Институционализация социальных статусов и ролей

Поскольку и социальная роль (социальный статус), и модель общественного поведения, в конечном счете сводимы к комплексу норм (правил поведения), то можно сказать, что институциональные подходы в социологии и юриспруденции принципиально совпадают в том, что они направлены на реализацию задач социальной регуляции общественных отношений, совершенствования соционормативной культуры общества, но предлагают различный объем средств для достижения одних и тех же рациональных целей.

Тяга юристов к подобной чистоте общеизвестна, она в концентрированной форме выразилась в создании «чистого учения о праве» Кельзена, она же вызвала и распространенные ныне юридические представления об институте как совокупности (группе) норм.

Можно согласиться с тем, что такой классический институт права, как судебный иск, это прежде всего совокупность норм, регулирующих отношения в связи с предъявлением, рассмотрением, применением санкций по иску, исполнением соответствующего судебного решения и т. п. Но тогда за пределами институционального анализа оказываются реальные действия участников данных отношений — истца, представителя истца, ответчика, судьи, эксперта, их опыт, навыки, умения, позволяющие вести дело на высоком профессиональном уровне, целевые установки и интересы сторон, идеология правосудия и специфические принципы искового судопроизводства. Без всего этого институциональный подход пуст, лишен смысла. Именно поэтому в отечественной юридической науке статичное понятие института (как структурного элемента системы права) не могло стать активным инструментом анализа развивающегося юридического процесса. Но тогда, может быть, для развертывания институциональных исследований в праве нужна принципиально иная, в меру нормативная и ненормативная схема, вроде той, которую предлагает социологическая теория ролей. Юристы, надо сказать, давно присматривались к этой теории, особенно во времена, когда авторитет функционализма был достаточно высоким.

Наиболее известная попытка применить положения теории ролей для осмысления теоретико-правовых проблем принадлежит германскому философу-экзистенциалисту и юристу В. Май- хофферу. Роли и ролевые ожидания выступали у него как образы бытия, существования (экзистенции) человека в мире, устройства, с помощью которых человек из сферы индивидуального бытия переходит в область своего общественного существования, «возвышается из субъективного в объективное». Исходя из этого, конструируется экзистенциальное естественное право и «природа вещей» — надпозитивный масштаб правильности человеческих действий.

На первый взгляд кажется, что ролевое поведение и ролевые ожидания можно наблюдать в правовой сфере. Излюбленные в социологической литературе аналогии и параллели с «жизненным театром» присутствуют здесь в яркой форме. «Правопорядок в целом напоминает огромную, глобальную пьесу, в которой нации, государства, провинции, округа, деревни и особенно индивиды разыгрывают сцены, написанные национальными и интернациональными творцами права и законодателями»[294]. В судах, парламентах, других центрах правовой жизни развертываются действия в театрализованном стиле с ролями, монологами, диалогами, массовыми сценами, символами, ритуалами, масками, выходами и финалами.

«Право, несомненно, схоже с игрой, и в этом нет ничего достойного осмеяния»,[295] — писал английский юрист Д. Ллойд. Можно сказать больше; право, как и все другие сферы человеческой жизни, изобилует игровыми ситуациями и это лишь усиливает интерес к жизни, заставляет людей относиться к «умению жить играючи» как к ценному искусству. Роли и ролевые ожидания относятся исключительно к игровой стороне бытия человека; вне игры понятие роли не имеет смысла. Стало быть, приняв институционализацию ролей, право тем самым признало бы себя игровой сферой общественной деятельности, но это было бы в принципе неверным. С тех пор как игра стала предметом увлеченного философствования, мы узнали о ней много такого, что усложнило наше представление о мире, в котором соединились начало и конец всякой игры.

Внутренний порядок игры считается привлекательным для игроков и окружающих людей, поэтому желающие принять в ней участие вступают в игровые отношения не просто добровольно, а по призыву «страсти», с надеждой получить от игры удовлетворение. Американский философ Дж. Ролз, разработавший известную теорию «справедливости как честности», полагал, что правила честной игры обеспечиваются и поддерживаются нежеланием игроков, включая тех, кто часто проигрывает, лишить себя удовольствий, доставляемых игрой. Вот как высказывается по этой проблеме сам Ролз: «Должна существовать согласованная схема поведения, в которой совершенства и удовольствия каждого дополняют благо всех. Каждый может извлекать удовольствие из действий других во время выполнения совместного плана, приемлемого для каждого.

Но эта схема совершенно нереалистична в области права, где существуют разнообразные способы вовлечения людей в юридические отношения, среди которых множество недобровольных, принудительных. Большинство «правовых игр» приносят участникам разочарование и неудовлетворенность, муки и страдания. Некоторые люди были бы, действительно, удовлетворены и даже счастливы, если бы суд, милиция, налоговые органы и другие «юридические агентства» оставили их в покое. Есть еще один важный момент, который отличает игровое поведение от установившегося в обществе стиля правовой жизни, он касается конкуренции, состязательности поведения людей. Игра, по своему определению, есть состязание, борьба за первенство и выигрыш. Выйти вперед, выиграть значит взять верх над другими, победить их в соответствии с принятыми правилами и критериями. Регулируя рынок и экономические отношения, право поддерживает, охраняет и стимулирует конкуренцию, разжигает игровые страсти, направляя их к производительным целям, экономическому росту и общественному благосостоянию. Но сама по себе конкуренция анархична, не имеет внутренних мер и ограничителей, содержит в себе некоторые начала саморазрушения. «Элемент страсти, удачи, риска одинаково свойствен и экономическому предприятию, и игре. Чистое стяжательство не рискует и не играет. Риск, счастливый случай, неуверенность в исходе, напряжение составляют суть игрового поведения»[298]. Соприкасаясь с рыночной действительностью, стихией экономической конкуренции, право пытается корректировать игровую сторону состязательных отношений, вносит в них умеренность, минимизирует риски, предупреждает, насколько это возможно, неудачи, а иногда демонстративно становится на сторону «чистого стяжательства», которое «не любит играть». Иными словами, право подавляет конкуренцию там, где она вредна и где ее не должно быть.

