобретает новую жизнь в праве «содействия всему и вся»717. Другая терминологическая неточность, связанная с трактовкой терминов «рациональное» и «историческое», приводит Гессена к странному определению понятия учредительной власти. Вот что он пишет: «Верховная власть (здесь не имеет значения, кому принадлежит эта власть — народу или правительству. — И. Ц.) есть прежде всего власть учредительная; это та власть, которая одна вправе изменять конституцию государства. В каждом государстве необходима власть, которая могла бы изменить политический строй государства, приспособляя старые политические формы к новым социально-экономическим условиям жизни или создавая для последних новые формы. Ничто не может быть ошибочнее мысли о вечных неизменных законах, как логически, так и практически вечная конституция невозможна; если форма правления противоречит основным условиям жизни, она должна быть изменена»718. Как следует из этого отрывка, Гессен наделяет учредительную власть правом изменения конституционного строя, если «правление противоречит основным условиям жизни». Но конституционный строй, если он действительно конституционный, как раз и предполагает возможность для реализации различных альтернативных социальных программ, а также многообразие в социально-экономической политике. Конституционный строй европейскими просветителями мыслился как такой строй, который не сковывает общественную жизнь, позволяя создавать различные общественные институты, но в пределах определенных правил и правовых процедур. Конституционность мыслилась ими по аналогии с- matesis universalis (универсальной математикой), теоретическая база которой позволяла бы объяснить и определить бесконечный континуум появляющихся новых эмпирий (вновь зарождающегося эмпирического материала), или, как выразился по этому поводу Э. Гуссерль, оценивая задачи научной методологии: «...идеальному пространству принадлежит универсальное, систематическое, единое априори, некая бесконечная и, несмотря на бесконечность, внутренне замкнутая, единая, систематически развертываемая теория, которая, будучи построена на базе аксиоматических понятий и положений, позволяет конструировать любые мыслимые пространственные фигуры с дедуктивной однозначностью»719. Поэтому и конституция должна быть такой «теорией» для социального бытия и путь совершенствования конституционности есть путь «совершенствования» теории, но не изменения ее «аксиоматических понятий и положений». Тогда как гессеновский историзм выдвигает иную установку — не только расширения правовой «аксиоматики», но и изменения ее понятий и положений. Схожую попытку в расширении каталога «естественных прав» человека и его юридического обоснования предпринимали и П. И. Новгородцев, и Б. А. Кистяковский. Новгородцев, в частности, отмечает, что среди прав, которые помещаются в современных декларациях, «нет одного, которое, по всем данным, должно было найти место в символе веры современного правосознания: это право на дос тойное человеческое существование»720, т. е. в задачу права вменялась не только «охрана личной свободы», но и «забота о материальных условиях свободы»721. Схожую точку зрения на природу «правового социалистического государства» высказывает и Б. А. Кистяковский. Он пишет: «...для правовой организации социалистического строя самое важное значение имеет признание публично-правового характера за правом на достойное человеческое существование...»722, что означало расширение публичного права за счет частного. П. И. Новгородцев прекрасно понимал, что потребности человека многообразны и субъективны и что точно определить, где начинается достойный образ жизни человека, нельзя, тем не менее он считал, что экономико-социальным вопросам можно придать юридическую форму. При этом требуется не только декларирование этого принципа, но и реализация «конкретных юридических следствий». Таких «юридических следствий» в реализации права на достойное существование он видит три. Во-первых, современное правосознание «выше права собственности ставит право человеческой личности и во имя свободы устраняет идею неотчуждаемой собственности»723. Таким образом, принцип «священной и неприкосновенной собственности» заменяется «принципом публично-правового регулирования», правда, с «необходимым вознаграждением их обладателей в случае отчуждения»724. Несмотря на это, добровольное отчуждение собственности заменяется принудительным отчуждением. Во-вторых, это законодательство о рабочих, которое предусматривает охрану их интересов «при помощи объективного права», регулирующего условия труда. Также законодательство должно закрепить право человека «на обеспечение на случай болезни, неспособности к труду и старости»725. Таким образом, забота о бедных и неспособных к труду из добровольной благотворительности превращается в «законную обязанность». Речь у Новгородцева, несомнен но, идет о страховании. Но страхование рабочих, которое стало в некоторых странах «юридической обязанностью», по мнению Новго- родцева, есть не единственно