«Неомарксистская» интерпретация отношений идеологии и науки

«Неомарксисты» из искусственно сконструированной антиномии «Маркса-экономиста» и «Маркса-гуманиста» пытаются сделать вывод о том, что для спасения «гума- нистс/кого ядра» марксистского мировоззрения «необходимо осуществить ревизию традиционного толкования марксизма.

Показательно, что в вопросе определения функций политической экономии эта «гумапистская» программа ревизии марксизма ведет к тому же результату, что и изыскания теоретиков, провозглашающих «конец идеологии». Последние утверждают, что политическая экономия может быть наукой только в том случае, если откажется от идеологической роли. В противовес им «неомарксисты» не перестают говорить об идеологической роли марксизма в целом. Однако в стремлении .марксизма к объективному познанию основных общественных процессов они склонны видеть какую-то уступку позитивистским концепциям. Такая позиция особенно четко проявилась в уже упоминавшихся попытках отделить политическую экономию как «позитивную науку» от соответствующим образом проинтерпретированной «марксистской идеологии». В результате этого так называемая марксистская идеология становится однозначной рассматриваемому на идеалистическо-этиче- окой основе гуманизму. Подобное отделение гуманизма от составляющей основу научного социализма политической экономии имеет своей целью придать некоторым произвольно выбранным и основательно искаженным тезисам Маркса такое абстрактное идеологическое толкование, которое не находится ни в какой взаимосвязи с научной марксистской концепцией процесса общественного развития.

Л. Колаковский, обвиняющий марксистско-лепннекую теорию в позитивизме, но в вопросе отношения науки и идеологии сам следующий позитивистской точке зрения; толкование марксизма исключительно как «гуманистской философии ценностей» аргументирует тем, что наука и идеология выполняют коренным образом противоположные социальные функции: если задачей наудш является исключительно познание, то идеология определяет те ценности, в которых нуждаются определенные общественные группы в своих действиях. Согласно этой позиции, наука в принципе не может иметь идеологического значения и не может быть путеводителем. Следовательно, если печто является научным, то оно не является марксистским; если марксистское, значит, не научное. Очевидно, что такой взгляд, вытекающий из «неомарксистской» концепции, прежде всего отрицает единство науки и идеологии и в рамках этого отрицания стремится доказать несостоятельность понятия научной идеологии. Об этом, в частности, пишет Лемберг: «Вся дискуссия вокруг понятия идеологии п идеологического характера марксизма-ленинизма имеет ключевое значение для коммунистического движения, потому что это означает проведение разграничительной линии между идеологией как верованием, с одной стороны, и идеологией как объективной наукой, с другой стороны» 68.

Эта «гуманистская ревизия» марксистского понимания отношения науки и идеологии превращает марксистскую теорию в некую идеалистическо-этическую философию общества и истории. Эта философия требует, с одной стороны, чтобы марксистское ионпмаппе общественного развития было очищено, как это уже выше отмечалось, от фундаментальных посылок политической экономии, а с другой стороны, чтобы «человекоцеитричное» понимание общественного развития отмежевалось от диалектического материализма, выявляющего универсальные признаки объективных законов. Фетчер эту последнюю тенденцию в своем уже многократно упоминавшемся исследовании характеризует следующим образом: «...«Философия практики» в том виде, как эту философию представляют некоторые югославские авторы и молодой чешский философ Карел Косик, выступает как попытка спасепия марксистской философии — правда, она одновременно энергично отмежевывается от диалектического материализма...» 69.

Основным мотивом обеих тенденций является отрицание объективной обусловленности человеческих действий, обоснование культа общественного субъективизма. «Неомарксистское» изображение роли политической экономии изолирует явления общественной жизни от определяющего влияния составляющих их оспову экономических отношений, «философия практики» придает общественной жизнн такой смысл, который исключает «возможность использования метода диалектического материализма —прежде всего отрицанием существования проявляющихся в многообразии общественной жизни объективных законов. Тем самым элемент субъективности, который в действительности неотделим от процессов, происходящих в обществе, рассматривается как несовместимый с признанием объективной детерминированности тех же процессов. Об этом особенно ясно свидетельствует одно из положений книги Э. Фишера и Ф. Марека, в котором критикуется «институционный марксизм»: «В ходе развития и расширения движения масс марксизм был мехапическп упрощен, философия практики оперативным путем удалена и сведена к такому фатализму, который с помощью «железной исторической необходимости» парализовал формирование воли и чувства ответственности... Так возникла институционная идеология, которая, ссылаясь на науку, провозгласила мистифицирующий вульгарный материализм»70.

В «философии практики» отрицание общественного детерминизма сопровождается, точно так же, как раньше у Бернштейна, отрицанием научного социализма и «реабилитацией» неотделимой от культа субъективизма утопии. В соответствии с этим сохранение так называемого гума- нистского ядра марксизма требует отрицания связываемой с именем Маркса научной революции. По этому поводу Стоянович пишет следующее: «Необходимо освободиться от иллюзии того, что Маркс является теоретиком чисто научного социализма в противовес утопическому коммунизму. Различия между этими двумя типами коммунизма гораздо более относительны, чем это казалось классикам марксизма...» 71. Э. Фишер отход от научного социализма стремится подчеркнуть и тем, что, рассуждая об освобождении идеи социализма из «плена» марксистско-ленинской теории, точное понятийное мышление подменяет каким-то искусственно созданным представлением мифического толка.

«Неомарксистская» интерпретация отношения науки и идеологии неотделима от попытки выделить в историческом развитии марксистской мысли две противоположные и непримиримые тенденции — «позитивистское» и «гума- нистское» понимание марксизма.

Л. Гольдманн, обращаясь к этому же вопросу, делает вывод, что «позитивистская эпоха в марксизме начинается уже в последние годы жизни Маркса», и далее перечисляет основные труды этого «позитивистского направления». «Мы все знаем, какие крупные труды это были. В первую очередь это, естественно, «Анти-Дюринг», к нему примыкает «Диалектика природы» Энгельса — это чрезвычайно механистическое произведение, вышедшее уже после смерти автора, и «Материализм и эмпириокритицизм» Ле^ пина»73. В своей последней работе, «Диалектика сегодняшнего дня», Гольдманн отождествляет «позитивистскую эпоху» в марксизме с «марксизмом II Интернационала» и основную ее черту видит в принятии диалектического материализма.

Для всей аргументации «неомарксизма» весьма характерным является подход, с помощью которого, например, Карел Косик попытался отделить проявляющийся в перечисленных трудах «позитивистский марксизм» от рассматриваемого в качестве подлинной философии Маркса «гу- манпстского марксизма». Косик принял в качестве основного критерия такого отделения экзистенциалистское, точнее, сартровское, понятие свободы, отправным моментом которого является «индивидуальный выбор» и согласно которому всякое признание объективности, отрицающей первичность человеческого субъекта, признание диалектики природы и принципа общественного детерминизма означает «овеществление» .марксизма, его «позитивистское искажение». Другими словами, «неомарксизм» доказывает не то, что положения Энгельса и Ленина противоречат паучным результатам, а то, что Энгельс и Ленип не были экзистенциалистами.

Таким образом, «философия практики» возлагает ответственность за позитивистское толкование марксизма прежде всего на такие классические произведения марк- сизма-ленинизма, как «Анти-Дюринг», «Диалектика природы», а также «Материализм и эмпириокритицизм», которые уже и упоминать стало неприличным среди «хорошо воспитанных» философов. В их глазах простое упоминание диалектического материализма уже само по себе является несомненным доказательством теоретической отсталости. С поразительной агрессивностью они провозглашают, что эти труды противоречат «подлинным» философским взглядам Маркса, которые одни только могут представлять марксистскую теорию общественного развития, единственными правомочными наследниками которой являются они сами.

Наряду с попыткой изгнания из марксизма диалектического материализма вторым направлением, отрицающим общественный детерминизм, является растворение марксистской политической экономии в философской антропологии. Наиболее характерным проявлением этого является отрыв «человеческой сущности» от господствующих в обществе производственных отношений, неисторическое, абстрактное толкование человеческой природы, и на основе всего этого определение целей человеческой активности, исходя из таких абстрактных этических норм, которые выступают под названием «истинные потребности человека». ,В соответствии с этим Фросмм, ссылаясь на рукописи 1844 г., пишет следующее: «Как это следует из всей концепции человека, его реальные потребности коренятся в его собственной природе; определение реальных и ложных потребностей становится возможным только на основе изучения человеческой природы, подлинные человеческие потребности коренятся в природе человека. Подлинными потребностями человека являются те, удовлетворение которых необходимо для того, чтобы он как человеческое существо мог реализовать собственную сущность» 76. При таком подходе исторический материализм путем изгпания политической экономии йз марксистского пошгмания общественного развития подменяется идеалистической философской антропологией.

Уже в «Нищете философии» Маркс подчеркивал то решающее методологическое различие, которое существовало между его точкой зрения и классической политической экономией, хотя тогда он еще считал основные положения экономической теории Рикардо правильными. Это различие состояло в том, что классическая экономия рассматривала естественные законы капиталистического хозяйства как законы человеческой природы и в характерных для капиталистического хозяйства категориях неизменно видела проявления человеческой природы. Маркс же в этих законах и категориях увидел проявление тех объективных отношений, которые определяют характерную для капитализма «человеческую природу».

Однако, критикуя представителей классической политической экономии, классики /марксизма одновременно и пересматривали некоторые свои более ранние замечания в их адрес, и в первую очередь в адрес Рикардо, в которых на основе более или менее абстрактно толкуемых этических норм делались выводы об «антигуманпэме» классиков буржуазной политэкономии. В дальнейшем Маркс со всей решительностью выступил против тех, кто, как Сисмонди или как представители немецкой исторической школы, с позиций абстрактного морализирования говорили об «антигуманизме» Рикардо и в противовес им подчеркивали исключительную научную честность Рикардо. Не случайно, что это существенное изменение во взглядах классиков марксизма постоянно выпадает из поля зрения щред ставите л ей «гуманистского» направления в марксизме. Дело в том, что в нем наиболее решительным образом проявилось отрицание всякого абстрактного гуманизма, оторванных от объективных тенденций общественного развития этических норм, требований «реализации человеческой сущности», всего того, что у представителей «гуманистского» направления претендовало на роль критерия общественного прогресса. Только такой подход поставил гуманизм па единственно реальную основу, неразрывно связав его с объективной тенденцией общественного развития и практикой классовой борьбы. (Проблема индивидуальной свободы может быть марксистски решена только на этой основе. Ваяшость этой проблемы вовсе пе ума ляется тем, что она неразрывно связывается с исторической задачей рабочего класса.)

