Ст. 1 текстуально воспроизводит постановления ст. 1 гл. XXI Уложения, с той только разницей, что соответствующие правила ст. 1 Уложения распространяются также на лиц, совершивших преступления в пределах столицы. Именно этим следует объяснить исключение из Новоуказных статей упоминания об особой подсудности лиц, привлеченных за совершение тяжких преступлений в Москве. Земский приказ ныне устранялся от рассмотрения татебных и им подобных дел и они передавались в ведение Разбойного приказа. Данная статья включила в себя также предписания ст. 2 гл. XXI Уложения. Ст. 2 закрепляет ведущее значение Разбойного приказа в расследовании наиболее тяжких уголовных преступлений. В отличие от Уложения, предоставлявшего право воеводам и подчиненным ему лицам, при отсутствии губных старост, вести расследование по делам о кражах, убийствах и разбоях, Новоуказные статьи не предусматривают наличие подобного права у воевод. Все функции уголовного преследования сосредоточиваются в руках выборных губных старост, а также местных представителей центральных органов власти. Сыщики направлялись в уезды, как правило, Поместным приказом для сыска беглых крестьян. Помимо этой основной функции, на них возлагалась также обязанность вести борьбу с разбоями и татьбой. Сыщики назначались из числа дворян и детей боярских, отставленных от ратной службы. Дошедшая до нас память, адресованная Разбойным приказом в Разряд, т. е. в приказ, ведавший служилыми людьми, содержит царское предписание «быть для поимки татей, и разбойников, и убойцев, и всяких лихих людей тех городов дворянам и детям боярским, которые от государевы службы отставлены, со всяким ратным боем» (Акты Московского государства, т. II, СПб., 1894, № 448. Ср. также ДАИ, т. X, № 27). Следует отметить, что агенты, посылаемые правительством для розыска преступников, не были обязаны сноситься с теми территориальными приказами, в ведении которых находилась местность, где производился розыск. Подобные права были предоставлены сыщикам для того, чтобы они могли оперативно произвести розыск (см. предписание Указа от 17 октября 1687 г. «...по язычным молкам и по лихованным обыском в татиных и в разбойных и в убивственных делех, и по челобитью всяких чинов людей в таких же делех и на выемку поличного послать из приказу сыскных дел всяких чинов по людей, до которых те воровские дела дойдут, не ссылаясь с теми приказы, в которых приказех те московские слободы ведомы, для того, чтобы за продолжением времяни тех слобод оговорные люди сведав на себя язычную молку, не убегали и не укрывались и поличного из домов своих не вывозили, а истцом бы от того, лишней волокиты не было...» (ПСЗ, Т. II, № 1265). Но не всегда сыщики и местные выборные власти были в силах справиться с разбойными элементами. В тех случаях, когда в качестве воров и разбойников, как их именуют дошедшие до нас письменные акты, выступали восставшие крестьяне, боровшиеся против феодального гнета, на помощь местным властям приходили военные отряды из Москвы. Так, в 1669 году в Тотемском и Устюжском уездах появились отряды восставших крестьян, нападавших на стругах на проходившие по Сухоно-Двинскому речному пути правительственные и торговые суда и грабившие их. В ответ на просьбу тотемского воеводы Ртищева о помощи правительство предписало собрать для борьбы с восставшими «...с волостей всяких подымных людей с ружьем...» и одновременно сообщило об издании царского указа о посылке головы московских стрельцов Афа- насья Левшина «...а с ним 3 человека сотников, 300 человек московских стрельцов на Сухону и на Двину реку, для сыску и поимки воров и разбойников...» (ЦГАДА, ф. 141, Приказные дела старых лет, 1669, № 162, л.л. 8—9). Ст. 3—6 (ср. ст.ст. 54—55 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 4—7 гл. XXI Соборного Уложения). Расширение сферы деятельности центрального правительственного аппарата, вызванное ростом могущества Русского государства во второй половине XVII в., потребовало от законодателя разработки мероприятий, позволяющих передать на места часть функций центрального аппарата управления. Содержавшееся в законе правило, согласно которому губные старосты должны были являться для принесения присяги в Москву, а любой иск, предъявляемый к должностным лицам губного управления, подлежал рассмотрению в Разбойном приказе, затрудняло деятельность самого приказа, приводило к длительному отрыву должностных лиц губы от исполнения непосредственных обязанностей и к волоките при рассмотрении их судебных дел. Наличие на местах представителей Разбойного приказа — сыщиков позволило поручить им выполнение ряда функций приказа. Так, на сыщиков Новоуказные статьи возложили обязанность приведения должностных лиц губы: старост, дьячков и сторожей к присяге, взимания причитающихся за присягу пошлин и рассмотрения судебных дел, где в качестве ответчиков привлекались служащие губы. Сыщикам предписывалось обеспечить рассмотрение дела, если одна из сторон в процессе заявляла отвод губному старосте. Заявленный отвод не устранял губного старосту от участия в процессе, а лишь вызывал необходимость привлечь к рассмотрению дела дополнительно губного старосту из другой местности. Следует заметить, что отвод, заявленный воеводе или иному приказному человеку, т. е. лицам, назначаемым государством, а не выборным должностным лицам, подлежал обязательному удовлетворению. Отведенные лица устранялись, и дело, по которому был заявлен отвод, передавалось для рассмотрения воеводам других городов или же в Судный приказ (ПСЗ, т. I, № 331). Оставление губного старосты для участия в процессе, даже при наличии заявленного ему отвода, следует объяс нить стремлением правительства подчеркнуть свое доверие дворянам и детям боярским, избиравшим из своей среды губного старосту. Поскольку губной староста являлся выборным лицом, избранным привилегированной частью населения, то заявленный ему отвод не мог играть решающей роли для устранения его от рассмотрения дела. Сохранение данной нормы, воспроизводящей постановление Соборного Уложения, как бы подчеркивало то значение, которое правительство придавало дворянским выборам. В то же время, в ст. 3 законодатель закрепляет ранее введенное лишь для Москвы правило, согласно которому упраздняются должности губных целовальников и отменяется выборность тюремных сторожей. В марте 1666 года был введен порядок комплектования контингента тюремных сторожей в Москве путем найма, при наличии надлежащего, заслуживающего доверия поручительства, с оплатой труда сторожей Разбойным приказом (ПСЗ, т. I, № 384). Распространение данного правила на все губные избы объясняется резким обострением классовой борьбы и необходимостью тщательного подбора низших чинов губной администрации. Если избрание губных старост привилегированной частью населения из своей среды гарантировало верность старост правительственной политике, то сохранение института выборности для лиц, избираемых всей массой жителей уезда или посада, не могло служить залогом их преданности правительству. Поэтому, отменяя принцип выборности для сторожей, правительство вводит обязательное поручительство при найме, стремясь таким образом обеспечить назначение младших представителей администрации из числа наиболее проверенных людей. Ст. 7 (ср. ст. 37 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 8 гл. XXI Соборного Уложения). Разрабатывая Новоуказные статьи, дополнявшие и развивавшие Соборное Уложение, законодатель стремился так сгруппировать материал, чтобы облегчить судьям пользование новым кодексом. С этой целью в Новоуказные статьи были введены заголовки, позволявшие судьям быстро ориентироваться при поисках необходимой нормы закона. Под заголовком «Статьи о татях» содержатся 10 статей, включающих постановления, относящиеся как к материальному, так и процессуальному праву. Статья 7 воспроизводит нормы Уставной книги Разбойного приказа, ставшие впоследствии источником Соборного Уложения !. Закон и ранее гарантировал лицам, доставившим преступника следственным властям, полную безопасность со стороны последнего. Статья 7 содержит интересное дополнение к действовавшему до нее законодательству. Даже если соучастники преступления, пойманные и доставленные иными лицами, подтвердят оговор ранее задержанного преступника в отношении людей, выдавших его властям, то и в этом случае оговор объявляется не заслуживающим доверия. Классовая природа подобного постановления совершенно ясна. Правительство может простить тех участников преступления, которые предадут своих товарищей и выдадут их властям. В первую очередь, данная норма ставила своей целью расколоть участников крестьянских отрядов, поднимавших стихийные восстания против гнета феодалов. Следуя этому принципу, через два года после принятия Новоуказных статей, правительство простило тех участников крестьянской войны 1670—1671 гг., которые предали руководителя восстания Степана Разиина и выдали его царским властям 14 апреля 1671 г. Ст. 8 (ср. ст 58 Судебника 1550 года, ст. 38 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 9, 11 гл. XXI Уложения). Все русское уголовное законодательство XVII в. пронизано принципом устрашения. Одним из проявлений этого принципа явились членовредительные наказания, характерные как для Соборного Уложения, так и для 1 Составители выпуска VI «Памятников русского права» допустили ошибку, считая источником ст. 8 гл. XXI Соборного Уложения— статьи 36 и 63 Уставной книги Разбойного приказа (стр. 409). Фактически источником этого постановления является ст. 37 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг» последующих уголовноправовых актов (ПСЗ, т. I, № 105, 203, 285, 334, АЮБ. т. I, № 55 и т. д.). Статья 8 особо останавливается на понятии рецидива, определяя для рецидивистов повышенную ответственность. Преступление, совершенное лицами, ранее привлекавшимися к ответственности («казненными»), влекло за собой тяжкое наказание — отсечение руки и ноги. Статья 8 сохраняет применение членовредительных наказаний, однако ее сопоставление с нормами Соборного Уложения показывает, что в отдельных случаях законодатель был склонен ослабить характер этих наказаний. В отличие от Уложения лицо, привлеченное к ответственности за первую кражу, не карается отсечением ушей и двухлетним тюремным заключением, а наказывается отсечением двух менъших пальцев левой руки и двухнедельным заточением в тюрьму. Это двухнедельное пребывание под стражей не носило характер наказания, а являлось как бы предварительным заключением, во время которого проверялась причастность обвиняемого к другим преступлениям. С целью оказания устрашающего воздействия на феодально зависимое население в 1663 году издается Указ о прибитии отсеченных у преступников рук и ног к деревьям. «...Учиня им казнь, те отсеченные ноги и руки на больших дорогах прибивать к деревьям и у тех же ног и рук их написать вины их и приклеить, чтобы те ноги и руки воров и татей и разбойников и отсечены у них за Еоровства, за татьбы и разбой и за убийство и за всякое воровство, чтобы всяких чинов люди то их воровство ведали» (ПСЗ, т. I, № 334). Фактически судебная практика, применяя нормы Уложения, а затем Новоуказных статей, не всегда следовала предписаниям закона, допуская от него отступления. Подобные отступления, как правило, были характерны смягчением наказания. Московские судьи стремились добиться наиболее эффективного воздействия наказания, а для этой цели не всегда было необходимо применять наказание в полном объеме. Так, в Калуге был задержан некий С. Богданов с товарищами за кражу с постоялого двора 6 лошадей греческого архимандрита Дионисия, ехавшего из Путивля в Москву. Ранее этот же С. Богданов около трех лет сидел в тюрьме за совершение церковной кражи и был помилован по случаю рождения царского сына. Казалось бы, что к этому вору-рецидивисту должны были быть применены членовредительные меры наказания. Однако Богданов был наказан сравнительно легко. «За те лошади архимариту доправлено на них 30 руб., и биты кнутом...». Товарищи Богданова были сразу же освобождены, а Богданов был освобожден позже под поручительство 22-х калужан (АМГ, т. III, № 4). Летом 1675 года рассматривалось дело о краже тремя черемисами скота у крестьян. Обвиняемые свою вину полностью признали, подтвердив признание под пыткой. Они также были приговорены к битью кнутом и денежному возмещению ущерба. О членовредительном наказании не было и речи (см. «Кунгурские акты XVII в.», издание А. Г. Кузнецова, под ред. А. А. Титова, СПб., 1888, № 12, I). Статья 8 содержит целый ряд административных предписаний, ярко отражающих неослабный контроль государства над общественно опасными элементами. После вынесения приговора и его исполнения осужденные подлежали передаче «тем, за кем они скажутся». Эта формула отчетливо говорит о классовом содержании закона. Осужденные направляются к тем, «за кем кто жил в городе, на посадех или в уездех», т. е. к помещикам, вотчинникам или зажиточной части посада. Власти передавали им осужденных непосредственно, если эти лица проживали в месте нахождения суда, вынесшего приговор. Если же лицо, за кем ранее жил осужденный, проживало в отдаленной местности, то осужденный снабжался специальным препроводительным письмом, подписывавшимся сыщиком. Письмо, врученное осужденному, являлось для него подорожной и в то же время было полицейским предписанием властям для надзора за ним. Поэтому без подобного предписания осужденных запрещалось принимать как в пути, так и в месте назначения. Сам же осужденный, в случае ухода без надлежащего письменного предписания сыщика, подвергался дополнительному наказанию кнутом. Лицо, осужденное за кражу впервые, обязано было находиться постоянно в назначенном ему месте жительства. Это облегчало властям осуществление постоянного надзора за поведением осужденных. Самовольный же уход «со старины» и повторное совершение преступления влекли за собой тяжкое наказание — отсечение руки и ноги. Закон особо останавливается на ответственности пособников, укрывателей преступника. Лица, способствовавшие уходу осужденных с места назначенного им жительства или укрывшие их от преследования, карались ссылкой вместе со своей семьей в Сибирь. Таким образом, здесь закон провозглашает принцип т. н. объективного вменения, устанавливая ответственность наряду с обвиняемым ни в чем не повинных членов его семьи. Этот принцип заимствован составителями из Русской Правды (см. ст. 7 Русской Правды Пространной редакции — ПРП, вып. I, стр. 109). Соборное Уложение отказалось от применения этого принципа, провозгласив, что родные, не ведавшие о преступлении родича, ответственности за него не несут (ст.ст. 7—10 гл. II). Чем же продиктовано отступление Новоуказных статей от норм Соборного Уложения? Различие между этими двумя законодательными актами следует искать в определении классовой принадлежности субъекта преступления по Уложению и по Новоуказным статьям. Статьи 7—10 гл. II Соборного Уложения говорят об измене родине, совершенной представителем господствующего класса. Карая это тягчайшее преступление, закон не возлагает на родных преступника, принадлежащих также к привилегированной части населения, ответственность за содеянное их родственником, гарантируя родным осужденного личную неприкосновенность. Новоуказные статьи, трактуя вопрос о значительно менее тяжком правонарушении, устанавливают более строгие предписания потому, что в качестве субъекта преступного пособничества беглецу видят лишь представителя феодально зависимой части населения. Это наглядно видно из дошедших до нас актов. В 1666 году стольнику Чирикову было предписано собрать недоимки. В грамоте, обязывавшей местных должностных лиц оказывать ему содействие, указывалось, что лица, виновные в противодействии стольнику, будут подвергнуты смертной казни и их жены и дети «сосланы будут в Сибирские города» (ДАИ, т. V, № 79). Естественно, что основное сопротивление сбору недоимок могли оказать лишь представители уездного крестьянства и беднейшие жители посада. Введение в качестве наказания ссылки с семьей в Сибирь диктовалось также необходимостью колонизации сибирских земель. Ссыльный, не имеющий семьи в месте ссылки, не мог быть должным образом использован для хозяйственного освоения края. Ссылке в Сибирь, согласно ст. 8, подвергались также те осужденные за первую кражу, которые не давали сведений о своем прежнем местожительстве и происхождении и не могли быть поэтому отданы на поруки. Практическая полезность ссылки привела к тому, что спустя 11 лет после принятия Новоуказных статей, в 1680 году, членовредительские наказания в отношении воров были заменены ссылкой на вечное поселение в Сибирь вместе «с женами и детьми» (ПСЗ, Т. II, № 846). Жены с детьми ссылались при осуждении преступ- ника-мужа. Если же преступление совершала жена, а муж о преступном деянии не ведал, то жена ссылке не подлежала. «...В ссылку ее Катеринку... не посылать, для того, что муж ее Катеринки солдат Кузьма Федоров сын,., ныне на службе... в малороссийских городех: а по указу великих государей: которые люди за воровство доведутся ссылки мужеска полу, и тех воров посылают с женами их, а за женино воровство мужей в ссылку не ссылают, а одну ее Катеринку от мужа послать не довелось же...» (ПСЗ, т. II, № 1266). В месте ссылки ссыльные находились под бдительным надзором. («...