возможный правовой инструмент, а только «первый шаг на пути к дальнейшему вмешательству права в эти отношения»726. В-третьих, это «широкое допущение профессиональных союзов». П. И. Новгородцев видит опасность «корпоративности», как видели ее западные просветители, относящиеся к ней отрицательно. Опасность в том, что «на почве свободы союзов создаются такие могущественные организации, которые... могут угрожать правильному течению государственной жизни»727. Тем не менее он считал, что можно найти «известную линию примирения» посредством создания «нейтральных и посредствующих инстанций, которые силою своего общественного авторитета могли бы предотвращать возможные конфликты...»728. Речь, по сути, идет о нейтральной судейской инстанции, находящейся как бы «между» государством и обществом. Новгородцев не раскрывает правовую природу этой инстанции и просто декларированно решает локковскую проблему независимого «земного» судьи в споре между обществом и государством. Б. А. Кистяковский также стоит на позиции «развития естественного права» за счет расширения публично-правовой сферы. В частности, в своей работе «Государство правовое и социалистическое» он «право на достойное существование и возможное благополучие» кладет во главу угла концепции социализма, отмечая, что необходимо разрабатывать специфические, присущие именно социализму, права личности, которые были бы закреплены народовластием законодательно и гарантированы исполнительной властью. Трактуя «естественное право» традиционно, как природные, исконные и, следовательно, неотчуждаемые права человека, он, однако, считал, что связывать их с буржуазным государством неверно. И в силу того, что закон выше политики и экономики, то социализм не противостоит капитализму, а, наоборот, может последовательно претворить в жизнь право человека на достойное существование, т. е. буржуазный либерализм и демократический социализм — это две стадии совре менного правового государства729. Если, как считал Кистяковский, буржуазное правовое государство устраняет анархию «из правовой и государственной жизни», то это государство «может служить прообразом того, как социалистическое государство устранит анархию из хозяйственной жизни»730. Но справедливо отметил В. И. Шамшурин противоречивость Кистяковского, «последовательно осудившего в “Вехах”... “неприятие” права в России, склонность к анархии», что «...вопрос о соотношении права и свободы (в том числе экономической) Кистяковским не прояснен»731, без чего правовое государство оборачивается «казарменным» государством. Наиболее последовательным выразителем либеральных идей в России конца XIX в. был Б.Н. Чичерин. Он ясно понимал, что право имеет свои границы, пределы приложения и что требовать от права большего, нежели то, чем оно в действительности обладает, невозможно. Это приведет к размыванию понятия права, неверным трактовкам свободы, а равенство будет пониматься как уравнивание всех во всем. Так, он отмечал, что юридическое равенство может быть только формальным, т. е. как юридическая возможность действовать и как равенство всех перед законом. Формальное равенство тесно связано с товарно-денежными отношениями, и, по его мнению, идея права как «внешней свободы» достигает своей цели при развитых товарно-денежных отношениях и частной форме собственности. «Свободное государство, — пишет Чичерин, — может покоиться только на свободной собственности»732. «Можно ратовать, — продолжает он, — против тех или других исторических форм (собственности. — И. Ц.)... против стеснений, которым оно подвергается, но ратовать против юридического порядка, который не предполагает ничего, кроме свободы и собственности, значит отвергать самые основания права»733. Буржуазные права и свободы — прежде всего равенство перед законом, свобода договоров, неприкосновенность личности и собственности — составляют цель развития общества и идеал юридического порядка. «Далее этих норм в гражданской области идти невозможно. Установлением строя, основанного на свободе и равенстве, идеал достигнут»734. Высказывая либеральные идеи в гражданско-правовой сфере, верно определяя правовые границы для нее? он, тем не менее, утверждает, что в публично-правовой сфере, напротив, должны господствовать «правда распределяющая и равенство пропорциональное»735. Как справедливо заметил В. С. Нерсесянц, «он, следуя Аристотелю, различает правду уравнивающую (с принципом арифметического равенства) и правду распределяющую (с принципом пропорционального равенства)»736. Принцип арифметического равенства, по Чичерину, действует в области частных отношений, что подразумевает право на эквивалентный обмен деятельностями. Пропорциональное равенство действует в политической и публично-правовой сфере, что можно понять как принцип: больше обязанностей — больше прав. Этот принцип, на наш взгляд, на практике может привести, во-пер- вых, к нарушению юридического (формального) равенства путем создания привилегированных точек в правовом пространстве и, во-вторых, к жесткой юридической