Вряд ли кто будет спорить по поводу того, что точно так же, как существуют у человеческой природы общие черты, существуют и общечеловеческие потребности. Однако человеческие потребности в первую очередь корнями уходят в общественные отношения, определяемые в конечном итоге уровнем развития производительных сил, и вместе с ними изменяются. Поэтому понятно, что Фромм и его последователи даже не пытаются хоть сколько-нибудь конкретно определить эти «соответствующие человеческой природе подлинные потребности». Действительная точка зрения Маркса в этом вопросе в корне противоположна той, которую приписывает ему «гуманистское» направление. В своем произведении «Наемный труд и капитал» Маркс пишет: «Наши потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения. Так как наши потребности и наслаждения носят общественный характер, они относительны» 11. Возможно, что это утверждение звучит не так возвышеипо, как выражения типа «реализация собственной сущности человеческого существа», но по крайней мере имеет ясный смысл. (Здесь необходимо отметить, что если подобные термины и встречались в ранних трудах Маркса, то это было связано с колоссальными начальными трудностями предпринятой и осуществленной Марксом научной революции, с отсутствием соответствующего понятийного аппарата. Но эти трудности были преодолены Марксом уже в «Немецкой идеологии», й при критике «подлинного социализма» он использовал подобного рода термины уже исключительно в неіативном, критическом смысле.) Утверждающая философскую антропологию программа Э. Фромма оказалась весьма близкой по духу и представителям так называемого социализма с человеческим лицом, которые вместо провозглашенной устаревшей классовой борьбы в качестве важнейшей общественной задачи выдвинули «самоосуществление» индивида. Между прочим, это «гуманистское» направление марксизма встретило горячий прием со стороны германской социал- демократической партии, которая уже давно и открыто порвала с марксизмом. В одном из ее документов, озаглавленном «Решение об отношениях между социал-демократией и коммунистами», говорится следующее: «Все реформы и мероприятия коммунистов мы будем оценивать но тому, ведут ли они на практике к самоосуществленшо людей, которые как общественные существа мечтают о свободе и самоопределении» 78. (Естественно, и в этом случае представляет интерес не сам термин, а приписываемое ему конкретное значение.)

Попытка Фромма увидеть сущность учения Маркса не в освобождении рабочего класса, а в освобождении индивида и не путем классовой борьбы, а путем осуществления «подлинных человеческих потребностей» логически привела его к утверждению о том, что © цептре всех произведений Маркса стоит «человек», включая сюда как рукописи 1844 г., так и «Капитал». «Изучение капитала помогло Марксу, — пишет Фромм, — найти средства для критического анализа положения угнетенного человека в индустриальном обществе» 79. Стремление Фромма к тому, чтобы в качестве центральной мысли творчества Маркса представить освобождение человека от господства вещей, ведет к характерной для «неомарксизма» в целом попытке свести учение Маркса до уровпя «истинного социализма».

На самом же деле Маркс как раз в «Капитале» самым решительным образом отмежевался от этой точки зрения, когда в предисловии к первому тому следующим образом сформулировал цель своей работы: «...конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества...». Немного ниже он добавляет: «...здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, 1носителями определенных классовых отношений и интересов» 80. (Курсив мой—Г. Р.) Маркс, таким образом, исследовал вовсе не положение угнетенного человека в какой-то в действительности не существующей общественной системе, которую Фромм и целый ряд других буржуазных апологетов с целью отождествления капитализма и социализма назвали индустриальным обществом, а закон движения определенной общественно-экономиче- ской формации — капитализма и его влияние на положение классов капиталистического общества. Маркс прямо исключил антропологическое толкование категорий «Капитала» в противовес Фромму, который эти критерии считает «напо лненньши» антропологическим содержанием.

Приведенная выше точка зрения Маркса относительно методов и целей его научной деятельности совершенно несовместима со стремлением «марксизаторов» самых различных мастей (подменить научный социализм каким-то «гуманистским социализмом», который является следствием не объективных тенденций общественного развития, а результатом свободного выбора предложенных историей альтернатив, причем на этот выбор могут оказывать влияние только этические нормы более высокого порядка, философия ценностей «гуманистского марксизма».

Парадоксальным образом ничто лучше не свидетельствует о формирующемся, несмотря па очень многие бросающиеся в глаза различия и противоречия, внутреннем единстве современной буржуазной идеологии, как то. что пущенные в оборот с диаметрально противоположных полюсов этой идеологии «неомарксистские» интерпретации приводят в конечном счете к одинаковому по своей сущности результату. Об этом свидетельствует, например, то, что вскормленный англосаксонским позитивизмом Кола- ковский в толковании марксизма приходит к выводам, весьма схожим с темн, к которым пришел экзистенциа- лист-неофрейдист Фромм.

В вопросе оценки отношешш науки и идеологии Кола- ковский исходит из одного из основных позитивистских тезисов, согласно которому «мир ценностей» необходимо строго отделить от «мира вещей». Другими словами, «ценности», определяющие направления и цели действий людей, не могут никоим образом быть связанными с выводами, сделанными на основе изучения «мира вещей». Основная «ошибка» марксистского понимания отношения науки и идеологии, но млсшпо Колаковского, заключается в том, что оно оказалось неспособным провести это разграничение. «В этом смысле возражения позитивистов оказались оправданными»81,—писал он. Вывод: среди идей Маркса некоторые стали составными частями науки, другие остались вне ее. «С этой позиции, — утверждает Кола- ковский, — деление ученых на марксистов и немарксистов стало совершенно бессмысленным»82. Из концепций Ко- лаковского вытекает, что говорить о марксистской политической экономии как о науке — такая же бессмыслица, как говорить о марксистской биологии или о марксистской астрономии. Все, что остается в соответствии с таким подходом от марксизма, пе имеет ничего общего с «миром вещей», то есть с действительностью, состашшющей предмет пауки, а отпосптся к «миру ценностей», который в форме некой концепции религиозно-этического характера служит ориентиром в действиях, удовлетворяющих определенные общественные потребности определенных групп людей.

Из всего этого следует, что оспованная на «неомарксистском» понимании отпошенпя науки и идеологии постановка вопроса о научном социализме или «гуманистском социализме» в действительности связана не с поисками эпитета, который бы лучше отражал сущность социализма; на деле такая постановка вопроса представляет собой отрицание научной в строгом смысле сущности марксистско- лепинской теории. Вместе с тем в соответствии с неопозитивистским подходом она означает, что выявление противоречий между марксизмом и буржуазной идеологией находится вне компетенции науки п что в конечном итоге этот вопрос может быть решен на оспове критериев субъективной философии морали. Эта мысль особенно ясно выражепа в ряде обобщающих утверждений в работе Л. Колаковского «Понимание истории и возможность познания истории».

Основным тезисом этой статьи является утверждение о том, что история сама но себе представляет непостижимый процесс. В изображении Колаковского любая теория истории, включая и марксизм, представляет собой одну из форм теологии83. Значение истории может быть понято только впоследствии с помощью различных философий. По последние в принципе не могут иметь научпого содержания, и поэтому различные концепции истории не могут быть рассмотрены на оспове критерия научности — они все одинаковым образом ненаучны. Теории истории нужны для оказания воздействия на деятельность людей, но подобный способ воздействия аналогичен религиозному. Претензия марксизма на научность есть всего лишь одно •из проявлений той иллюзии, покончить с которой настало время. Марксизм не в качестве науки, а ^только как совершенно независимый от нее «гуманизм» может претендо- 12

г. Рипп вать на то, чтобы задним числом «придавать» истории «значение», причем он может иметь преимущество перед другими идеологиями лишь постольку, поскольку способен выбрать «ценности» более высокого порядка, чем другие «исторические теологии».

На самом деле, однако, вопрос о том, какая из концепций истории является научной, а какая — формой теологии, решается пе абстрактньши историко-философскими рассуждениями, а исключительно объективной общественной практикой, предшествующим опытом человеческой истории и утверждением или опровержением сделанных из него выводов в последующей общественной деятельности людей.

Колаковский, однако, вместо этого избрал более удобный путь, который, впрочем, уже до него был основательно протоптан представителями тех релятивистско-агности- цистских, субъективистских направлений буржуазной идеологии, которые в политической экономии представлены немецкой исторической школой, в философии — нео- каптианством и родственным с ним позитивизмом, в социологии же — течением, связанным с именем Макса Вебера. Эта бросающаяся в глаза схожесть была подмечена западногерманским идеологом Ирвингом Фетчером. который по поводу упоминавшегося исследования Кола- ковского писал следующее: «Колаковский, таким образом, выводит из предварительной ценностной оценки человеко- центричное толкование истории. Наука и марксистская философия истории располагаются на противоположных полюсах. Это приближается к точке зрения неокантианцев или даже экзистенциалистов» 84. Фетчер ясно видел и то, что направление, столь активно нападающее на «марксизм II Интернационала», в действительности как раз является органическим продолжением того философского ревизионизма, который процветал во II Интернационале. По поводу этого он пишет следующее: «...Как и в случае с неокантианскими марксистами II Интернационала, рядом с якобы свободной от философии общественной наукой становится субъективная, «избранная» философия морали, которая служит необходимым дополнением предыдущей» 85. Теория истории Колакавского с точки зрения существа есть не что иное, как синтез позитивистского понимания науки, которое политэкономию и исторический материализм квалифицирует как «метафизику»,

и философий ценностей «марксйзйрующёго» экзистенци-

Я.ЛИЗМВ.

Тенденция этой «человекоцентри^ной философии» совершенно ясна: она отрывает человека от той естественной и общественной основы, на которой он возник и развился, и превращает его в итоге в чистую абстракцию. Эта концепция настолько абсолютизирует действительную неповторяемость человеческого индивида, настолько абсолютизирует возможность выбора, что в ее трактовке человек есть в абсолютном смысле «автономное существо», мнимая автономия которого основывается на отрицании объективных, независимых от воли и сознания человека законов природы п общества.

Наиболее последовательные фальсификаторы марксизма доходят до того, что ответственность за его позитивистское «вырождение» возлагают на самого Маркса. Г. Лих- тейм, следуя традиции многих десятилетий, рассуждает, например, о «двусмысленном отношении Маркса и Энгельса к Конту и марксизма к позитивизму» 86. По его мнению, влияние марксизма происходило в том же направлении, что и влияние позитивизма: «Оно ознакомило общественность с таким представлением о мире, которое соответствовало значению, придаваемому этим понятиям (марксизму и позитивизму.— Г. Р.) теми писателями, которые верили в то, что методы естественных наук распространи- мы на историю и общество» 87.

Сформулированное против марксизма обвинение в позитивизме, или, как говорят в последнее время, (в «сциен тизме», строится на нескольких чисто формально схожих моментах. В первую очередь на том, что и позитивизм, и марксизм ссылаются на общие законы человеческого развития и оба используют понятие естественного закона. В действительности, однако, трудно себе представить большее различие, чем то, которое существует между позитивизмом и марксизмом-ленинизмом. Для иллюстрации этого различия достаточно привести один-единственный пример. Известно, что основоположник позитивизма, Конт, самым решительным образом выступил против классической политической экономии и отверг как мысль о взаимосвязи явлений общественной жизни с экономической структурой, так и метод, который вел к познанию вскрытых классической экономией естественных законов. Конт толковал закон таким образом, что отрицал диалектику категорий явления и сущности, назвав се «пепаучной спекуляцией». Наряду с этим у Конта и его последователей весьма сильно ощущалась тенденция к тому, чтобы основу для понимания явлений общественной жизни искать в естественных пауках. То есть они стремились вскрыть пе естественные законы общества, а пытались к общественной жизни применить, непосредственно или косвенно, законы естественных паук, в ословпом биологии.

Маркс .рассматривал развитие общества как «естественно-исторический процесс», ло законы этого процесса он искал не в природе, а в обществе. Маркс критиковал классическую политическую экономлю за то, что она не увидела связей вскрытых ею экономических законов с существующей общественно-экономической формацией, то есть за то, что не увидела достаточно ясло исторический и общественный характер этих «естественных законов». Но в выдвижении самой идеи естественного закона Маркс видел большую заслугу классической политической экономии в противовес копцепции Конта, о которой, как известно, он отзывался уничтожающим образом.

