Интерес как теоретико-правовая категория

В истории правовой мысли последних двух столетий проблемы интереса занимали значительное место. За это время укрепился взгляд на интересы как на определенный социальный ресурс права, к которому можно прибегать в случаях, если законодательство, система действующих юридических норм дает сбои, работает без ожидаемого эффекта, если законодательные решения социальных проблем половинчаты, невнятны, страдают неопределенностью.

Исследования проблематики социальных интересов обогатили юриспруденцию во многих отношениях, но наиболее крупными прорывами в теоретико-правовой области следует считать формирование современной научной дисциплины — социологии права, а также появление в XX в.

Юристы давно обратили внимание на регулятивный потенциал социальных интересов, но серьезные усилия ввести их в круг юридических понятий были предприняты только в XIX в. Так, широкий резонанс в европейских странах, включая Россию, имела теория интереса, точнее, теория права как защищенного интереса известного германского юриста Р. Иеринга, созданная им в порядке пересмотра концептуальных традиций немецкой юриспруденции XVIII — первой половины XIX в. Историческая школа, позитивистская догматика, взгляд на право как на сферу развертывания свободной воли, увлечение юристов волевыми конструкциями, по мнению Иеринга, увели юриспруденцию от жизни в сторону чистой мысли и воли, тогда как право, полагал он, «есть не просто мысль, а живая сила»[202]. Именно эту «живую силу права» он видел в интересах. В то время их понимали достаточно просто — как индивидуальные стремления к выгоде, пользе, желания человека наиболее полно, беспрепятственно удовлетворить собственную потребность, т.

Представления самого Иеринга об интересе были выражены в нескольких определениях и замечаниях, рассыпанных в различных его работах: он прибегал к общим суждениям типа «интерес в смысле субъективном указывает на чувство зависимости в жизни», «интересы — это жизненные требования в широком смысле», «интерес — это деятельность по собственному выбору», но иногда определял его как «мотив, приводящий в движение волю»[203]. Право, таким образом, не создает интересы, оно их защищает, поэтому в центре рассматриваемой теории стоит «защита интересов» (Intеressenschutz) от нарушений и посягательств, использование принудительной силы государства для устранения помех и препятствий на пути реализации интересов.

В теоретических построениях Иеринг шел от частного права, гражданского оборота, судебной практики по рассмотрению гражданских дел, т. е. от сферы правоотношений, в которой защита интересов осуществляется, как правило, в порядке обращения в суд лица, потерпевшего от правонарушения, с гражданским иском. Поскольку многое зависит от инициативы и настойчивости самого лица, призванного отстаивать свои права, поскольку «борьба за право» есть «обязанность управомоченного» по отношению к самому себе и обществу (это основная мысль знаменитого памфлета Иеринга «Борьба за право»), постольку право может быть определено как самозащита интересов. Для лица судебный процесс из простого вопроса об интересе превращается в вопрос о характере, об утверждении личности или отказе от нее[204]. В борьбе человек обретает не только свое право, но и самого себя, что как бы вновь подтверждает глубокие корни юридических начал в общественной жизни. Со временем, когда интересы приобретают форму «приобретенных прав», существующее право как «полип» тысячью отростков прикрепляется к обществу, «вырывать» его потом приходится ценой невероятных усилий, иногда с кровью.

Не всякий, но защищенный интерес относится к понятию права. «Существует два момента, которые образуют понятие права, субстанциальный, заключающий в себе практическую цель, а именно пользу, выгоду, выигрыш, которые должны обеспечиваться правом, и формальный, который относится к цели просто как средство, а именно юридическая защита, притязание (die Klage)...

В трудах русского ученого С. А. Муромцева получила дальнейшее развитие идея защиты как элемента сущности права. Он говорил об организованной особым образом защите в противоположность защите неорганизованной, нерегламентированной, не нашедшей отражения в законодательных предписаниях и судебных решениях. На основе своих теоретических рассуждений Муромцев пришел к категорическому выводу, согласно которому «юридическая (организованная) защита составляет основное отличительное свойство права, своим существованием обусловливающее и вызывающее другие характеристические свойства его»[207]. Признание того, что право есть организованная защита лиц, безусловно, вносила элементы новизны в конструкцию защищенных интересов, но оно не продвигало теорию дальше границ, на которых остановился Ие- ринг. В самом деле, если механизмы организованной защиты прав лица вступают в действие после посягательства на них и прямых нарушений, то логически напрашивается вывод, что именно нарушениям право обязано своим существованием, более того, ими обусловлена его сущность.

По этой или по другой причине, но Коркунов, видный представитель теории интересов в России, вообще отказался от термина «защищенный интерес», выдвинув конструкцию «права как разграничения интересов». Не поддержал он Иеринга и в части, касающейся «самозащиты интересов», как и всю концепцию «борьбы за право», идеология которой, как полагают современные исследователи, не лишена была оттенков социал- дарвинизма[208]. Русский ученый стоял скорее на противоположных позициях: если бы все общество состояло из людей, уважающих чужие права и выполняющих обязанности без всякого принуждения, без насилия, то и в таком обществе право все равно бы существовало[209]. Интересы, по мнению Коркунова, редко выступают в чисто индивидуалистической форме, не во всех случаях требуют жертвы со стороны других индивидов. Он считал, что типичный интерес лица не нуждается в силовом продвижении, в насилии и борьбе; все, что ему надо для реализации, — это увязка, согласование с интересами других лиц с целью предотвращения возможных столкновений. В таком «мирном» тоне Коркунов обсуждал задачи совместного осуществления членами общества их разнообразных интересов, в котором активно действуют нравственность и право[210]. Функция нравственности — ранжировать, оценивать интересы по их внутренним достоинствам и социальной ценности; нормы морали содержат мерило оценки интересов, результат взвешивания их на весах добра и зла. Право имеет другое назначение — разграничивать интересы, указывать, «насколько мы имеем или не имеем права осуществлять наши интересы при столкновении их с чужими интересами». Нормы разграничения интересов, определяющие границу между правом и неправом, являются юридическими нормами.

«Таким образом, — писал Коркунов, — различие нравственности и права может быть формулировано очень просто. Нравственность дает оценку интересов, право — их разграничение. Как установление мерила для оценки наших интересов есть задача каждой нравственной системы, так установление принципа для разграничения интересов различных личностей есть задача права»[211]. У этой теории тот же основной недостаток, какой был присущ взглядам Иеринга: она построена на опыте частно-правовых отношений, мало затрагивала характер и специфику публичных правовых связей. Можно себе представить, как технически разграничиваются интересы арендатора и арендодателя, покупателя и продавца, должника и кредитора, но не легко понять юридические механизмы, разделяющие и выделяющие отдельные интересы из массы публичных деперсонализированных отношений, в которые вовлечены крупные «социальные организмы», прежде всего государство, огромное множество субъектов, часто не способных осознать, с кем и как они юридически связаны. Кроме того, Коркунов посредством интересов жестко соединил нравственность и право, так что создается впечатление, что эти нормативные системы постоянно работают «в тандеме». На самом деле это не так; многие интересы лица, важные для права, нейтральны по отношению к нравственности, не подлежат моральной оценке, например интересы, связанные с применением ряда процессуальных институтов в суде. Если правовому разграничению предшествует моральная оценка процессуальных интересов, то как же быть в этом случае? Предположить, что само право оценивает и разграничивает интересы, значит поставить под сомнение теоретическую ценность конструкции Коркунова. В ней самой чувствуется известная незавершенность, так как действие права в отношении интересов не заканчивается их разграничением. Самое важное начинается после актов оценки и разграничения, которые лишь предваряют регулятивный эффект. Последний состоит в том, что одни интересы полностью или частично реализуются, а другие полностью или частично не реализуются, некоторые же вытесняются, ставятся под запрет.