регламентации не только правовых отношений, но и политических, и в этом случае политическая сфера будет подменена юридической, т. е. оцениваться юридически. Это, в свою очередь, может привести к тому, что политическая ответственность государства перед обществом исчезнет, и тогда не имеет смысла говорить о выборах и перевыборах. Таким образом, его государственно-правовая концепция не была лишена противоречивости, и это противоречие было связано с тем, что в вопросе о происхождении и сущности государства он придерживался позиций «органицизской» теории гегелевской философии права. В отличие от Гегеля, он считает, что государство не «поглощает» другие союзы, а только «воздвигается над ними в сфере внешних отношений, но оставляя им должную самостоятельность в принадлежащем каждому круге деятельности»737. Его действительно можно назвать крупнейшим представителем правового гегельянства в Рос сии738, потому что для Чичерина государство не является продуктом общественного договора, а есть результат исторического развития идеи человеческого общества и воплощение объективной нравственности. В критике локковской концепции общественного договора четко видна его собственная позиция по этому вопросу. Вот что пишет Чичерин: «Прежние мыслители (долокковские. — И. Ц.) требовали всеобщего согласия только для первоначального установления государства, которое затем уже обращалось в постоянный союз, имеющий власть над членами... Индивидуализм же (имеется в виду локковский. — И. Ц.) берет только один элемент этого воззрения и во имя прирожденного человеку права требует такого же свободного подчинения для каждого вновь рождающегося лица. Этим отрицается всякое органическое единство народа, всякая преемственная связь поколений; в основании союза полагается голое начало личности или ничем не связанная воля отдельных лиц»739. «Ничем не связанная воля отдельных лиц» ведет, по его мнению, к неоправданным восстаниям «неустроенной» массы против правительства, а отсутствие преемственной связи поколений — к постоянному пересмотру конституционных положений. Таким образом, русский юрист не видел тесной связи между теорией естественного права и теорией общественного договора, и если общественный договор имеет место как «свободное присоединение, которое совершается посредством акта человеческой воли», то он «составляет исключение»740. Государство первично по отношению к личности, уже акт рождения человека делает его гражданином «со всеми вытекающими отсюда последствиями». В силу этого подчинение человека государству является для него «физиологическим определением, независимым от его воли»741. С точки зрения Чичерина, государство для каждого отдельного лица является всеохватывающей средой, к которой он принадлежит как часть к целому, и, как часть, человек обязан служить целому, «жертвуя для него даже жизнью»742. Не случайно то, что у него термин «государство» часто заменяется термином «отечество», по этому государство не есть только «внешнее учреждение», установ- ленное для охраны прав человека, оно, по большому счету, «организм народной жизни», и все человеческие интересы, как материальные, так и духовные, объединяются в идее государства. То, что государство является чем-то большим, нежели просто «внешнее учреждение», говорят те определения государства, которые дает Чичерин. Государство, во-первых, есть единый союз, «юридическое лицо», во-вторых, есть союз постоянный, в-третьих, государство юридически нераздельно743. Первый пункт указывает на государство как социально-политический институт власти, т. е. «внешнее учреждение». Но уже здесь можно поставить вопрос о «природе» юридического лица как такового, т. е. каковы правовые основания возникновения юридического лица. И если в гражданско-правовой сфере таким основанием является договор, значит и в публично-правовой сфере должно быть то же основание. Если же основанием юридического лица являются государственно-властные институции, то само государство не является юридическим лицом. Второй пункт говорит о том, что понятие «государство» тождественно понятию «отечество», и «по идее, государство вечно, хотя в силу обстоятельств оно может разрушиться»744. Третье определение возлагает на государство функцию выразителя нравственного идеала, «служит средством для нравственного возвышения людей»745. Данным трем определениям государства соответствуют три его цели. Первая цель — это «установление безопасности», вторая — «определение и охранение свободы и прав лица» и третья — «осуществление нравственного порядка»746. Определения и цели государства, которые отмечаются Чичериным, вполне соответствуют взглядам Гегеля. Немецкий философ писал, что «государство в себе и для себя ^в его тотальном определении. — И. Ц.) есть нравственное целое...» Из вышеизложенных идей Чичерина о государстве следуют следующие затруднения теоретического характера: — во-первых, невозможно дать собственные определения гражданскому обществу и государству. Эти два понятия сливаются в одном — отечество. А без различения этих