Обвинение в позитивизме, нападки на идею естественного закона направлепы всегда против той фундаментальной мысли Маркса, согласно которой между естественными и общественными пауками принципиальной разницы не существует — в том смысле не существует, что как те, так и другие способпы вскрывать объективные законы и что признание таких объективных законов вовсе яе противоречит природе складывающихся из сознательных человеческих действий общественных процессов. Когда, например, еще более полувека назад легальный марксист Струве выступил с лозунгом «полный крах концепции политической экономии, основанной на идее естественного закона», Ленин в своей работе «Новое уничтожение социализма» самым решительным образом выступил в защиту этой фундаментальной марксистской позиции. То, что он тогда написал, полностью справедливо и в отношении современных толкователей марксизма, в частности представителей его «гуманистского» направления. «/Вопиющая неправда, будто идея естественного закона в политической экономии потерпела крушение, будто о ней «неприлично говорить». Как раз наоборот. Именно «ток от естествознания к обществоведению» подкреплял, подкрепляет и делает неизбежной эту идею. Именно «материалистический историзм» окончательно обосновал эту идею, очиетшв ее от метафизических (в марксистском значении этого термина, т. е. антидиалектических) нелепостей и недостатков. Говорить, будто «естественный закон» классиков «этически дискредитирован», как буржуазная апологетика, значит говорить непереносный вздор, значит извращать и классиков и «материалистический историзм» самым бесшабашным образом. Ибо классики нащупывали и нащупали целый ряд «естественных законов» капитализма, пе понимая его преходящего характера...»88. Таким образом, истинной целью обвинений в позитивизме, в «сциентизме» является разделение социализма и науки и вместе с этим утверждение тезиса о какой-то моральной потребности преобразования социализма.

В свою очередь наиболее важной тенденцией, которая вытекает из разделения социализма и науки, является •вытеснение объективного закона, категории необходимости из концепции общественного развития. Согласно «гуманистакому марксизму», очищенному от влияния «Маркса-экономиста», общественный детерминизм в принципе несовместим с «человеческой практикой», главным составным элементом которой является трактуемая чисто в экзистенциалистском духе свобода. Конечно, с этой экзистенциалистской философией свободы совершенно несовместима концепция, которая вслед за Энгельсом считает свободу неотделимой от познания необходимости.

В соответствии с вышеизложенным Карел Косик отрицает смысл свободы, основанной на осознанной необходимости. Характерно, что, ссылаясь на Сартра, он утверждает: «Детерминистское толкование истории не оставляет места для деятельности индивида и тем самым не может объяснить конкретную историю» 89. М. Марковйч пытается найти выход из этого конфликта в утверждении о том, что «теория Маркса есть результат критического изучения исторических возможностей» 90. Согласно Э. Фромму, свобода является не необходимостью, а «действием, основанным на познании альтернатив и их последствий» 91. В изображении Фромма свобода для Маркса представляет собой «великую возможность человека выбирать хорошее в противовес плохому» 92.

Если отвлечемся от того, что Фромм вконец неспособен различать, что он читал у Маркса, а что у Кьеркегора (выбор индивида между «хорошим» и «плохим» является основным тезисом этики Кьеркегора, для Маркса такая субъективистско-морализаторская постановка вопроса в самом принципе невозможна), то позиция «гуманистского» направления вполне может быть сведена к следующему: в истории не существует объективной необходимости, а только альтернативы, и исключительно от действия людей зависит, какая из имеющихся возможностей превратится в действительность.

Первый недостаток этой концепции заключается в том, что она пытается представить в качестве оригинальной марксистской мысли то, что на самом деле не является ни оригинальным, ни марксистским. В связи с этим достаточно вспомнить, что такие ведущие представители современного неолиберализма, как Ойкен и Рёпке, которые, конечно, весьма удивились бы, если бы кто-нибудь заподозрил их в симпатиях к марксизму, приводят ту же аргументацию, когда пытаются отрицать необходимость вызре- вапия монополистического капитализма. Поскольку, по мнению Ойкена и Рёпке, в общественной жизни не существует объективной необходимости, то полностью от решения людей зависит, какую из двух альтернатив — свободную конкуренцию или господство монополий — они выберут. Однако сама действительность свидетельствует о том, что у монополистического капитализма в условиях сохранения капиталистического строя не было и нет и сегодня никакой другой альтернативы, что в любой капиталистической стране определенный уровень концентрации и централизации производства и капитала необходимым образом, независимо от воли и сознания людей ведет к установлению господства монополий.

Означает ли приведенный пример, что механизм действия объективных необходимостей всеща одинаков, что субъективные факторы играют всегда столь же незначительную роль, как в этом примере? По мнению Адама Шаффа, одного из наиболее восторженных учеников Фромма, признание принципа исторического детерминизма ведет именно к такому результату. «Из творца истории, из господина собственного выбора человек превратится в простой продукт, в среднее статистическое, в исполнителя тех исторических законов, которые независимы от его воли» 93.

Шафф, как опытный философ, должен был бы знать, что лоясная постановка вопроса ведет только к ложному ответу. Согласно Шаффу, мы или должны признать, что законы истории независимы от воли человека и в этом случае исчезает всякая возможность свободного действия человека, или согласиться с тем, что человек — творец истории и тогда нет места для объективных законов. Шафф в данном случае только повторяет ту ложную альтернативу, которую еще более четверти века назад сформулировали такие представители экзистенциалистской философии человека и свободы, как Сартр и Мерло-Понти. Шафф смешивает диалектическое толкование детерминизма с механическим, и из-за отрицания последним активной роли действий человека он приходит вообще к отрицанию самого детерминизма.

Ленин говорил, что диалектику от софистики отделяет часто лишь один шаг. Вся деятельность представителей «философии практики», «гуманистского марксизма» состоит в том, что они постоянно практикуются в его совершении. Подчеркивая значение субъективного фактора, что само по себе справедливо и необходимо, они превращают его путем отрицания детерминизма в субъективизм, который абстрактно-идеалистически трактуемую идею свободы противопоставляет совершенно механически трактуемой необходимости, лишенной какого-либо субъектизного элемента.

Вопрос не в том, является ли человек творцом истории — конечно, имеется в виду не абстрактно воспринимаемое «автономное существо», а общественно определенный, относящийся к соответствующей эпохе и классу человек,— а в том, действительно ли люди в прежней истории, то есть в «предыстории» человечества, свободно формировали свою историю? Человек тогда может стать свободным творцом истории, коща цели и результаты его общественной деятельности в основном и целом совпадают. Но это прежде всего требует ликвидации классовых обществ, основанных на частной собственности, поскольку, пока существуют классы с противоположными интересами, до тех пор действия людей необходимым образом перекрещиваются и «свободные действия» одних людей (классов) могут реализоваться только за счет того, что не реализуются «свободные действия» других людей (классов). Энгельс в письме Блоху от 21—22 сентября 1890 г. эту мысль выразил следующим образом: «Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей... достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, — из этого все же не следует -заключать, что эти волн равны нулю»94. Если мы все же интересуемся не исторической мифологией «философии практики», а действительной историей, то придем к выводу, что в отличие от современных, создающих мифы исторических концепций едпнствепно убедительной оказывается научная концепция Энгельса. Как, например, можпо па основе концепции «человека как свободного творца истории» объяснить мировой экопомический кризис 1929—1933 гг. пли уже ставший хроническим валютно-финансовый кризис мирового капиталистического хозяйства? Ведь нпкто не желал этих кризисов, а они все же наступили. Абстрактные и пустые словоизлияния о человеке, о свободе, о практике не могут заменить конкретного научного анализа тех отношений (объективных отношений!), в которых человек, свобода и практика получают содержание и могут реализовываться.

Общий анализ принципиально сходных моментов и имеющихся различий в естественных и общественных процессах, однако, недостаточен. Дело в том, что механизм действия объективных необходимостей в различных эпохах общественного развития и в различных сферах общественной жизни далеко не одинаков. Возникновение монополистического капитализма, по существу, было процессом совершенно стихийным, но, наггрпмер, конкретные формы вывоза капитала, характерного для эпохи империализма, несут па себе печать весьма сознательных политических и других соображений. Становление в развитых капиталистических странах системы государственно-монополистического капитализма также было объективной необходимостью, но в осуществлении этой необходимости, несмотря на спонтанный в своей основе характер процесса, уже значительно большей была роль сознательных субъективных факторов. Построение социализ(ма тоже является объективной необходимостью, а пе только одной из альтернатив развития, как это утверждают представители «гуманизирующего» направления, но произойти оно может только как сознательный в своей основе процесс.

Объективная необходимость перехода к социализму относится, естественно, к целой исторической эпохе, а не к определенной исторической ситуации. Так же как применительно к исторической эпохе социализм не имеет в общественном развитии другой альтернативы, нет такой конкретной исторической ситуации, в которой переход к социализму пе имел бы альтернативы. В такой постановке вопроса отчетливо проявляется диалектическое, признающее субъективный момент и заключающее его в себе понимание детерминизма. Именно Ленин, непримиримый противник субъективизма, был тем, кто подчеркивал, что для буржуазии нет в абсолютном смысле безвыходных ситуаций, то есть нет таких ситуаций, в которых бы переход от капитализма к социализму произошел только под действием объективных обстоятельств. Но такая имеющая фундаментальное значепие позиция пе привела Ленина в отличие от представителей «гуманистской философии практики» к отрицанию объективной необходимости социализма. Ленин никогда не подчинял борьбу за социализм абстрактным «ценностям» плп этическим нормам, равпо как и пе выводил ее из них, хотя они и служат для «человека» указателем прп «выборе среди альтернатив». От. того, победит или нет социалистическая революция в данпый период в данной страпе, вовсе не меняется проблема объективной необходимости социалистических преобразований. Опа не меняется, поскольку в системе капиталистического производства постоянно действуют те противоречия, обострение которых время от времени -вновь и вновь ставит на повестку дня вопрос о социалистическом преобразовании общества.

В обществеппой жизни нет субъективности без детерминизма и пет детерминизма без субъективности. В материалистическом понимании общественного развития они столь же неотделимы друг от друга, как необходимость п случайность, отдельное и целое, явление и сущность и т. д. Победа социализма, переход из «царства необходимости <в царство свободы» вовсе не означает наступление состояния субъективистского индетерминизма. Свобода и в социализме пеотделпма от познания необходимости, усиление же роли субъективного фактора требует еще более активной борьбы против субъективизма. Практика социа- мистического строительства доказывает лучше всякой теоретической аргументации, что в условиях социализма возможность выбора для людей весьма детерминирована, и во всех реальных альтернативах развития выражаются в более или менее адекватной форме весьма объективные необходимости. *

* *

Для тенденции разделения социализма и науки всегда характерно представление, которое рассматривает социализм не как объективную необходимость общественного развития, а как моральное требование и которое пытается превратить марксизм в какую-то абстрактную философию морали. Одной из характерных черт этого представления является попытка установить непосредственную взаимосвязь между Марксом и абстрактно морализирующими представителями 'классической немецкой философии — в основном Кантом и частично Фихте. (Особенно очевидной была эта попытка в работах Гароди первой половины 60-х годов.) Известно, что Энгельс положительно отзывался о той критике, с которой Гегель выступил по адресу Канта. Нужно сказать, что отношение к этой критике «зачастую становилось водоразделом между различными идеологическими течениями в рабочем движении. Совершенно очевидным в этом смысле является пример Бернштейна, у которого ненависть к гегелевской диалектике и неотвратимое притяжение к кантовской философии морали мотивировались в первую очередь как раз подменой научного социализма неким этическим социализмом. Но точно так же обстояло дело и с предвестником «гуманистского марксизма» бельгийцем де Маном, который провозглашал, что основанный на необходимости социализм является аморальным социализмом. По существу, то же проповедуют и ссылающиеся в противовес «Марксу-экономисту» или «Марксу-позитивисту» на так называемого «Маркса- гуманиста» Лефевр, Фромм, Косик, Маркович и, пожалуй, наиболее активно Стоянович. Общим принципом для них является то, что «настоящая нормативная этика» и обосновывающий общественный детерминизм исторический материализм и марксистская политическая экономия несовместимы друг с другом. Господствующие экономические отношения определяют с точки зрения человеческой деятельности только «поле возможных альтернатив», но никоим образом не необходимое направление общественного преобразования. Сущность их часто волюнтаристской аргументации заключается в том, что, поскольку автономия человека требует свободного, основанного на моральных нормах выбора, то нужно отбросить мысль о действующей в обществе объективной необходимости.