Мы видим, что поводов для критики теорий интересов Иеринга и Коркунова со стороны германских и русских юристов было больше чем достаточно. Защищенный, так же как и разграниченный, интерес в действительности относится не к сущности права, а к сфере его функциональных проявлений. Многочисленные функции права, направленные на сферу социальных интересов (защита, оценка, разграничение, организация, координация, согласование, объединение, разъединение, стимулирование, блокирование, вытеснение и проч.), едва ли без ущерба для дела могут быть сведены к одной, главной и определяющей. Современный исследователь, имеющий перед глазами большой методологический опыт функциональных теорий в различных общественных и гуманитарных науках, в известной мере привык к смешению сущностных и функциональных элементов в трактовке тех или иных общественных явлений, но, несмотря на это, взгляд на интерес как проявление сущности права в общем не привился в современной юриспруденции. Столь же мало оснований считать интерес непосредственным предметом правового регулирования, потому что в этом качестве выступают общественные отношения и социальное поведение. Но опосредствованное воздействие норм права на динамику интересов, так же как и интересов на динамику норм права, достигается через область регулирования действий, поступков людей. В ней, и только в ней юридические нормы и социальные интересы сходятся. Строго говоря, право защищает не интерес, а действие человека, отвечающее данному интересу, ограничивает, запрещает и осуждает не сам интерес, а поступки людей, пытающихся реализовать осуждаемый интерес. Прав был Петражицкий, который в полемике с теориями Иеринга, Муромцева и Коркунова пришел к резко подчеркнутому выводу: «Право регулирует непосредственно не интересы наши, поступки, и это — две вещи различные»1. Не подвергая сомнению тот факт, что интересы представляют собой необходимый социальный материал для конструирования права, его форм, понятий, принципов, юристы обязаны на когнитивном и институциональном уровнях избегать переоценки связи между понятиями «юридические интересы» и «правовой поступок».

Человек, вообще говоря, не прикован железными цепями к своим интересам, не говоря уже об интересах общества, социальных групп, других лиц. Не следует думать, что индивидуальное либо коллективное юридическое действие автоматически вытекает из соответствующих структур интересов, технически в них запрограммирована. Интересы и образ действия разделены областью целеполагания, а она представляет собой зону с высокой степенью психической и социальной неопределенности. Каждый юрист по собственному опыту знает, как часто приходится сталкиваться с немотивированными действиями людей, неясной для постороннего взгляда логикой их поступков, необычными решениями, отклоняющимися от здравого смысла. Чем проще, если не сказать примитивнее, человек, тем больше он зависит от первичных жизненных потребностей и интересов, тем чаще и основательнее направляется ими. Насаждаемый современным обществом homo economicus — яркий пример подобного примитивного типа; в нем все понятно и до конца объяснимо в терминах материальных интересов и стремлений. Подходить к нему с иными мерками просто бессмысленно. И наоборот, чем сложнее личность, чем богаче и разнообразнее структура ее интересов и потребностей, тем успешнее в ее поступках преодолевается автоматизм и непосредственность действия интересов. Хрестоматийный случай — мотивация поведения Сократа, отказавшегося бежать из темницы после вынесения ему смертного приговора. Побег, вне всякого [212] сомнения, отвечал интересам философа, таким образом он мог сохранить себе жизнь, но, как известно, он предпочел выпить чашу с ядом, чтобы утвердить идею, которую ставил выше собственной жизни и личных интересов, — гражданскую идею подчинения праву и закону.

Тем не менее, несмотря на отсутствие безупречной точности, предположение, согласно которому поведение юридических субъектов прямо или косвенно диктуется разнообразными интересами, имеет позитивный и конструктивный смысл для юриспруденции. Особое значение имеют методологические выводы из данного предположения. В этой связи полезно вспомнить уроки так называемой юриспруденции интересов, которая в полемике со своим антиподом, юриспруденцией понятий, выработала схемы, предельно широко использующие категорию «интерес» в области права. Эта полемика происходила в среде германских юристов первой половины XX в., она не получила отражения в юридической литературе на русском языке, главным образом потому, что прежние дореволюционные связи между учеными-юристами Германии и России были прерваны. В работе «Дух римского права» Иеринг разделил юриспруденцию на низшую и высшую; первая занимается толкованием правовых норм и приведением в порядок законодательства, вторая — формированием юридических понятий и созданием конструкций для построения единой правовой системы. Низшая юриспруденция представляет собой опытную юридическую науку, высшая — мыслится как методологическое учение, категории которого имеют особый характер. Они не являются обычными выводами науки, но представляют собой самостоятельные сущности, своего рода «юридические тела», которые наделяются объективными свойствами, подобно тому, как в естествознании это делается в отношении природных тел. Высшая юриспруденция, по Иерингу, есть естественно-историческая методология. На этот высший методологический статус, собственно, и претендовала юриспруденция интересов, выступая против формального догматизма и безжизненных конструкций юриспруденции понятий. Последняя в ходе этой борьбы утратила многие позиции и потеряла средства влияния на юридическую практику, что привело, как полагают, к известному прогрессу в области права1. Столкнове- [213] ние двух юриспруденций на методологической почве имело, конечно, объективные причины и некоторую предысторию.

Для германской и европейской правовой науки в целом XIX век был временем возникновения и распространения ряда позитивистских течений правовой мысли в ущерб господствовавшему раньше естественно-правовому направлению, однако в начале этого столетия умами немецких юристов правила историческая школа права (Г. Гуго, Ф. Савиньи, Г. Пухта и др.). Ее главная идея состояла в утверждении принципов национального развития права, укорененности правовых начал в сознании и духе народа. Последний, как и гегелевский дух, был абсолютным и объективным. В свою очередь, сознание и дух проявляются в исторически сложившихся и постоянно присущих народу идеях, представлениях, чувствах, категориях и понятиях. Именно они, а не приказы суверена или воля законодателя, являются подлинным предметом юридических исследований.