понятий права и свободы человека становятся чисто декларативными и разговор о гражданско-правовой сфере перестает иметь смысл; — во-вторых, всеохватывающая сущность государства (включая жизнь человека. — И. Ц.) затрудняет проведение различий между юридическими понятиями «правоспособность», «дееспособность» и «деликтоспособность», поскольку гражданство — это «физиологическое определение»; — в-третьих, право и нравственность не автономны друг от друга, и в силу этого разговор о свободе совести становится беспредметным. В связи с этим следует обратить внимание на то, какие права и свободы Чичерин относит к естественным правам. «Личные права, — пишет он, — суть: 1) личная свобода; 2) неприкосновенность дома, бумаг, писем; 3) свобода и неприкосновенность собственности; 4) свобода промыслов и занятий; 5) свобода совести; 6) свобода слова, заключающая в себе также свободу преподавания и свободу печати; 7) свобода собраний и товариществ; 8) право прошений»747. Бросается в глаза то, что этот перечень излишне детализирован. Так, п. 2,3, 4 можно объединить в один — свобода и неприкосновенность собственности, а также объединить п. 1 и 5. Конечно, такую детализацию можно объяснить, ссылаясь на исторические условия того времени, на произвол и беспредел государственных чиновников. Но главное то, что Чичерин делает нормой естественного права право прошений, тогда как прошение есть просьба, а не право. Просить может подданный, а не гражданин, осознающий свои юридические права и обязанности. Этот пункт можно объяснить тем, что Чичерин был противником каких-либо народных выступлений, он ратовал за постепенное реформирование общества. Он считал, что «русскому человеку невозможно становиться на точку зрения западных либералов, которые дают свободе абсолют ное значение и выставляют ее непременным условием всякого гражданского развития»748. В этом отношении характерно, что, принимая позицию Монтескье в отношении необходимости института представительной демократии, в отличие от непосредственной, вслед за французским просветителем возлагая на депутата «не исполнение частной воли доверителя, а обсуждение и решение общих дел»749, Чичерин обосновывает необходимость представительных органов тем, что, во-первых, «этим способом выдвигаются из массы, если не всегда лучшие силы земли, то, по крайней мере, люди, стоящие выше общего уровня»750, во-вторых, «простой народ через участие в выборах поднимается до общего»751. Таким образом, проблема органа представительной власти решается с чисто прагматических позиций — избрания лучших, и образование народа, «поднятие до общего». Здесь не ставится проблема отчуждения верховной власти и ее снятие — возвращение народу. Поэтому не случайно Чичерин не признает локковскую норму публичного права, запрещающую передачу представительным органом законодательную деятельность в другие руки. «Но если народ может перенести законодательную власть как постоянное право, на известные лица, то почему же не учредительную?»752 — вопрошает Чичерин. Поэтому он не ставит проблему зависимости или свободы депутатов от избирателей, проблему представительного органа граждан или корпораций. Он видит в выборах воспитательную функцию, не замечая, что понимать и принимать программу депутата — это значит вотировать в ней свое «я», быть на общем уровне, а не подниматься до него от случая к случаю и быть правовым субъектом во всем его объеме. Подводя итог, необходимо отметить, что, на наш взгляд, идеи «совершенствования» и «развития» естественно-правовой доктрины у отечественных юристов основывались на следующих положениях. Во-первых, естественное право воспринималось как критерий оценки позитивного права, «оценивающий существующее и подготавливающий будущее», т. е. не онтологически, а аксиологически. Такой подход мы обнаруживаем у Б. Н. Чичерина753, П. И. Новгород- цева, В. М. Гессена, Б. А. Кистяковского. Во-вторых, высшей общественной ценностью признавались не закон и законность, а человек как «носитель абсолютного». П. И. Новгородцев отмечает, что поскольку «каждая человеческая личность имеет безусловное нравственное значение, то целью и критерием прогресса и должно считаться понятие личности»754. В-третьих, личность пытались описать не абстрактно (формально-логически), а «во всей полноте ее нравственных определений»755. Поэтому политические и гражданские свободы должны быть юридически подкреплены правом на «достойное существование» как материальным условием свободы. В-четвертых, на этом основании вырастало стремление расширения «публично-правовой сферы за счет частного права». В-пятых, между государством и обществом не делалось строгого различения. Преобладала «органицизская» теория государства, а не общественно-договорная. В-шестых, государство понималось как институт, выражающий не только политические и правовые начала, но и начала нравственные, что создает условия для необоснованного смешения правовой и нравственной сфер. В вопросе баланса свободы и равенства русские юристы отдавали предпочтение последнему.