И на Тюмени вам самим смотреть, и лутчим градцким людям и соседям их, а в слободах и в деревнях и в острожках велети прикащиком и старостам и лутчим выборным людем десятником надзирать за всяким ссыльным накрепко, чтоб жили во всяком подо бострастии и послушании и в работе...» (Грамота Тюменскому воеводе 9/VII 1698 г., ДАИ, т. XII, № 91). Неподчинение ссыльного местным властям влекло для него суровое наказание — битье кнутом и клеймение. Как предыдущие постановления русского уголовного законодательства (ст. 58 Судебника 1550 года, ст. II гл. XXI Уложения), данная статья приравнивает мошенничество к краже, устанавливая за эти преступления аналогичные меры наказания. Ст. 9 (ср. ст. 39 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 10 гл. XXI Соборного Уложения). Повторность совершения преступления являлась, согласно Новоуказным статьям, квалифицирующим признаком при определении ответственности виновного, но применение этого принципа было различным в зависимости от наличия прежней судимости или отсутствия таковой. Статья 9 говорит об ответственности лица, доставленного в суд «в первом приводе» и признавшего себя виновным в совершении двух краж. При этих обстоятельствах виновный карался отсечением руки, после чего при наличии поручителя отпускался на свободу. В этой статье закон впервые проводит различие между рецидивом и совокупностью преступлений. В ст. 9 законодатель отступает от принципа применения длительного тюремного заключения с использованием осужденного на работах, провозглашенного в ст. 10 гл. XXI Уложения. Это отступление, на наш взгляд, было продиктовано двумя обстоятельствами: 1) стремлением усилить значение устрашения как средства карательной политики и 2) неустроенностью тюремной системы. В исследуемый период тюремный режим крайне слабо регламентиоовался законом. Правительство не ставило перед собой каких-либо задач по организации тюремного дела, рассматривая тюрьму лишь как место заточения обвиняемых и полагая, что пропитание и быт арестанта — это дело его самого. Лишь с введением в 1662 году кормовых денег для заключенных (ПСЗ, т. I, № 328) правительство принимает на себя какие-то обязательства перед тюремными сидельцами. Желая избавить себя от забот, власти стремились избрать такие меры наказания, которые не были бы связаны с длительным содержанием осужденных под стражей и соответственно возложением определенной ответственности за быт заключенных на государственные органы. Ярким подтверждением подобной государственной практики может служить царская грамота кунгурскому воеводе Дмитрию Жукову от 29 января 1680 г., предписывающая не держать много дней «...в городех, приказных избах и в тюрмах, колодников никого, ни в каких делех...». «А которые колодники сидят ныне в городех в приказных избах и в тюрмах, — гласит далее грамота, — в татиных и розбойных и в убийственных и в иных каких делех, и тем колодникам учинить наш великого государя указ по Уложенью и по новым статьям...». Те же воеводы, которые после данного предписания будут впредь содержать длительное время кого-либо под стражей, подлежали наказанию: «пени по сто рублев на человека» («Кунгурские акты XVII в.», № 22, ср. АИ, т. V, №55). Таким образом, требуя быстрейшего рассмотрения уголовных дел и решения судеб заключенных, правительство, в первую очередь, стремилось избавить себя от забот по устройству быта тюремных сидельцев. Этими же обстоятельствами был вызван, например, Указ 1683 года, согласно которому осужденные, находившиеся под стражей и не нашедшие для себя поручителей, поголовно освобождались из тюрем и направлялись в ссылку (ПСЗ, т. II, № 1055). Ст. 10 (ср. ст. 12 гл. XXI Соборного Уложения). Последовательно проводя принцип усиления ответственности за повторность преступления, законодатель устанавливает правило, согласно которому систематическое (троекратное и свыше) совершение краж влекло за собой смертную казнь. Приводимое Новоуказными статьями правило повторяет действовавшую норму Уложения. Статья 10 подчеркивает особую общественную опасность неоднократного посягательства на феодальную собственность, при котором не могло иметь место смягчение наказания. Как правило, при привлечении к уголовной ответственности принадлежность виновного к господствующему классу учитывалась судьями и за общеуголовные преступления дворяне крайне редко карались смертью. Однако в отношении лиц, систематически посягавших на феодальную собственность, никаких послаблений не допускалось. В конце 70-х годов XVII в. каширские дворяне Прохор и Лаврентий Кропотовы организовали из своей челяди разбойничью шайку, с которой совершили многочисленные разбои и грабежи. Желая избежать ответственности, братья Кропотовы попытались скрыться, бежать на запад, к Литве, но были пойманы, осуждены и казнены в 1679 году в Москве (ЦГАДА, ф. 210, Приказной стол Разрядного приказа, столбцы № 844, 1023). Хотя в числе инкриминируемых братьям преступлений была измена, поскольку они пытались скрыться в Литву, но фактически они были осуждены и казнены за совершение неоднократных преступлений против феодальной собственности. Ст. 11 ( ср. ст. 10 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 13 гл. XXI Соборного Уложения). Частое упоминание в законодательстве второй половины XVII в. о смертной казни, как об основном виде уголовного наказания, вовсе не означало, что во всех указанных законом случаях смертная казнь фактически применялась. Прокламирование смертной казни служило целям устрашения, но применение на практике содержавшейся в законе угрозы смертью за совершение того или иного общественно опасного деяния не было обязательным для судей, особенно если речь шла о представителях господствующего класса. Так, 1 августа 1670 г., в самый разгар крестьянской войны под руководством Степана Разина, правительство провело дополнительную мобилизацию служилых людей (стольников, стряпчих, дворян, жильцов и т. д.) в армию под командованием князя Ю. А. Долгорукого, комплектовавшуюся для борьбы с восставшими. В указе о мобилизации содержались строжайшие предписания об ответственности за дезертирство: «А буде которые всяких чинов служилые люди с нашей великого государя службы сбегут, и тем быть казненным смертью безо всякие пощады...» (ПСЗ, т. I, № 480). Казалось бы, это предписание закона в разгар ожесточенной классовой борьбы должно было бы неуклонно выполняться. Однако фактически смертная казнь в этих случаях не применялась. Об этом свидетельствует Указ от ^февраля 1671 г. (т. е. спустя полгода после дачи указанного выше строжайшего предписания), согласно которому дворяне-дезертиры из полков князя Долгорукого карались всего лишь конфискацией половины имевшихся у них поместий и вотчин. Мелкопоместные же и беспоместные ратные люди за аналогичное преступление наказывались кнутом (ПСЗ, т. I, № 489). Таким образом, несмотря на прямое предписание закона о введении смертной казни за дезертирство, виновные в этом преступлении, совершенном в период военных действий, понесли значительно более мягкое наказание. Если обратиться к источникам, то можно видеть, что в тот же период, когда провозглашенная законом смертная казнь за дезертирство практически не применялась к служилым людям из дворян, органы власти сурово расправлялись с теми, кто посягал на феодальные устои. Смертью карались не только прямые участники восстания (см., например, приговор атаману восставших Ф. Кол- чеву, участвовавшему во взятии Острогожска: «И великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович... указал и бояре приговорили: тебе, Федьке, за то твое многое воровство и за измену отсечь руки и ноги и казнить тебя смертью, повесить...» (Крестьянская война под предводительством Степана Разина, т. II, изд. АН СССР, М., 1959, № 42, стр. 54), но и люди, пытавшиеся лишь оклеветать представителей господствующего класса (см., например, дело «О ложном извете стрельца Я. Наумова на стрелецкого голову А. Баева в намерении перейти на сторону Ст. Разина», «Крестьянская война под предводительством Степана Разина», т. II, № 135, стр. 153). Отсюда вытекает, что смертная казнь, в первую очередь, применялась к классово-враждебным элементам. Об этом говорят также дошедшие до нас цифры: за бунт 1662 года было казнено 2000 человек, за подделку медной монеты — более 7000 человек, за участие в стрелецком бунте 1698 года — до 2000 человек (см. Н. Д. Сергиевский, Наказание в русском праве XVII в., СПб., 1874, стр. 46). Стремясь всячески запугать непокорные элементы, правительство неоднократно предписывало казнить осужденных в месте совершения преступления или же на прежнем месте их жительства, «чтобы на них смотря иным не повадно было так воровать» (ААЭ, т. IV, № 237). Высказанные выше соображения необходимы для правильной оценки приведенного постановления ст. 11. Как правило, татьба совершалась лицами, принадлежавшими к феодально зависимой части населения, ставшей на путь преступления в силу тяжких материальных условий жизни (см. П. А. Колесников, Из истории классовой борьбы вологодских крестьян в XVII веке, Вологда, 1957, стр. 40—41). Поэтому следует предположить, что содержащееся в ст. 11 предписание о применении смертной казни к вору, совершившему впервые кражу, за учиненное им в ходе кражи убийство неукоснительно применялось судьями, если подсудимый принадлежал к феодально зависимой части населения. Ст. 12 (ср. ст. 7 Псковской Судной грамоты, ст. 9, 10 Судебника 1497 года, ст. 61 Судебника 1550 года, ст. 40 Уставной книги Разбойного приказа, ст. 14 гл. XXI Соборного Уложения, ст. 13 Новоуказных статей «О следствии, суде и наказании людей духовного чина, которые объявятся в церковных или в мирских татьбах, разбоях, в делании фальшивой монеты и в убийствах» от 22 января 1669 г.). Начиная с Псковской судной грамоты русское зако нодательство рассматривало церковную татьбу как квалифицированный вид кражи, применяя за данное преступление усиленную репрессию. Однако ни один законодательный акт не раскрывал понятие церковной татьбы. Это относится и к Собор ному Уложению, которое предусмотрело за совершение этого преступления смертную казнь. Посягательство, направленное на предметы церковного обихода и имущество, находившееся в церковных зданиях, содержало в себе два элемента: во-первых, корыстную цель, свойственную всем имущественным преступлениям, и, во-вторых, оскорбление религиозного чувства верующих, относящихся к предметам церковного обихода не только как к ценному имуществу, но и как к предметам поклонения. Эти два момента настоятельно требовали своего отражения в законе. Краткая норма Уложения о применении смертной казни за церковную татьбу не устраивала церковные власти, требовавшие особой охраны предметов религиозного культа. Церковный собор, собравшийся в 1667 году в Москве, поставил вопрос о том, как быть с содержащимися в тюрьмах церковными татями, которые «крали многие церкви и церковные вещи и мирское имение, которое поставлено на сохранение». Ответ на этот вопрос собор нашел в византийском законодательстве («градский закон о святотатцех») и постановил применять данный закон к преступникам из числа духовенства (ПСЗ, т. I, № 412). Эта новелла церковного законодательства потребовала изменения общегосударственных законоположений. Новоуказные статьи, учитывая требования церкви, вводят впервые в русском уголовном законодательстве рассмотрение церковной татьбы не только как одного из видов кражи, ко и как религиозного преступления («святотатства»). Статья 12 фактически предусматривает два состава преступления: а) хищение предметов культа, т. е. святотатство в прямом понимании этого слова, и б) хищение церковного имущества. Отягчающим для наказания обстоятельством являлось хищение церковного имущества рецидивистом. Закон специально указывает в качестве квалифицирующей части состава преступления то обстоятельство! что преступник днем или ночью вошел в алтарь. Это обстоятельство отягчало преступление потому, что алтарь, согласно канонам православной церкви, является одним из наиболее священных мест храма, предназначенных для богослужения, входить куда имеют право только священнослужители. Среди хранящихся в алтаре предметов культа особое значение имеют освященные церковные сосуды, т. е. различного рода чаши, употребляемые при отправлении религиозных обрядов. К числу подобных чаш относится упоминаемый в ст. 12 потир — сосуд, используемый для обряда причащения. Стремясь окружить религиозные обряды особым церемониалом, православная церковь запрещает прикасаться к потиру не только светским людям, но и младшим священнослужителям. Поэтому закон предусматривал в качестве особо квалифицирующего обстоятельства хищение церковных сосудов или иных предметов, хранящихся в алтаре. За совершение святотатства виновный подвергался жесточайшему членовредительному наказанию: отсечению левой руки и правой ноги. Данная норма явилась непосредственным отражением постановлений византийского законодательства. По мнению В. В. Есипова, ст. 12 представляет собой дословный перевод Прохирона (см. В. В. Есипов, Святотатство в истории русского законодательства, Варшавские университетские известия, Т. VIII, 1893, стр. 18). Одновременно с Новоуказными статьями, освященными собором, были приняты статьи «О следствии, суде и наказании людей духовного чина...» (ПСЗ, т. I, № 442). Статья 13 этих статей устанавливает, что совершение хищения церковного имущества в алтаре ночью карается смертной казнью путем отсечения головы. Данная статья ничего не говорит о сословной принадлежности преступника, и если исходить из ее концовки («сия статья следует на уложенную 21 главы 14 статью»), то можно предположить, что она распространяла свое действие не только на духовенство, но и на светских лиц. Однако постановление статьи, вводящее за кражу церковного имущества днем в малых размерах 100 ударов кнутом, а в больших размерах — ссылку, противоречит постановлениям публикуемой нами ст. 12 Новоуказных статей «О татебных, разбойных и убийственных делах», устанавливающей за аналогичное преступление членовре- дительное наказание. Трудно предположить, чтобы в один и тот же день были изданы два взаимоисключающих друг друга закона. Отсюда вытекает, что постановления ст. 12 Статей «О следствии, суде и наказании людей духовного чина» относятся лишь к церковнослужителям. Вторым составом преступления, предусмотренным ст. 12, являлась кража церковного имущества. В помещении церкви хранились свечи, деньги, оставлявшиеся верующими, а также различные предметы церковного обихода. Если эти предметы не использовались еще при богослужении, то они не являлись священными предметами и хищение их рассматривалось как наименее квалифицированный вид церковной кражи. За совершение этого преступления виновные карались отсечением левой руки. . Статья 13 Статей «О следствии, суде и наказании людей духовного чина» подчеркивает, что если лицо похитило в церкви имущество, находившееся там на хранении, то преступник «...не святотатец именуется, но токмо тать». Совершение же церковной кражи рецидивистом, независимо от объекта посягательства, каралось в точном соответствии с Уложением: смертной казнью с обращением имущества казненного в доход церкви. Следует отметить, что членовредительские наказания, установленные Новоуказными статьями, удержались недолго. Начиная с 80-х годов XVIII в. вновь вводится смертная казнь за святотатство. Так, 20 июня 1683 г. церковный вор Никита Васильев был осужден боярами к смертной казни, причем данный приговор содержал общее предписание властям: «...