Примером могут служить юридические институты охраны собственности, «священной и неприкосновенной». Имущество, которым лицо владеет на праве собственности, свободно от притязаний со стороны частных лиц и государства. «Чистый стяжатель», если он, конечно, законный собственник, должен быть надежно защищен от всех желающих завладеть его имуществом только потому, что оно им понравилось. Суть защиты права собственности требует того, чтобы мое право на имущество было эксклюзивным, обеспечивалось бы в качестве моей юридической монополии, а это значит, что всякая конкуренция чьих-либо претензий на обладание моим имуществом должна быть исключена. Благодаря этой «охранной грамоте» становится возможным сбережение, накопление имущества, сосредоточение значительных средств в руках законного владельца. Это то самое богатство, которое в целях его сохранения юридически должно быть выведено из зоны рисков и случайностей, удалено, по возможности, от игровой стихии.

Существует довольно большая группа юридических прав (их часто называют негативными правами), охраняющих монополию лица на определенные действия и вещи от всякого рода посягательств со стороны других лиц. Следует упомянуть в этой связи исключительные права на объекты интеллектуальной собственности, определяемые обычно в качестве возможности лица монопольно распоряжаться продуктом своей творческой деятельности с устранением третьих лиц от вмешательства в данное правообладание. Вне конкуренции, согласно своей юридической природе, должны оставаться такие виды прав, как привилегии, иммунитеты. Словом, там, где юридические институты поддерживают и защищают эксклюзивные (исключительные) возможности и монопольные права, право становится противником открытой конкуренции и свободной игры. Это обстоятельство заставляет его во многих случаях маневрировать между конкурирующими и монополизирующими усилиями общественных субъектов.

Серьезные различия между правовой и игровой деятельностью лежат в плоскости их отношения к действительности. Право, как известно, представляет собой реальное явление, существующее в реальном контексте; юридическое пространство охватывает собой огромное множество фактов — природных и социальных, материальных и духовных, оно непосредственно соприкасается с жизнью во всех ее проявлениях, оно само в известном смысле есть жизнь. Игра — особый пласт действительности, отраженная или, говоря современным языком, виртуальная реальность, перенесенная в иное измерение точная копия жизни, но все же не настоящая жизнь. «Среди формальных признаков игры первоочередное место занимало пространственное отторжение игровой деятельности от «обыденной» жизни»,[299] — отмечал Хейзинга.

Что касается права, то оно не способно вынести подобного отторжения, ибо все его корни лежат в повседневности, в обыденных действиях, идеях, представлениях. Изучая игровую сторону юридической практики, в особенности судебной, Ллойд пришел к выводу, что «право не просто игра, а часть повседневной действительности и самым тесным образом связано с повседневным социальным бытием человека. Для всех оно существует как подлинная, а не виртуальная реальность»[300]. Итак, пожалуй, мы пришли к основному пункту несовместимости игры и права: «юридический разум», хотя он и воспитан на условностях, не может все-таки полностью принять виртуальность игровых действий и ролей, простить им отверженность от подлинной жизни. Даже суд, действия которого легко поддаются театрализации, на самом деле далеко не театр, в котором действующие лица, сыграв роль, сняв грим и маски, выходят из искусственного образа, возвращаются в настоящую жизнь. Театральную роль можно исполнить, но нельзя в ней постоянно жить. Разумеется, ролевое поведение социальных субъектов не то же самое, что исполнение ролей в театре или кино, но у них есть много общих типологических черт, порождающих серьезные проблемы. Один и тот же актер в театре играет немало ролей драматических, героических, комических, трагических, однако у него есть амплуа — специализация на определенных ролях, отвечающих его психическому складу, внешности, темпераменту. Стало быть, роли далеко не уходят от того, что в действительности представляет собой их исполнитель. Вместе с тем его роли не сливаются с повседневностью, они должны отличаться от обыденной жизни, выделяться своей символикой и некоторыми условными атрибутами. Но одно дело — искусство, другое — сама реальность. Человек, который актерствует и позирует в жизни, вызывает в лучшем случае усмешку. Социологическое понимание роли не избавляет эту категорию от ирреального восприятия, когда ее переносят на уровень повседневности. Если мы говорим: «этот человек — хороший работник» или «этот человек играет роль хорошего работника», то во втором случае мы утверждаем нечто двусмысленное, неясное.

С позиций социального учения о личности, которое можно сконструировать на основе современных представлений, ролевая теория выглядит либо упрощенно (личность — «вешалка» для ролей), либо как жесткая детерминистская схема, связывающая человека требованиями запрограммированного поведения. Все, что выходит за рамки роли и противоречит ролевым экспектациям, является отклоняющимся поведением даже в тех случаях, когда речь идет об импровизированном поступке, акте вдохновения, прорыве в сферу нового, неизведанного. Хороший исполнитель роли отличается от плохого тем, что он, добросовестно следуя программе, ничего, кроме мелких деталей и частностей, не привносит в роль от себя, а мастерство и искусность занимают в его деятельности большее место, чем свободное творчество. Наиболее резкие отрицательные оценки социологической теории ролей были даны психологами. Например, А. Н. Леонтьев писал: «Каждый из нас, разумеется, принимает на себя те или иные социальные (например, профессиональные) функции и в этом смысле — «роли». Однако идея прямого сведения личности к совокупности «ролей», которые исполняет человек, является — несмотря на всевозможные оговорки адептов этой идеи — одной из самых чудовищных»[301]. То, что, действительно, вызывает возражение, — подмена реального развития личности, ее самой, схемой внешнего совершенствования ролей, которые человек должен хорошо исполнять. Психология не может принять эту подмену, но точно так же она не устраивает и общественные науки, в том числе юридическую.