Маркс и Энгельс показали, что корни мистификации, проявляющейся в кантовской философии морали, кроются в том, что Кант оторвал свои моральные постулаты от тех материальных отношений, идеологическими выразителями которых они всего лишь являются. «Характерную форму, которую принял в Германии основанный на действительных классовых интересах французский либерализм, — пишут Маркс и Энгельс, — мы находим опять-таки у Канта. Ни он, ни немецкие бюргеры, приукрашивающим выразителем интересов которых он был, не замечали, что в основе этих теоретических мыслей буржуазии лежали материальные интересы и воля, обусловленная и определённая материальными производственными отношениями; поэтому Кант отделил это теоретическое выражение от выраженных в нём интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения «свободной воли», воли в себе и для себя, человеческой воли, и сделал из неё таким образом чисто идеологические определения понятий и моральные постулаты» 95. Понятно, что наследники концепции Канта наклеили ярлык «вульгарного материализма» на те утверждения Энгельса и Ленина, согласно которым в моральных нормах выражаются материальные интересы, определенные экономической структурой общества, и критерии морального поведения неотделимы от позиции, занятой по актуальным проблемам классовой борьбы.

Упоминавшийся выше Рубел обвинял и Маркса «в двусмысленном поведении», утверждал, что оно якобы проявилось в том, что Маркс подчеркивал важность этических требований самоосвобождения пролетариата и одновременно осуществлял научную деятельность, направленную на открытие экономического закона движения капиталистического общества, что, по мнению Рубела, противоречит друг другу. Стоянович в одной из своих лекций попытался это «противоречие» объяснить тем, ЧТО Маркс во мношх отношениях еще оставался пленником естественнонаучного мышления XIX в., оставался им, поскольку не мог знать современной «философии ценностей». По утверждению Стояновича, следствием этого явилось противоречие между «жестким» и «умеренным» детерминиз- <мамп Маркса. В изображении Стояновича в произведениях Маркса обнаруживается «внутренний конфликт и напряжение между склонностью к умеренному и крайнему детерминизму» 96. По его мнению, «умеренный» детерминизм проявляется в тех определениях Маркса, в которых о законах говорится, как о тенденциях, «крайний» же детерминизм присутствует в тех взглядах, согласно которым общественные законы действуют с железной необходимостью. В другом месте Стоянович это мнимое противоречие представляет как взаимоисключающие друг друга противопоставления детерминизма и свободы. «Мы можем видеть, таким образом, как переплетаются и как противоречат друг другу у Маркса два мотива. Люди — субъекты исторического процесса, но его ход не зависит от человеческого сознания и воли. Человек — творческое существо, но история имеет только единствеппо возможное направление. «Люди могут влиять па исторические события, по только на их скорость, а не на направление» 97.

Критерии свободы и морали, по мнению Стояновича, согласуются только с «умеренно детерминистскими» взглядами Маркса, которые вместо объективной необходимости содержат якобы признание только исторических возможностей. Это относится и к целям осуществления социализма. «Марксистская нормативная этика доляша призвать и морально обязать людей к тому, чтобы они всеми силами служили осуществлению социализма. Однако для того, чтобы это сделать, она должна отбросить крайне детерминистские определения Маркса. Более того, по моему мнению, вместо того чтобы подчеркивать неизбежность социализма, гораздо более приемлемо рассматривать социализм как реальную историческую возможность...» 98.

Здесь требование создания «истинной нормативной этики» органически переплетается с отрицанием принципа общественного детерминизма, с крайне субъективистской оценкой моральных проблем, с превращением научного социализма в «этический социализм», что, впрочем, уже давно является конечной целыо оппортунистических направлений в: социалистическом рабочем движении.

Стояпович свою субъективистско-идеалистическую позицию пытается увязать с марксизмом тем, что противопоставляет друг другу составляющие органическое единство тезисы Маркса об объективном характере общественных закопов и о действии их в виде тенденции. Он утверждает, что якобы «Капитал» был написан не одним, а двумя Марксами, один из которых был «жестким» детерминистом, а другой—«умеренным». В действительности все творчество классиков проникнуто защитой диалектического понимания общественного детерминизма как от механистических, так и от субъективистских искажений.

Маркович в своей работе «Марксистский гуманизм и этика» попытался определить те «ценности», моральные критерии, которые должны были бы служить указателями для человеческих действий. Небезынтересно в качестве примера привести некоторые из них: при равных прочих условиях свобода предпочтительнее рабства; созидание лучше, чем разрушение; лучше, если действия одновременно служат общественным и личным делам, чем если ими руководят только индивидуальные интересы; лучше, если люди располагают равными правами, чем если некоторые из них имеют привилегии, и т. д. Нет в мире либерала или даже реакционера самой высокой пробы, который бы с готовностью не подписался под этими прописными истинами, «интеллект» которых чуть ли не достигает «уровня Бентама». О том, каково было мнение Маркса о таких «цепностях» и «этических нормах», достоверно свидетельствует его письмо к Зорге, датированное 19 октября 1877 г., в котором он пишет: «Компромисс с лассальянцами привел к компромиссу и с другими половинчатыми элементами, в Берлине (через Моста) с Дюрингом и его «почитателями», и, кроме того, с целой бапдой незрелых студентов и преумнейших докторов, поставивших себе задачей дать социализму «более высокое, идеальное» направление, то есть замепить его материалистическую базу (требующую, раньше чем ею оперировать, серьезного объективного изучепия) — современной мифологией с ее богинями справедливости, свободы, равенства и братства» ".

Марксистский принцип общественного детерминизма признает относительную самостоятельность морали, но самым решительным образом отрицает точку зрения, в соответствии с которой социализм должен подчиняться абстрактным моральным нормам. Ведь отказ от этой кон- цепции явился одним из наиболее важных шагов, которые привели к завоеванию марксизмом автономии по отношению к морализирующим налравленцям мелкобуржуазного социализма. То, что позиции Стояновича и его коллег не имеют ничего общего с марксизмом, было подмечено даже таким открыто буржуазным идеологом, как А. Дж. Грегор. Высказав свое восхищение «удивительной интеллектуальной независимостью» Стояповича, с которой тот отождествил себя с немарксистскими взглядами, А. Дж. Грегор следующим образом прокомментировал цитировавшийся доклад Стояновича: «Поскольку профессор Стоянович готов к тому, чтобы отказаться от всех тех важных принципов классического марксизма, которые в прошлом вызывали возражения философов... предлагаю опустить эпптет «марксистский», когда приступаем к обсуждению этики* Его использование вносит хаос и порождает ненависть. От всего сердца приветствую исследование профессора Стояновича, как очевидное доказательство того, сколь далеко готовы пойти современные марксисты, для того чтобы присоединиться к нашему общему предприятию» 10°.

Таким образом, неомарксистская интерпретация отношений науки и идеологии приводит к обоснованию того, что «гуманистским ядром» марксизма, которое необходимо сохранить, является абстрактная философия морали, которая этические нормы человеческой деятельности, «мир ценностей» принципиально отделяет от выводов, сделанных на основе изучения «мира вещей», и при этом заявляет, что «правила морального поведения не могут происходить ни из какой теории исторического прогресса...» 101. Результатом этого является отделение «неомарксистами» критерия общественного развития от «вульгарноматериалистической» концепции, которая опирается на материальные условия существования, и прежде всего на развитие производительных сил. В противовес этому «подходу» Стоянович современную программу «истинного социализма» декларировал следующим образом: «Как обычно, и здесь мистификация основывается на существующем в действительности элементе. Это зависимость всей общественной жизни от развития производительных сил. Только эта зависимость для Маркса не имеет характера ценности...» 102. «Гуманизация производственных и других отношений между людьми — вот что для Маркса является критериам общественного прогресса» 103. «Марксизм своим существованием обязан только истине гуманизма и гуманизму истины».104.

Не слишком благодарная задача полемизировать с этой непревзойденной по размаху фальсификацией и равно по скудости аргументов софистикой, поскольку по сравнению со Стояновичем примером научной честности мог бы быть даже Бернштейн, который, несмотря на все совершенные им искажения, по крайней мере не отрицал того, что его позиция в корне противоречила учению Маркса. Впрочем, эта полемика излишня для всех тех, кто с Марксом знаком по его оригинальным трудам, а не на основе его неомарксистских интерпретаций. Ведь Маркс и Энгельс уже в «Немецкой идеологии», первом научном обобщении материалистического понимания общественного развития, дискутируя с прародителем мелкобуржуа(Зного анархизма Штирнером, подчеркнули, что степень освобождения человека не может быть чем-то абстрактным, а зависит от тех материальных условий, в которых живут люди. «В действительности же, — писали они, — дело происходило, конечно, таким образом, что люди завоёвывали себе свободу всякий раз постольку, поскольку это диктовалось им и допускалось не их идеалом человека, а существующими производительными силами» 105. Именно этим тезисом руководствовался Маркс, когда выступил в- поддержку ориентировавшегося исключительно на развитие производительных сил Рикардо в противовес ссылавшимся на «гуманизм» его противникам. Но для многочисленных представителей «неомарксизма», среди которых немало не только косвенных, но и непосредственных учеников Штир- нера, понять различие между двумя концепциями и подходами — дело безнадежное. *

* *

Стремление «неомарксистских» направлений утвердить признание правомочности существования различных вариантов марксизма ставит не просто какие-то абстрактные теоретические проблемы, а органически смыкается с той тактикой международного империализма, которую называют политикой «размягчения». Эта тактика строится на осознании руководящими буржуазными политиками и идеологами того факта, что безрезультатной является такая пропагандистская деятельность, которая возможности принятия рекламируемых ими принципов свободы и демократии связывает с открытым свержением существующего в социалистических странах общественного строя. Как это подчеркивал в одном из ведущих американских внешнеполитических журналов Дж. Лукашевский, «вклад, который мог бы сделать Запад в желательное развитие Средней Европы, должен был бы заключаться в неоднократном и открытом заявлении о том, что он не имеет намерений подорвать социалистические основы экономики и общества среднеевропейских стран» 106. Далее он в качестве комментария добавляет: «Запад должен принять социализм в Средней Европе в первую очередь из-за народов этого региона. Подавляющая часть тамошней оппозиции существующей системе возникла не по причине стремления к восстановлению капитализма, а потому, что мечтает о свободе и благополучии в условиях самого социализма» 107. 3. Бжезинский, исходя из аналогичных соображений, рекомендовал руководителям США такую тактику, которая бы «сделала возможными политические шаги, направленные на то, чтобы последовательно привлечь к западному мгцру ревизионистский коммунизм» 108. В качестве последствия этой тактики, по его мнению, «небессмысленно ожидать того, что в последующем десятилетии, очевидно, можно будет увидеть эрозию наиболее боевых аспектов марксизма-ленинизма» 109. В качестве главной цели наступления Бжезинский определил «ленинскую интерпретацию марксизма», поскольку «именно ленинизм — это чисто русское образование—превратил марксизм в боевую и тоталитарную систему» по. Конечной же целью/ по утверждению Бжезинского, должна быть социал-демо- кратизация коммунизма. «Настоящая разрядка тогда может наступить, когда... в-осточные режимы последовательно будут приобретать такой характер, который приблизит их к социал-демократии. Все, что не достигает этого, неизбежно неустойчиво и неудовлетворительно...» 111.