впредь церковным та тям чинить смертную казнь по Уложению» (ПСЗ, т. II, № 1026). Смертная казнь за святотатство производилась путем сожжения. Ст. 13 (ср. ст. 89 гл. XXI Соборного Уложения). Статья 13 почти дословно воспроизводит постановления Соборного Уложения, посвященные охране урожая и сенокосных угодий от посягательств на них. Единственным различием, подчеркивающим развитие уголовноправовой мысли в Русском государстве второй половины XVII в., является то обстоятельство, что законодатель детализирует ответственность преступника, оказывающего сопротивление задерживающим его лицам. Соборное Уложение знало в этом случае лишь одно наказание — смертную казнь. Новоуказные статьи проводят четкую градацию в ответственности за убийство и за причинение телесного повреждения различной тяжести. Если при оказании сопротивления тать совершит убийство, он подлежит смертной казни. Если он причинит тяжкое телесное повреждение, то карается отсечением руки, если легкое — отсечением пальца. Постановления ст. 13 применялись при задержании татя с поличным. Во всех остальных случаях применялись нормы обычного судопроизводства. Так, 21 октября 1686 г. крестьянин Вавила Агеев обвинил своего односельчанина Ивана Артемова в том, что последний тайком увез с поля Агеева сжатый ячмень. Ответчик не признал иска и сослался на то, что увез хлеб со своей полосы. Обе стороны принесли присягу, и, кроме того, истец сослался в подтверждение своего иска на свидетеля увоза крестьянина Бухвастова. Допрошенный судом свидетель не подтвердил показание истца, заявив, что «Ивашко де Артемов у Вавилки Агеева ячменя ево с его полосы не сваживал, а свез де он Ивашко свой ячмень и пахал де он Ивашко сам». В иске Агееву было отказано (Кунгурские акты XVII в., № 33,8). Ст. 14. Как и ряд других постановлений Новоуказных статей, данная статья основывается на нормах ст. 15 гл. XXI Соборного Уложения. Говоря о ст. 15 гл. XXI Уложения, исследователи (И. В. Фойницкий, В. А. Бело- гриц-Котляревский, С. И. Штамм) в основном интересовались лишь вопросом о количестве составов преступлений, в ней предусмотренных. Мнение указанных выше исследователей подытожила С. И. Штамм, полагающая, что данная статья «является как бы обобщением составов преступлений против имущества...» (ПРП, вып. VI, стр. 412). С этой точкой зрения согласиться нельзя. Статья 14, равно как и ст. 15 гл. XXI Соборного Уложения, отнюдь не является итогом, обобщением ранее принятого законодательства о татях. В первую очередь, значение этой статьи определяется содержащимися в ней административными предписаниями, обязывающими чиновных людей и рядовых жителей принимать все меры для изобличения и поимки преступников. В отличие от Соборного Уложения, установившего общую меру наказания для тех, кто не «изымает» воров, — полтину с человека, Новоуказные статьи проводят детализацию ответственности, устанавливая наказание «смотря по человеку». Если ст. 26 Судебника 1550 года определяла повышенную меру бесчестья в зависимости от положения оскорбленного члена феодального общества, то Новоуказные статьи, наоборот, взыскивают с чиновных лиц, в зависимости от их положения, повышенную заповедь за непринятие действенных мер по изобличению и поимке преступников. Закон как бы говорит чиновным людям: я создан для охраны вашего имущества и положения в обществе, а если вы мне не помогаете, то несите повышенную ответственность. Проводя повседневно политику защиты феодальносословных интересов дворянства, закон устанавливает в уездах и селах для чиновных людей меры денежного взыскания, а для обычных людей — телесные наказания. В то же время для чиновных людей города также вводились телесные наказания. Чем же объяснить, что законодатель установил различные меры наказания для чиновных людей в городе (батоги) и уездах (денежная заповедь)? На наш взгляд, это обстоятельство следует объяснить тем, что основную опорную силу правительства в уездах составляли вотчинники и помещики, из которых комплектовались чиновные люди. Наказанный батогами помещик бесспорно бы потерял уважение подвластных ему крестьян, а подобный подрыв авторитета представителей господствующего класса не входил в задачи правительства. В городе же наказание городовых чиновных людей батогами было обычным явлением (см., например, Указ 10 апреля 1650 г.: «А князя Алексея княж Алексеева сына Лыкова указал государь в подклете бить батоги думному дьяку Ивану Гавреневу» (ПСЗ, т. I, № 29, ср. «... указал государь тебя князь Данила бить батоги в Розряде...» (ПСЗ, т. I, № 74). Комментируя ст. 15 гл. XXI Соборного Уложения, С. И. Штамм обнаружила, что в ней предусмотрен новый состав преступления, а именно «игра в карты и зернь» (ПРП, вып. VI, стр. 412). В Новоуказных же статьях ничего уже об игре в карты или зернь (игра в кости) не говорится. Многочисленные памятники, дошедшие до нас, показывают, что зернь считалась всегда предосудительной игрой и преследовалась. Так, например, в 1666 году был изгнан из шуйского Троицкого монастыря старец Савва- тий за то, что он «на кабаке пьет... и зернью проигрывает» (Борисов, Описание гор. Шуи, М., 1851, стр. 442). Тем не менее Соборное Уложение упоминает об игре в карты и в зернь не как о составе преступления, а лишь как о причинах, вызывающих совершение преступлений (ср. «...А которые воры... воруют, карты и зернью играют, и проигрався, воруют...», ст. 15, гл. XXI). Уложение предусматривает частые случаи, когда проигравшийся начинал «воровать», т. е. грабить на улицах, срывая, в частности, шапки с прохожих, где обычно прятались деньги. Эти действия закон приравнивал к татьбе. Отношение к игре в кости как причине преступности наглядно видно из дошедших до нас судебных дел (см. «...В допросе сказал: называет де он Иван его Андрюшку всякому воровству подельцом и душегубцев потому, что у него Андрюшки в дому безпрестанно зернь и табак продажный...» (АМГ, т. II, № 444). Поскольку участие в азартных играх не являлось правонарушением, составители Новоуказных статей опускают упоминание об игре в карты и зернь в новом тексте закона. Говоря о конкретных составах преступлений и определяя меры наказания за содеянное, ст. 14, в отличие от аналогичных постановлений Соборного Уложения, не дает абстрактной ссылки на другие постановления, а указывает соответствующие санкции, установленные Новоуказными статьями. Подобная манера изложения законодательной нормы свидетельствует о значительном прогрессе юридической техники по сравнению с Соборным Уложением. Ст. 15 (ср. ст. 90 гл. XXI Соборного Уложения). Статья 90 гл. XXI Уложения специально подчеркивала, что размер ответственности за хищение не зависит от ценности объекта кражи. При третьей краже рыбы, даже если «поличное и гривны не стоит», виновный карался отрезанием уха. Составители нового закона, упрощая его изложение, сочли возможным опустить упоминание о стоимости похищенного, поскольку ценность объекта преступления не влияла на степень ответственности. Хотя рыба не являлась особо ценным товаром, но посягательство на собственность землевладельца требовала сурового наказания, и этот принцип кодификаторы проводили повсеместно. Этим можно объяснить введение в качестве наказания за кражу рыбы отсечения руки, что являлось более суровым наказанием, чем отрезание уха, предусмотренное Уложением. Ст. 16 (ср. ст.ст. 204, 262, 264, 265 гл. X, ст. 88 гл. XXI Соборного Уложения, ср. ст. 22 Новоуказных статей). Заканчивая раздел «Статьи о татях», ст. 16 вобрала в себя различные постановления. Здесь содержится предписание о порядке явки в приказ в случае убийства вора при задержании на месте преступления или в ходе его преследования. Одновременно статья устанавливает правило, запрещающее самоуправные следственные действия лиц, задержавших преступника. Все эти постановления воспроизводят нормы Уложения, посвященные борьбе с татьбой и татями. Однако совершенно неожиданно во второй половине ст. 16 мы встречаем компиляцию из различных постанов лений гл. X Уложения, посвященной судопроизводству по правилам обвинительного процесса. Появление подобного судебного устава в конце раздела «Статьи о татях» можно объяснить лишь технической ошибкой составителей Новоуказных статей. Считая необходимым помещение в новом законодательном акте постановлений о порядке взыскания долгов, составители свели воедино эти нормы, позаимствовав их из различных статей Уложения. Однако в процессе подготовки Новоуказных статей, по всей вероятности по недосмотру, они не выделили этот свод в особый раздел со своим заголовком, не разделили свод на статьи, а включили его в текст раздела «Статьи о татях». Обнародованные в подобном виде Новоуказные статьи не подвергались более изменениям и были приняты к исполнению органами управления Русского государства. Четко определяя порядок исполнения судебных решений, ст. 16, как и ранее Соборное Уложение, не отвечает на вопрос о том, кто имеет право на преимущественное взыскание задолженности: государство или частное лицо. Это упущение закона должно было быть восполнено, поскольку абсолютистские тенденции в развитии Русского государства требовали закрепления в законодательстве приоритета государственной власти. Поэтому, спустя 4 года, 21 июня 1673 г. был издан Указ «О правеже с должников прежде казенных долгов, а потом иноземцам и русским» (ПСЗ, т. I, № 553). Согласно этому Указу, в первую очередь, взыскивались долги в казну, а затем частным лицам. С целью поддержания авторитета во внешних сношениях устанавливалось правило, согласно которому должники вначале «отдавались головами», в соответствии с Уложением кре- диторам-иноземцам, а после погашения этой задолженности отвечали по искам русских кредиторов. В каких случаях производился правеж на казну? Ответ на это дает царская грамота 1660 года стряпчему Зиновьеву о наказании калужского воеводы князя Львова за отпуск не пригодных к перевозке хлеба судов, требующая «... те деньги, во что тех стругов провох и починка стала.., на нем взять с правежем все сполна, тотчас» (АМГ, т. III, № 46, 3). Таким образом, Новоуказные статьи, походя, разрешили некоторые вопросы судопроизводства по правилам обвинительного процесса. Однако порядок рассмотрения судебных дел по правилам обвинительного процесса, регламентированный гл. X Соборного Уложения, нуждался в дальнейшей детализации и уточнении. Жизнь, судебная практика требовали появления нового законодательного акта, посвященного специально вопросам гражданского судопроизводства. Идя навстречу этим требованиям, правительство 11 ноября 1685 г. принимает так называемые Судные статьи: «О порядке судопроизводства и взыскании прое- стей и волокит» (ПСЗ, т. II, № 1140), в которых получили свое дальнейшее развитие положения гл. X Соборного Уложения 5. Ст. 17—18 (ср. ст. 10 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 16—17 гл. XXI Соборного Уложения). Борьба с разбойными посягательствами на феодальный общественный строй и феодальную собственность составляет неотъемлемую часть русского феодального уголовного права и судопроизводства. Несмотря на огромное внимание, уделяемое Соборным Уложением конкретным правонарушениям, включавшим в себя состав разбоя и мерам борьбы с ним, все же постановление Уложения нуждалось в дальнейшей конкретизации и уточнении. Эту задачу поставили перед собой составители Новоуказных статей, попытавшиеся обобщить все правовые нормы, относившиеся к борьбе с разбоями, сведя их в один раздел «Статьи о разбойных делах». В основу раздела были положены нормы Уставной книги Разбойного приказа и гл. XXI Соборного Уложения. После принятия Уложения законодатель неоднократно издавал различные нормы, предусматривавшие новые меры наказания за разбой. Так, согласно Указу от 20 октября 1658 г., воров и разбойников вместо смертной казни подвергали наказа нию кнутом, отсечению пальца и ссылкой в Сибирь (ПСЗ, т. I, № 105). Указом 1659 года предписывалось «разбойников... какой человек ни будь, и за первый разбой казнити смертью...» (ПСЗ, т. I, № 255). Указ 1659 года характерен тем, что он четко раскрывал классовое содержание закона. Обращенный к дворянам, детям боярским, мурзам, городовым помещикам и вотчинникам, он прокламировал: «А будет бегаючи от них люди, крестьяне, у них учинят пожег и разбой, и тех их людей и крестьян за тот пожег и разбой по тому ж казнити смертью» (ПСЗ, т. I, № 255). В 1663 году смертная казнь отменялась с заменой для тех, кто был уличен в двух или трех разбоях отсечением обеих ног и левой руки (ПСЗ, т. I, № 334). Через три года законодатель вновь вводит смертную казнь для разбойников (ПСЗ, т. I, № 383). Однако в отдельных случаях эта суровая мера не применялась. Так, в 1666 году разбойник Козюлин был наказан отсечением правого уха и урезанием левого с последующей ссылкой вместе с семьей в Астрахань (АЮБ, № 55, XIX). Все эти изменения в законодательстве требовали обобщения и систематизации. Статья 17 открывает новый раздел Новоуказных статей. Согласно уголовноправовым воззрениям составителей Новоуказных статей субъектом преступления в разбойном и татебном процессах мог быть лишь «ведомой лихой человек», сделавший разбой своим основным занятием. Поэтому первостепенной задачей в этом процессе является выяснение преступного прошлого лица, привлеченного к ответственности. Особенностью ст. 17 является ее отсылочная санкция. Коль разбойник не «ведомый лихой человек», то он карается так же, как и тать, впервые уличенный в преступлении. Согласно правилам ст. 8, за первое преступление виновный подвергался отсечению двух пальцев на левой руке. Однако далее ст. 17 содержит ссылку на помету думного дьяка Иванова, датированную 1663 годом, согласно которой лица, осужденные за первый разбой, карались отсечением руки и ноги. В русском уголовном делопроизводстве пометой именовался приговор в наиболее краткой его форме, накладывавшийся в виде резолюции на докладной записке о рассмотрении конкретного судебного дела. Поэтому отсылку на помету думного дьяка нельзя расценивать как отступление от правил ст. 8, не предусматривавшей столь сурового наказания. Ссылка нужна была составителям Новоуказных статей лишь для того, чтобы подчеркнуть отход новой нормы от имевшейся судебной практики, ухудшавшей положение осужденного за разбой даже по сравнению с Уложением. Статья 18 продолжает цикл постановлений об ответственности «ведомых лихих людей». В отличие от ст. 17 Уложения Новоуказные статьи содержат важное дополнение о применении смертной казни к лицу, впервые привлеченному за разбой, если он признает себя виновным в совершении ранее тождественного преступления. Таким образом, рецидив служил квалифицирующим признаком и влек за собой повышенную ответственность за совершенное преступление. Ст. 19 (ср. ст. 10 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 18 гл. XXI Соборного Уложения). Из данной статьи следует, что в следственном процессе применялись две формы допроса: «распрос» и «пытка». Расспросом именовался допрос, проходивший без применения к допрашиваемому мер физического воздействия (см., напр., ААЭ, т. III, № 451). Расспрос был первоначальной стадией следственного процесса. По общеуголовным делам вслед за расспросом следственные власти прибегали к пытке допрашиваемого (см. «того же числа Андрюшка Ефимов пытан, а на пытке дано ему 30 ударов, а с пытки сказал те же речи, что и в распросе своем», «Кунгурские акты», № 58). Следственная практика XVII в. знала еще одну форму допроса, так называемый «распрос у пытки». Эта форма допроса обычно применялась при расследовании политических преступлений и была характерна психическим воздействием на допрашиваемого (см. «... будет изветчик в допросе государева дела не скажет, и его велено пыткой постращать, а не пытать, да о том отписать к государю...» (Н. н овомбергский, Слово и дело государево, т. I, № 14). Подобная форма допроса, когда вместо физического воздействия применялась лишь угроза насилием, обычно практиковалась по отношению к представителям феодальной знати, чаще других преследовавшихся по правилам гл. II Соборного Уложения. Ст. 20—21 (ср. ст.ст. 21, 44 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг. Указ об определении степени доверия к показаниям заключенных от 23 марта 1629 г., ст.ст. 21, 23 гл. XXI Соборного Уложения). Составители Новоуказных статей ставили своей целью выработать такие нормы, которые позволили бы органам власти в кратчайшие сроки расправляться с классововраждебными элементами. Ярчайшей иллюстрацией этой особенности нового закона является рассматриваемые статьи. Статья 21, повторяя прежние предписания закона, содержит лишь одно существенное отличие: укороченные сроки расследования оговора. Так, Соборное Уложение устанавливало шестимесячный срок отсрочки смертной казни осужденным, если они в ходе следствия показывали об участии в преступлении других лиц. В этот срок органы власти были обязаны разыскать соучастников преступления. Новый закон сокращает срок розыска соучастников до одного месяца, тем самым убыстряя приведение приговора в исполнение и проводя в жизнь главнейший принцип феодального уголовного права — устрашение и физическую ликвидацию классово чуждых элементов. Если ст. 44 Уставной книги Разбойного приказа определяла, что нельзя доверять оговору заключенных, сделанному ими после полутора-двухгодичного пребывания под стражей, то Указ от 23 марта 1629 г. сократил этот срок до одного года, а ст. 33 гл. XXI Соборного Уложения — до полугода. Статья же 21, в отличие от ранее предшествовавшего законодательства, устанавливает, что оговор тюремных сидельцев теряет свою силу через две недели. Указанные выше постановления относились к оговору в тяжком уголовном преступлении. Что же касается оговора в политическом преступлении, то по нему, независимо от срока пребывания оговорщика под стражей, надлежало начать немедленное расследование. На практике оговор кого-либо в политическом преступлении служил для тюремных сидельцев способом довести до высших органов власти свои просьбы (см. грамоту 1663 года о ссыльных в Кирилло-Белозерском монастыре: «... если будут они сказывать за собой наши, великого государя, дела, чтобы от начала освободиться, не слушать и в дело того не ставить, потому что как велим их для распросу взять в Москве, и они в тех затейных словах подают на4м повинные челобитные» (ЧОИДР, Т. IV, 1885). Ст. 22—23 (ср. ст.ст. 45—49 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 266 гл. X, ст.ст. 22—27 гл. XXI Соборного Уложения). В течение всего XVII в. в русском законодательстве наблюдается упорное стремление распространить институт конфискации имущества в качестве наказания за многие преступления. В первую очередь, конфискация преследовала цель возмещения ущерба, причиненного преступлением, а затем уже обращения имущества в доход казны. Предметами конфискации являлись земельные владения (вотчины и поместья), «животы», т. е. все движимое имущество, а также «пожитки», т. е. предметы житейского обихода (см., например, «... по указу великого государя Федора Алексеевича бояре приговорили: воров и изменников Прошку и Лаврушку Кропотовых за злые замыслы казнить смертью, а поместья, вотчины и животы и пожитки отписать на великого государя» (ЦГАДА, ф. 210, приказной стол Разрядного приказа, столб. № 844, л. 675). Статьи 22—23 обобщили ранее действовавшие нормы о порядке возмещения ущерба. Подразумевая, что в качестве татей и разбойников, как правило, выступают представители феодально зависимого населения, Новоуказные статьи ничего не говорят об изъятии вотчин и поместий, поскольку конфискация земельного имущества являлась наказанием за измену (ср. ст. 5 гл. II Соборного Уложения: «...