Социологи утверждают, что исполнение роли в соответствии с ролевыми ожиданиями привносит в общественные отношения определенную нормативную схему и что эту определенность можно обеспечивать посредством институционализации ролей. Встает вопрос о том, насколько социальные роли и ролевые ожидания могут быть нормативными при условии, что они представляют собой мыслительные конструкции, приводимые в движение мотивационной силой таких факторов, как интересы, потребности, эмоции. В конечном счете регуляторами общественных отношений выступают не социальные роли как таковые, а стоящие за ними указанные факторы. Именно с ними, а не с социальными ролями, должна иметь дело юриспруденция. Ролевой опыт, безусловно, накладывается на психологию человека, порождает привычку действовать «по сценарию», «как предписано», «как сказано и приказано», однако побуждающая и мотивационная сила социальной роли не идет ни в какое сравнение с мощнейшей энергетикой мотивов, исходящих от индивидуальных, коллективных и иных интересов. Социологическая теория ролей вступает в сложные отношения с теорией интересов, которая ближе и понятнее юристам. В психологическом плане многие социальные роли усваиваются людьми поверхностно, не сопровождаются глубокими эмоциями, а некоторые роли, навязываемые нуждой и безысходностью, имеют эмоционально отталкивающий характер. Не каждый способен играть роль шута в королевской свите. Политическому деятелю, по его роли, полагается быть сдержанным и терпимым по отношению к своим противникам даже в тех ситуациях, когда хотелось бы «взять их и уничтожить». Официанты в ресторане и стюардессы в авиалайнере повышенно любезны и услужливы по отношению ко всем посетителям и пассажирам, хотя среди них есть такие, которых «по заслугам» можно было бы «послать к черту». Нужда, а не роль, заставляет людей терпеть капризы и унижения. То, что называют регулирующим действием социальных ролей, есть мотивационная сила преображенных интересов, потребностей и эмоций. В ролевых ситуациях они и выступают как аутентичные регуляторы, а сама роль — как сборная конструкция из действий, формул, ситуаций, которая придает известный объединяющий смысл акту социального регулирования.

Непродуктивность теории ролей в юриспруденции вытекает из ограниченной сферы ее приложения к социальным материям. Она дает некоторые результаты на микросоциальном уровне, указывая на определенные стороны положения человека в межиндивидуальных отношениях и в связях с относительно небольшими группами, но не эффективна на макросоциальном уровне, который находится в центре внимания юридической науки как сфера публично-правовых отношений с участием государства, устанавливающего закон и юридическую норму. Скажем, вряд ли может быть успешной попытка исследовать, пользуясь понятиями теории ролей, систему федерализма, раскрыть проблемы отношений между федеративным государством как целым и членами (субъектами) федерации. Эта теория малопригодна для изучения системы государственной власти, разделения властей, основ конституционного строя. Указанная ограниченность является преградой для тех юристов, которые впадают в соблазн использовать яркие и доходчивые понятия теории ролей в правовой науке; не меняет дела даже естественно-правовая, феноменологическая и экзистенциалистская трактовки данных понятий, как это видно из опыта современной философии права. С юридической точки зрения, самостоятельный интерес представляют отдельные блоки социологической теории ролей, прежде всего социальные экспектации и социальные статусы. Полагают, что социальная организация, в конечном счете, состоит из различных сетей статусов и экспек- таций[302]. Ожидания являются ролевыми и одновременно статусными в том смысле, что они формируются как требования, отвечающие определенным ролям и статусам, предъявляемые лицами друг к другу в ситуациях взаимодействия.

В такой трактовке экспектация получает значение категории, максимально приближенной к понятию социальной нормы. Нормативную природу имеют экспектации партнера в двустороннем отношении, поскольку желание сохранить отношения с ним, сделать связь постоянной заставляют человека идти навстречу ожиданиям партнера. Данный процесс, по мнению функционалистов, является нормотворческим. «В какие бы взаимодействия ни вступали «я» и «другой», «я», преследуя свои цели, должен принимать во внимание действия «другого», и наоборот. Когда оба принимают в расчет друг друга, возникают общие экспектации по отношению к действиям каждого из них. Эти экспектации и структурируют взаимодействие. Чем чаще повторяется взаимодействие, тем более единообразными и стандартизированными становятся эти экспектации. Так рождается норма, структурирующая в глазах индивидов определенные ситуации взаимодействия»[303].

Существует категория экспектаций группы, коллектива, общества в отношении взаимодействующих лиц и индивидуального поведения вообще, но здесь речь идет о внешних требованиях, которые, по существу, являются социальными нормами. То же можно сказать и об экспектациях, вытекающих из социальной позиции субъекта, из сценария социальной роли, которую он исполняет. В данном случае имеется в виду институт, включающий в себя социальные нормы, которые регулируют поведение лица определенного статуса либо определенной роли. Нормы — это средства, с помощью которых индивиды выстраивают свою деятельность в соответствии с собственными позициями и ролями. «Вот почему одна из задач теории ролей заключается в определении условий, в которых нормы изменяются по широте охвата, силе воздействия, эффективности, конкретности, ясности и степени противоречивости»[304]. Таким образом, в феномене экспектаций социологи видят фактор как образования, так и реализации социальных норм, т. е. они решают задачи, которые сближают социологию и юриспруденцию в поисках специфической природы нормативности и нормы в жизни общества. Если для сравнения мы возьмем юридическую теорию интересов, то она привлекает к анализу процессов образования и применения юридических норм более широкий круг факторов (интересы, потребности, эмоции, желания, притязания и т. п.), к числу которых иногда причисляют и экспектации (Паунд). В этом смысле юридический подход отличается большей широтой и целевым разнообразием в постановке нормативных проблем.