Историческая школа в самом деле научила юристов относиться к правовым понятиям как к чему-то священному, стоящему выше реальной жизни, вознесенному к вершинам духа и чистой логики. Черпать смысл и улавливать значения юридических понятий можно из того, что люди говорят о праве, думают и пишут о нем. Отсюда пристрастие исторической школы к юридическому документу, писаному и неписаному материалу — высказываниям законодателя, докладам и протоколам комиссий, выводам и мнениям юристов. На первом плане стояли историческая интерпретация норм права, соответствующие приемы их толкования, в основе которых лежал «культ материалов». То, что потом называли юриспруденцией понятий, или аналитической юриспруденцией, явилось, по сути, продолжением данной традиции. Позднее она была усилена учениями о позитивном праве, о юридических нормах как конструкциях, из которых строится правовая система. Первые версии правового позитивизма лишь подталкивали юридическую науку в сторону удаления от действительной социальной жизни. Постепенно «правовое строительство» превратилось в формально-логическое занятие, в конструирование правовой системы из понятийных блоков и деталей, свелось к ограниченному набору догм и логических операций, с помощью которых нормы выводились из понятий, а понятия из норм. Увлеченные благой целью, стремясь представить право не в качестве простого инструмента обслуживания общественных нужд, а в роли руководящей силы общества, приверженцы юриспруденции понятий не заметили, как оторвались от жизни, потеряли всякие реальные ориентиры.

Иеринг был одним из первых, кто восстал против подобного положения дел в юридической науке, но он явился скорее предтечей юриспруденции интересов, чем ее основателем. Хотя его работы произвели должное впечатление в научном мире, юридический формализм и догматика после Иеринга оставались еще сильными, они существенно повлияли на ход подготовки первого гражданского кодекса Германии, создание других крупных законодательных актов того времени. Если юриспруденция понятий не была четко оформленным движением научной юридической мысли, поскольку на ее принципах сходились представители разных теоретических школ и направлений, показывая при этом неодинаковую меру преданности данным принципам, то юриспруденция интересов — это тюбингенская школа, которая связана с именем Ф. Хека и его сторонников (М. Рюмелин, Р. Мюллер-Эрцбах и др.)[214]. Школа изначально сформировалась для борьбы с юриспруденцией понятий, во всяком случае, одна из первых, относящихся к данной теме, статей Хека, опубликованная в «Германской юридической газете» в 1909 г., так и называлась: «Что такое юриспруденция понятий, против которой мы боремся?» Вскоре, однако, у тюбингенцев появился и другой противник — школа свободного права, которая, яростно нападая на формализм и догматику официального права, не останавливалась перед отрицанием всякого значения юридической нормы и необходимости подчиняться закону. Если Хек и его единомышленники упрекали юриспруденцию понятий за отрыв права от жизни, то школу свободного права они порицали за идеи, допускающие и оправдывающие произвол лица в процессе принятия им юридических решений.

Юриспруденцию интересов нельзя назвать теорией права в собственном смысле этого слова, для этого ей недостает полноты и системности. Все, на что она претендует, — это быть методологическим учением в сугубо «техническом» значении, или, как говорят сегодня, технологией выработки на основе специфического социального материала конструкций, из которых выстраивается правовая система. Она технична вследствие того, что при работе с социальными интересами пытается избегать последствий, связанных с их философской и политической интерпретацией. Юриспруденция интересов не отражает каких- либо специфических философских позиций и потому совместима с любой философско-правовой трактовкой юридического явления либо института. Она не несет в себе никакой идеологокритической направленности, следовательно, может уживаться с каждой политической системой, развиваться в условиях самых разных политических режимов. Конечно, сами по себе интересы могут быть философски окрашены или иметь определенный политический характер, но разработанные юриспруденцией интересов способы обращения с ними, методы исследования интересов и конфликтов интересов являются нейтральными в отношении философии и политики. В центре внимания юристов находится не столько природа социальных интересов и их содержание, сколько связи между ними и динамика данных связей, представленная прежде всего со стороны противоречий и конфликтов. Как и подобает всякой серьезной юридической доктрине, тюбингенская школа в отличие, например, от движения свободного права, оставляет в неприкосновенности почти весь понятийный аппарат юридических исследований, подчеркивает нормативный аспект права, важность и обязательность юридической нормы для правоприменителя, верховный статус закона в иерархии источников права. Цель состоит в достижении более высокого уровня понимания позитивных норм и процессов установления норм вследствие замены анализа (исследования) понятий анализом (исследованием) интересов.

Основные постулаты юриспруденции интересов достаточно просты, о чем свидетельствует следующее высказывание Хека: «Право существует только для того, чтобы служить жизненным интересам, взвешивать и разграничивать человеческие интересы в отношении друг к другу. Исследование связей между установлениями права и состоянием интересов, исследование интересов, есть основная задача юридической науки. Правовое установление не познано и не сформулировано, если не познан и не сформулирован интерес, являющийся его содержанием»[215]. Обращаясь к анализу интересов, исследователь становится самостоятельным по отношению к логике и тексту юридической нормы, а это ведет к независимости от догматических формул и жестких дефиниций, приближает его к жизни. «Юридические нормы защищают интересы человеческих сообществ и тем самым обеспечивает его жизненные условия. К интересам сообщества принадлежат также и интересы его членов. Право упорядочивает частные интересы, связывающие сообщество, отграничивают их друг от друга, а также от непосредственных общих интересов»[216].

Правовая норма рассматривается как функция противоречивых в основе своей интересов, она есть не что иное, как выраженная на законодательном уровне регулярность в решении типичных конфликтов интересов. По многим специальным вопросам теории права юриспруденция интересов попросту перевела акценты с понятия как элемента анализа на интересы. Так, грамматические и логические приемы толкования норм права должны были отойти на второй план, уступив место историческому толкованию с обязательным «взвешиванием» интересов. Тюбингенская школа восстановила традиции изучения волевых аспектов сущности права, почти полностью утраченных в юриспруденции понятий. Для восполнения пробелов в праве рекомендовалось отказаться от использования конструкций, связанных с общими понятиями и дефинициями, и положиться на судейское правотворчество, основанное на анализе интересов. Правда, данный тезис сопровождался оговорками, о которых мы скажем ниже.

Оригинальность подхода рассматриваемой школы к проблеме интереса в праве состояла, пожалуй, в том, что задачи юриспруденции были сформулированы с акцентом не на защите либо разграничении интересов, а на их связывании, упорядочивании согласно принятой в законе схеме. Всякая юридически значимая ситуация рассматривается как наилучшим образом структурированная связка (Bundel) конфликтующих интересов. Основная задача права — улаживать типические конфликты интересов[217]. Юридические нормы и закон возникают в результате процедур улаживания, причем фактически в расчет принимаются все участвующие в общественной жизни интересы. Из лексикона юристов данного направления исчезают слова «борьба интересов», «подавление интересов» и т. п., их мало занимает сам конфликт, его причины и характер. Они по преимуществу сосредоточены на процедурах улаживания конфликтов, законных способах достижения компромиссов. Здесь лежит ключ к объяснению того, что юриспруденция интересов не переросла в целевую (телеологическую) теорию права, подобную той, к которой пришел в свое время Иеринг. Если цель права есть не что иное, как требование преобладающего интереса, то юридическая норма, направленная на правовую цель, в то же время должна учитывать силу преодоленных и преодолеваемых интересов, противоположных тем, которые стали целью права. Возрастающая сила последних способна приводить к изменению правовых ситуаций, переоценке интересов, новому взвешиванию их на весах права. Но в любом случае социальным идеалом для юриспруденции интересов выступает возможность сосуществования различных интересов и стремлений, а конфликт интересов, с точки зрения права, есть лишь повод оценить их по достоинству, указать место в иерархии, приладить, приспособить их друг к другу.