а поместья и вотчины и животы изменничьи взяти на государя»). Статья 22 устанавливает, что в случае отсутствия у осужденных преступников достаточного имущества для погашения ущерба остальную часть иска потерпевших погашают те, «на кого по сыску доведется». На кого же могли указать данные розыска? Ведь исполнители преступления — тати и разбойники — уже понесли свою долю ответственности? Следует полагать, что в данном случае речь идет об укрывателях и пособниках, т. е. лицах, прямо не участвовавших в совершении преступления, но способствовавших ему. Феодальный характер законодательства нашел здесь свое выражение в том, что в качестве соучастника преступления упоминается лишь крестьянин. Привлеченный к ответственности крестьянин, в случае отсутствия у него имущества, могущего быть обращенным в погашение иска, возмещал ущерб своей работой у истца, согласно Уложению — из расчета 5 руб. за год работы (ст. 266 гл. X). Если же истец отказывался от подобного способа погашения причиненного ему ущерба, то крестьянин возвращался своему прежнему господину под расписку. Это правило свидетельствует об интенсивности в исследуемый период процесса закрепощения, постепенного приравнивания крепостного крестьянина к имуществу («животу») феодала. Рассматривая в качестве обычного соучастника по татебному и разбойному делу крестьянина, законодатель не мог пройти мимо тех явлений, когда подобным соучастником был «иного чина» человек. Поэтому в ст. 22 содержится отсылка к ст. 16 Новоуказных статей, предусматривающей порядок взыскания задолженности с различных чинов Русского государства. В ст. 22 говорится также об ответственности скупщиков краденого. Для них вводилось телесное наказание. . Статья 23 Новоуказных статей повторяет прежние предписания закона, устанавливая зависимость между размером удовлетворения исковых требований потерпевших от преступления и показаниями преступника. Ст. 24 (ср. ст. 9—11 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 28 гл. XXI Соборного Уложения). Во второй половине XVII в., повальный обыск как вид судебного доказательства претерпел серьезные изменения. Уложение допустило отклонение от принципа единогласия при повальном обыске, разрешив спор между обыскными людьми, а в гражданском процессе решительно предпочло показания свидетелей повальному обыску (ст.ст. 167—168 гл. X). Однако в делах уголовных повальный обыск все еще играл значительную роль. При помощи повального обыска органы власти устанавливали принадлежность обвиняемого к «ведомым лихим людям». В процессе по разбойным и татебным делам, в отличие от процесса по обычным делам, сохраняла свое значение самая существенная функция повального обыска — дача характеристики лицу, подозреваемому в совершении преступления. Регламентируя судопроизводство по разбойным и татебным делам, Новоуказные статьи закрепляют в законе основные правила проведения повального обыска, хотя и не придают данным обыска решающего значения. Статья 24 — первая из группы Новоуказных статей, посвященных повальному обыску. Одной из основных причин, дававших возможность прибегнуть к повальному обыску, являлось наличие объективной обстановки, позволявшей предполагать наличие преступления. Все люди, дававшие повод к подозрению, задерживались следственными властями и подвергались пытке. Если пойманные, несмотря на пытку, продолжали твердить о своей непричастности к преступлению, то производился обыск «около их житья», т. е. в пределах того населенного пункта, где жили задержанные. Облихование приводило к повторению пытки. Если после вторичной пытки подозреваемый не признавался в совершении преступления, то он подлежал освобождению с отдачей на поруки. В этой норме коренное отличие Новоуказных статей от предыдущего законодательства. Рассматривая любого облихованного человека как потенциального преступника, Уложение требовало заточения подозреваемого в тюрьму без указания срока его пребывания, Новоуказные же статьи, не придавая прежнего значения данным обыска, отрицают важность подобного превентивного заключения. Полагая, что обвиняемым в разбойном или татебном деле может быть только феодально зависимый человек, царское правительство видело больше гарантий в отдаче подозреваемых лиц на поруки их господам, считая, что контроль со стороны вотчинника или помещика будет более действенным, чем бесполезное пребывание подозреваемого в тюрьме. Колонизационными целями правительства диктовалась и другая норма закона, предписывавшая при отсутствии феодальных владельцев у подозреваемых ссылать последних вместе с семьями на пашню. Место ссылки при этом, также специально в целях колонизации, указывалось правительством (см. ДАИ, т. VI, № 95, АИ, т. IV, № 214). Ст. 25 ( ср. ст.ст. 2, 3 17 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 29 гл. XXI Соборного Уложения). Все русские законодательные акты содержали единое правило: одобрение подозреваемого при повальном обыске влекло за собой его освобождение от уголовного наказания. Уложение сохраняло применение предписания закона о том, что оправданный отдавался на поруки обыскным людям. Однако подобный характер поручительства уже не устраивал правительство. Новоуказные статьи вводят в это правило существенное изменение, отдавая оправданного на поруки его господину. Данная норма как нельзя лучше иллюстрирует усиление крепостнического начала в законодательстве. Феодал-крепостник в глазах закона — естественный представитель подвластных ему людей. Он отвечает перед правительством за их поведение, он принимает их на поруки. С этим правилом тесно связано предписание ст. 25 о том, что в случае извета феодала на своих людей и крестьян последние подвергаются пытке и судебное следствие производится без применения повального обыска (см., напр., «Кунгурские акты», № 58), Ст. 25 содержит четкие полицейские правила передвижения оправданных. Повторение здесь правил, предусмотренных ранее ст. 8 Новоуказных статей, говорит за то, что оправдание при помощи повального обыска, хотя и служило формальным основанием освобождения от уголовной ответственности, все же в глазах законодателя не играло столь большой роли. Повальный обыск постепенно терял свое значение, и устанавливаемые законом полицейские рогатки для оправданного подчеркивают потерю авторитета этого процессуального института. Ст. 26—27 (ср. ст.ст 1—2 Уставной книги Разбой-* ного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 35—36 гл. XXI Соборного Уложения). Данные статьи воспроизводят, в основном, постановление Уложения с редакционными изменениями, внесенными составителями нового закона. Эти редакционные изменения сводятся к введению отсылочных санкций, что говорит о развитии кодификационной техники у московских юристов в XVII в. Ст. 28 (ср. ст.ст. 161 —162 гл. X Соборного Уложения). Данная статья посвящена порядку проведения повального обыска, относя к розыску правила, установленные Уложением для судных дел. Характерной особенностью этой статьи является взгляд на обыскных людей не как на свидетелей слады, дающих показания о личности обыскиваемого (послухов древнерусского права), а как на свидетелей факта (оче- видцев-видоков). Статья свидетельствует о падении значения повального обыска как вида судебного доказательства, и усиления роли свидетельских показаний в уголовном процессе. С целью придания авторитета данной законодательной новелле составители Новоуказных статей приводят ссылку на соответствующее постановление византийского законодательства, используя его в своих целях. Византийское законодательство содержало большое количество требований, предъявляемых к свидетелям (см., напр., В. Сокольский, Главнейшие моменты в истории повального обыска, Киев, 1871, стр. 119—192). Ряд этих требований составители Новоуказных статей отбросили (например, деление свидетелей на знатных и незнатных), взяв лишь учение о неспособных свидетелях и разделив их на две категории. К первой категории ст. 28 относит лиц, абсолютно неспособных к даче свидетельских показаний. Запрещается допрос страдающих существенными физическими пороками лиц (глухих и немых), душевнобольных и малолетних. Во вторую категорию были включены лица, чья дееспособность не вызывала сомнений, но показания которых в отношении обыскиваемых не могли быть приняты во внимание. К этой категории отнесены совершеннолетние дети, отпущенные на свободу холопы (в отношении показаний на своих бывших господ) и лица, «которые... живут у кого в работе». Таким образом, Новоуказные статьи отождествляют данные повального обыска со свидетельскими показаниями, проводя дифференциацию показаний обыскных людей. Ст. 29 (ср. ст. 30 гл. XXI Соборного Уложения). Полностью повторяет норму Уложения. Ст. 30 (ср. ст. 4 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 38 гл. XXI Соборного Уложения). Сравнительно-исторический анализ предусмотренной ст. 30 правовой нормы позволяет утверждать о стремлении правительства сосредоточить в своих руках розыск о различного рода подозрительных элементах. Если предыдущее законодательство допускало возможность освобождения под поручительство оговоренного лица, не признающего оговор в ходе пытки, то Новоуказные статьи в этих случаях требуют от сыщиков направления такого лица для производства следствия в Москву. Лишь после проверки следственных материалов в Разбойном приказе могла быть решена судьба «бродящего» человека. Ряд указов конца XVII в. содержит угрозы ссылкой пришлым, гулящим людям, которые прибудут в Москву без поручных записей (см. ПСЗ, т. II № 1072, 1181, 1237). Следует предположить, что если розыск, проведенный в Разбойном приказе, не давал улик против «бродящего» человека, то и в этом случае задержанный ссылался куда-нибудь на окраину Русского государства в целях ее заселения. Ст. 31—32 (ср . ст. 39-40 гл. XXI Соборного Уложения). Полностью повторяют нормы Соборного Уложения. Ст. 33 (ср. ст. 6 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 41 гл. XXI Соборного Уложения). В ст. 33 отчетливо видна общая тенденция нового законодательства считаться с данными повального обыска лишь в том случае, если показания обыскных людей содержат конкретные сведения, удостоверяют имевшие место события. Для Уложения данные повального обыска являлись формальным доказательством, позволявшим в случае «об- лихования» приговаривать обвиняемого к смертной казни. С точки зрения составителей Новоуказных статей приговор может быть обоснован лишь «явными уликами». В то же время законодатель не может отбросить без внимания оговор, данный под пыткой. Поэтому в целях превентивной борьбы с преступностью оговор, не подкрепленный конкретными доказательствами, все же влек за собой наказание для оговоренного. Его ссылали с семьей в Сибирь. Ст. 34 (ср. ст. 7 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 42 гл. XXI Соборного Уложения), Для установления степени достоверности данных, добытых при помощи повального обыска, чрезвычайно важным было определение порядка доверия показаниям обыскных людей, если они в какой-то степени противоречили друг другу. Данный вопрос всегда интересовал законодателя и находился в центре внимания соответствующих актов, начиная со второй половины XVI в. (см. ПРП, вып. IV, стр. 206, 385—386). Новоуказные статьи в основном сохраняют прежние правовые нормы, ставившие вопрос о том, разделились ли обыскные люди на две равные или неравные стороны и в соответствии с этим определявшие дальнейшую судьбу обвиняемого. В отличие от Уложения, предписывавшего подвергнуть обвиняемого, в случае если большая часть обыскных людей его «лиховала», пожизненному тюремному заключению, ст. 34 содержит отсылочные санкции к другим статьям нового закона, в ряде случаев более мягкого, чем Уложение. Следует отметить, что ст. 34 в то же время содержит немало прежних норм. Так, вместо предписания отдавать облихованных людей на поруки их феодальным властителям, как об этом гласят постановления ст. 8 и 24, ст. 34 разрешает отдавать оговоренных на поруки одобрившим их обыскным людям. Содержащаяся в ст. 34 ссылка на византийское законодательство еще раз подтверждает то обстоятельство, что составители смотрели на обыскных людей как на свидетелей. Ст. 35. Данная статья служит примером тесного переплетения прежних и новых правовых понятий. В самом деле, если смотреть на обыскных людей как на свидетелей, как это следует из целого ряда постановлений Новоуказных статей, то законодателю незачем было устанавливать право спорящих сторон ссылаться на большой повальный обыск, т. е. на поголовный опрос всех жителей, как на доказательство своей правоты. Однако рассматривая обыскных людей в качестве свидетелей, Новоуказные статьи в то же время не могут полностью отбросить прежние представления о большом повальном обыске. Что же следует понимать под большим повальным обыском? На этот вопрос отвечает преамбула ст. 28 Новоуказных статей, на которую ссылается законодатель. Отсюда вытекает, во-первых, что не было различия между просто повальным и большим повальным обыском и, во-вторых, что при большом повальном обыске обыскивалась значительная территория и опрашивались представители различных социальных слоев феодального общества. Подробное описание повального обыска нами было дано в историко-правовом обзоре к ст. 1 Уставной книги Разбойного приказа (см. ПРП, вып. V, стр. 240—241). Здесь следует лишь отметить, что Новоуказные статьи исключили из числа обыскных людей представителей духовенства (см. ст. 28). В принятых одновременно с Новоуказными статьями статьях «О следствии, суде и наказании людей духовного чина, которые объявятся в церковных или в мирских татьбах, разбоях, в делании фальшивой монеты и в убийствах», указывалось, что допрос духовенства мог быть произведен лишь заказчиком (представителем духовных властей) (ПСЗ, т. I, № 442, ст.ст. 1—3) — (см. Память уфимского воеводы Василия Леонтьева духовным заказчикам игумену Вениамину и протопопу Стефану — А. И.; т. V, № 253). В качестве заказчика мог выступать не только представитель духовенства, но и монастырский крестьянин (см. «...дано... заказщику, Хутыня монастыря торговому человеку Саве Ларионову...» АМГ, т. III, № 540). Таким образом, следуя общей линии правительственной политики, подчеркивавшей особые привилегии представителей духовного сословия, священно- и церковнослужители освобождались от дачи показаний при проведении повального обыска. Ст. 36 (ср. Указ о производстве повторного повального обыска 31 августа 1631 г., ст. 162 гл. X Соборного Уложения). Говоря о правилах проведения повального обыска в процессе расследования разбойных и татебных дел, Новоуказные статьи во многом опираются на те постановления Уложения, которые трактуют о производстве повального обыска при рассмотрении судных дел. Статья 36 предусматривает порядок рассмотрения дел, когда облихованные лица просят произвести вторичный повальный обыск, утверждая свою невинность. При этом ст. 36 вводит правило о разрешении споров между обвиняемыми и лихующими их людьми. Это правило целиком заимствовано из ст. 162 гл. X Уложения. Таким образом, Новоуказные статьи, обобщая предыдущее законодательство, сводят воедино нормы розыскного и обвинительного процессов или, говоря современным языком, нормы уголовного и гражданского судопроизводства. Это обстоятельство подтверждается также тем, что ст. 36 вводит в качестве меры наказания за ложное челобитье битье батогами, которое применялось как вид уголовного наказания и как метод воздействия при исполнении судебных решений (правеже) (см., напр., Материалы истории раскола, т. Ill, № XV; ДАИ, т. VII, № 75 ПСЗ, т. II, № 9541). Объединение Новоуказными статьями норм гражданского и уголовного судопроизводства привело к тому, что в конце XVII в. в документах, посвященных рассмотрению судных дел, начинают ссылаться на Новоуказные статьи наравне с Уложением (см. «... а за тот их бунт и воровство, и за всякое ложное и составное их челобитье... веле- ги б указ учинити против нашего великого государя указу и Соборного Уложенья и Новоуставных статей...» Царская Грамота казанским воеводам о возвращении Кирчан- ской вотчины хлыновскому Успенскому монастырю от 11 мая 1677 г. «Столетие Вятской губернии», т. II, Вятка, 1881, Приложение, № 136, стр. 199). Ст. 37 (ср. ст. Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 43 гл. XXI Соборного Уложения). Полностью повторяет прежние предписания закона с той только разницей, что вместо бессрочного тюремного заключения для оговоренного предусматривает возможность его освобождения по правилам ст.ст. 8 и 25. Таким образом, квалифицированный вид оговора, т. е. обвинение в разбое несколькими лицами, влекло наказание для оговоренного, даже если следствие не располагало какими-либо явными доказательствами его вины. В этом постановлении закона сохраняет свое значение формальный метод оценки доказательств, столь характерный для абсолютистского государства. Ст. 38 (ср. ст. 12 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 44 гл. XXI Соборного Уложения). . Полностью повторяет прежние законодательные акты. Ст. 39—40 (ср. ст.ст. 13—14 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 45—46 гл. XXI Соборного Уложения). Воспроизводит ранее изданные нормы об ответственности господ за подвластных им людей. Статья 39 содержит также полицейское правило, согласно которому никто не имел права держать у себя на усадьбе для услуг посторонних людей, не зарегистрировав их предварительно у местных властей. Ст. 41—42 (ср. ст.ст 16—17 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 47—48 Соборного Уложения). Включая в текст нового закона прежние законоположения, составители Новоуказных статей стремились внести в них дополнения и изменения, продиктованные требованиями судебной практики. Нормы ст.