От ролевой теории более или менее легко отделяется комплекс идей относительно социальных позиций либо статусов как структурных элементов общественной организации. Многие социологи, не придерживающиеся позиций функционализма, обсуждают проблемы социального статуса вне ролевой теории и без ее упоминания. При сопоставлении социологического и юридического подходов к позициям и статусам выявляются любопытные параллели и аналогии. Социальный статус, который часто отождествляют с ролью, нередко определяется социологами в своеобразном нормативном ключе, т. е. в терминах прав и обязанностей, взятых в юридическом и неюридическом смыслах. Типологический подход к пониманию правового статуса со стороны юристов направлен на четко определенный предмет — совокупность прав и обязанностей лица, выступающего субъектом данного статуса. Указанные права и обязанности принадлежат лицу с момента их закрепления за ним в конституциях, законах и иных нормативных правовых актах.

Взгляд на правовой статус гражданина как совокупность его прав и обязанностей имел широкое распространение в советской юридической науке, получил развитие в работах М. С. Строговича, П. Е. Недбайло, А. В. Мицкевича и других ученых[305]. Несмотря на то, что в структуру юридического статуса нередко включают законные интересы, ответственность и некоторые другие правовые факторы, ядром указанной категории неизменно выступают права и обязанности. Согласно современным юридическим определениям, правовой статус характеризуется как «система прав и обязанностей, законодательно закрепляемая государствами в конституциях, международно-правовых актах о правах человека и иных нормативно-юридических актах»[306]. Схожей формулы правового статуса придерживаются многие российские юристы (Е. А. Лукашева, Н. В. Витрук, Н. И. Матузов и др.). Сравнение основных социологических и юридических определений статуса показывает, что в основе их лежит нечто единое — реальный комплекс возможностей действий, который дается субъекту системой общественных отношений, той системой, социальной и правовой, в которой живет человек. В любом случае статус заключает в себе определенный потенциал, подлежащий реализации. Не случайно социологи и юристы, со своей точки зрения, видят в статусе еще не реализованные возможности, которые при соответствующих условиях должны превратиться в действительность. То, что стало действительным, согласно диалектике вещей, дает начало новым возможностям развития субъекта, обогащает его статус, усиливает жизненный потенциал. Благодаря этому круговороту превращений возможности в действительность, действительности в возможность, статус человека в обществе и в праве приобретает способность непрерывно развиваться, быть динамичным.

Юридическая обязанность не в меньшей степени, чем субъективное право, есть правовая возможность некоторого поведения. То, что в поведении людей признается обязательным, должно быть вместе с тем возможным, но не все возможное должно быть или должно признаваться обязательным. В юридической литературе сплошь и рядом субъективные права по устоявшейся схеме характеризуются через категорию «возможность», а существо юридической обязанности обычно раскрывается посредством категории «необходимость»; право есть возможное поведение, обязанность — необходимое поведение. Сама по себе эта схема продуктивна, достаточно глубоко и удачно конкретизирована в научных работах последнего времени[307], но она должна быть дополнена анализом сущности субъективных прав и юридических обязанностей в свете всех трех категорий — возможности, действительности и необходимости. Ни одну из них нельзя отнести исключительно к правам или к обязанностям. Субъективное право — не только возможность, но и необходимость; если в нем нет необходимости, оно пустое и ненужное явление. Юридическая обязанность — не только необходимость поведения, но и его возможность; если ее исполнение невозможно, то она становится ничтожной.

Наконец, управомоченное и обязанное поведение лица устремлены к действительности, но вследствие разных обстоятельств их цели могут либо не могут воплотиться в жизнь. В общественной системе человек может пользоваться или не пользоваться своим положением (статусом), реализовать свои возможности хорошо или плохо. Точно так же обстоит дело и в юридической сфере. Поскольку устанавливаемые законом и иными нормативными правовыми актами права и обязанности сводимы к возможности действия, мы можем считать, что правовой статус составляют в известном смысле однородные (гомогенные) элементы — юридические возможности. Они являются частью тех социальных возможностей, из которых конструируются социальные позиции или статусы, изучаемые социологами.

Необходимо отметить еще одно обстоятельство. Речь идет о своего рода эволюции юридических возможностей, т. е. прав и обязанностей, от потенциального состояния (абстрактной возможности) в структуре правового статуса до действительной реализации в составе конкретного правового отношения. Конструкция правового статуса рельефно выделяет момент, согласно которому правообладание субъекта начинается до того, как он вступает в юридические отношения с другими лицами в целях реализации своего права. Последнему свойственно развитие. Вначале оно существует как элемент правового статуса, общая и абстрактная возможность действия. Среди юридических возможностей — элементов правового статуса — преобладают «спящие права», невостребованные субъектом и по существу ему ненужные. Для подавляющего большинства граждан право изменить гражданство и выехать на постоянное жительство в другую страну остается пожизненно неактуальным, поскольку они не представляют себе возможности жить вне Отечества. Основная масса граждан, обладающих избирательной правоспособностью, на протяжении всей своей жизни даже не вспоминает о том, что каждый из них вправе баллотироваться на выборах в президенты страны или депутаты парламента. Физически и душевно здоровый человек не стремится к правам, преимуществам и льготам, которые закон адресует лицам больным и имеющим физические недостатки. Иначе говоря, во многих правах, которые закон формально закрепляет за всеми или отдельными категориями граждан, человек как субъект права просто не нуждается. Тем не менее, он остается адресатом всех этих прав, т. е. их субъектом, с момента вступления в силу правоустанавливающих актов. Достаточно появиться какому-либо юридически значимому факту, вызывающему изменения в статусе лица, как субъективное право, казавшееся ранее далеким и абстрактным, перемещается на одно из первых мест по шкале индивидуальных предпочтений. Те права, которые мне раньше представлялись малозначительными и ненужными, вследствие статусных подвижек, динамики фактов могут приобрести для меня реальный смысл, принять вид субъективного права в составе конкретного правоотношения. В таком случае юридическая возможность перестает быть абстрактной, она вступает в новую стадию развития, приближается к действительности. Например, решение субъекта реализовать свое право быть избранным в парламент может быть осуществлено только через соответствующие правовые отношения.