Из этих цитат вполне ясно вырисовывается концепция, которая наряду с прочим стремится распространить принцип сосуществования на сферу идеологии, чтобы на этой основе оказывать влияние на проходящие в социалистических странах идеологическо-политические и культурные процессы, воздействовать на их понимание и оценку.

Вполне понятно, что особенно важной целью в этих устремлениях является плюрализация марксизма, утверждение правомочности существования различных направлений внутри марксизма. Достижение этой цели позволило бы различным формам буржуазной идеологии выступать в одеянии марксизма и тем самым сделать относительным различие между марксизмом-ленинизмом и опирающимися, по сути, на буржуазную идеологию «вариантами марксизма». Поэтому первоочередная задача заключается в том, чтобы поставить под вопрос внутреннее единство марксизма, его гомогенный характер. Фетчер пытается решить ее следующим образом: «Что есть марксизм? Может быть, учение Карла Маркса? Но ведь Маркс однажды ясно сказал: «Tout ce que je sais, c’est que je ne suis pas marxiste!» Или те теории, которые были предложены Энгельсом, Каутским, Бернштейном, Плехановым? Все они более или менее ясно претендуют на то, чтобы считаться «марксистскими», но они настолько отличаются друг от друга, что в них едва можно найти в качестве общей черты хоть один-два «ведущих мотива» 112.

Основой концепции Фетчера является отрицание единства науки и идеологии в марксизме. В соответствии с этим, по мнению Фетчера, не может быть никакого объективного критерия при определении того, какое направление может считаться марксистским, а какое — нет. Фетчер при этом называет марксистскими даже те антимарксистские направления прошлого, которые являются таковыми по собственному признанию их представителей. Этим самым он пытается дело представить так, будто бы на вопрос о принадлежности к марксизму нельзя дать определенный ответ ни применительно к прошлому, ни относительно настоящего. Но если нет единого марксизма, то существуют его «варианты», и марксизм-ленинизм в лучшем случае является одним из этих вариантов, который лишь на основе субъективного произвола может отождествляться с марксизмом.

Опыт уже более чем столетней теоретической борьбы со всей очевидностью подтверждает, что ключ к единственно правильному толкованию марксизма в осознании того, что в нем наука и идеология образуют неразрывное единство. Постоянно развивающийся марксизм основывается на системе идей и взглядов, находящихся в органической взаимосвязи, а вовсе не является гетерогенным со- 13

Г. Рипп бранием противоречащих друг другу теоретических поЛо^- жений, как это громко утверждают или замаскированно представляют сторонники «плюралистского марксизма». Марксизм не является каким-то универсальным магазином по продаже идеологических элементов, среди которых каждый может себе выбрать по вкусу и свободно смонтировать их с другими идеологическими элементами, взятыми совсем в других местах. Требование единства науки и идеологии в марксизме наряду с прочим означает и то, что под видом идеологии не может быть отвергнуто все, что способствует лучшему познанию объективной действительности, а также и то, что под флагом «научности» не может быть принято ничего, что не являлось бы идеологическим выражением противоположных пролетариату классовых интересов. Марксизм одновременно является и открытой, и закрытой системой. Он открыт для новых явлений общественного развития, для новых научных достижений. Марксизм закрыт для проникновения в него чуждых ему идеологий. В соответствии с этим осуществление единства науки и идеологии в марксизме требует борьбы на два фронта. Одним из них является борьба с догматизмом, который считает марксизм закрытой системой не только для буржуазных идеологических течений, но и для новых проблем общественного развития, для новых результатов научных изысканий. Другим — борьба с ревизионизмом, который марксизм считает открытой системой не только с точки зрения требований научного прогресса, но и по отношению к старым и новым течениям буржуазной и мелкобуржуазной идеологии. Идеологическая функция той концепции, которая отрицает марксизм, заключается как раз в том, чтобы смазать, размыть границы между марксизмом и этими течениями.

А. Шафф в своем докладе на устроенной в 1968 г. в честь юбилея Маркса конференции ЮНЕСКО, ссылаясь на мнимую антиномию «экономического» и «гуманистского» Маркса, оперируя разделением науки и идеологии, выступил с требованием идеологического сосуществования и переплетения происходящих из совершенно различных идейно-теоретических источников «гуманизмов» и обратил внимание на «опасность» принципиального размежевания между противоположными идеологиями. «Как бы дело ни обстояло, современное развитие, или, скорее, познание, марксистского гуманизма воплощается в духе открытой доктрины, которая готова к диалогу и предусматривает такое терпение, которое необходимо для этой цели» 113. Последствия такой «открытой доктрины» и «диалога» более конкретно определил идейный брат Шаффа Р. Гароди: «...марксисты должны понять, интегрировать и реализовать «человеческую основу» христианства — «трансцен- денцию» и «любовь» 114. Избрав этот путь, Гароди очепь быстро пришел к открытому разрыву с коммунистическим движением, к провозглашающей «принцип плюрализма» позиции полного теоретического ликвидаторства, сущность которой сформулирована им самим: «Если партия желает быть не сектой доктринерских элементов, а закваской всех тех сил, которые во Франции хотят осуществления социализма, тогда не может быть «официальной философии» и в принципе она и сама не может стоять ни на идеалистической, ни на материалистической, ни на религиозной, пн па атеистической основе» 115. В полном соответствии со всем этим Стоянович следующим образом обосновывает необходимость синтеза происходящих из различных идейных источников «гуманизмов»: «Марксизм только тогда сможет добиться прогресса, когда еще более решительно откроет двери для других видов гуманистической критики нашей эпохи: социалистической, персона- листской, экзистенциалистской и других»11?. Согласно Стояновичу, только этот путь может привести к «ренессансу марксизма».

Проследив эту объективную логику плюрализаторских толкований марксизма, можно правильно понять подлинное содержание лозунга, провозглашающего «ренессапс марксизма». Лозунг «назад к Ленину» и сменивший его затем лозунг «назад к Марксу» были призваны, как показывает последующий ход событий, маскировать на какое-то время открытый разрыв с марксистско-ленинской теорией. Это утверждение сегодня уже может быть выведено и из признаний самих представителей «неомарксизма».

Что касается второго лозунга, то Стоянович считает, что уже пришло время, когда нужно критически относиться и к его глашатаям. «Обновители марксизма слишком задержались на первой фазе, девиз которой «назад к Марксу»... только недавно началось развитие философии, мало связанное с Марксом» 117. (Пожалуй, нелишне еще раз отметить, что «неомарксизм» под философией обычно 13* понимает всю теорию исторического и общественного развития.)

Стоянович в связи с этим признает, что концепция марксизма, сведенная к зачатой на идеалистическо-этической основе «теории отчуждения», не может найти никакой опоры в произведениях «зрелого» Маркса.

«Для нас не так просто принять то, — писал он, — что Маркс в своих последующих трудах, в общем, не использует термин «отчуждение». Уже в «Немецкой идеологии» Маркс самокритично относится к идее «отчуждения» 118. Хотя это утверждение в данной форме далеко не бесспорно, оно как бы придает иронию позиции тех отстающих на фазу от Стояновича «марксизаторов», которые с презрительным пренебрежением высказываются о тех, кто осмеливается говорить о существенном изменении взглядов Маркса в этой области.

Путь, ведущий от «обновления» марксизма к его отрицанию, в Венгрии в последнее десятилетие хорошо может быть прослежен в работах таких авторов, как Хеллер Аг- неш, Хегедюш Андраш, Маркуш Дьёрдь, Вайда Михай и др. Свой разрыв с марксизмом одно время и они пытались. замаскировать лозунгом «множественность марксизма». Конечным пунктом эволюции «неомарксистов», вышедших первоначально из рядов коммунистического движения, является полное и открытое противопоставление своих взглядов теории марксизма-ленинизма, в результате чего исчезает всякое формальное различие между их позицией и теми «вариантами марксизма», которые возникли на основе буржуазной идеологии.

Конечной целыо строящихся на разделении идеологии и науки «неомарксистских направлений», естественно, является дискредитация «ленинской интерпретации марксизма», и с этой целью ленинизм представляется как чисто русское явление. На основе всего этого легко (ПОНЯТЬ, почему встречают представители разлпчпых течений «неомарксизма» столь радушное п широкое покровительство в кругах тех, кто направляет политику «разрыхления» социализма, со ссылкой на так называемые этические нормы более высокого порядка, присущие «гуманистскому варианту» социализма.

Единство теории научного социализма и практики рабочего движения в нашу эпоху олицетворяют прежде всего те страны, которые, построив социализм, своим сущест- ьованием, результатами труда доказывают преходящий и переходный характер капиталистического строя. Эти страны доказывают, что социализм является единственно возможной «альтернативой» решению стоящих сегодня перед человечеством задач.

Именно поэтому выступление представителей «гуманистского» направления против научного социализма не может ограничиться нападками на теорию марксизма- ленинизма. В соответствии с выполняемой ими в международной классовой борьбе идеологической функцией они стремятся к тому, чтобы дискредитировать те формы, в которых эта теория осуществлена в социалистических странах.

Так называемая антиномия «гуманистского» и «экономического» Маркса занимает центральное. место в «неомарксистской» концепции не в последнюю очередь потому, что из нее выводится концепция двойственной «альтернативы» или «модели» социализма. В соответствии с этой концепцией практика сложившегося социализма означает победу «Маркса-экономиста» над первоначальными гу- манистскими устремлениями Маркса, и задача состоит в том, чтобы в противовес этой «искаженной практике» обеспечить осуществление «подлинного гуманистского видения», «философской утопии» Маркса. (Противопоставления этих двух «альтернатив» и «моделей» является основной тенденцией. Существующие внутри «неомарксизма» разнообразные течения в свою очередь проявляются и в различных вариациях «альтернатив» и «моделей».)

Стремление большинства «неомарксистских» направлений к тому, чтобы удалить из марксистской идеологии политическую экономию, проявляется и в том, что предпринимаются попытки очистить понятие социализма от приоритета экономических отношений, от их ведущей роли в определении общественной системы и вообще от всякого экономического содержания. В результате при определении характера существующих общественных отношений используются почти исключительно философские критерии, вдобавок критерии абстрактной «философии морали». В соответствии с этим Г. Петрович выразил глубокое (недовольство тем, как Маркс в «Критике Готской программы» и Ленин в «Государстве и революции» подошли к вопросу о двух фазах коммунизма и их отличи- 14

Г. Рипп тельных чертах, о функции дйктатуры пролетариата, потому что в качестве исходного момента им служили экономические отношения и система распределения. В противовес Марксу и Ленину позиция Петровича состоит в том, что «критерием, по которому различаются этапы социализма, не может быть ни распределение, ни экономика вообще, а какой-то более общий принцип, который обращен к человеку как к целому» 1,э. Для того чтобы определить социализм как «истинно человеческое общество», Петрович вместо научного подхода к понятию социализма берет на вооружение громкие фразы идеалистической философской антропологии и аксиологии. «Общество в той мере является социалистическим, — утверждает он, — в какой открывает возможности для свободного творческого развития каждого человека» 12°. Однако даже наилучшие утверждения можно превратить в бессодержательные фразы, если оторвать их от тех конкретных общественных условий, в которых они сформулированы.