ст. 41—42 в основном сходны с аналогичными постановлениями предыдущего законодательства, действовавшими со времен Уставной книги Разбойного приказа. Видя в землевладельце «отца» своих холопов и крестьян, закон провозглашает полное доверие его оговору в отношении зависимых от него, несвободных лиц. Однако ст. 42 содержит интересное дополнение, сводящееся к запрету до проведения повального обыска подвергать пытке свободных людей, живущих на дворе у феодала и приведенных к властям по извету феодала. Закон прямо указывает причины этого запрета. Подобного рода оговоры часто диктовались желанием похолопит1: свободного человека, поставить его в полную зависимость от доносчика-феодала. Хотя ст. 42 устанавливает суровые меры наказания для лжедоносителя, следует полагать, что на практике знатный лжедоноситель чаще всего добивался своего, а оклеветанный им вольный человек попадал в безвыходное положение. Ст. 43—44 (ср. ст. 60 Уставной книги Разбойного приказа около 1619 г., ст.ст. 79—80 гл. XXI Соборного Уложения). Повторяет прежние законоположения. СтГ 45—46 (ср. ст.ст. 77—78 гл. XXI Соборного Уложения). Повторяет прежние законоположения. Ст. 47 (ср. ст. 81 гл. XXI Соборного Уложения). Воспроизводит норму Уложения, дополняя ее указанием на применение ссылки к лицам, осужденным по данной статье и не имеющим средств для уплаты пени и возмещения причиненного истцу ущерба. Ст. 48 (см. ст. 24 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 87 гл. XXI Соборного Уложения). Порядок производства обыска с целью выемки «поличного» не был существенно изменен Новоуказными статьями. Однако соблюдая принцип, согласно которому каждое преступление должно влечь за собой соответствующее наказание (см. «...чинити им наказанье, смотря по винам, чтобы всякому наказанье было против вины». — Наказ якутскому воеводе Я. Волконскому — А. И., т. IV, № 209), законодатель вводит для лиц, не повинующихся предписаниям об обыске, меры уголовного наказания. Так дополняется Уложение, предусматривавшее лишь возмещение причиненного истцу материального ущерба в случае оказания обыскиваемыми сопротивления представителям власти, производившим обыск. Статья 48 определяет вид наказания в зависимости от сословной принадлежности обвиняемого. Лицо знатного происхождения, не допустившее в свой дом пристава с обыскными людьми, каралось денежным взысканием, а лица, принадлежавшие к непривилегированной части населения, подвергались телесным наказаниям, в соответствии с предписаниями ст. 14 Новоуказных статей. Ст. 49 ( ср. Боярский приговор об ответственности за куплю-продажу краденого имущества от 25 июня 1628 г.; ст. 75 гл. XXI Соборного Уложения). Воспроизводит прежние законоположения (о причинах появления этой нормы см. ПРП, вып. V, стр. 282—283). Ст. 50 (ср. ст. 19 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 49, 51 гл. XXI Соборного Уложения). Применение на практике соответствующей нормы Уложения показало, что истцы нередко умышленно завышали размер причиненного им преступлением ущерба. Придерживаясь принципа о соответствии наказания вине преступника, законодатель выдвигает требование, чтобы потерпевшие заявляли о понесенных ими потерях «...прямо в правду без прибавки», четко описывая в своих явках приметы пропавшего имущества (см. «...В нынешнем, государи, 204 году в сентябре месяце, украл он Са- мойло у нас сирот ваших из Кунгурского уезду деревни Миденки из поскотины спутаных дву лошадей: у меня сироты вашего Ивашки Подоскина украл лошадь мерина рыжа, 7 лет, грива налево с отметом, у правого уха с ыспод ускирем вырезано, правая ноздря порота; а у меця, сироты вашего Ивашки Кочергина, украл лошадь, мерина гнеда, грива на обе стороны, левое ухо с ыспод подрезано, ноздря велика...». Кунгурские акты, № 70). При отсутствии ранее поданного заявления о пропавшем имуществе в случае возникновения дела ввиду обнаружения истцами своей пропажи их претензии рассматривались путем обычного судопроизводства, а не цо правилам следственного процесса. Устанавливая подобное правило, законодатель подчеркивал различие между уголовным преследованием и гражданским судопроизводством, полагая, что не мои*?т возникнуть обвинение в имущественном преступлении при отсутствии заявления потерпевшего. Стремясь, чтобы при рассмотрении подобных дел «никому напрасных продаж и убытков не было», закон устанавливает, что истцы, предъявившие заведомо увеличенные исковые требования, не соответствующие ранее поданным заявлениям о причиненных преступлением убытках, несут материальную ответственность перед казной. Лицо, пострадавшее от оговора, могло в случае обнаружения действительных преступников просить о пересмотре дела и привлечении к ответственности виновных (см. «В прошлом, государь, во 176 году... на Кунгуре в съезжей избе Тимофею Тарасывичу Одинцову подали челобитную кунгурские кресьяне деревни Черной Яр Тимофей Пыпянов да Василий Лукин на меня сироту твоего, в краже, в дву баранах да в лотке, и в том мне, сироте твоему учинили убытки большие. А ныне он Тимофей да Василей той своей пропажи лотки опознали у кунгур- ских же кресьян у Першки Подукова да у Евтюшки Сердитова с товарищи, шесть человек... Пожалуй меня, сироту своего, вели, государь, их Першку да Евтушку с товарыши сыскать и поставить на Кунгуре в съезжей избе и распросить...» (Кунгурские акты № 5, 5). Приведенный пример свидетельствует о том, что русское судебное право второй половины XVII в. знало такой важный процессуальный институт, как пересмотр приговора по вновь открывшимся обстоятельствам. Ст. 51 (ср. ст. 22 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 50 гл. XXI Соборного Уложения). Воспроизводит ранее изданные нормы (см. их анализ— ПРП, вып. V, стр. 251—253). Ст. 52 (ср. Боярский приговор об ответственности господ за явку на суд подвластных им оговоренных людей от 25 июня 1628 г., ср. ст. 74 гл. XXI Соборного Уложения). Статья 52, как и ряд других постановлений Новоуказных статей, относящихся к изобличению преступника при помощи поличного, воспроизводит в основном ранее принятые законодательные нормы (см. их анализ — ПРП, вып. V, стр. 279—280). Живучесть этих норм легко объяснима. Развитие отношений крепостничества сохраняло и укрепляло традиционный взгляд на крепостного, как на лицо, жизнью и смертью обязанное своему господину. Отсюда вытекало право применения пытки к абсолютно невиновному лицу на том лишь основании, что данное лицо принадлежало к той же категории феодально зависимого населения, что и разыскиваемый. Ст. 53 (ср. ст. 25 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 58 гл. XXI Соборного Уложения). Прежнее законодательство не доверяло признанию лица, изобличенного в преступлении, если это признание не было исторгнуто пыткой. Поэтому пойманный с поличным преступник, признававший полностью свою вину, подвергался дополнительной пытке, чтобы проверить, не совершал ли он ранее иных преступлений и не скрывается ли за его добровольным признанием желание утаить ранее совершенные преступные деяния. В ст. 53 законодатель отказывается от подобного правила, поощряя тем самым признание обвиняемого. Добровольное признание своей вины спасало изобличенного преступника от пытки и влекло для него осуждение по правилам ст. 8. По существу ст. 53 является как бы дополнение ем к ст. 8. Ст. 54 (ср . ст. 24 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 57 гл. XXI Соборного Уложения). Основываясь на более раннем законодательстве, ст. 54 обрушивает тяжесть репрессии на лиц, оказывающих сопротивление представителям власти, при выполнении последними своих служебных обязанностей. В подобных случаях законодатель вводит повышенную ответственность за совокупность преступлений. Если пытка подтверждала обвинение в оказании сопротивления властям при изъятии поличного, то виновный подвергался каре за преступление (разбой или татьбу), в котором его уличало поличное, и, кроме того, наказывался кнутом за противодействие приставу. Поскольку наказание кнутом нередко влекло за собой смертельный исход (см. ДАИ, т. III, № 5, РИБ, т. V, № 214,4), то следует полагать, что суровая санкция ст. 54 преследовала цель устрашения, дабы предупредить любое намерение оказывать сопротивление властям в исполнении ими своих обязанностей. Ст. 55 (ср. ст. 23 Уставной книги Разбойного Приказа 1616—1617 гг., ст.ст. 54—56 гл. XXI Соборного Уложения). В теории доказательств, господствовавшей в русском праве XVII в., «поличное» было одним из краеугольных камней, клавшихся в обоснование вины подсудимого. Поэтому законодателю необходимо было предусмотреть возможность злоупотреблений с применением этого доказательства, использования его для возведения необоснованного обвинения и установить порядок ведения дел в случае утверждения обвиняемого о фальсификации обвинения. Составители ст. 55 обобщили имевшиеся в Уложении различные постановления, сведя их в единую статью о порядке проверки показаний обвиняемого о насильственном подбрасывании ему поличного. Проверка эта проводилась путем розыска. Дошедший до нас эпизод из судебной практики XVII в. ярко рисует порядок рассмотрения дел о кражах в случае утверждения обвиняемого, что поличное было ему подброшено. В 1686 году кунгурский воевода Гладышев по заявлению крестьянина Василия Светлооко- ва о совершении у последнего кражи дал указание десятнику и крестьянам произвести обыск в деревне Середняя Маячка, чтобы найти похищенное имущество. Десятник привел к воеводе крестьянина Афоньку Коршунова, показав, что в избе Афоньки он в присутствии понятых нашел ряд похищенных вещей. Обвиняемый отрицал свою вину, утверждая, что десятник привел во время обыска как самого заявителя Светлоокова, так и его родных — братьев и дядю. «И Васка де с братьями и с дядею в сенцах, меж коробами, подкинули его Афонку двема перевяз- ченками, да мошнею, да платом; а понятых де людей в то время в сенцах не было, стояли у дверей на улице». Допрошенные понятые подтвердили, что в избу не ходили и не видели, как было изъято поличное. При этих обстоятельствах, когда «поличное» не было добыто в присутствии понятых, обвиняемый, заявивший, что «понятое» ему подкинули, подлежал оправданию: «...воевода Дмитрей Гладышев, по ссылкам, приговорил исцу отказать и пошлины на иск на исце доправить и пересуд» (Кунгурские акты, № 33,4). Следует полагать, что столь слабое наказание оговорщику было применено лишь потому, что виновным в содействии оговору явился десятник, грубо нарушивший правила производства обыска и изъятия поличного. Отсутствие прямых доказательств привело к оправданию обвиняемого и наказанию жалобщика. Ст. 56—62 (ср. ст.ст. 26—28, 31—36 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. ст 59—65 ГЛ. XXI Соборного Уложения). Рост эксплуатации феодально зависимого населения, усиление крепостнического гнета, обострение классовых противоречий — все это служило толчком для появления многочисленных крестьянских отрядов, стремившихся огнем и мечом уничтожать ненавистных им вотчинников и помещиков, управителей феодальных монастырских вотчин (см. «Из Усолского уезду, с Обвы и с Исквы, также и из Чердынского уезду, и из иных разных поморских городов... многие тяглые крестьяне, покиня свои тяглые жеребья, с женами и детьми, бегут в Сибирь..., и те беглые... крестьяне, и их крестьянские дети, и с ними гуля щие люди... на Обву приходят для воровства, и многих крестьян разбивают, и бьют, и мучат, и на огне жгут, и животы их грабят...» АИ, т. V, № 113). Отряды «воров и разбойников» нападали на владения феодалов, уничтожая не только их имущество, но и письменную документацию, закреплявшую власть феодалов над зависимыми людьми. Так, осенью 1669 года в Тотемском и Устюжском уездах действовал отряд крестьян, нападавший на управителей монастырских вотчин. После поимки трех участников отряда в ходе их допроса было установлено, что «...разбивали они в Устюжском уезде в Комарицком стану Арханьгелского монастыря в деревне Хаустове прикащика Федку Анисимова и его жгли и мучили, и монастырьские денги и всякие писменные крепости его Федкины животишка грабили» (ДАИ, т. V, №94). Неспокойно было в 1668 году и на улицах Москвы. «Ныне на Москве ездят по улицам воры, всяких чинов люди и боярские холопи, в санях и пеши ходят многолюдством с ружьем, и с бердыши, и с рогатины, и с то- порками, и с большими ножами, и воруют, людей бьют и грабят и до смерти побивают, и всякое воровство от тех воров чинится» (ПСЗ, т. I, № 423). Карая преступления, направленные против феодального строя и феодальной собственности, законодатель ставил своей целью наказать не только исполнителей, но всех тех, кто чем-либо был причастен к преступлению. Дошедшие до нас многочисленные наказы сыщикам постоянно предписывают: «... распрашивать и ставить с очей на очи, и сыскивать всякими сыски накрепко.., а будет станут говорить на себя и на иных на кого в смертном убойстве и в пожеге, и им чинить указ против тати- ных и разбойных статей» (ДАИ, т. IV, № 48). Правительство особо подчеркивало ответственность организаторов «воровских» отрядов, предводителей разбойничьих шаек. Так, еще в 1659 году царский указ предписывал при поимке воровских отрядов: «...тех воров... бить кнутом нещадно, а пущих заводчиков по человеку в городе... повесить, чтоб на то смотря, неповадно было иным воровать» (ПСЗ, т. I, № 256). Поэтому законодатель группирует вместе все статьи, трактующие о различных видах прикосновенности к преступлению (укрывательстве, пособничестве, попустительстве, недонесении). Новоуказные статьи в основном повторяют прежние положения закона (см. анализ ПРП, вып. V, стр. 253— 257), уточняя лишь виды наказаний. Следует отметить, что если до Новоуказных статей и после их принятия отдельные законодательные акты устанавливали смертную казнь за укрывательство, то в самом тексте Новоуказных статей ссылка на смертную казнь в качестве меры наказания отсутствует. Еще до принятия Новоуказных статей, в одной из наказных памятей 1667 года указывалось, что «...тем людям, кто таких воров начнет укрывать и у себя держать, и воровство их таить от великого государя, градцчим и уездным и иных всяких чинов людем быть в смертной казне, безо всякого милосердия, а дворы их и животы взяты будут на великого государя и розданы будут в исцовы иски» (ДАИ, т. V, № 62). После издания Новоуказных статей также появляется норма, карающая смертью за недоносительство о совершенных разбоях. Указом 4 апреля 1695 г. назначалась смертная казнь тем, кто ведал про бывшие в Москве разбои «...и, ведая, не известил» (ПСЗ, т. II, № 1510). Новоуказные статьи, не устанавливая формально в качестве меры наказания смертной казни, говорят (ст.ст. 57, 59) о нещадном битье кнутом. Выше мы указывали, что нещадное битье кнутом зачастую приводило к смерти наказываемого. Вводя в качестве наказания нещадное битье беспоместных и безвот- чинных людей, законодатель фактически усиливал репрессию по отношению к беднейшим слоям населения, видя в них среду, могущую укрыть лиц, преследуемых законом. Уточняя отдельные виды наказания, Новоуказные статьи устанавливают, что лица, виновные в троекратном принятии на хранение похищенного имущества, подлежат ссылке в Сибирь на пашню вместе с жечами и детьми. . В отличие от норм, содержащихся в ст.ст. 8, 24, 33, законодатель в ст. 61 вносит уточнение, говоря о том, что взрослые дети, т. е. те, которые живут с родителями «в разделе», не следуют судьбе родителей, не подлежат ссылке вместе с ними. Однако позднейшие указы внесли путаницу в вопрос о детях, не подлежавших ссылке вместе с родителями. Указ от 17 ноября 1680 г. повелевал ссылать осужденных с женами и детьми, «которые дети у них будут трех лет и ниже; а которые дети больше трех лет, и тех не ссылать» (ПСЗ, т. II, № 846). Если бы практика слепо шла за этим законодательным предписанием, то пришлось бы отрывать малолетних детей от родителей. Практически это было невозможно и нецелесообразно. Поэтому Указ 1682 года вновь повторяет предписание Новоуказных статей, обязывая ссылать виновных с детьми, которые живут с ними вместе, а не в «разделе» (ПСЗ, т. II, № 970). Следует отметить, что, преследуя колонизационные цели освоения Сибири, Новоуказные статьи запрещают ссылку холостяков («а без жен не ссылать»). Подобное предписание закона не было единичным. Такое же правило было введено в 1699 году, когда требовалось ссылать в Азов лишь семейных преступников (ПСЗ, т. III, № 1690). Закон не содержит санкций применительно к холостякам. Можно предположить, что их наказание определялось по правилам ст. 8. Однако, согласно ст. 8, гулящие люди также подлежали ссылке в Сибирь. Различие между ссылкой семейных и холостяков заключалось в том, что семейных ссылали «на пашню», т. е. заставляли вести сельское хозяйство, а холостяков направляли на службу (ср. «Из приказов Казанского и Сибирского ссылаются на вечное житье всякого чину люди за вины, а тех ссылочных людей в тамошних городех верстают в службы, смотря по человеку» Котошихин, О России в царствование Алексея Михайловича, СПб., 1841, стр. 73). Иногда одиноких преступников определяли в качестве батраков к зажиточным крестьянам. Так, в 1700 году было приказано осужденных за беспорядки подьячих «отдать в пашенную работу мужикам по смерть и велеть им себя питать работою земляною и скотопасовом» (Памятники Сибирской истории XVIII в., СПб., 1882, № 9). Следует полагать, что подобные меры наказания применялись и ранее. Таким образом, нормы Новоуказных статей о соучастии являлись серьезным орудием в руках государственной власти в подавлении преступных посягательств на общественный строй феодального государства и феодальную собственность. Ст. 63 (ср. Боярский приговор от 14 октября 1624 г. о возмещении ущерба, причиненного феодально зависимыми людьми, ст.