В свое время Ц. А. Ямпольская выделила отдельные стадии реализации субъективного права, связав их последовательно с правоспособностью, правовым статусом субъекта и правоотношением[308]. В то время эта конструкция представлялась нам перспективной, особенно в части, касающейся процессов трансформации права из абстрактного элемента правового статуса в конкретное субъективное право в составе реального правового отношения[309]. К сожалению, эти идеи не были должным образом оценены и развиты в теоретико-правовой литературе, хотя они дают прекрасную возможность представить эволюцию субъективного права, изучить его динамику в связи со статусными изменениями, которые определяются составом имеющихся в наличии юридических фактов. По мере наступления последних конкретизируются либо появляются новые организационно-правовые гарантии прав. В зависимости от указанных условий право лица, вначале неопределенное и аморфное, наполняется жизненным смыслом, постепенно «вызревает» и становится «готовым» для реализации. Используя современные, более точные, чем прежде, представления о правовом статусе, можно выстраивать концепции, углубляющие теорию прав и обязанностей.

До недавнего времени внимание исследователей было сосредоточено на общем и едином правовом статусе гражданина, равном для всех и каждого, и на индивидуальных статусах, неодинаковых по содержанию и объему. Сегодня речь идет о наборе правовых статусов, которыми располагает каждый юридический субъект. Они, находясь между общим и индивидуальным статусами, образуют сеть взаимосвязанных позиций, расположенных по горизонтали и вертикали, имеющих форму иерархических и координационных отношений, связей общего и особенного, абстрактного и конкретного. Существует единая, внутренне дифференцированная система правовых статусов, выделяемых по самым разным основаниям: социальным, национальным, географическим, профессиональным, должностным и другим. Широк и разнообразен набор правовых статусов субъекта[310], который, в сущности, аналогичен сети или набору социальных ролей, но, скорее всего, дело обстоит так, что значительная часть социальных позиций или ролей личности включает в себя некоторую критическую массу юридически институционализированных элементов — прав, обязанностей, гарантий, средств правовой защиты и других, определяющих данную позицию как правовой статус.

Конструкция правовых статусов, как мы видим, выполняет в юриспруденции те же функции, что и ролевая теория в социологии. В правовой сфере она выступает в виде важнейшей теоретической и методологической модели, на базе которой выстраивается теория субъективных прав и юридических обязанностей, осуществляется классификация последних, выявляются особенности отдельных категорий юридических возможностей личности. Судьба многих прав и обязанностей следует судьбе статусов, лица утрачивают правообладание с потерей статуса, особенно когда речь идет о должностных, профессиональных и иных статусах, ограниченных сроком действия.

Приведем в качестве примера институты субъективных публичных прав и обязанностей, которые имеют четко выраженный статусный характер. Вопрос о них встает применительно к различным категориям лиц, занятых в сферах публично-правовой деятельности, таких как парламентская деятельность, судопроизводство, местное самоуправление, государственная служба, муниципальная служба и др. Выполняя государственные функции и задачи, эти лица обладают должностными статусами, замещая государственные и муниципальные должности. При этом должностные лица действуют как управомоченные и как обязанные субъекты, осуществляя соответствующие полномочия по должности. Однако их действия по осуществлению полномочий не предполагают использование формы субъективного права, хотя бы уже потому, что само по себе полномочие, будучи правом и одновременно обязанностью должностного лица, требует в некоторых существенных аспектах (исполнение, контроль, ответственность) прежде всего обязательных действий от лица, замещающего ту или иную должность.

В нынешнем российском законодательстве о государственной гражданской службе проведено четкое различение между полномочиями государственного органа и обязанностью лица, занимающего должность государственной гражданской службы исполнять полномочия данного органа. В служебный статус должностного лица входят не сами по себе полномочия, а обязанности осуществлять эти полномочия. У государственного служащего имеется определенный круг прав по обеспечению полномочий, но осуществление этих прав и действия по их реализации, направленные на публичный интерес, также не могут принимать форму субъективного права.

Вместе с тем, в служебном статусе можно видеть и подлинные субъективные права и юридические обязанности, которые выражают личные интересы должностного лица, связаны с прохождением государственной гражданской службы — с поступлением на службу и карьерным ростом, повышением уровня специальных знаний и профессионализма, с оплатой труда, пенсионным обеспечением и т. д. Это и есть субъективные публичные права, которыми пользуются лица, обладающие особым публично-правовым статусом — депутата, судьи, государственного служащего и др. У каждого депутата есть полномочия и есть права, вытекающие из статуса депутата; у государственного служащего имеются должностные обязанности по исполнению полномочий, а также права, относящиеся к статусу государственного служащего. К ним относится, например, право государственного служащего продвигаться по службе, участвовать по своей инициативе в конкурсе на замещение вакантной должности, требовать служебного расследования для опровержения сведений, порочащих его честь и достоинство, объединяться в профессиональные союзы (ассоциации) и т. п. К статусным правам члена Совета Федерации и депутата Государственной Думы относятся права на медицинское, бытовое и пенсионное обеспечение, на отказ от дачи свидетельских показаний, освобождение от военных сборов и проч.