Карбонье едва ли прав, когда при обсуждении вопроса о том, может ли юриспруденция интересов претендовать на статус социологии, замечал: «Если пожелать представить эту теорию в карикатурном виде, можно было бы сказать, что она очень полезна для групп давления, поскольку закрепляет и развивает их успех»[218]. Очевидно, что нет повода для подобных предположений. Сквозной линией через юриспруденцию интересов проходит мысль о том, что единство правопорядка основано на общности социальных интересов скорее, чем на общих представлениях, понятиях и логической последовательности человеческого мышления.

Вместе с тем юриспруденция интересов отвергала свойственное движению свободного права нигилистическое отношение к юридическим понятиям, а также к правовым нормам и законам. Из юридической сферы вытесняется господство догматизированных понятий и дефиниций, но не они сами. «Прочность и безопасность, — заявлял Рюмелин, — могут быть достигнутыми только через логический элемент в праве, через известную меру абстракции»[219]. Это было признанием логической значимости нормы, хотя и небезоговорочным. Юристы, считал Хек, должны заниматься классификацией понятий, системой дефиниций, но для них это только вспомогательный материал ориентирующего порядка, а не предмет первичного анализа. В законе необходимо видеть прежде всего «диагональ сил» борющихся интересов, но он вместе с тем техническое средство, инструмент проведения политических решений, принимаемых сувереном. Ни в коем случае, подчеркивал Хек, юриспруденция интересов не стремится ослабить у людей чувство верности закону, она даже не предполагает такого ослабления[220]. Этот момент отражает своеобразную трактовку связи между интересами и ценностями в праве, с которой выступила рассматриваемая школа.

Из того, что юридическая норма появляется в результате взвешивания конкретных социальных интересов, не следует, что правовое сообщество (государство) ставит свои ценностные суждения ниже субъективных суждений. Напротив, при толковании закона, каким бы свободным оно ни было, при восполнении пробелов в законодательстве судьи должны, прежде всего, прибегать к оценкам, вытекающим из закона. Это необходимо, чтобы преодолеть опасность субъективных суждений. Сами по себе интересы субъектов лишь усиливают эту опасность; результат свободного взвешивания интересов полностью зависит от индивидуальности субъекта. «Опыт укрепил меня в убеждении, — писал Хек, — что при восполнении пробелов в содержании законов судья должен быть связан теми ценностными суждениями, которые содержатся в законном праве»[221]. Люди, имеющие те же самые или аналогичные интересы, способны высказывать разные, нередко диаметрально противоположные ценностные суждения, даже социальный идеал, воспринятый отдельным человеком, имеет индивидуальную окраску. Таковы лишь основные штрихи, намеченные юриспруденцией интересов для решения проблемы соотношения интересов и ценностей, слабо разработанной в общественной науке.

В позитивном плане юриспруденция интересов включала в себя положения о двойственности права как социального явления. Оно представляет собой дуальную систему, состоящую из сферы требований и сферы интересов. Первая сфера подлежит осмыслению через категорию обязательного требования (закона, нормы): правопорядок есть порядок требований, закон выступает как активное требование, субъективные права суть образы требований и т. д. Во второй сфере правопорядок — это порядок интересов, закон есть решение конфликта интересов, субъективные права — способы защиты интересов.

Отношение к этим двум сферам, или сторонам права определяет направленность методологических учений, среди которых Хек и его единомышленники выделили только три главных — юриспруденцию понятий, школу свободного права и, конечно, юриспруденцию интересов. Первое направление строго базируется на учете правовых требований. Решение отдельного случая рассматривается как акт познания; судья всего лишь подводит (субсумирует) случай под формальное требование. Если это невозможно, то, согласно строгой позитивистской установке, следует отказ от защиты людей, причастных к данному случаю. Рост права происходит за счет образования новых норм, выводимых из правовых понятий в порядке их развития, уточнения и конкретизации. Школа свободного права, напротив, развернута в сторону сферы интересов. Она считает, что юридическое решение может быть получено путем тщательного изучения самого случая и учета релевантных интересов. Закон не считается принципом осуществления права, он может выступать в качестве рамок для тех норм, которые могут быть признанными в различных обстоятельствах либо представляют набор оснований для принятия решений. Что касается юриспруденции интересов, то в части верности закону и учета правовых требований она согласна с юриспруденцией понятий, тогда как со школой свободного права у нее есть точки соприкосновения со стороны учета интересов[222]. Таким образом, юриспруденция интересов интегрирует позитивные начала, присущие каждому из двух других методологических направлений, преодолевает их крайности и недостатки и на этом основании претендует на статус высшей юриспруденции, самой надежной юридической методологии.

Противостояние юриспруденции понятий и юриспруденции интересов не заняло слишком много времени в истории правовой мысли, но проблемы, поставленные в ходе полемики, и многие методологические позиции, сформулированные той и

Продоложение табл. 1

Окончание табл. 1

Часть положений, относящихся к одному и другому методологическому направлению, имеют общий характер, очевидный в контексте времени столкновения между ними. Будучи разными потоками одного и того же позитивистского течения — начала XX в., они многие принципиальные вопросы правоведения оставили за пределами полемики. Спор шел на технико-юридическом уровне (приемы правотворчества и правоприменения, толкование права, восполнение пробелов в праве и т. п.), поэтому представители данных направлений не подчеркивали своей философской или политической ангажированности. Но это не означает, что ее не было. Позитивистский дух методологии, приверженность к нормативистским и социологическим подходам были объективно данными свойствами соответствующих теоретических построений. В то время как юриспруденция интересов и юриспруденция понятий сводили методологические счеты друг с другом, сами они подвергались резкой критике со стороны различных правовых школ, которыми была богата вторая половина XIX и первая четверть столетия. Юриспруденцию понятий, естественно, осуждали за то, что она насильственно втискивала жизнь в систему правовых понятий, стремилась не к социально ценным, а к логически безупречным юридическим решениям. Для многих юристов стало очевидным, что формально-логический, догматический путь уводит от первоначального смысла юридических понятий, способен вызвать кризис правовой мысли. Тех, кто пытается интерпретировать право в свете категории интереса, ждет иная опасность — апология силы и господствующего интереса. В отличие от Иеринга, который угодил в эту западню, тюбингенская школа старалась быть осторожной, избегала выражений типа «борьба интересов», «господствующий интерес», заменяя их терминами «преобладающий интерес», «компромисс интересов» и т. п. Получилась непрочная, легкоразрушимая конструкция, в реальность которой современники не поверили, так как перед их глазами стояла действительность, полная обостряющихся классовых, национальных и социальных противоречий.

В англо-американской юриспруденции, которая в ряде теоретически значимых аспектов представляет собой единое явление, или, говоря иначе, в англоязычной юридической литературе, предпринимались попытки выяснить значение социальных интересов в праве, усилия, параллельные соответствующему ев-

ропейскому опыту. Были достигнуты во многом схожие результаты, методологические поиски юристов велись в той же плоскости контроверз между формальными юридическими требованиями и принципом интересов.