ст. 66—67 гл. XXI Соборного Уложения). Статья 63 является повторением прежних норм, ведущих свое начало от Медынского губного наказа 1555 года и приговора о губных делах 1556 года. Сохраняя общую тенденцию русского законодательства XVII в., характеризуемую признанием прочности отношений холоповладения, ст. 63 вносит лишь некоторые уточнения в вопрос об ответственности господина за уголовное преступление холопа. Для удобства пользования законом кодификаторы объединили две статьи Уложения в одно постановление. Однако не в этом, чисто техническом различии, основная особенность ст. 63. В обстановке развития абсолютистских тенденций составители нового закона не могли ограничиться установлением ответственности феодалов лишь в рамках возмещения причиненного их холопами ущерба потерпевшему. Необходимо было ввести повышенную ответственность господина перед государством. С этой целью устанавливается штраф в крупных размерах, который взыскивается государством в свою пользу. Таким образом, закон формулирует не только обязанность господина возместить ущерб, причиненный подвластным ему лицом, т. е. гра- жданскоправовую ответственность, но и приравнивает господина к соучастникам преступления, устанавливая за укрывательство уголовное наказание в виде штрафа. Ст. 64 (ср. Боярский приговор от 14 октября 1624 г. о возмещении ущерба, причиненного феодально зависимыми людьми, ст. 68 гл. XXI Соборного Уложения). Если Боярский приговор 1624 года объединил в едином постановлении нормы об ответственности господина за ущерб, причиненный его холопами, и ответственности задворных людей, то Новоуказные статьи, вслед за Уложением, дифференцируют холопов и задворных людей, подчеркивая самостоятельность последних. В группу задворных людей входили наемные работники, а также те холопы, которые имели свою запашку и пахали пашню на помещика. Однако в основном за- дворные люди занимались ремеслом и, как свидетельствует А. М. Панкратова, «значились кузнецами, мельниками, колесниками, сапожниками, конюхами и другими мастерами...» (А. М. Панкратова, Наймиты на Руси в XVII в., Сб. «Академику Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия», М., 1952, стр. 210). Самостоятельность задворных людей особенно заметна в ст. 64, где различается имущество, нажитое супругами в браке, и приданое, принесенное женой при вступлении в брак. Запрещение обращения взыскания за ущерб, причиненный задворным человеком, на приданое его жены говорит о стремлении законодателя индивидуализировать ответственность за совершенное преступление, что, как мы видели на примере других статей закона, не всегда проводилось в жизнь. Запрещение взыскивать ущерб за счет приданого свидетельствует также о том, что вступление в брак не лишало свободную женщину права распоряжения лично ей принадлежащим имуществом. Так норма уголовного закона тесно связывается с положениями семейного права, закрепляя раздельность имущества супругов. ? Введение этой нормы преследовало своей целью также обеспечить существование вдовы, поскольку после смерти мужа совместное имущество супругов могло было быть обращено ко взысканию согласно приговору и вдова оставалась без каких-либо средств к жизни. Ст. 65 (ср. ст. 63 Уставной книги Разбойного приказ 1616—1617 гг., ст. 102 гл. XXI Соборного Уложения). Русское уголовное законодательство устанавливало принцип солидарной ответственности за материальный ущерб, причиненный разбойным нападением. Однако в законе не было указаний на то, как следует поступить, если с осужденных нельзя полностью взыскать причиненный ущерб, а впоследствии будут разысканы и привлечены к ответственности соучастники преступления. Кодификаторы, включив в текст нового закона прежнюю норму, дополнили ее постановлением, согласно которому вновь привлеченные к ответственности лица должны своим имуществом отвечать по не удовлетворенным ранее требованиям потерпевших. При этом закон разрешает перераспределять размер взыскания с осужденных, с тем чтобы уменьшить взысканные суммы с ранее осужденных и возмещение ущерба разложить равномерно на всех виновных в преступлении. Ст. 66 (ср. ст. 103 гл. XXI Соборного Уложения). Сообщение о государевом деле являлось публичноправовой обязанностью первостепенного значения, неисполнение которой рассматривалось как тягчайшее преступление против государства. «Всякого чину люди» обязаны были извещать о злом умысле, направленном против царя. Извет о государевом деле влек за собой немедленное расследование. Право подавать изветные челобитные распространялось и на те категории населения, показания которых в глазах законодателя требовали особо критической оценки. В первую очередь, это относилось к тюремным сидельцам, уголовным преступникам, чьи показания в отношении совершения преступления иными лицами тщательно проверялись. Поэтому с целью не допустить возможности уголовным преступникам уйти от ответственности при помощи доноса «о государевом деле» кодификаторы вновь повторяют в законе правило, согласно которому донос о политическом преступлении не освобождал донесшего уголовного преступника от производства расследования по инкриминируемому ему обвинению. Следует отметить, что в этих случаях преступник, как правило, дважды подвергался пытке: вначале, в ходе розыска по уголовному преступлению, и вторично, в процессе проверки достоверности доноса. Если извет не подтверждался, то изветчик из числа уголовных преступников карался смертью, (см. «...Бояре приговорили: изветчика стрельца Федьку Горлова за его воровство казнить смертью, что он доводил государево слово на пятисотенного Ивашку Иванова, а в распросе и с пытки винился, сказал, что взвел напрасно, чтобы ему от наказания, которое ему велено за побег учинить, избыть». Г. Г. Т е л ь б е р г, Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII В., М, 1912, стр. 162). Таким образом, надежда с помощью «извета в государевом деле» облегчить свою участь, как правило, не оправдывалась. Ст. 67—68 (ср. Указ о производстве пыток в праздничные дни 26 апреля 1639 г., ст.ст. 57—58 Уставной книги Разбойного приказа 1619 года, ст.ст. 32, 100 гл. XXI Соборного Уложения). В русском розыскном процессе пытка являлась главнейшим способом, при помощи которого следствие могло исторгнуть показания у обвиняемых. Оперативное применение пытки позволяло пытавшим быстрее добиться желаемого результата. Поэтому закон сохраняет в неприкосновенности прежнюю норму о разрешении пытать в праздничные дни. Жестокие методы пытки были общеизвестны. Многие не могли вынести мучений и после пытки умирали. Так, после пытки «Гришкина жена Полстовалова Аку- линка... с неделю лежала и умерла...»; «...после де пытки Кондрашко и Феська померли...»; в ходе расследования по делу отравительницы Дарьи Ламаковой «... не стало... женки Настьки у князя Федора... и Уськи у Лукьяна...». Некоторые погибали на дыбе. «Мордвин Ветаско на пытке замучен до смерти...» (см. Н. Новомбергский, Колдовство в Московской Руси XVII столетия, СПб., 1906, № 1, 21, 33, 4). Если в ходе столь тяжкого испытания, каким была пытка, оговорщик троекратно отказывался от своего оговора, то у судебных властей не было оснований не доверять этому отказу. Ст. 69 ( ср. ст. 20 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 93 гл. XXI Соборного Уложения). На протяжении почти всего XVII столетия в русском уголовном законодательстве действовало правило, согласно которому отказ от оговора других обвиняемых, совершенный осужденным, идущим на казнь, не принимался во внимание, поскольку расценивался как попытка уйти от ответственности. Поэтому ст. 93 гл. XXI Соборного Уложения, равно как и предыдущие законы, содержала следующее категорическое предписание: «тому их сговору не верить». Авторы нового закона понимали, что подобное категорическое постановление не способствовало уяснению истины по делу и могло привести к осуждению ни в чем не повинных людей, оклеветанных по тем или иным причинам в ходе следствия. Поэтому они не отрицают доказательственного значения отказа от оговора, требуя в этом случае тщательной проверки причин этого отказа. Проверка производилась по правилам ст. 20 Новоуказных статей, требовавшей применения пытки. Если в результате дополнительных страданий, вызванных жестокой пыткой («спрашивать их при смерти про товарищев накрепко...»), осужденный стоял на своем, отказываясь от оговора, то, по мнению составителей Новоуказных статей, не доверять ему в этом не было оснований. Ссылка на ст. 20 позволяла привести религиозные причины такого доверия: «чтоб не лгали, а сказывали правду, помня страх божий, и души свои от грехов освобождали...». Ст. 70 (ср. Приговор боярской Думы о возмещении причиненного разбоем ущерба от 10 сентября 1636 г., ст. 99 гл. XXI Соборного Уложения). Данное постановление позволяет проследить процесс кодификации правовой нормы в русском уголовном законодательстве. Боярский приговор, вошедший в текст Уставной книги Разбойного приказа 1616—1639 гг., был вызван конкретными делами, доложенными Думе, и представлял собой обобщение практики Разбойного приказа по рассмотрению претензий кредиторов к лицам, обвиняемым в разбое (см. ПРП, вып. V, стр. 217—220). Он не содер жал еще в себе четкой формулы закона. Эта формула появилась лишь в ходе разработки Уложения и нашла свое воплощение в ст. 99 гл. XXI Уложения. Составители Новоуказных статей сохранили прежнюю формулу, внеся в нее лишь редакционные уточнения. Так, из текста ст. 99 Уложения получается, что истцы сами подвергали разбойников пытке («а в челобитных своих пишут, что у них разбойники на разбое с пытки в убийстве винятся...»). Подобное утверждение ст. 99 не соответствует истине, и кодификаторы при разработке Новоуказных статей уточнили формулу закона («а в челобитных своих пишут, что те разбойники с пытки тех разбоев в убивствах винятся»). Так, поставленный судебной практикой вопрос был облечен в правовую норму и вошел в состав действующего закона. Ст. 71 (ср. ст. 41 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ср. Указ о запрещении мировых по разбойным делам 6 июня 1646 г., ст. 31 гл. XXI Соборного Уложения). Подобно более ранним законодательным актам, Новоуказные статьи запрещают примирение сторон в делах о разбойном нападении, сохраняя приоритет интересов государства в преследовании преступников. Не признавая юридической силы за мировыми соглашениями между потерпевшими и преступниками, законодатель вводит ныне абсолютно определенную санкцию за нарушение данного предписания закона. Установление четкой санкции за правонарушение взамен прежней расплывчатой формулы «...пеня чинити смотря по делу...» говорит об усилении значения и авторитета закона. В статье нашло свое отражение стремление кодификаторов отграничить розыскной процесс от обвинительного, отделить преследование тяжких преступников от рассмотрения дел о мелких правонарушениях и граждан- скоправовых споров. С этой целью в тексте подчеркивается отличие разбойного дела от «своего иска», т. е. отличие публично-правового интереса от интересов частноправовых. Исходя из этих позиций, законодатель сохраняет за истцами право полного распоряжения своим иском, т. е. обвинением в менее тяжких преступления* или требованием о возмещении ущерба. В подобных случаях закон разрешает заключение мировых соглашений. Ст. 72 ( ср. ст. 18—19 Уставной книги Разбойного приказа 1616—1617 гг., ст. 43 гл. XXI Соборного Уложения). Повторяет прежние предписания закона. Статья подчеркивает, что разбойные дела должны вершиться лишь служителями Разбойного приказа, запрещая передачу подобных дел на рассмотрение воеводам. Ст. 73—74 (ср. ст.ст. 94—96 Судебника 1550 года, ср. Боярский приговор об ответственности за куплю-продажу краденого имущества, ст.ст. 52—53 гл. XXI Соборного Уложения). Как и Соборное Уложение, Новоуказные статьи относят к разряду о разбойных делах правила заключения договоров купли-продажи лошадей. Это следует объяснить тем обстоятельством, что конокрадство являлось одним из наиболее распространенных уголовных преступлений и как особо опасное посягательство требовало серьезных мер наказания. По любому случаю конокрадства органами власти велось тщательное расследование, в ходе которого к обвиняемым в совершении этого преступления, как правило, применялись пытки. Так, по делу о краже лошади, конокрад Васька Щекутин был дважды пытан, с применением огня («огнем зжен»). Той же участи подвергся его соучастник, а жена последнего была «...поднимана и в петли висела» (Кунгурские акты, № 70). В то же время сделки купли-продажи лошадей, особенно среди служилого люда, были настолько частым явлением, что законодателю необходимо было закрепить в законе четкие правила заключения этих сделок. Нарушение этих правил при наличии претензий третьего лица на право владения лошадью, послужившей объектом сделки, вызывало обязательное рассмотрение дела судом. Ст. 75 (ср. ст.ст. 49, 51, 67 Уставной книги Разбойного приказа 1616 — около 1619 года). Соборное Уложение опустило норму Уставной книги Разбойного приказа о ценностном выражении причиненного преступлением ущерба, когда сам потерпевший не может определить сумму ущерба. Практика показала необходимость введения вновь подобной нормы. Поэтому кодификаторы, исходя из цен к моменту составления Новоуказных статей, закрепляют в законе стоимость скота и домашней птицы, устанавливая правило, что цены на хлеб зависят от колебаний рынка. Однако в отличие от ст. 67 Уставной книги (Боярского приговора от 13 октября 1620 г.) составители Новоуказных статей более подробно регламентируют стоимость домашнего скота. Ст. 76—78 (ср. Боярский приговор об ответственности за неумышленное убийство от 17 февраля 1625 г., ст.ст. 69—71, 73 гл. XXI Соборного Уложения). Данные постановления открывают раздел Новоуказных статей, посвященный ответственности за убийство. Первоначальные статьи этого раздела почти тождественны аналогичным нормам Соборного Уложения. Как и в предыдущем законодательстве, основой при определении степени ответственности за убийство является установление наличия умысла. Неумышленное убийство карается значительно мягче и влечет для представителей господствующего класса при убийстве феодально зависимых лиц фактически лишь возмещение причиненного ущерба путем передачи владельцу погибшего холопа или крестьянина своего холопа или крестьянина с семьей. Данная группа постановлений свидетельствует о более высоком развитии кодификационной техники. Так, в Соборное Уложение составители включили статью об умышленном убийстве (ст. 72 гл. XXI) в цепь норм об ответственности за неумышленное убийство. Составители Новоуказных статей устранили это техническое неудобство, введя норму об умышленном убийстве после завершения цикла статей о неумышленном преступлении. Если же виновный в неумышленном убийстве принадлежал к тому же социальному слою, что и потерпевший, то приговор сводился к передаче осужденного на поруки и взыскании с него причиненного ущерба (см. «... По указу великого государя и по Соборному Уложению, Оське Мосееву, да Афонке Шестоперову, да Петрушке Афонасьеву, да Архипке Аникиеву по разпрос- ным и пытошным их речам и по розыску сторонних людей, за драку, что они Оська с товарищи дрались с Савкою Чамовским да с сыном ево Андрюшкою и от тое драки он Савка умре; а Оська Мосеев в разпросе и с пытки говорил, зашиб де он Оська ево Савку, боронясь от себя в драке палкою пьяным делом, а не умышлением; а Афонка, и Петрушка, и Архипка приличились к той же драке пьяным делом, а не умышлением, и за то их Оську, и Афонку, и Петрушку, и Архипку бить кнутом и сво- бодить на чистую поруку з записью, что им впредь ни с кем не дратца и никаким воровством не воровать и с Кунгура не збежать; а Андрюшке Чамовских за увечье и за безчестье доправить на них Оське с товарищы по указу великого государя и по Соборному Уложению» (Кунгурские акты, № 72). Стоимость увечья и бесчестья была определена в 2 руб. Ст. 79 (ср. ст. 72 гл. XXI Соборного Уложения). Посвящена ответственности за умышленное убийство. Новоуказные статьи так же, как и Уложение, в первую очередь останавливаются на субъективной стороне преступления. Если в процессе розыска будет установлено, что преступник ставил своей целью убить потерпевшего, то за совершенное деяние устанавливается абсолютно определенная санкция — смертная казнь. Поскольку в центре внимания законодателя стоит вопрос об умысле преступника, закон устанавливает случаи, когда лицо, совершившее подобное преступление, не может быть признано виновным. Это правило, заимствованное из Кормчей книги, заключается в том, что малолетние дети (до 7 лет) и душевнобольные не несут ответственности за свои поступки, так как не могут отдать себе отчет в своих действиях. Так, в русский правовой оборот входят понятия недееспособности и невменяемости. При рассмотрении дел об убийстве судьи обычно в своем решении ссылались как на постановления Уложения, так и на Новоуказные статьи. Так, с мая 1691 года по март 1692 года расследовалось в Кунгурской приказной избе дело об убийстве бро дяги Никишки Леонтьева. Расспрос по делу вел стольник, кунгурский воевода Д. Е. Бахмеуьев. После тщательного допроса под пыткой свидетелей и обвиняемых воевода Бахметьев приступил к вынесению приговора. Для этой цели на столбцах допросов, 1 февраля 1692 г., воевода пишет: «...