Сходным образом В. Корач утверждает, что вследствие выделения экономических моментов как первичных в социалистических странах понятие социализма получило какое-то технократическо-экономическое толкование. Стоянович дует в ту же дуду, когда прямо отрицает, что существующая в Советском Союзе и других следующих «советской модели» странах обществендая система является социалистической. «Общественную систему, — пишет он,— которая основывается на государственной собственности и государственном управлении производством и общественной жизнью, нужно считать не социалистической, а этати- ческой. Так что наряду с капитализмом на мировой арепе мы встречаемся с новой современной классовой системой — этатичеокой системой» 121.

Кто хоть в какой-то мере знаком с историей рабочего движения и в рамках ее с той идеологической борьбой, которую вели марксисты с анархизмом, тот легко увидит, что «неомарксисты», по существу, используют против «институционного марксизма» те же аргументы, что были ранее на вооружении анархистов в их борьбе против марксизма. Бакунин, например, в полемике с Марксом в период I Интернационала говорил следующее: «Я отвергаю коммунизм, потому что он означает отрицание свободы, я же ничего человеческого не могу представить без свободы. Я вовсе не коммунист, потому что коммунизм фактически всю власть общества олицетворяет в государстве, поскольку способствует централизации собственности в его руках, я же желаю упразднения государства, радикального искоренения авторитарного принципа и опеки государства, поскольку по сей день государство под предлогом морального воспитания, привлечения к цивилизации порабощает людей, угнетает их, эксплуатирует и разлагает. Я желаю организации общества, коллективной или общественной собственности снизу вверх путем свободного объединения, а не сверху вниз с помощью авторитета...» 122.

Эта близость взглядов многих представителей «неомарксизма» старым представлениям анархистов, которая, в частности, проявляется в столь мифическом, абстрагированном от всех общественных факторов изображении государства, не ускользнула от внимания буржуазных «марксологов». Уже не раз упоминавшийся Фойер этот факт откомментировал следующим образом: «На благоприятном расстоянии величиной в целое столетие кажется, что Бакунин мстит Марксу. Современные революционеры, интеллигенты и студенты — активисты с точки зрения формы являются марксистами, но с точки зрения содержания они бакунинцы» 123. Швейцарец Кюнсли, который, правда, упрекает «неомарксистов» в нелогичности их действий, заключающейся в том, что они, с одной стороны, считают себя представителями «аутентичного марксизма», а с другой — в своей критике марксизма-ленинизма почти слово в слово используют те аргументы, которые выдвигали против Маркса вожди анархизма, сам берет на вооружение их приемы и, в частности, в одной из своих лекций утверждает, что развитие «советского марксизма» подтверждает справедливость той критики, которую обратили против Маркса анархисты. «Тот, кто сегодня перелистает писания анархистов, — отмечает он, — с удивлением обнаружит, что они поистине точно угадали направление развития, по их мнению неизбежного, марксистской теории в сторону практики бюрократического этатизма» 124.

Кюнсли с позиций последовательного антимарксизма фактически приходит к выводу о том, что есть только один марксизм и что в действительности может существовать только тот социализм, который является реализацией этого одного марксизма.

Обвинение социализма в «вырождении», в «этатизме», направленное против сложившейся в социалистических странах общественной системы, по существу, возводится «неомарксизмом» в ранг общей закономерности социализма. Поскольку распространяющаяся на все сферы общества руководящая роль марксистско- ленинской партии, функция государства рабочего класса в строительстве социализма, всенародная (государственная) собственность на средства производства и т. д. являются, с точки зрения «неомарксистских авторов», проявлениями этатизма, чуждого сущности социализма, то получается, что понятие социализма уже не содержит ничего такого, что не позволило бы его присоединить к любым мелкобуржуазным, либеральным и анархистским концепциям. Такое стремление, например, однозначно прослеживается в позиции Л. Гольдманна, который в одном из своих докладов заявил: «Не существует абстрактного и универсального социализма, не существует и такого отличительного признака, по которому можно было бы всегда и везде определить, является то или другое общество социалистическим или нет» 125.

Подобное выхолащивание содержания социализма, которое, между прочим, поразительно походит на ту метаморфозу, которая произошла с этим понятием в ходе эволюции социал-демократии, служит основой для тех лозунгов, которые существующим формам социализма противопоставляют какие-то «гуманистские альтернативы», «демократические модели» социализма.

Одной из существенных черт «неомарксистских» направлений является то, что они представляют формы существующего социализма как следствие победы в корне ошибочной концепции социализма в противовес другим альтернативам, возникшим в ходе исторического развития. Такая постановка вопроса носит не какой-то академический характер, а речь идет о том, что современный правый и «левый» оппортунизм желают реабилитировать своих духовных предков, чтобы тем самым оправдать свои во многом смыкающиеся с их позициями взгляды. Дискредитация всего прошлого коммунистического движения означает отрицание его исторической преемственности, наводит на мысль, более того, пропагандирует, что сложившаяся практика социализма и теория в целом должны быть отброшены.

В нападках «неомарксистов» на социалистические страны центральную роль играет так называемый вопрос о Сталине.

При анализе данного направления «творческой» деятельности «неомарксистов» необходимо ясно видеть в нем два ключевых момента. Первый состоит в попытке сознательно исказить научную марксистскую оценку общих и частных аспектов деятельности Сталина. Второй момент, органически связанный с первым и представляющий особый интерес с точки зрения рассматриваемой нами проблематики, относится к той идеологической функции, которую выполняет постановка идеологами «неомарксизма» «проблемы о Сталине» в международной классовой борьбе вообще и в политике «разрыхления» социализма, проводимой империализмом, в частности.

Что касается первого момента научной марксистской оценки деятельности Сталина, то необходимо сказать, что в этой области за прошедшее время очень много сделано, и в первую очередь в Советском Союзе, чего, однако, представители «неомарксизма» и других буржуазно-ревизионистских направлений не желают замечать или же, руководствуясь слепой ненавистью, представляют в качестве «вульгарной апологетики». Стремясь скрыть марксистскую, глубоко научную оценку данной проблемы, они с помощью разного рода идеологических манипуляций построили вокруг нее заколдованный круг ложных альтернатив. Эти альтернативы допускают, по существу, только два в равной степени неприемлемых ответа на поставленный комплекс проблем, причем отклонение одной альтернативы предполагает автоматическое принятие другой. В соответствии с одной из альтернатив выводы, сделанные на основе критики Сталина, требуют принципиального отрицания всей полувековой истории социализма, делают невозможным признание исторической преемственности коммунистического движения.

Действующие в соответствии с ленинскими принципами коммунистические партии, естественно, не могут принять этот сконструированный идеологической манипуляцией «неомарксистов» и предложенный ими как единственно возможный выбор между ревизионизмом и «модернизированным догматизмом», они отвергают самое такую постановку вопроса. Коммунистические партии с гордостью и с не вызывающей никакого сомнения принципиальной по- следовательностыо принимают наследство исторического прошлого своего движения, исповедуют его историческую преемственность, но с той же однозначностью отмежевываются от попыток выдать в качестве «неизбежных издержек революции» те ошибки, противные существу марксизма-ленинизма, которые были допущены. Такой принципиальный подход к установлению исторической правды нельзя ни в коем случае считать только общей принципиальной декларацией, он является и практическим руководством к действию, необходимым для правильной ориентации в дискуссиях о перспективах, исторических возможностях социализма. *

* *

Стремление к реабилитации «старых альтернатив социализма» находит свое выражение в основном в трех направлениях «неомарксизма». Одно из них ставит своей целью возрождение в скрытой или открытой форме троцкизма, что выражается в попытках отдельных представителей западной интеллигенции освежить традиционный троцкизм концепциями маоизма или тем, что понимается под его предельно туманными тезисами. Другое направление характеризуется стремлением оживить выступление старых анархистских и анархосиндикалистских течений, переодев их в марксистское одеяние. И наконец, третье, наиболее распространенное, направление составляют попытки оживить программу «демократического социализма» и в конечном счете социал-демократического реформизма.

Среди упомянутых направлений в наиболее благоприятном положении находится первое, поскольку троцкизм, а также относительно широкий круг смыкающихся с ним течений, ссылаясь на свое более чем полувековое противоборство с реальным социализмом, с полным правом могут претендовать на достойное место в стане «неомарксистов».

И надо сказать, что усилия троцкистов встречают активную поддержку. Весьма характерной с этой точки зрения является позиция журнала «Мансли ревю», который за прошедшее десятилетие стал одним из самых главных пропагандистов китайских взглядов и в своем усер- дни дошел до того, что в одной из передовиц в связи с «культурной революцией» заявил следующее: «Хвала китайским революционерам, являющимся пионерами на том пути, который мы все должны пройти, если хотим сохраниться как человеческие существа» 126. Называя маоистов «пионерами», журнал вместе с тем пытается связать их взгляды со взглядами традиционного троцкизма, многие из которых разделяются авторами журнала 127. Так, в одной из статей журнала отношение к троцкизму было сформулировано следующим образом: «...Мы считаем, что левая оппозиция располагала наилучшей программой и ее победа обеспечила бы наиболее благоприятную возможность для развития в направлении социализма и пролетарской демократии» 128. Стремясь установить связь между взглядами маоистов и троцкистов, редакция журнала, по существу, исходит из того, что если троцкисты принимают настоящее маоизма, то и маоисты должны признать свою связь с основными тезисами троцкизма и в первую очередь принять его оценку исторического пути Страны Советов.

Другое направление обращает свое внимание на старые анархистские, и особенно анархо-синдикалистские, течения и при этом пытается разработать такой «вариант марксизма», который бы эти течения легализовал как марксистские. Это направление не имеет явно выраженного профиля, потому что, с одной стороны, как об этом говорилось, обращение к аргументам анархизма более или менее характерно для всего «неомарксизма», с другой стороны, причисленные к этому направлению теоретики по очень многим аспектам одновременно являются и представителями программы «демократического социализма». Относительная самостоятельность этого направления несколько более определенно проявляется, когда речь идет о стратегических концепциях борьбы за социализм.

Те, кто знаком с длительной историей идеологической борьбы между марксизмом и анархизмом, понимают, что для реабилитации своих духовных предков представители данного направления должны вернуться в весьма далекое прошлое. Проповедуемый ими «вариант марксизма» требует прежде всего примирения Прудона и Маркса, создания «прудонизированного марксизма». Сущность попыток, направленных на достижение этих целей, заключается в том, что марксистские положения о роли диктатуры пролетариата, о централизованном управлении, необходимом при планомерном развитии экономических процессов, рассматриваются как какие-то пороки марксизма, которые, ссылаясь на уроки исторического развития, представители этого направления считают необходимым заменить мелкобуржуазно-анархистскими представлениями Прудона об абсолютной самостоятельности изолированных производителей, о стихийном характере экономических процессов. (В создании «прудонизиро- ванного варианта марксизма» особенно отличился Г. Гур- вич и на гораздо более примитивном уровне — Р. Супек.) Что касается анархосиндикалистов, то их реабилитация носит не столь открытый характер, как в случае с Прудоном, а является более рафинированной. В этом плане среди других своим усердием особенно выделяются Л. Гольдманн и А. Горц. (На взглядах последнего по этому поводу более подробно остановимся, когда пойдет речь о стратегии борьбы за социализм.) Для полноты характеристики этого направления следует упомянуть утверждение Стояновича, согласно которому для реализации построенной на такой теоретической базе «модели социализма» особенно благоприятными были контрреволюционные рабочие советы, созданные во время событий 1956 г. в Венгрии, однако вмешательство «этатической бюрократии» помешало, по его словам, этому эксперименту.