Юридический позитивизм в Англии XIX в. породил «аналитическую школу права» (Дж. Остин), некоторый аналог юриспруденции понятий. Оба направления занимались исследованием структур системы права, ее предметов и предписаний, углублялись в анализ логических основ теорий, принципов и концепций в целях выработки нормативного материала для судебного и административного процесса. Научный авторитет Иеринга в Англии и США был не меньшим, чем в Европе, и он в немалой степени способствовал росту внимания юристов к проблематике исследования интересов. Этим занимались в основном социологические школы США. В первую очередь следует назвать социологическую юриспруденцию Р. Паунда, которую часто называли «теорией интересов». В целом он рассматривал право как вид или форму социального контроля, т. е. регулирующее устройство, приводимое в движение не столько сознанием и волей людей, сколько энергией присущих человеку стремлений, желаний, притязаний и требований. Все эти побуждения к действию объединены у Паунда в категории «интерес».

«Правовая система, — писал он, — достигает целей правопорядка или, во всяком случае, старается это делать, признавая некоторые из этих интересов, определяя границы, в которых они могут быть признаны и введены в действие посредством правовых предписаний, развиваемых и применяемых судебным (а сегодня и административным) процессом в соответствии с властной техникой, а также посредством усилий обеспечить признанные в определенных пределах интересы»1. Действие правовой системы, работа судов и законодателей состоит в осуществлении множества разнообразных функций в отношении человеческих интересов, которые необходимо выявлять, признавать, учитывать, оценивать, определять, разграничивать, обеспечивать, защищать и т. д.

Под интересом Паунд понимает требования и желания людей, которые они пытаются удовлетворить в индивидуальном или групповом порядке и которые должны учитываться при организации человеческих отношений в цивилизованном обществе[223]. К интересам он причислял также притязания, поскольку каждый, кто имеет интерес, притязает на удовлетворение своих желаний.

В строгом смысле интересом, с которым имеет дело право, являются юридически признанные требования, желания и притязания, как бы лишенные уже своей непосредственной психологической мотивации. Паунд, как известно, был противником субъективизма и волевых интерпретаций права, поэтому юри- дизацию интереса он представляет как институционализацию требований, желаний и притязаний в деятельности законодателей и судов. Он решительно возражал против смешения интереса с представлением о выгоде. Суд не может задаваться вопросом, выгодно или невыгодно человеку нечто желать, требовать, на что-то притязать, не может ставить свое решение в зависимость от ответа на данный вопрос. Вероятнее всего, суд не даст человеку того, что он требует, или всего, что он требует, но он не дает ему этого именно в силу лежащей на суде обязанности учитывать противоречащие желаниям данного человека требования других лиц, а не потому, что это ему не нужно[224]. Иначе говоря, психологические мотивы, вызвавшие те или другие юридически признанные требования, желания и притязания, перестают влиять на их дальнейшее прохождение в сфере права. На этом основании некоторые американские юристы реалистической школы считали юридически признанные интересы порождениями самой правовой системой.

Паунд стоял на противоположной позиции: право не создает интересов, они могли бы существовать даже при отсутствии правопорядка, они ему предшествуют, участвуют в механизмах его формирования и обновления. Не создавая самих интересов, право определяет меру их реализации с учетом других интересов, возможностей эффективного их обеспечения средствами права, через судебный и административный процесс. Оно вырабатывает средства, при помощи которых обеспечиваются

признанные и разграниченные интересы, правила оценки и взвешивания интересов.

И все же, считает Паунд, интересы, т. е. требования, желания и притязания, для которых или в связи с которыми право, желая сохранить и развивать цивилизацию, должно устанавливать некоторые условия, утверждаются благодаря индивидуальным человеческим существам[225]. Поэтому в его классификации интересов на первом месте стоят индивидуальные интересы, выражающие потребности человеческой жизни как таковой. Существующие в связи с жизнью в политически организованном обществе требования и желания человека составляют группу публичных интересов. И наконец, социальная жизнь в цивилизованном обществе порождает широкую категорию требований и желаний людей, которые Паунд называет социальными интересами.

Что надо делать с этой массой разнообразных социальных интересов, чтобы сформировать и постоянно обновлять правовую систему? Последовательность действий у Паунда определена, можно сказать, по пунктам: 1) следует учесть (буквально, проинвентаризировать) интересы, которые требуют признания, обобщить и классифицировать их; 2) определить интересы, которые право должно признать и пытаться защитить; 3) установить принципы, на которых такие интересы должны быть определены и разграничены в целях их защиты; 4) продумать средства, с помощью которых право может защитить их после признания и разграничения; 5) учесть ограничения правовых действий, способных привести к неполноте признания и защиты интересов, которые мы должны попытаться защитить иначе[226]. В «каталог» включаются все претендующие на признание и защиту интересы, точно так же как все они должны пройти через стадию оценки.

В этой связи встают проблемы критериев оценки и значения ценностей в праве, для решения которых юристы должны обратиться к фундаментальным разработкам социальной и политической философии. Последние не дают никакой надежды на абсолютные суждения, приходят к выводам весьма относительным. «Я не думаю, — писал Паунд, — что юрист должен делать

большее, чем признавать проблему и воспринимать ее для себя как проблему защиты всех социальных интересов, насколько он это может сделать, а также достижения баланса или гармонии между ними, т. е. совместимости с защитой всех из них»1.

В результате оценки всех каталогизированных или инвентаризированных интересов отбираются те, в которых найдены «реквизиты ценности», они признаются юридически значимыми и вводятся в действие в пределах, определяемых оценкой и ее критериями. Значит ли это, что «более ценные» и «менее ценные» интересы защищаются правом с разной степенью усердия, может ли юрист поступаться низшими интересами ради высших, каким образом требование защищать все юридически признанные интересы, провозглашенное Паундом (а в Европе — Хеком), совместимо с ценностными подходами, вносящими в сферу интересов иерархию, дифференциацию, субординацию? Учитывая, что право располагает далеко не безграничными средствами защиты, возможности и ресурсы правовой системы растут не столь быстро, как того требует динамика человеческих интересов, что одинаковая защита разных по своему ценностному достоинству интересов во всех неэгалитарных обществах считается нецелесообразной, то поставленные выше вопросы действительно являются каверзными для всякой теории интересов в праве. Паунд выходит из этого положения посредством нескольких оригинальных конструкций (социальный контроль, социальная инженерия и др.), которые в истории правовой мысли ХХ в. стали своеобразными опознавательными знаками американской социологической юриспруденции.

Паунд жил и работал во времена, когда высшим достоинством юридической теории считалась ее близость к научно-технической парадигме, связанной с классической картиной мира. Смысл и своеобразие юридического творчества он определял через прагматические его цели, направленные, прежде всего, на положительные, конструктивные изменения в судебной и административной практике. В этом смысле юрист есть «социальный инженер», фигура, аналогичная инженеру в индустриальной сфере. «Об инженере, — писал Паунд, — судят по тому, что он делает. О его работе судят на основании ее пригодности для той цели, которой она призвана служить, а не по ее соответствию идеальной форме определенного традиционного плана.

Мы, в противоположность прошлому веку, думаем о юристе, о создателе права аналогичным образом. Мы хотим не дискутировать о природе права, а изучать правопорядок»[227]. Когда говорят, что идеальный судья соображает как «чистая машина», то в этом, замечал Паунд, нет большого преувеличения[228].