выписать из указу великих государей ... и против сей пометы столника и воеводы Дмитрея Ефремовича Бахметева, выписано из указу великих государей и из Соборного Уложения и из новых статей...». После приведения выписок из текста закона (ст. 72 гл. XXI Уложения, ст. 19 Новоуказных статей, ст.ст. 62 и 64 гл. XXI Уложения) обосновывается приговор: «... по указу великих государей и по Уложению и по Новоуказным статьям... кресьянина Фетку Скалепина за ево варавство, что он из денег умысля варавски, убил до смерти гуля- щава человека Микишку Левотьева, и ево за та варавство казнить смертью...». Следует отметить, что, в конце концов, смертный приговор был заменен членовредитель- ным наказанием. Осужденному была отсечена левая рука (см. «Кунгурские акты», № 66). Ст. 80. Соборное Уложение, перечисляя социальные категории возможных преступников, не упомянуло посадских и дворцовых людей, а также ямщиков. Новоуказные статьи восполняют это упущение, объединяя в единой статье ответственность за неумышленное и умышленное убийство. Поскольку в отношении свободных людей не мог стоять вопрос о выдаче их головой семье убитого взамен погибшего кормильца или члена семьи, то закон устанавливает при неумышленном убийстве высокий размер материального возмещения ущерба. Умышленное убийство каралось и в этом случае смертью. Ст. 81—82. Источником приводимых постановлений явился царский Указ 27 февраля 1657 г., ставивший риторический вопрос о том, следует ли расценивать убийство, совершенное в состоянии опьянения и вызванное ранее бывшим спором или дракой с потерпевшим, умышленным или неумышленным преступлением. Составители Новоуказных статей разделяют прежний Указ на два постановления, предусматривающие различные составы преступлений. Статья 81 говорит об ответственности за причинение тяжкого телесного повреждения, повлекшего за собой смерть. Слова закона «убить его до смерти» говорят об отсутствии у виновного в этом преступлении прямого умысла на совершение убийства. Однако причинение смерти, вызванное низменным чувством мести, даже при отсутствии умысла на убийство не могло наказываться мягче, чем обычное убийство. Ст. 82 предусматривает ответственность за совершение неумышленного убийства, сопряженного с последующим ограблением потерпевшего. Подобная совокупность преступлений влекла для виновного повышенную ответственность. Закон не упоминает, обязан ли господин убийцы, если погибший и убийца принадлежали к феодально зависимым категориям населения, возмещать господину убитого причиненный ущерб в виде выдачи крестьянской семьи. Однако по аналогии с последующими постановлениями, нам думается, что в этом случае государство ограничивалось наказанием преступника. В противном случае получалось бы, что господин осужденного карается дважды: один раз тем, что теряет работника, покалеченного по приговору суда, а второй раз тем, что должен отдать подвластную ему семью. Ст. 83 предусматривает тот случай, когда после казни крестьянина-убийцы владельцы погибшего от его рук крестьянина просят выдать им в порядке возмещения холопью или крестьянскую семью, принадлежащую владельцу преступника. Подобные просьбы не удовлетворялись в связи с казнью преступника. Таким образом, и в этом постановлении проводится мысль, что владелец преступника не должен дважды терять подвластного ему человека. Ст. 84—85 (ср. ст. 198, 200 гл. X Соборного Уложения) повторяют полностью нормы Уложения с той только разницей, что кодификаторы сочли необходимым поместить в тексте закона ссылки на византийское законодательство. Новоуказные статьи сохранили принципиальное отличие Уложения от Литовского статута, бывшего основным источником постановлений об ответственности за насилие, совершенное при наезде. Если Литовский статут устанавливал единую меру наказания для убийцы и участников преступления, то русское законодательство дифференцировало их ответственность, особо выделяя ответственность убийцы. Закрепленное в ст. 85 правило о необходимой обороне получает силу только при условии выполнения лицом, защищавшимся от нападения преступника, ряда требований закона. Закон предписывает заявить о происшедшем сейчас же судьям, дабы они могли проверить основательность действий оборонявшегося. Молчание оборонявшегося о случившемся истолковывалось как доказательство его вины. Ст. 86 (ср. ст. 34 гл. XXI Соборного Уложения). С момента вынесения смертного приговора до казни должен был пройти 10-дневный срок, необходимый для выполнения осужденными всех требований религиозных обрядов. В отличие от Уложения, отводившего на обряд покаяния смертников 6 недель, Новоуказные статьи дают смертникам для приготовления к казни только 10 дней. Однако это предписание не всегда строго соблюдалось. Так, в Грамоте 1698 года указывалось, что время на покаяние отводится «по обычаю» (АИ, т. V, № 280). Изданные незадолго до принятия Новоуказных статей постановления церковного собора 1667 года предписывали не позднее чем за два дня до казни исповедовать осужденного (ПСЗ, т. I, № 412). Осужденные к смертной казни находились в покаянной избе, особом строении тюрьмы, где все время проводилось в строгом посте. В день казни осужденный доставлялся на место казни в цепях и кандалах с зажженными свечами в руках. Здесь дьяк оглашал публично приговор. После провозглашения приговора дьяк давал команду об исполнении приговора (см. АИ, т. IV, № 247). В воскресенье проведение казней запрещалось (ПСЗ, т. I, № 105). Ст. 87 (ср. ст. 71 Судебника 1550 года, ст. 104 гл. XXI Соборного Уложения). Повторяет развитое в Уложении положение Судебника 1550 года о запрещении представителям администрации обращать в феодально зависимое состояние находящихся под стражей преступников или же выпущенных за недоказанностью обвинения тюремных сидельцев. Ст. 88 (ср. ст.ст. 1—2, 7 гл. XXII Соборного Уложения). В данной статье объединены нормы Уложения, посвященные ответственности детей за убийство родителей и за убийство братьев и сестер. До Уложения виновные в совершении подобного преступления подлежали наказанию по церковным канонам и правилам Литовского статута 1588 года (раздел XI, артикулы 7 и 8). Осужденные за убийство родителей, согласно Литовскому статуту, предавались особо мучительной каре: «по рынку возячы, клещами тело торгати, а потом в мех ску- раный всадивши до него пса, кура, ужа, котку и тое все посполу в мех всадивши и зашит и где наглубей до воды утопити...». Русская судебная практика хотя и не предусматривала столь тяжкого вида смертной казни, но в то же время подвергала виновных в этом преступлении также мучительной казни. Так, Корб сообщает, что молодую женщину, осужденную за убийство матери и мужа, подвергли вначале жжению огнем, а затем закопали в землю (см. Дневник поездки в Московское государство Игнатия Христофора Гвариента, веденный секретарем посольства Георгом Корбом, Издание ОИДР, М., 1867, стр. 124). Следует отметить, что, предусматривая ответственность за отце- и братоубийство, закон не говорит в этом случае, в отличие от других постановлений об убийстве, об «убийстве с умышления» или «без всякого умы- шления». В глазах законодателя отцеубийца был нарушителем как установленных государством, так и нравственных, религиозных законов. Поэтому всякий, поднявший руку на родителей, независимо от обстоятельств преступления и воленаправленности преступника, подлежал осуждению. Закон подчеркивает, что если сын или дочь являлись лишь подстрекателями к совершению подобного преступления, то все равно они рассматриваются как главные виновники преступления. Их сообщники подвергались также смертной казни. Ст. 89 (ср. ст. 3 гл. XXII Соборного Уложения). Сопоставление данной статьи с предыдущими постановлениями невольно вызывает вопрос о причинах столь разительного несоответствия в ответственности отце- и детоубийцы. Ответ на этот вопрос следует искать в старом патриархальном быте Руси XVII в., где в семье господствовала лишь воля родителей, в первую очередь, отца. Законодатель исходил из правила, что воля родителей есть воля, одобренная богом, и поэтому в силу религиозных канонов одобрял полную власть родителей над детьми. В глазах законодателя детоубийство — лишь превышение законных родительских прав, предусмотренных церковными правилами. Поэтому нарушение присущих родителям прав влекло за собой не столько карательные, сколько исправительные меры: краткосрочное тюремное заключение и длительное церковное покаяние. Ст. 90—92 (ср. ст.ст. 4—6 гл. XXII Соборного Уложения). Данные статьи воспроизводят общий моральный принцип, закрепляемый законодателем в отношениях между родителями и детьми, — в споре с детьми всегда правы родители. Ярким примером применения этого правила на практике может служить дело рейтарского сына Кондратия Остремова, рассматривавшееся в 1693 году. Мать Кондратия подала на сына жалобу патриарху Иокиму, обвиняя сына в том, что он не ходит в церковь, водится с иноземцами и не подчиняется воле матери. Жалоба была переслана из Патриаршего приказа в Рейтарский «к грац- кому суду», поскольку Кондратий, не принадлежа к духовенству, не подлежал церковному суду. Жалоба матери была признана обоснованной и было «учинено ему Кондрашке Остремову за его неистовство и за досаждение матери своей, наказанье, вместо кнута бит батоги, сняв рубашку, нещадно» (ДАИ, т. X, № 107). Нормы Новоуказных статей полностью повторяют постановления Уложения. Ст. 93 (ср. ст.ст. 8—9 гл. XXII Соборного Уложения) объединяет две статьи Уложения, построенные на предписаниях Кормчей и Литовского Статута (раздел XI, артикул 9). Статья 93 интересна тем, что закрепляет в законе понятие о различных стадиях совершения преступления. Если в древнерусском законодательстве господствовал взгляд, что преступление имеет место лишь в случае его осуществления, то во второй половине XVII в. субъективный элемент в уголовном праве приобретает ведущее значение. Отсюда появление в законе двух стадий преступления: покушения и совершения самого преступления. Ст. 93 по существу делит покушение на два вида: обнаружение умысла и непосредственное покушение на преступление. Поскольку речь идет о посягательстве холопа на своего господина, то следует полагать, что любая угроза убийством в отношении господина каралась по правилам ст. 93. Отсюда вытекает, что законодатель карает голый умысел без совершения каких-либо приготовительных действий к преступлению. Законодательное закрепление суровой уголовной ответственности за высказывание лишь мысли о возможности совершения убийства господина характеризует устрашительные тенденции русского уголовного закона в период становления абсолютистского государства. Ст. 94—97 (ср. ст.ст. 10—12 гл. XXII Соборного Уложения) повторяют нормы Уложения. Однако здесь в целях удобства пользования законом выделяют в качестве отдельной статьи норму об ответственности феодально зависимого человека за нанесение кому-либо тяжких телесных повреждений по своей инциативе. Ст. 98 (ср. ст. 13 гл. XXII Соборного Уложения). Повторяя норму Уложения, данная статья отчетливо показывает классовый характер русского уголовного закона. Речь идет об ответственности тех, кто чинит «в людях смуту». Таким образом, подстрекатели к совершению преступления карались смертью. Нетрудно догадаться, что здесь речь идет об организаторах отрядов, восставших против гнета господствующего класса и абсолютистского государства (см. Указ 1685 года, согласно которому за организацию побега тамбовских посадских людей и крестьян в казаки было приказано «...пуших заводчиков пяти человек повесить...». ДАИ, т. XII, № 17). Ст. 99 (ср. ст. 23 гл. XXII Соборного Уложения). Предусматривает ответственность за убийство путем отравления. Опираясь на авторитет Кормчей, законодатель рассматривал любой случай отравления как «чародейство» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Исследователь истории медицины в России Н. Но- вомбергский отмечал многочисленные уголовные процессы, связанные со знахарством. Население, не обладая какими-либо элементарными сведениями в области врачевания, прибегало к помощи ведунов, знахарей, бравших лекарства из доступной всем лаборатории — природы. Если же лекарство (коренья, травы) не помогало, то, как правило, возникало уголовное дело. Так, например, в 1676 году в Кашине был задержан крестьянин Савка «с кореньем, и с травами...». На допросе Савка показал, что «с тем де кореньем, и с травами, с зубом он ходит в мире и лечит людей и лошадей от всяких скорбей...». Несмотря на то, что Савке не было предъявлено конкретного обвинения, он был посажен под стражу (Н. Но- вомбергский, Колдовство в Московской Руси... № 27). Иногда дела об отравлении возникали на почве взаимоотношений господ и их людей. В том же 1676 году богородицкий поп Давид обвинил своего наймита Мишку Киреева и его жену в том, что они разными кореньями пытались его отравить. В ходе следствия это заявление было подтверждено обвиняемыми (см. Н. Новомбег- с к и й, Указ. соч., № 26). * Обвинявшиеся в отравлении подвергались жестоким пыткам и в случае признания их виновными осуждались к смертной казни путем сожжения (см. «...таких злых людей и врагов божиих велено в стругах сжечь безо всякие пощады и домы их велено разорить до основания...», Н. Новомбергский, Указ. соч., № 16). Ст. 100—101 (ср. ст. 14—15 гл. XXII Соборного Уложения). Каноны православной церкви, «Домострой» воспитывали в русском феодальном обществе отношение к женщине как к низшему существу, полностью подчиненному семейной власти. Обычаи «Домостроя» приводили к тому, что женщина вступала в брак не по своей доброй воле, а ее выдавали за того, кого ей избрали в качестве суженого отец и родные. Заключенье подобного брака, говоря словами народной песни «по божьему веленью, по царскому уложенью, по господскому приказанию...», как правило, приводило к созданию семьи, построенной на насилии и угнетении мужем своей жены. Не всегда жена мирилась с тиранством мужа. Известный исследователь истории русской женщины С. С. Шашков приводит текст челобитья 1670 года, когда муж обращался к царю с жалобой «на поругатель- ницу жену». «...Во 178 году, она жена моя Пелагея, — пишет незадачливый муж, — хотела меня... топором срубить и я от ея топорового сеченья руками укрывался, и посекла у меня правую руку по запястью, и я с дворишка своего чуть жив ушел. Да и, впредь она, жена моя, хвалится на меня всяким дурным смертоубивством. И по твоему государевому указу посажена она, поругательница жена моя, за приставы, и она, сидя за приставы, хвалится на меня и ныне всяким дурным смертным убивством... Вели... царской указ учинить и меня с нею развесть, чтобы мне от нея впредь напрасною смертью не умереть» (С. С. Шашков, Собрание сочинений, т. I, СПб., 1898, стр. 785—786). Не всегда семейные конфликты разрешались подобным образом. Нередко дело доходило до убийства ненавистного супруга. Однако и здесь закон стоял на различных позициях по отношению к мужу и жене. Убийство мужем своей жены каралось значительно легче, нежели мужеубийство. Так, в 1664 году кадашевец Иван Долгой был приговорен за убийство жены, которую он обвинил в нарушении супружеской верности, к наказанию кнутом и отдаче на поруки (ПСЗ, т. I, № 355). Мужеубийство каралось несоизмеримо суровей. Преступницы обычно закапывались в землю по плечи вместе с руками и оставались в таком положении до наступления смерти. К ним приставлялась стража, не допускавшая, чтобы кто-либо кормил или поил осужденную. Несмотря на суровые предписания закона, запрещавшие даже просить о пощаде мужеубийцы, на практике к осужденным за подобное преступление не всегда применялась смертная казнь. В 1677 году во Владимире была закопана некая Федюшка за убийство мужа. За нее вступились представители духовенства, и осужденная была выкопана из земли и отдана в монахини (АИ, т. V, № 44). Аналогичный случай помилования отражен в АИ, т. V, № 80. - В 1689 году был издан Указ по конкретному делу об осуждении женки Палашки и девки Федоски за убийство мужа первой. Согласно этому Указу квалифицированная казнь в виде закапывания в землю была заменена простой казнью — отсечением головы (ПСЗ, т. III, № 1335). Однако этот Указ не явился началом отмены закапывания в землю. Подобная мера наказания применялась и в первой половине XVIII в. Если к смертной казни приговаривалась беременная женщина, то казнь отсрочивалась до рождения ребенка. Материнство, таким образом, не спасало осужденную от смерти. Ст. 102 (ср. ст. 16 гл. XVII Соборного Уложения). Повторяет норму Уложения, дополняя ее ссылкой на византийское законодательство. Ст. 103—104 (ср. ст.ст. 17—18 гл. XXII Соборного Уложения). Как и ряд других постановлений ст.