Среди рассматриваемых течений внутри «неомарксизма» наиболее значительным, как это следует из всего предыдущего изложения, является третье — так называемое гуманистское направление, которое в противовес сложившейся практике социализма провозглашает «гу- манистскую альтернативу» социализму, его «демократическую модель». В 1968 г. в Чехословакии представители этого направления встали под знамя «социализма с человеческим лицом» и соответственно «демократического социализма».

Марксистскую оценку «гуманистских альтернатив» социализма, его «демократической модели» во многом облегчает тот факт, что перед представителями этого направления открылись в 1956 г. в Венгрии и в 1968 г. в Чехословакии определоппые возможности для практической реализации своих теоретических представлений. Тем самым ясной стала взапмосвязь между абстрактными теоретическими рассуждениями и их практическим осуществлением, и эта взаимосвязь весьма активно подчеркивается самими представителями «гуманизирующего» направления. В прошлом близкий сотрудник Троцкого Рая Дунаевская, переметнувшаяся позже в стан «гуманист- ских социалистов», считала, что с точки зрения выведенной из «гуманистского Маркса» альтернативы отношение к венгерской контрреволюции 1956 г. является прямо-таки пробным камнем гуманизма. «Венгерская революция 1956 г. превратила гуманизм Маркса из академической дискуссии в вопрос жизни и смертп» 129. По ее мнению, впервые венгерская контрреволюция попыталась превратить философию Маркса (в ее понимании) в действительность: «...венгерская революция стремилась к тому, чтобы преобразовать философию в действительность» 130. (Та же Дунаевская считала наиболее важным творением «гуманистского марксизма» ту изданную в западных странах книгу, в которой главарь венгерских ревпзионистско-контр- революционных сил Имре Надь изложил свои соображения по поводу «национального коммунизма».) Ничто не доказывает лучше внутреннюю логическую взаимосвязь венгерских событий 1956 г. с событиями в Чехословакии в 1968 г., как тот факт, что в одном из номеров (13 июня 1968 г.) газеты «Литературны листы», наиболее важного органа чехословацких ревизионистов, была опубликована хвалебная статья об Имре Наде, которого газета с полным правом могла считать духовным предвестником. Поэтому понятно и то, почему так злобно и ожесточенно отреагировали сторонники «гуманистской альтернативы» социализма на провал в 1968 г. в Чехословакии их окрещенных как «ренессанс марксизма» представлений.

То, что истинной целью «демократической модели» социализма не может быть ничто другое, как только отождествление с социал-демократической программой или в социалистических странах с идеологическо-политиче- ской платформой буржуазно-демократической контрреволюции, вполне однозначно сформулировано и в уже упоминавшемся документе «Решение об отношениях между социал-демократией и коммунизмом». «Демократический социализм и в будущем явится политической альтернативой коммунизму. Более гуманный, более либеральный и правовой коммунизм... был бы ближе с точки зрения существенных моментов к основным социал-демократиче- ошш взглядам, чем к основным концепциям Ленина» 131. То же идейное родство отметил и Вилли Брандт в произнесенной им речи на юбилее, посвященном 150-летию со дня рождения Энгельса: «Догматический марксизм является одним из тех апологетических учений, которые появляются и исчезают в ходе человеческой истории. Лучшими хранителями наследства Маркса и Энгельса являются те, которые без догм считают, что человеческое общество необходимо гуманизировать» 132.

Для направлений, исповедующих взгляды об «альтернативах» или «моделях» социализма, характерно, что применительно к практике социализма, перспективам его развития используется извлеченная из теоретического арсенала буржуазной науки гносеологическая концепция релятивизма. Вознося на щит понятие «модели» и модернизируя его в духе идеальных типов Макса Вебера, ему придается такое содержание, которое отрицает применимость к сфере общественной жизни проявляющихся в действиях людей объективных закономерностей. Упомянутая концепция релятивизма абсолютизирует в альтернативах, возникавших и возникающих в ходе развития социализма, заключенный в них субъективный момент, причем так, что исключает из всего исторического процесса развития объективность, проявление общих законов и все объясняет случайными факторами идеологических дискуссий и политической борьбы.

В соответствии с основными идеями гносеологического релятивизма эта концепция отказывается от различения в процессе исторического развития явления и сущности, случайного и закономерного и тем самым возвращается к такой точке зрения, которую уже Гегель с правом квалифицировал как несовместимую с научным объяснением действительности. «Вдумчивое рассмотрение мира, — писал Гегель, — уже различает между тем, что в обширном царстве внешнего и внутреннего наличного бытия представляет собою лишь преходящее и незначительное явление, и тем, что внутри себя поистине заслуживает название действительности... Что же касается их философского смысла, то мы имели бы право предполагать, что критики настолько образованны, чтобы знать... что существование представляет собой частью явление и лишь частью действительность... Но человек, обладающий хотя бы обыденным чувством языка, не согласится с тем, что случайное существование заслуживает громкого названия действительного, случайное есть существование, обладающее не большей ценностью, чем возможное, которое одинаково могло бы и быть, и не быть» 133.

Характерной чертой концепций, провозглашающих лозунг об «альтернативах» или «моделях» социализма, является то, что они все или почти все сводят на уровень возможного, рассматривают как такое, что «одинаково могло быть и не быть». Они выдвигают свою ложную теоретическую альтернативу, которая уводит от существа проблемы, все обосновывает субъективными решениями, которая в принципе исключает, что во многих возможностях и случайностях развития может быть выделен какой- то общий и закономерный процесс. На основе такой ложной логической схемы они делают вывод, что могли бы возникнуть и совсем другие «модели» социализма и, следовательно, отнюдь не принципиальные моменты обусловливают то, что современная практика увязана не с этими «моделями», а с действительными формами социализма.

В основных вопросах международной классовой борьбы, в оценке сложившихся форм социализма и перспектив его развития к выводам, во многих аспектах весьма сходным с вышеприведенными точками зрения, приходит, несмотря на различия в отправных позициях, и «левый» уклон от марксизма, воплощенный в маоизме, троцкизме и других ультрарадикальных течениях. Об этом хорошо свидетельствует реакция Суизи на события 1968 г. в Чехословакии, который весьма своеобразно попытался обосновать, почему он против осуществленной в августе 1968 г. интернациональной акции пяти социалистических стран, которая имела своей целью защиту социализма в Чехословакии. Суизи вовсе не отрицал, что ход событий нес в себе опасность контрреволюционного переворота, но акцию пяти социалистических стран он все же осудил, утверждая, что и их экономическая система неотвратимо развивается в сторону капитализма. «Направление развития в сторону капитализма стало составной частью современной системы (социалистической. — Г. Р.); контроль предприятий со стороны самих предприятий, координация путем рынка и опора на материальное стимулирование — вот те три фактора, которые вместе делают неизбежным неотвратимое действие тенденции, ведущей в направлении такой экономической системы, которая, какое бы название ни выбирали для нее, все более функционирует как капитализм». И далее он добавляет: «У них нет другого выбора, как снова обратиться к методам капитализма, но, сделав это, они вступают на улицу с односторонним движением, которая, какой бы она ни была длинной, может иметь только одип конец» 134.

Подобная характеристика Суизи настолько искажает действительность, что даже не может быть названа карикатурой. Расширение самостоятельности предприятий в странах социализма в действительности вовсе не равнозначно реализации анархистско-синдикалистских представлений, согласно которым предприятия должны без всякого централизованного управления располагать доверенными им средствами. Более активное использование товарно-денежных отношений ни в коем случае не означает того, что согласование деятельности предприятий, управление экономическим развитием доверено стихийному рыночному механизму. Что касается материальных стимулов, то их применение в соответствии с ленинскими принципами не может оттеснить на задний план морально-политические факторы, не может способствовать образованию больших различий в доходах и ни в коей мере не может повлечь за собой отказ от решения основных социальных задач.

Цель подобного искажения станет очевидной, если мы рассмотрим его не с точки зрения связи с реальной действительностью, а с точки зрения системы идей различных ультрарадикальных групп. Эти группы прилагают не меньше стараний к тому, чтобы превратить научный социализм в «этический социализм», чем те, кто следует «классическим» путем оппортунизма. В своих усилиях они большую помощь получают от маоизма, концепции которого уже и раньше отличались сильной субъективист^ ско-этической окраской. Один из наиболее значительных западных пророков маоизма, непревзойденный путаник Беттельхайм, попытался найти в теоретическом опыте китайской «культурной революции» (точнее, мифологии этой революции) то иделогическое и политическое орудие, которое дает возможность избежать «буржуазной реставрации». По поводу этого он пишет следующее: «На уровне теории... решения Коммунистической партии Китая в связи с культурной революцией, ее цели и методы делают совершенно ясными те идеологические и политические условия, которые необходима осуществить для того, чтобы окончательно была ликвидирована опасность буржуазной реставрации» 135. Согласно Беттельхайму, на этом пути может быть достигнуто «господство непосредственных производителей над (необходимыми) условиями существования и... прежде всего над средствами и продуктами производства» 136.

Суизи в свою очередь следующим образом сформулировал требования, необходимые для осуществления этих целей: «Для достижения этих целей имела бы решающее значение полная ликвидация такой системы распределения, которая функционирует посредством получения и расходования денежных доходов... Это тем более важно, что с течением времени число переходных обществ наверняка будет увеличиваться, и это тем более возможно, поскольку мы располагаем богатым опытом китайской Великой Пролетарской Культурной революции, которая является таким событием, к которому, по моему мнению, будущие поколения будут относиться как к борьбе человечества за более простое и человечное общество» 137.

Внимательное рассмотрение этих взглядов неизбежно приводит к выводу, что они рождены не китайской действительностью, а, скорее, китайской мифологией, которая к тому же не столько является каким-то фантастическим отражением фактических китайских условий, сколько произвольным умозаключением некоторых западных интеллектуалов. Сколь бы ни была скудна информация о действительном состоянии китайской экономики, из нее все же выясняется, что в Китае и речи нет о ликвидации товарно-денежных отношений и полном упразднении средств материального стимулирования. Но даже если абстрагироваться от этого и поверить в искренность демагогически провозглашаемого в Китае лозунга о том, что целью построения социализма является постепенное формирование человека нового типа (что само по себе правильная цель), то неизбежно напрашивается вывод, что эта цель не может быть достигнута волюнтаристскими методами.