В основе любого статусного права лежит, прежде всего, и главным образом, публичный интерес; оно должно быть оправдано в качестве целесообразного и справедливого с публичной точки зрения. На первый план выступает публичная легитимация этих, как, впрочем, и всех других элементов правового статуса лиц, вовлеченных в сферу публично-правовой деятельности. Но статусное право может стать субъективным правом лица, обладающего данным статусом, лишь в силу его личной заинтересованности, проявленной им активности собственной воли. Отличительными признаками статусного права или субъективного публичного права выступают, на наш взгляд, следующие: а) они адресуются не лицу как таковому, а связываются с определенным публично-правовым статусом (депутата, судьи, государственного служащего и т. д.); б) леги- тимационной основой и критерием эффективности статусного права является степень реализации публичного интереса;

в)              пользование статусными правами ограничено во времени, оно прекращается вместе с утратой статуса, после чего лицо может пользоваться лишь отдельными статусными правами, например, пенсионными, если это прямо предусмотрено законом. Публичные интересы требуют того, чтобы статусные права, принимающие по необходимости форму субъективного публичного права, не перерождались в нечто иное, например в привилегии отдельных должностных лиц, либо не сводились до ординарного уровня личных субъективных прав, не превращались в пожизненное достояние бывших чиновников, сановников, депутатов и т. д.

Мы остановились лишь на отдельных моментах, характеризующих возможности использования категории правового статуса для углубления теоретических представлений о субъективных правах и юридических обязанностях различных уровней и видов, практических методах их реализации, обеспечения и защиты. Юристу, который имеет дело с жестко институционализированными нормами, формальными правами и обязанностями, было бы весьма затруднительным опираться на такие социологические понятия, как «роль», «экспекта- ция», «социальная позиция (статус)», ориентированные на минимальный стандарт в сфере человеческой деятельности. Поэтому юриспруденция вырабатывает свою систему категорий, отвечающую функциям права в части формализации поведения людей там, где это является необходимым. Общественный престиж права в огромной степени основан на его способности «держать форму» против всякой расслабленности и размягчения структур, аморфности безгранично свободных состояний, сопутствующих кризисам и социальному регрессу.

В тех случаях, когда социология и юридическая наука работают с категориями, совпадающими по названию, например «институт», «статус», «норма», «санкция», в них вкладывается не совсем одинаковое или совсем разное содержание. Тем не менее, встает вопрос о сложении усилий в изучении указанных предметов, о «сверке» понятий и методологических приемов, используемых общественными науками при изучении тех же самых либо предельно близких по характеру явлений. В социологической трактовке социального статуса и в юридическом понимании правового статуса оказывается много общего, подчеркивающего относимость того и другого феноменов к области факторного и нормативного регулирования, осуществляемого посредством институтов. Сопоставляя соответствующие трактовки и понимания, мы извлекаем выводы, которые раньше не были очевидными и без которых едва ли возможно понять институциональное устройство социальных систем, движущие силы процессов институционализации, так же как и овладеть методами институционального подхода к общественным явлениям.

Из социологического опыта исследования институтов, пусть не во всем совершенного, юристы уже сегодня могут извлечь некоторые уроки. Традиционно в качестве инструмента регулирования общественных отношений они рассматривают правовую норму, упуская подчас из виду, что никакая норма в одиночку не действует. Она способна проявлять регулятивные свойства только в составе более или менее сложного нормативного комплекса, который юристы называют институтом. Нормы, объединенные в институт, имеющий свой предмет в совокупности реальных отношений, приобретают в процессе институционализации системные свойства, благодаря чему они становятся действительными и действующими. Практически применяются не изолированные, взятые сами по себе, нормы, а «связка» норм, распространяющих свое регулятивное воздействие не на одно, а некое множество отношений. Конечно, в исследовательских целях мы можем представить себе идеально простую модель, где одна норма показательно регулирует одно отношение, но в жизни все гораздо сложнее.

Не принижая значения нормы как регулятора (юрист не должен этого делать), мы можем сказать, что основным, исключительно мощным правовым регулятором, продвигающим в общество социальный порядок и принимающим на себя все удары и противодействия социальной среды, является сложнейшее нормативное образование — юридический институт. Правовое регулирование есть, в сущности, институциональное регулирование, включенное в общее пространство действующих экономических, социальных, политических и иных институтов. В обществе складывается единое институциональное пространство, в котором должно постоянно поддерживаться гармоническое сочетание правовых, экономических, политических, культурных, этических и других социальных регуляторов.

Далее. Все институты, входящие в единое пространство, нормативны. В этом едва ли можно сомневаться. Указание на то, что они представляют собой «ценностно-нормативные комплексы, посредством которых направляются и контролируются действия людей в жизненно важных сферах — экономике, политике, культуре, семье и др.»[311], можно считать типичным. «Под институтом я буду понимать публичную систему правил, которые определяют должность и положение с соответствующими правами и обязанностями, властью и неприкосновенностью, и тому подобное», — заявлял американский философ Ролз; он подчеркивал при этом, что есть два способа интерпретации института — сначала в качестве абстрактного объекта, т. е. как возможной формы поведения, выражаемой системой правил, и далее, как реализации мыслей и поведения определенных личностей в определенное время и в определенном месте действия, специфицированных этими правилами[312].

Некоторый комплекс социальных норм (правил) не просто входит в структуру институтов, но находится в самой их сердцевине, является организующим звеном в отношении ненормативных элементов, которые в различных сочетаниях и объемах могут присутствовать в институтах — интересы, потребности, эмоции, намерения и цели, действия и привычки, образцы и модели поведения. Социологи, правда, развивают еще один аспект в понимании института, который на первый взгляд не охватывается его нормативным определением. Социальный институт у них часто представлен как организация или учреждение, являющееся субъектом социальных действий и общественного поведения (церковь, государство, школа, армия, профсоюз, спортивный клуб, коммерческая или неком-

мерческая организация). Это, как правило, объединения некоторого множества лиц в целях реализации коллективных и общественных, коллективно-общественных интересов.