ст. 103—104 являются повторением норм Уложения. Статья 103 устанавливает более суровую санкцию за наезд верхом на женщину, совершенный в состоянии опьянения. Если Уложение ограничивалось наказанием в виде краткосрочного заключения под стражу, то Новоуказные статьи карают за те же действия ссылкой в Сибирь на пашню, т. е. по существу на вечное поселение. Таким образом, состояние опьянения в XVII в. являлось отягчающим вину обстоятельством. Ст. 105 (ср. ст. 19 гл. XXII Соборного Уложения). Основанная на предписании Литовского статута (раздел XI, артикул 14) норма Уложения соединена в ст. 105 с положением византийского законодательства об единой ответственности подстрекателя и исполнителя преступления. Однако судебная практика не следовала букве закона. В 1686 году был приговорен к смертной казни помещик Василий Левашов. Этот помещик заподозрил своего соседа Феодула Пущина в том, что последний поджег две скирды сена, принадлежащие Левашову. С целью мести Левашов послал своих сыновей Ивана и Афанасия и четырех крестьян переломать Пущину руки и ноги. Посланные подкараулили Пущина на дороге и причинили ему столь тяжкие повреждения, что последний скончался. После рассмотрения обстоятельств дела в судном списке имеется ссылка на Уложение и Новоуказные статьи, причем цитируется статья 105: «повелевый кому убити некоего, яко убийца осуждается». Казалось бы, смертной казни подлежали не только подстрекатель Василий Левашов, но и непосредственные исполнители преступления: его сыновья и крестьяне. Однако дело было решено иначе. К смертной казни был приговорен лишь организатор убийства Василий Левашов. Непосредственные же виновники были наказаны в соответствии со своим социальным положением. Крестьян наказали кнутом, а у сыновей помещика забрали все вотчины и поместья, поставив их по существу, вне своего класса (ПСЗ, т. II, № 1154). Ст. 106 (ср. ст. 20 гл. XXII Соборного Уложения). Согласно данной статье, смерть, наступившая в результате несчастного случая, не влекла за собой уголовного преследования лиц, чьими неумышленными действиями она была причинена. Эта норма бытовала в русском праве еще в конце XV в. (см. ПРП, вып. III, стр. 172—173). Однако составители Новоуказных статей, упорно следуя в данном разделе правилу об обязательном включении в текст предписаний византийского закона, вводят норму, согласно которой лицо, не виновное в преступлении, но вызвавшее своими действиями гибель человека, подлежит изгнанию. В данном случае произошло чисто механическое объединение разноречивых предписаний. Ст. 107—108 (ср. ст.ст. 21—22 гл. XXII Соборного Уложения)* Следуя традициям Уложения, кодификаторы сгруппировали вместе постановления об ответственности феодально зависимых людей за убийство. Холоп или зависимый крестьянин освобождались от наказания за совершенное убийство или нанесение тяжких повреждений, если эти действия были вызваны необходимостью защиты господина. Таким образом, за превышение пределов необходимой обороны отвечал не холоп, а его господин, обязанный возместить ущерб, причиненный действиями подвластного человека. Принцип ответственности господина за действия и проступки подвластных ему людей был закреплен в норме, обязывавшей помещика доставлять властям холопа или зависимого крестьянина в случае совершения ими умышленного преступления. Стремление при помощи ссылок на византийские законы придать больший вес вводимым нормам привело кодификаторов к тому, что они вторично воспроизводят уже помещенные в ст. 79 ссылки на Кормчую. Ст. 109 (ср. ст. 70 гл. XX, ст. 24 гл. XXII Соборного Уложения). Защищая интересы господствующей православной церкви, светская власть закрепляет в законе правило об ответственности иноверцев за обращение православных в свое верование. . За попытку обращения в иную религию виновные предавались сожжению. Так, в 1689 году был сожжен иноземец Квиринко (СГГиД, т. IV, № 204). Преследуя раскольников — основную массу оппозиционеров господствующей церкви, правительство в конце XVII в. прибегало к массовым их казням (см. ААЭ, т. IV, № 284, ДАИ, т. X, № 3). Статья расшифровывает общие ссылки на церковные правила, содержавшиеся в Уложении, приводя дословно указания Кормчей. Ст. 110—111 (ср. ст.ст. 25—26 гл. XXII Соборного Уложения). Нормы данных статей восходят к Уставу князя Ярослава Владимировича (см. ПРП, вып. I, стр. 266). Составители Уложения отнесли эти нормы к юрисдикции светской власти. Кодификаторы закрепили это же положение в Новоуказных статьях. Как правило, в воеводских наказах предписывалось вести борьбу с при- тонодержательством, с содержанием домов терпимости, находившихся на нелегальном положении (см. наказ олонецкому воеводе Б. И. Ордину-Нащокину от 31 мая 1672 г.: «...а где сведают корчму и табак и зернь и блядню или иное какое воровство... и они б тех воров имая приводили... в приказную избу, а им, думному дворянину и воеводе Богдану Ивановичу и дьяку Андрею, тем ворам за их воровство чинить наказанье, смотря по вине...». ДАИ, т. VI, № 56). ^ Таким образом, содержание питейных заведений и притонов расценивалось как преступление против нравственности. При разборе преступлений против нравственности судьи, вынося приговор, смотрели снисходительно на основных виновников, если они принадлежали к господствующему классу. В 1687 году слушалось дело Степана Коробьина, по приказанию которого некто Сережка Морев вместе с солдатской женой Катериной обманным путем увезли девушку из родительского дома и привезли к Коробьину «в хоромы для блудного дела, и он Степан Коробьин над нею Мавруткою у себя в хоромах учинил блудное насилование...» Выполнявший волю Коробьина Морев был бит кнутом и сослан на вечное поселение в Сибирь вместе с женой и детьми. Коробьин первоначально был осужден к телесному наказанию, ссылке в Соловецкий монастырь и уплате штрафа 500 руб. за бесчестье. Однако вскоре он был помилован и отделался лишь штрафом (ПСЗ, т. II, № 1266—1267). Сын боярский Дмитрий Рахманинов был осужден за растление дворовой девушки к ссылке, однако тут же помилован и наказан переводом в другой полк (ПСЗ, т. II, № 1124). Так, суд миловал представителя привилегированного класса, если объектом его посягательств оказывалась девушка, принадлежавшая к феодально зависимым слоям населения. Честь и достоинство дворовой девушки осо бой ценности в глазах судей не имели и не подлежали особой охране. Ст. 112. Законодателю необходимо было разрешить вопрос о судьбе земельных владений, остающихся после осуждения к смертной казни преступников из числа привилегированных групп населения. Правительство не могло оставаться безучастным к судьбе членов семьи осужденного служилого человека, дворянина или сына боярского, поскольку матери и жены осужденных также являлись выходцами из среды господствующего класса и лишение их средств к существованию могло вызвать недовольство в этой среде. Судьба поместий и вотчин разрешалась в соответствии с общими принципами феодально-поземельного права, закрепленными в гл.гл. XVI—XVII Уложения. Матери, жены, незамужние сестры и дочери сохраняли за собой право на часть поместья осужденного. Размер этой части определялся царским указом. Остальные доходы от поместья шли потерпевшему в погашение ущерба, причиненного преступлением. Однако эти доходы не могли передаваться по наследству. Если же вдова осужденного, в свое время вступая с ним в брак, принесла в качестве приданого т. н. «прожиточное» поместье, то оно сохранялось за вдовой. При наличии у осужденного сыновей поместье шло сыновьям, обязанным нести службу. При удовлетворении иска за счет осужденных вотчинников исковые претензии, в первую очередь, обращались на домовладение и другое имущество казненного вотчинника. Если это имущество полностью не покрывало претензии истцов, то тогда взыскание могло быть обращено на вотчину. В случае полного удовлетворения требований истцов за счет домовладения и другого имущества вотчины оставались у членов семьи осужденного. Ст. 113. Проводя принцип индивидуальной ответственности за совершенное преступное деяние, закон запрещает брать в качестве заложников членов семей разы* скиваемых преступников. Ст. 114. Во второй половине XVII в. вотчинная юстиция уже утратила свое значение и все уголовные правонарушения подлежали рассмотрению в порядке, определенном государством. v Статья 114 регламентирует порядок судопроизводства по татебным делам в отношении феодально зависимых лиц, совершивших посягательство на имущество своих господ или же на имущество крестьян и холопов своего господина. Отсылочная санкция статьи подтверждает, что речь идет не о новом составе преступления, ибо этот состав уже был предусмотрен соответствующими нормами Новоуказных статей. Появление же этой статьи было вызвано необходимостью провозгласить в законе полную несостоятельность вотчинной юстиции и подчеркнуть, что даже при условии, когда субъектом посягательства на права господина является его холоп, все отношения между холопом и господином подлежат рассмотрению в государственном суде (см., напр., грамоту о сыске дворовых людей князя Григория Черкасского, убивших своего господина. — ДАИ, т. VI, № 66). Ст. 115. Посвящена ответственности за покупку заведомо краденого. Виновный обязан был возместить двойную стоимость похищенного имущества, купленного им по заведомо низкой цене. Как правило, украденные вещи сбывались в другом городе (см. «Кунгурские акты», № 74). Однако, когда речь шла о скупке имущества, похищенного с царского двора, судебная практика была более суровой, нежели закон. В 1684 году стрелец Лучка и дьячок стрелецкого полка Борис были изобличены в том, что они скупали у ряда стрельцов столовое серебро, похищенное стрельцами в царском дворце. Основной скупщик краденого Лучка был бит кнутом на козле и сослан в Сибирь вместе с семьей на «вечное ж житье ж в пашню» с конфискацией всего имущества. Таким образом, Лучка был наказан значительно тяжелее, чем это предусматривал закон. Остальные скупщики были наказаны в соответствии с предписаниями ст. 115 («...против своего великие государей указу и Соборного Уложения и Новых Статей». — ПСЗ, т. II, Приложение, № 1062). Ст. 116—123. Одной из причин появления Новоуказных статей был рост классовых противоречий, вызванных развитием абсолютистских тенденций в русском феодальном государстве. Принимая новое законодательство, позволявшее еще более усилить борьбу с теми представителями феодально зависимых групп общества, которые активно выступали против крепостнического государства, правительство стремилось одним ударом покончить с бесчисленными отрядами мятежных крестьян и холопов, выражавших нередко свой протест против существующего строя в форме посягательств на собственность и жизнь феодалов. С этой целью законодатель вводит в качестве общего предписания обязанность низших представителей местной выборной администрации немедленно доставлять чинам Разбойного приказа подозрительных лиц. Это правило не распространялось на уже отбывших наказание преступников, чье поведение не давало основания для новых подозрений. Однако если на участке выборного должностного лица совершалось убийство, то любой ранее судимый человек подлежал задержанию и доставке к агентам Разбойного приказа. Одновременно власти предписывали собрать у местных землевладельцев и служилых людей сведения о преступных элементах, населяющих данную местность. С целью установления ответственности за сообщаемые сведения эти сведения заносились в соответствующие письменные документы, которые подписывались опрашиваемыми людьми. Исключение допускалось лишь по отношению к духовенству, чей допрос возлагался на церковные власти. Сообщение заведомо ложных сведений, клеветнические сообщения, вызванные желанием свести личные счеты или иными недобросовестными мотивами, карались наложением денежных штрафов и царской опалой. С целью получения достоверных сведений представителям администрации запрещалось составлять образцы писем. Каждое письмо должно было исходить непосредственно от местных землевладельцев. Полученные сообщения о подозрительных элементах подлежали немедленной проверке. Менее опасные лица задерживались губной администрацией, а в отношении особо опасных элементов обязанность ареста возлагалась на чинов Разбойного приказа. Сыщики для выполнения своего долга имели право прибегнуть к помощи войск и уездных людей. Имущество задержанных разбойников конфисковалось и шло на возмещение причиненного разбоями ущерба. Оставшееся имущество подлежало продаже, а вырученные деньги поступали в казну. Следует полагать, что Новоуказные статьи ставили своей задачей провести одноразовую акцию и тем самым покончить с преступным элементом. Этим следует объяснить предписание ст. 123, позволявшей казнить осужденных преступников, не испрашивая на это санкции центрального правительства. Целям устрашения, как профилактической меры, служило также предписание закона о публичном исполнении приговоров. Ст. 124. Устанавливает суммы пошлин, взимаемых при исполнении приговора, а также с жителей тех мест, где были обнаружены трупы убитых людей. Ст. 125. Данное постановление тесно связано с предыдущим. Взимаемые сыщиками денежные суммы подлежали обязательной регистрации в подоходных книгах. В случае расхода полученных денег на неотложные нужды все расходы также фиксировались в приходо-расходных книгах. Наличные деньги подлежали сдаче в Разбойный приказ. Ст. 126—128. Новоуказные статьи заканчиваются предписаниями о судьбе тюремных сидельцев, находившихся под стражей к моменту издания свода. Местные власти обязывались провести перепись всех заключенных, как по характеру совершенных ими преступлений, так и по их социальному происхождению. Материалы переписи подлежали направлению в Разбойный приказ, где решалась судьба заключенных, обвиняемых в тяжких преступлениях. Дела о маловажных преступлениях надлежало немедленно рассмотреть, чтобы освободить тюрьмы от из-, лишних заключенных. ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией, т.т. I—V, СПб., 1841 —1846. Акты Московского государства, т.т. I—IV, СПб., 1894. Акты, относящиеся до юридического быта древней России, т. I, СПб., 1857, т. II, СПб., 1864, т. III, СПб., 1884. Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею, т.т. I—XII, СПб., 1846—1872. Крестьянская война под предводительством С. Т. Разина, изд. АН СССР, т. I, М., 1954, т. II, М., 1959. «Кунгурские акты XVII века», изд. А. Г. Кузнецова, под ред. А. А. Титова, СПб., 1888. Н. Новомбергский, Колдовство в Московской Руси XVII столетия (Приложения), СПб., 1906. Н. Новомбергский, Слово и дело государевы, Записки Московского Археологическою института, т. XIV, 1911. Полное собрание законов Российской империи, Собрание первое с 1649 года по 12 декабря 1825 г., т.т. I—III, СПб., 1830. .•Ч ОСНОВНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В. А. Белогриц-Котляревский, О воровстве-краже по русскому праву, Университетские известия, год XX, № 1—2, Киев, 1830. ^ A. Богдановский, Развитие понятий о преступлении и наказании в русском праве до Петра Великого, М., 1857. B. Г. Г е й м а н, «Сочение следа» в Белозерском уезде, Вопросы экономики и классовые отношения в Русском государстве XII—XVII веков, изд. АН СССР, М. — Л., 1960. И. Я. Гурлянд, Приказ сыскных дел, Киев, 1903. В. В. Есипов, Святотатство в истории русского законодательства, Варшавские университетские изведтия, т. VIII, 1893. Н. П. Загоскин, Очерк истории смертной казни в России, Казань, 1892, Ф. И. К* а л и н ы ч е в, Правовые вопросы военной организации Русского государства второй половины XVII века, М., 1954. В. Н. Л а т к и н, Лекции по внешней истории русского права, СПб., 1888. ^ В. Линовский, Опыт исторических изысканий о следственном уголовном судопроизводстве в России, 1849. В. И. Никитин, Тюрьма и ссылка, «История законодательства, административного и бытового положения заключенных со времени возникновения русской тюрьмы до наших дней (1560-1880)», СПб., 1880. «Очерки истории СССР. XVII век», под ред. А. А. Новосельского и Н. В. Усгюгова, М., 1956. Н. Д. Сергеевский, Наказание в русском праве XVII века, СПб., 1889. М. С т у п и н, История телесных наказаний в России, 1887. Русское государство в XVII веке, Сборник статей под ред. Н. В. Устюгова, изд. АН СССР, М., 1961. А. Смирнов, Предварительный арест и заключение. Очерк из истории русского процессуального права, Юридический вестник, 1878. Г. Г. Т е л ь б е р г, Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII века, М., 1912. А. Г. Тимофеев, История телесных наказаний в русском праве, СПб., 1897. И. Фойницкий, Русское уголовное судопроизводство, СПб., 1893. А. В. Чернов, История государственных учреждений России XVII в., М., 1955. и А. Чебушев-Дмитриев, О преступном действии по рус* скому допетровскому праву, Казань, 1862. ддэ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою Экспедициею Академии наук, т< I—IV, СПб., 1836. АИ.— Акты исторические, собранные и изданные Археографическою экспедициею, т. I—IV, СПб., 1841. АМГ — Акты Московского государства, изданные Академией наук, Т. I—III, СПб., 1890-1901. ДЮ — Акты юридические или собрание форм старинного делопроизводства, СПб., 1838. * АЮБ — Акты, относящиеся до юридического быта древней России, изданные Археографическою Комиссиею под редакцией Н. В. Калачова, т. I—III, СПб., 1857—1884. БАН — Библиотека Академии наук СССР. ДАН — Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археологическою Комиссиею, т. VI—XII, СПб., 1857—1872. ЖМЮ — Журнал Министерства юстиции, 1915. ЛОИИ — Ленинградское отделение института истории АН СССР. МАКСИМОВИЧ — Указатель российских законов, временных учреждений, суда и расправы, изданный надворным советником Львом Максимовичем. Часть вторая, содержащая в себе узаконения с 1651 по 1700 год, М., 1803.- ОИДР —Чтение в обществе истории и древностей российских при Московском университете. ПРП—Памятники русского права, вып. IV, М., 1956, вып. V, М., 1959, вып. VIII, М., 1961. ПСЗ —Полное собрание законов Российской империи, т. т. I—V, М., 1830. РО ГПБ — Рукописный отдел Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. СГГИД — Собрание Государственных грамот и договоров, ч. I—III, СПб., 1813. Стб. — столбец. ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов. ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив в Ленинграде. Ф. — Фонд.