Не убоявшись прямолинейности, он и в праве видел прежде всего машину, агрегат элементов, связей, структур, функций. Право в идеале действует машинально: «Лучшая правовая машина расширяет сферу правовой эффективности так же, как лучшая машина расширяет сферу индустриальной эффективности»[229]. Право же эффективно тогда, когда оно защищает как можно больше интересов, поэтому повышать эффективность права значит расширять сферу защищаемых им интересов. При этом речь не идет о том, что юристы со своими регулятивными средствами должны вмешиваться во все дела и все социальные отношения. Богатый опыт показывает, замечает Паунд, какой бесполезной бывает правовая машина, когда она пытается обеспечивать некоторые виды интересов. Но право не должно испытывать препятствия там, где его ресурсы как действующей машины позволяют удовлетворять социальные желания одних людей, не принося непропорциональных жертв в виде социальных желаний других людей. Правовая система работает экономично и эффективно, если она снабжена механизмами создания жизненных благ, средств удовлетворения требований и желаний людей, живущих вместе в политически организованном обществе. Создание таких благ и средств в целях расширения сферы эффективно защищаемых интересов — это великая задача социальной инженерии, подчеркивал Паунд[230]. Имеется в виду такое регулирование отношений и упорядочение поведения, при которых создаются жизненные блага и средства удовлетворения человеческих притязаний иметь либо делать какие- то вещи, обходясь, насколько это возможно, наименьшими трениями и потерями. В этом смысле право призвано дать обществу все, что оно может. Стремление к удовлетворению всех претензий, реально достижимых и юридически признанных, отвечает справедливости — настоящей цели права. Ее следует

понимать не как индивидуальную добродетель либо как функцию общественных отношений, а как режим регулирования, или, по терминологии Паунда, социального контроля. Соответственно, и право определяется им как режим социального контроля посредством силы политически организованного общества1. Понять же право можно только в том случае, если в качестве исходного момента берут интересы, т. е. притязания, желания или требования индивидов иметь или делать что-то, или не быть принужденным к тому, что человек делать не хочет.

Вряд ли можно сомневаться в том, что Паунд принадлежал к числу ведущих американских юристов, принявших «новый курс» президента Рузвельта и попытавшихся выразить соответствующие идеи в теоретико-правовых конструкциях. Работы, на которые мы ссылаемся, написаны и опубликованы в предвоенные, военные и послевоенные годы, когда Америка уже имела опыт государственно-монополистического регулирования, формирования среднего класса за счет политики прогрессивного налогооблажения состоятельных слоев населения, перераспределения доходов в пользу неимущих и малоимущих через социальную политику. В духе лозунга «благосостояния для всех» («государства всеобщего благоденствия») выдержана вся конструкция эффективности права, постоянного расширения сферы защищенных интересов, требования продвигать все юридически значимые интересы с учетом возможностей и ресурсов правовой системы.

Современное понимание права Паунд связывал с удовлетворением все большего числа человеческих желаний с наименьшими жертвами. Право должно стать социальным институтом для удовлетворения притязаний, требований и ожиданий, включенных в существование цивилизованного общества, реализации их с наименьшими жертвами. Он был склонен видеть в правовой истории свидетельства непрерывно расширяющегося признания и удовлетворения человеческих желаний и притязаний через социальный контроль. История права идет по пути все более охватывающей и эффективной защиты социальных интересов, все более полного и эффективного устранения потерь и предотвращения трений в использовании людьми благ существования, короче, по пути непрерывно повышаю

щейся эффективности социальной инженерии1. В этой захватывающей картине настоящего и будущего права есть по меньшей мере одно смущающее обстоятельство: взгляд на право как источник жизненных благ и средств удовлетворения человеческих притязаний. Он, действительно, привился в западном мире, породил даже известную пословицу: не нужно просить у Бога то, что может дать юриспруденция. Но благостный образ «дающей юриспруденции» меркнет, когда он сплошь и рядом наталкивается на опровергающую его действительность. Никакому обществу не удавалось до сих пор получить «милостей» от права больше, чем оно в него вложило в смысле идей, норм, институтов, совершенствования целей и средств реализации интересов, достижения требований, желаний, притязаний.

Эпоха увлечения лозунгами «всеобщего благоденствия», вдохновившая, мы полагаем, Паунда, на трактовку права как института удовлетворения человеческих интересов, прошла в Америке, завершается в Западной Европе. Теперь о социальной инженерии вспоминают как о любопытном факте американской правовой истории. Сегодня юриспруденция, по-видимому, смирилась с тем, что правовая защита интересов осуществляется неравномерно и несправедливо: широко и разносторонне удовлетворяются требования, претензии и желания социальной и экономической элиты (от 2 до 10% населения), тогда как подавляющее число индивидуальных и групповых интересов не получают достойной защиты, либо право открыто «жертвует» ими, используя разные предлоги и обстоятельства. Об этом красноречиво говорят мировая статистика распределения богатств, собственности и доходов населения, неравные возможности людей в области образования, здравоохранения, пользования достижениями культуры и т. д.

Методологические установки Паунда в наше время явно устарели. Появление постклассических научных парадигм и новой рациональности лишили инженерно-механистические конструкции в общественных науках их былой привлекательности. Для нынешних молодых юристов сравнение права с машиной выглядит неестественным и некорректным, но справедливости ради надо сказать, что оно всегда рассматривалось как большая натяжка. С нею соглашались больше из вежливости, можно сказать, из уважения к классической механике. У Паунда, по-

мимо всего прочего, «правовая машина» оказалась чуть ли не рядом с «паровой машиной»: обе они воплощают некую инженерную мысль, производят «машинный продукт», отличающийся от продукта «ручной работы». Понятие «эффективность права» он, по сути, сводит к «продуктивности права», сместив акценты с регулирующей роли юридических институтов на их продуцирующие функции, что, конечно, приводило к определенному искажению образа права в глазах общественности. Этому способствовало и само понимание интереса, которое Паунд разделял практически со всеми американскими и европейскими юристами своего времени. Выраженный в желаниях, притязаниях и требованиях интерес, таким образом, относился целиком и полностью к позиции субъекта в обществе, но в понятии интереса оказывались затушеванными интегративно-дезинтегративные, связующе-разъединительные элементы, столь важные в сфере межсубъектных отношений. Вот почему социологическая юриспруденция Паунда, как и германская юриспруденция интересов, смогли дать приемлемое объяснение того, как воздействуют социальные интересы на законодательство и право, но на вопрос, почему право вытесняет и подавляет многие интересы, вовлекается в конфликт интересов на стороне одних и против других, ответить даже не пытались. Между тем право и юридическая практика XX в. — «века идеологий» — нуждались в подобных ответах и требовали их.