Социологическая методика отслеживания на уровне институционального исследования действий учреждений, прежде всего парламента, правительства, министерств и ведомств, судов, различных комитетов и комиссий, органов местного самоуправления, общественных объединений и политических партий, государственных органов и государственных учреждений и т. п., значительно расширяет возможности юриспруденции исследовать нормативные явления в их социальной динамике. Для социологов организационный аспект теории институтов, может быть, не менее важен, чем нормативный, и он часто дополняется элементами, лежащими в плоскости поведения людей, а также иными факторами гетерогенного происхождения.

Чтобы представить, насколько обширен диапазон значений, которые социологи придают феномену социального института, сошлемся на схему подходов, взятую из отечественной социологической литературы. Под категорию социального института можно подвести: а) ролевую систему, в которую включены также нормы и статусы; б) совокупность обычаев, традиций и правил поведения; в) формальную и неформальную организацию;

г)              совокупность норм и учреждений, регулирующих определенную сферу общественных отношений; д) обособленный комплекс социальных действий[313]. Социологи насчитывают множество форм и видов социальных институтов, среди которых могут быть ненормативные факторы. Юриспруденция являет собой противоположную в целом картину: для нее институты — это, прежде всего и главным образом, совокупность правовых норм, она упорно стремится выдерживать дистанцию между нормой и действительностью. Между тем это не всегда удается и далеко не во всех случаях бывает целесообразным. Как только юрист пожелает проследить путь юридической нормы к действительности, реальному осуществлению, он неизменно сталкивается со многими из тех факторов — организациями, учреждениями, статусами, моделями поведения, традициями и обычаями и т. д., — которые социологи называют социальными институтами. Их институциональная природа, безусловно, выражается в праве не в ущерб нормативной стороне дела.

Опыт социологического конструирования институтов должен найти преломление и развитие в праве. Юриспруденция располагает некоторыми методами подобного конструирования, выработанными отдельными течениями юридического институционализма, самым известным из которых была французская политико-правовая школа начала XX в., возглавляемая М. Ориу. Она формировалась в качестве альтернативы субъективистско-волюнтаристскому пониманию государства и права, господствовавшему тогда в Европе. В системе институтов приверженцы данной школы справедливо усматривали объективную структуру социальной, политической и правовой жизни общества. Существование государства, утверждал Ориу, «сводится не к индивидуальным волям, а к факту социального института»[314].

В самом институциональном подходе акцент был перенесен с нормы на факт, фактическое состояние политических отношений, правопорядка. Самым важным для права является факт его установления, который сообщает ему специальную силу («силу установившегося правопорядка»), возникающую «из его приспособления к реальностям корпоративной структуры, а формально — из факта его длительного мирного существования, заставляющего предполагать его признание со стороны всех»[315]. Через институциональные механизмы «приспособления вещей» факты превращаются в право. Исходя из этих и других предпосылок, Ориу выделил два основных типа институтов: институты-вещи и институты-корпорации. Не будем вдаваться в детали этой теории, они не всегда отличались достаточной ясностью, к тому же некоторые из них сегодня утратили актуальность. Отметим лишь то обстоятельство, что смысл юридической институционализации представители рассматриваемого направления видели в достижении связной и систематической упорядоченности правил и техник, присущих специфическим органам, выстраивающихся на единой основе и вокруг общей конечной цели. «Именно юридические институты осуществляют данную характерную для права операцию. В таком случае им будет соответствовать любая юридическая конструкция —

совокупность организмов или механизмов, образованная из устойчивого комплекса правил и предназначенная для того, чтобы управлять юридическими ситуациями определенного типа, исходя из конечной цели и определенной идейной основы»1.

В соответствии с данной установкой чуть ли не каждую юридическую конструкцию можно рассматривать как особый вид юридического института. Удивляет большое количество таких видов в работах французских юристов, представителей институционального направления. Они выделяли, например, институты-предметы, институты-организации, институты-лица, институты-правила, институты-органы, институты-организмы, институты-механизмы и т. п. Соответствующие классификации напоминают «свободное хождение по фактам», но факты, которые окружают юриста, нельзя исчерпать. Их необозримо много.

Современная юридическая наука подошла к рубежу, когда она не может обойтись без развитой теории институтов, пригодной не только для объяснения структуры права как системы, но и для глубокого понимания динамики и механизма воздействия права на общество и социальные отношения. Вопрос о выходе на новый «виток развития» институциональных исследований ставят сегодня социологи и особенно экономисты, но, чтобы их усилия принесли плоды, они должны быть поддержаны юридической наукой, которая исторически была «открывателем» данной проблемы, но — увы! — на протяжении ряда столетий законсервировала ее на одном уровне понимания.

В последнее время появляются работы ученых-юристов, направленных на пересмотр традиционной трактовки юридического института. В этой связи нельзя не обратить внимания на попытки некоторых ученых выработать новый институциональный подход в юриспруденции. Одна из них на сегодня, пожалуй наиболее систематическая, принадлежит А. А. Матюхину, который, опираясь на методологические приемы юридического институционализма, развивает отдельные положения теории Ориу, в особенности мысль о том, что правовой институт является юридической формой реализации некоей направляющей идеи. Поскольку в этом качестве в наше время, считает Матюхин, достойна выступать только либеральная идея свободы или производная от нее идея права, то юридические институты становятся выражением данных идей через процессы «либеральной институционализации»[316]. В отличие от привычной трактовки здесь институт — сложносоставная категория; чтобы осмыслить ее, пишет автор, нужно, как минимум, различать институциональную идею, слой ее символического закрепления, набор формальностей, связанных процедурой, материальные и духовные опоры в своеобразной авторской интерпретации[317].

Если оставить в стороне акцент на «направляющей идее», который создает впечатление, будто институт принадлежит не столько к сфере правовых норм и отношений, сколько к области правосознания и даже политической идеологии (либеральной), то можно говорить о перспективности высказанных Матюхиным идей относительно институционального подхода. Это касается, в частности, положений о соединении в структуре института социологических и нормативно-правовых начал, о значении организационно-корпоративного момента в теории институтов и др. Следует отметить его мысль о том, что «необходимая для поддержки правопорядка связка правовых норм и правоотношений опосредована целым рядом официальных учреждений, осуществляющих правотворческие, правоприменительные и правоохранительные функции»[318]. Налицо, как говорится, сближение социологической и юридической точек зрения на природу институтов.

Выработка полноценной теории юридических институтов и овладение институциональным подходом к изучению права способны привести к коренному изменению современных взглядов на процессы образования и функционирования правовых систем, к постановке и решению новых проблем правоведения. Многое меняет сама мысль о том, что процесс правового регулирования не может быть сведен к действию отдельных юридических норм либо законов как таковых, поскольку, строго говоря, регулирование осуществляется на уровне юридических институтов — совокупностей норм, относящихся к различным законам и иным нормативным правовым актам, подобранных по единым критериям правоприменительного ха-

рактера, охватываемых определенным целевым единством. Юридические гарантии создаются не под норму либо закон, а под институт, за которым стоит некое множество норм и нормативных актов. Органы учреждаются, организации создаются не ради отдельных норм и законов, а для реализации института или нескольких институтов, преследующих единые либо близкие цели.

Осуществление некоторых функций правовой системы возможно только при наличии у нее ярко выраженной институциональной структуры. Это можно видеть на примере дистрибутивной функции права, указывающей на его способность распределять права и обязанности между участниками правового общения, индивидуальными и коллективными лицами, правовыми субъектами. Данная функция может быть реализована в наиболее полном виде через крупные юридические структуры, т. е. институты, хотя программа реализации закладывается в юридических нормах и законодательстве.

Дело в том, что всякая институционализация форм общения, как отмечается в социологической литературе, «предполагает распределенность и ролевую типизацию участников, благодаря чему совместные действия становятся кооперированными»[319]. Взятые в своем нормативном аспекте, социальные институты распределяют роли и функции, формируют статусы, указывающие, что может или должен делать субъект, содержат определения прав и обязанностей, т. е. возможностей действовать в правовой, политической, моральной, религиозной и других сферах. В юридических институтах фиксируются формы общения и схемы взаимодействия, выражающие расстановку субъективных прав и юридических обязанностей, подлежащих реализации в самом общении и во взаимодействиях людей. Сошлемся в данной связи на мнение французского юриста: «В ряде случаев узел правовых норм, составляющий правовой институт, обеспечивает точное распределение субъективных прав и обязанностей всех лиц, затрагиваемых данным институтом, или участвующих в данной юридической ситуации. При этом институт будет дополнительно выполнять функцию поддержания общественного равновесия, а юридическая терминология все чаще будет выдвигать на первый план слово «статус»[320].

Мы видели, что термины «статус» и «институт» в социологической литературе постоянно ассоциируются с правами и обязанностями, но в юриспруденции данные ассоциации прослеживаются очень четко, действительно, находятся на первом плане. Коль скоро институт «управляет юридической ситуацией», т. е. регулирует ее, он порождает правовые отношения, участники которых выступают как носители взаимных прав и обязанностей.

Правовое регулирование связей между физическими и юридическими лицами есть в то же время распределение прав и обязанностей между ними, осуществление дистрибутивной функции правовой системы. По отношению к общественному распределению благ, ценностей, ресурсов, возможностей и т. п. или экономическому распределению продуктов производства, товаров, услуг, денег и т. д. юридическое распределение прав и обязанностей имеет предвосхищающий (антиципирующий) характер, выступает как предварительное распределение юридических возможностей, которым еще предстоит стать действительностью.

В законодательстве содержится код общественного распределения, тогда как расстановка прав и обязанностей, реализация которых определяет долю каждого участника распределения, осуществляется на уровне юридических институтов. Практически на все, что субъект может получать от общества, других лиц, он должен иметь право, предварительно установленное и общепризнанное, а правом он обладает лишь при том условии, что исполняет определенную обязанность или обязанности. Поэтому юридически обоснованными, легитимными являются все претензии и требования лица на долю в общественном распределении, которые вытекают из его прав и добросовестного исполнения обязанностей.

Само по себе отступление от юридических программ распределительных процессов, представленных в форме прав и обязанностей, закрепленных за их участниками, всегда считалось вопиюще несправедливым актом. Осуждению подлежит всякий, кто берет или получает от других «не по праву», если даже он не прибегает к явному насилию или обману. Однако сбои в распределительных процессах могут происходить не только вследствие «злой воли» их участников, но и в результате несовпадения линий юридического распределения прав и обязанностей и социального (экономического) распределения благ, ценностей, ресурсов, возможностей, на которые направлены субъективные права. Причины этого, как правило, лежат в различных плоскостях — несовершенство юридических схем, предвосхищающих распределительные процессы, сбои в работе юридических институтов, отсутствие таковых для новых ситуаций распределения и т. д. Во многих случаях юридические институты не могут существовать отдельно от политических, культурных, экономических. В общественной жизни приходится часто иметь дело с комплексными институциональными образованиями, в которых все эти начала слиты, неотделимы друг от друга.

Право не смогло бы осуществлять свои распределительные функции в части продуктов производства, товаров и услуг, если бы оно не опиралось на институты, имеющие юридическую и экономическую природу одновременно. Сфера действия подобного рода институтов не ограничивается распределительными отношениями, но охватывает организацию производства, торговли, управление предприятиями, финансами, рынком труда, другие экономические процессы. Применительно к этой сфере значительно усложняется проблема институционализации, для решения которой, как и для практики создания экономико-правовых институтов, необходимы скоординированные усилия юристов и экономистов на основе совместно выработанных теоретических позиций.