Большинство направлений юридической мысли истекшего — XX — столетия, очень различных, и даже противоположных по методологическим, теоретическим и идеологическим установкам, сходились в том, что право предназначено по своей природе служить социальным интересам, достигшим определенного политического статуса. Концепция права как инструмента проведения и защиты политических интересов принимается юристами по различным мотивам: одни это делают по принципиальным философско-правовым соображениям, а другие — исходя из реалистических оснований, например из очевидных фактов, что юрист, лучше других вписавшийся в политический контекст своей страны и своего времени, является наиболее успешным. Схема рассуждений достаточно проста: позитивное право есть явление волевое, воля выражает социальные интересы, а интересы выступают регулирующим фактором в отношении массы субъективных прав и юридических обязанностей. Через волевые процессы правотворчества и применения юридических норм интересы как бы заносят в право «вирус политической идеологии», и оно начинает действовать избирательно в отношении социальных сил, классов и наций. Не будем специально останавливаться сейчас на марксистсколенинской теории права, поскольку она у нас хорошо известна, но отметим все-таки присущую ей последовательную и целеустремленную идеологизацию права с позиций классового понимания хода истории. Право — это возведенная в закон воля господствующего класса, система организованного продвижения и защиты его интересов, инструмент политической борьбы с классами и иными социальными силами, выступающими в качестве антагонистов существующей политической власти. Из этих предпосылок вытекали теоретические постулаты типа «право есть форма политики», «право является идеологией» и т. п. В менее жесткой форме эти идеи присутствуют почти в каждой правовой теории, которая методически отвергает ценностные абсолюты и логические догмы, пытается освободить право от бескомпромиссного формализма, от скованности вечными и неизменными, надисторическими схемами. Здесь мы находим социологические теории (того же Паунда, например), реалистические течения, умеренные школы логического позитивизма, некоторые версии естественно-правовых доктрин.

Как бы то ни было, но многие ученые-юристы рассматривают интерес как своего рода ключ к ценностной теории права. Это вполне оправдано, если речь идет о практической ценности юридических норм и институтов, субъективных прав и юридических обязанностей, обязательств, договоров, исков и прочих инструментов конструирования реальных форм правовой жизни. Реалистическое отношение к актуальным правовым фактам сводится, в сущности, к образу мысли, при котором для человека лишено ценности все то, что не лежит в плоскости его интересов. Собственные либо воспринятые в личностном плане коллективные интересы формируют жизненную позицию, через которую люди оценивают данные факты. Такова истина, подтверждаемая нашей повседневностью, хорошо заметная на бытовом уровне, но мы все же с трудом представляем себе философское направление, которое бы отважилось поставить теорию ценностей (аксиологию) в зависимость от позиции заинтересованности человека в чем-то или в ком-то. Было бы явной натяжкой утверждать, что ценность существует, пока есть соответствующий ей интерес. Тем не менее, попытка создать эмпирическую аксиологию была предпринята в рамках американской прагматической философии. Например, Р. Перри, последователь Дж. Дьюи, определял ценности в терминах интересов, считал, что предмет интереса в силу самого этого факта (ipso facto) является ценным; ценностная теория ищет то, что значимо в качестве интереса[231]. Если человек положительно или отрицательно оценивает объект, значит, он заинтересован или не заинтересован в нем. Ценность существует, пока существует интерес, она теряет смысл, если исчезает или изменяется интерес. Задача ценностной теории, согласно Перри, находить то, что значимо в качестве интереса. Прагматическая аксиология претендует на раскрытие психологических тайн активной человеческой деятельности. Так как всякая ценность есть функция интересов в смысле побуждения к действию, воления, желаний, то стремление к практической реализации последних становится определяющим мотивом поведения. Короче говоря, интерес есть позиция, которая приводит к действию.

В истории американской юриспруденции XX в. прагматическая аксиология оставила глубокий след. Он прослеживается в теории интересов Паунда, который представлял себе процессы каталогизации, инвентаризации интересов как их отбор по критерию позитивной ценности. Юридического признания, полагал он, достойны интересы, успешно проверенные с точки зрения идентичности ценностям. Что же касается реалистической школы права в США, то ее ценностные построения полностью базируются на прагматической аксиологии. Ярко выраженным последствием этого явилась гипертрофия ценности средств права относительно целей права, беспрецедентная инструментализация юридической теории и самого права. Как полагают реалистически мыслящие юристы, на вопрос «что такое ценность» невозможно дать общий ответ, ибо ценность возникает только в проблемной ситуации и только для отдельных случаев. В соответствии с прагматическими установками отвергается необходимость оценивать цели, в особенности конечные цели действия, так как они заключены в природе данного действия, даны субъекту как непреложные факты. Адвокат стремится выиграть судебный процесс, врач старается вы-

лечить больного; бесполезно говорить о ценности этих целей, образующих смысл адвокатской и врачебной деятельности. Если что-то имеет ценность в рамках данной деятельности, так это именно средства достижения цели. Ценностный анализ права у реалистов сведен к поиску наиболее продуктивных средств юридической, судебной деятельности. Теория ценности средств, развиваемая ими, направлена по существу против телеологического анализа права, отделяет ценностный подход от целевого.

Резюмируя методологические постулаты американского юридического реализма, К. Ллевелин указывал, прежде всего, на «представление о праве как о средстве социальных целей, а не как о цели самой по себе; оно требует, чтобы всякая его составная часть изучалась под углом зрения своей направленности и оценивалась с учетом того, как средства и цель соотносятся друг с другом»[232]. В подобном представлении о праве содержится объяснение того, почему интересы рассматриваются как предмет ценностного анализа, разделяя эту участь с другими постоянно изменяющимися явлениями субъективного происхождения — желаниями, стремлениями, притязаниями и т. д. Чтобы конструктивно проявиться в сфере права, интерес должен получить признание как ценность, т. е. заслужить поддержку в качестве «доброго», «справедливого» интереса. Как заметил американский юрист-реалист Э. Гарлан: «Каждый социально значимый интерес, пытающийся достичь правового значения, находит для себя удобным входить через ворота справедливости»[233]. Через ценностные фильтры, действительно, проходит все, что является или может являться средством достижения юридических целей.

Какими мотивами руководствуются юристы, когда пытаются «аксиологизировать» (представить как ценность) категорию интереса, подвергая многочисленные реальные интересы оценке или ценностному анализу? Для Иеринга, Паунда и юриспруденции интересов оценка была предварительным и необходимым условием отбора из всей огромной массы тех социальных интересов, которые достойны юридического признания и защиты. Это процесс формирования самого права, его содержания.

У реалистов правообразующая роль интересов понимается несколько иначе. Юридическая ценность интереса, независимо от его мотивационной силы, определяется ими по предмету, т. е. благом или пользой, на которые он направлен. Поэтому взвешивание или оценка интересов в сфере права есть, в сущности, взвешивание благ (пользы) в их отношении к определенным правовым стандартам[234]. Помимо этой, примыкающей к утилитаризму, позиции, представители юридического реализма исповедуют взгляд, согласно которому для правового мышления важен не столько сам интерес, каково бы ни было его содержание, сколько действие заинтересованного человека. Здесь выражается свойственный прагматической философии акцент на практическом действии как таковом. Данный мотив реалистических теорий права четко прослеживается в американской юриспруденции первой половины прошлого века, не чужд он скандинавским реалистам, но мы сошлемся на испанского юриста К. Салдана, одного из немногих приверженцев правового реализма в Западной Европе. Он доводил указанную линию до крайности, утверждая, что вне действий юридического субъекта нет никакого права. В целом право есть система координат, подобная математическим системам; она — точка зрения, перспектива, не более того. «Для нас, — писал Салдана, — не существует право, то есть понятие права, потому что оно не существует прагматически; то, что существует — это только юстиция, право в действии»[235]. Отсюда вытекает, что право нельзя нарушить, потому что оно не обладает реальностью; то, что нарушается — это интересы, т. е. общественное или индивидуальное благо[236]. В конечном счете реалистическая доктрина сводится к утверждению юридической ценности полезного действия субъекта, прагматических критериев оценки интересов. Но с этим утверждением решительно не соглашаются сторонники многих других направлений юридической мысли.

Наиболее последовательными противниками интерпретации права и его проблем с точки зрения социальных интересов явились школы юридического позитивизма с их твердой приверженностью к кантианской и неокантианской методологии, требующей, как известно, отделения сущего от должного, ценностей от действительности, нормативного элемента от факта и т. п. Все это должно было, по их мнению, уберечь право от политизации и идеологизации, создать правопорядок, независимый от коррумпирующих воздействий со стороны политики и политических идеологий, влияния групп интересов, консолидированных общественных сил, пытающихся превратить право в инструмент своего господства. Для осуществления столь благих намерений эти школы пошли по пути радикального отрицания связей права с моралью, политикой, религией, идеологическими доктринами, оттеснив последние в область метаюридических, находящихся вне права явлений. Юрист, который подчеркивает конструктивное значение социальных интересов для формирования права, тем самым отдает его во власть политики и идеологии. Все рассмотренные выше теории были, безусловно, политизированными. Перечислить все правовые учения, требующие прямо либо предполагающие по умолчанию и допускающие политизацию и идеологизацию права, дело весьма затруднительное. Легче назвать исключения. Среди них оказываются теории нормативистского типа, которые пытаются не допустить интересы и ценности в сферу права.

Самой крупной такой попыткой в XX в. явилось «чистое учение о праве» Кельзена. Оно сформировалось на культурном, философско-правовом опыте континентальной Европы. Не получив там широкого распространения, оно развивалось затем в США, куда вынужден был переселиться Кельзен незадолго до Второй мировой войны. Здесь он мог рассчитывать на понимание со стороны аналитической школы права, но не социологической юриспруденции и реалистической школы, которые тогда определяли юридическую мысль Америки. С ними Кельзен расходился в ряде принципиальных моментов. Не соглашаясь с упоминавшимся выше утверждением Перри о том, что ценность есть функция интереса, он подчеркивал принципиально различную природу ценностных суждений как высказываний о должном и оценки интересов, которые являются суждениями о сущем. Оценка, полагал он, есть эмоциональная реакция человека на объект, акт желания или воли, словом, это — реальность, это — сущее, а не должное.

Ценность и факт противостоят друг другу, поэтому интерпретация ценностей права, применяющая теорию интереса к юридическим ценностным суждениям и ценностям, является для Кельзена неприемлемой[237]. Чистое учение о праве, предметом которого выступает сфера должного, рассматривает себя в качестве науки, которая не обязана делать что-либо иное, кроме как изучать собственную сущность позитивного права путем анализа его структур. Оно отказывается служить политическим интересам и идеологиям, так как идеологии коренятся в воле, а не в познании. Что же касается интересов, то оценивать их достоинство возможно только в познавательном процессе[238]. Интерес, по Кельзену, есть «ментальная позиция» субъекта, в которой нет ничего нормативного. Исходя из логической несопоставимости сфер должного и сущего, он не допускает самой возможности использовать принцип интереса для понимания сущности как объективного, так и субъективного права. В объективном смысле право представляет собой систему норм, сформировавшуюся согласно логике долженствований, поэтому связать или обусловить данную систему существованием интересов или каких-либо других фактов, как это делают теории интересов, значит разрушить основания права, назначение которого состоит в том, чтобы вносить высший рациональный порядок в область человеческих интересов, а не плестись вслед за стихийно протекающими процессами изменений в указанной области.

Но право как рациональный порядок действительно защищает интересы людей. На вопрос о том, как и почему это становится возможным, Кельзен дает довольно любопытный ответ. Если право надежно защищает интересы, скажем, собственника или кредитора, то последние обязаны этим не своим интересам, а наличию в системе права соответствующей нормы. Акт юридической защиты есть исключительная функция действительной нормы права. Конкретный жизненный интерес как объект правовой защиты оттеснен в область случайного; он может быть таким или иным, быть временным или постоянным, появляться и исчезать, наконец, вообще отсутствовать. В отношении каждого человека правовая норма берется защищать такие его интересы, которых у него никогда не было, нет и, возможно, не будет. С другой стороны, множество жизненных проявлений и реальных интересов индивида остаются вне правовой защиты.

Происходит все это потому, что, согласно «чистому учению о праве», нормативная логика юристов не совпадает и не должна совпадать с логикой движения социальных интересов. Эта логика направлена на решение основной своей задачи — установление нормативной связи между требованиями закона и фактами общественной жизни, в том числе и интересами. Коль скоро объективное право непосредственно не основано на интересах, то и субъективные права показывают свою независимость по отношению к ним. Большинство ученых-юристов прошлого и нашего времени придерживаются взгляда, согласно которому конкретные жизненные интересы индивидов и их объединений обеспечиваются и охраняются правом через механизм субъективных прав и юридических обязанностей сторон — участников правоотношения. Такой взгляд внешне не противоречит положению дел в сфере реализации, применения права: люди вступают в разнообразные юридические связи ради определенных интересов. Но Кельзен и в этом случае утверждает методологический параллелизм бытия субъективных прав (как должного) и социальных интересов (как сущего). В обычной ситуации лицо, реализуя свои субъективные права, осуществляет собственный интерес либо комплекс интересов, но нередко случается, что субъект имеет право на определенное поведение других лиц, не будучи заинтересованным в этом поведении, либо испытывать заинтересованность в том, на что он не имеет никакого права.

Законодатель, по Кельзену, имеет дело не с самими интересами, которые в массе своей ему неизвестны, а с определенными предположениями относительно того, в чем люди заинтересованы, а в чем — нет. Например, законодатель дает кредитору право требовать свои деньги обратно, а собственнику — право распоряжаться его собственностью, на основе предположения, что кредитор, как правило, заинтересован в получении денег, а собственник — в беспрепятственном распоряжении своей собственностью. «Законодатель допускает, что люди имеют определенные интересы при определенных условиях, и он старается защищать некоторые из этих интересов. Но право существует даже в тех случаях, где, вопреки предположению законодателя, нет актуального интереса. Поэтому право должно состоять не в предполагаемом интересе, но в юридической защите. Защита

же, которую законодатель дает типу интереса, состоит в установлении юридической нормы определенного значения. Отсюда право кредитора есть юридическая норма, по которой должник обязан вернуть долг; право собственника — юридическая норма, согласно которой другие индивиды не могут вмешиваться в процесс распоряжения им своей собственностью»1. Позиция, как мы видим, сформулирована четко, и она полностью соответствует нормативной логике чистого учения о праве.