Правильно оценить роль товарно-денежных отношений в социалистических странах можыо не на основе абстрактных этических норм, а только путем изучения объективных условий в этих странах. Противопоставление безосновательно приписываемых социалистическому гуманизму псевдопринципов объективным условиям действительности представляет собой одно из наиболее очевидных и частых проявлений перехода от научного социализма к «этическому социализму», к подмене марксистского понимания общественного развития философией морали буржуазного происхождения. По поводу осуществляемого на основе абстрактных этических императивов субъективистского идеалистического подхода к процессу исторического развития образно высказывался еще Гегель: «Но охотнее всего отделяет действительность от идеи рассудок, который грезы своих абстракций принимает за нечто истинное и гордится долженствованием, которое он особенно охотно приписывает также и в области политики, как будто мир только и ждал его, чтобы узнать, каковым он должен быть, но каким он не является; ибо если бы мир был таковым, каковым он должен быть, то куда делось бы скороспелое умствование выдвигаемого рассудка долженствования» 138.

Все сказанное полностью относится к «скороспелому умствованию» тех псевдомарксистов, которые свои субъективные мечтания выдают за требования общественного прогресса и которые обрушиваются на действующие в соответствии с ленинскими нормами коммунистические партии за то, что те отнюдь не склонны теорию научного социализма менять на подсовываемую им некую «гуманист- скую альтернативу», «демократическую модель» социализма. *

* *

Идеологическая функция направлений, выступающих под лозунгом «альтернатив» или «моделей» социализма, не исчерпывается попытками дискредитировать реальный социализм. В круг их задач входит и дезорганизация революционных сил в капиталистических странах. Впрочем, эти две задачи тесно связаны друг с другом. Если, как это утверждают представители «неомарксизма», изменение отношений собственности не меняет существенно общественной жизни, то тогда целью революционного движения не может быть изменение самого способа производства, а таковой должна быть борьба против «отчуждения», «манипуляции», «технологического террора», «власти аппарата» и т. д.

Из такой постановки вопроса вытекает вывод о том, что в условиях реально сложившегося социализма общество не изменяется настолько кардинально, чтобы исчезло его существенное сходство с капитализмом, а посему современные капиталистические и социалистические страны представляют собой лишь два варианта индустриального общества. Развивая эту идею, «неомарксизм», по существу, взялся за новую формулировку программы «третьего пути», который, будучи обобщенно выраженным в категории «развитого индустриального общества», должен стать настоящей альтернативой существующим общественным формациям.

Основой представления о «третьем пути», иногда открыто высказываемой, а иногда стыдливо замалчиваемой, является утверждение о том, что в условиях «развитого индустриального общества» нет необходимости в основанном на марксистской политической экономии анализе капиталистической и социалистической действительности, существующих между ними различий. Поэтому, заявляет Г. Маркузе (следующий одному из вариантов концепции «третьего пути»), марксистская теория социалистического движения, если желает сохранить видимость того, что может в сегодняшней действительности играть еще реальную роль, должна обязательно пройти процесс ремифологизации. В связи с этим он пишет следующее: «В XIX в. теории социализма перевели на социологические понятия первоначальный миф, то есть вскрыли в тогдашних исторических возможностях рациональное ядро мифа. Однако в дальнейшем направление движения изменилось. Вчера еще рациональные и реалистические понятия сегодня, если приложить их к фактическим отношениям, снова предстают мифологическими. Действительное положение трудящихся классов развитого индустриального общества делает мифологическим понятием марксовый «пролетариат», действительность сегодняшнего социализма превращает Марксову идею в мечту» 139.

Основную причину того, почему оригинальная марксистская мысль должна пройти ремифологизацию, Маркузе и его единомышленники видят в том, что она не приняла во внимание девальвацию роли отношений собственности и разоружила себя иллюзией о нейтральности техники, о независимости се от идеологии перед социальными последствиями современного технического развития. Более завуалированные сторонники теории «третьего пути» и ее основной посылки ту же мысль формулирует в виде другой концепции, родственной с предыдущей. Они говорят о победе «Маркса-экономиста» и связанного с ним направления над «Марксом-гуманистом» и его последователями. В такой трактовке корень всех бед состоит в том, что за программой изменения экономических отношений у марксистов затерялась настоящая цель — освобождение индивида, а также и в том, что выдвигаемое ими в принципе «неактуальное требование» уничтожения эксплуатации не оставило места для решения настоящей задачи — ликвидации отчуждения. Из этого вытекает, что переход от капитализма к социализму с точки зрения непосредственно уже решенных задач оказался непродуктивным, поскольку образовавшаяся модификация индустриального общества не смогла принести кардинальных изменений, так как по сути своей она принципиально не отличается от другой модификации индустриального общества (капитализма). Поэтому Э. Фишер современную ситуацию охарактеризовал следующим образом: «Отчуждение, личность, несовместимость, мистификация действительности — сегодня они уже стали центральными проблемами индустриального общества, и не только капиталистического» 140.

Отчуждение, таким образом, рассматривается в причинной взаимосвязи с индустриальным обществом, что делает излишней оценку его и всех связанных с ним явлений в зависимости от качественных признаков господствующих в обществе социально-экономических отношений. Это в свою очередь однозначно удалению из анализа основной категории марксистской концепции общественного развития и политической экономии — общественноэкономической формации, что в конечном счете является желанной целью как для буржуазных противников марксизма, так и его мнимых «обновителей». Вся разница между ними состоит в том, что первое достижение этой цели рассматривают как новое слово в науке, на которое марксизм неспособен, вторые же видят в этом одну из основных посылок модернизированного ими марксизма. В существе дела ничего не меняет то, что некоторые вместо индустриального общества временами говорят о «неокапитализме» (Горц), о «технократическом капитализме» (Гольдманн) или о «социализме нищеты» (Сартр). В об- щем-то, у каждого из них, как и у Гэлбрейта, решают все «императивы техники», и тем самым не характер производственных отношений детерминирует в первую очередь социальные системы, а сложившиеся направления технического прогресса.

У идеологов «неомарксистского» варианта теории индустриального общества часто можно встретить весьма острую и в ряде аспектов оправданную критику некоторых черт экономической, социальной и культурной жизни современных развитых капиталистических стран. Но в этой критике весьма сильна тенденция к тому, чтобы беды капитализма отделить от той социально-экономической основы, на которой они возникли. Эти беды обычно связываются с последствиями индустриально-технического развития. Но такая позиция дает возможность автоматически распространить относящуюся к капитализму критику и на социалистические страны и, ссылаясь на некоторые схожие черты в техническом прогрессе, в формировании производственной и потребительской структуры, провозгласить мифическую существенную тождественность двух качественно отличающихся на деле общественных систем. Фромм, например, утверждал, что социалистические страны при определении степени важности социальных целей переняли сложившиеся в обществе потребления ценност- пые оценки «homo consumens». и поэтому с точки зрения удовлетворения «истинных человеческих потребностей» они не осуществили никакого поворота 141.

Среди «неомарксистских» вариантов теории индустриального общества наиболее полно разработанным является вариант, связанный с именами представителей «франкфуртской школы», в кругу которых наиболее известным стал Маркузе, возведенный в сап духовного вождя различных анархистских течений конца 60-х годов.

Отправным моментом сформулированной Маркузе концепции индустриального общества является тезис о непосредственно идеологическом и политическом характере технического развития. Этот тезис он кратко сформулировал следующим образом: «Беспримерная динамика технического развития наполнилась политическим содержанием, и Логос техники преобразился в Логос непрерывного рабства. Освободительная сила техники — инструментали- м

зация вещей — превращается в оковы освобождения: инструментализацию человека» 142. Из этого отправного тезиса вытекает определение развитого индустриального общества: «Развитое индустриальное общество есть такое общество, в котором технический аппарат производства и распределения становится тоталитарным политическим аппаратом, координирующим и направляющим все измерения жизни, свободное время точно так же, как рабочее, негативное мышление точно так же, как позитивпое» 143.

По мнению Маркузе, интерпретация капитализма и социализма как качественно не отличающихся друг от друга вариантов индустриального общества обоснована тем, что в рамках условий, определенных индустриальным обществом, изменение отношений собственности не затрагивает того общества, что определяет сущность обоих вариантов — сложившееся в результате централизации производства господство «технического аппарата». По этому поводу он пишет следующее: «До тех пор пока господствует сложившееся направление технического прогресса... изменения в собственности на средства производства будут скорее количественными, чем качественными. Предпосылкой достижения социализма гуманистского содержания было бы кардипалытое изменение в направлении технического развития, совершенно новое формирование технического аппарата. Это является сегодня исторической идеей гуманизма» ,44.

Проецируя эту точку зрепия па вопрос о переходе от капитализма к социализму, Маркузе обосповывает необходимость пересмотра целей социализма тем, что Маркс слишком оптимистично, не будучи свободным от ведущих на ошибочпый путь иллюзий, оценивал последствия технического развития. Согласпо Маркузе, техническое развитие в развитом индустриальном обществе дало такие средства в руки господствующего «аппарата», которые позволяют ему, по существу без насилия, в первую очередь с помощью методов, формирующих общественное мнение, сохранить власть по отношению к лишенной самосознания, позволяющей манипулировать собою толпе. Из этого следует утверждение о том, что в «развитых индустриальных странах путь исторически необходимого перехода от капитализма к социализму закрыт». Как утверждает Маркузе, «тем самым представляется, что исчезла внутренняя историческая, связывающая капитализм с социализмом

Цепочка, исчезла не только идеологачески, но и практически, как результат происшедших в основах самой системы изменений» 145. Маркузе настолько превозносит первичность технических изменений по сравнению с политическими и техническое развитие представляет настолько мифической силой, что, по его мнению, видоизменение технического прогресса само по себе привело бы к политическому изменению, политическое же изменение, каким бы радикальным оно ни было, само по себе не может повлиять на условия, определяющие существующую систему. «Техническое изменение, — пишет Маркузе, — является одновременно и политическим, но политическое изменение лишь в той степепи может перейти в социальное, в какой видоизменяет направление технического прогресса, то есть развивает новую технику. Это так, потому что существующая техника превратилась в средство разрушительной политики» 146.

Придание идеологической функции тем средствам, которые созданы техническим прогрессом, ведет соответственно к совершенно немыслимым утверждениям, каким, например, является следующее: «Если бы телевидение и объединившиеся с ним средства массовой коммуникации прекратили свою деятельность, тогда бы это привело к тому, чего не могли вызвать внутренние противоречия капитализма, — к развалу системы» 147.

Дав подобную трактовку господствующим в современном мире отношениям, Маркузе и его идейным собратьям остается ответить на вопрос о том, каков же выход из сложившегося положения. Однако ответ на поставленный вопрос в подавляющей своей части негативен. В одной из своих лекций Маркузе первоочередной задачей назвал отказ от марксистской концепции революции. Он говорит: «...Марксистское понятие о революции, которую осуществляет большинство эксплуатируемых масс и которая своей кульминации достигает «завоеванием власти» и установлением диктатуры пролетариата, которая дает толчок социализации, «превзойдено» ходом исторических событий» 148. Отказ от этой концепции, утверждает Маркузе, неизбежен в первую очередь потому, что пролетариат интегрировался в систему и поэтому «индустриальный рабочий класс... сегодня уже не является бунтарской силой» 149. (В последнее время Маркузе несколько видоизменил своп взгляды, по это нс затронуло пх существа.)

Эта точка зрения видит в развитых капиталистический странах только две силы, которые могли бы быть оппозицией существующей системе: таковыми являются люмпен-пролетариат, жители гетто и соответственно, с другой стороны, некоторые слои интеллигенции. В цитируемой лекции Маркузе об этом говорил следующим образом: «Оппозиция, складывающаяся в условиях капитализма крупных корпораций, концентрируется на двух противоположных полюсах общества: среди населения гетто (которое и само неоднородно) и среди буржуазной интеллигенции, особенно студенчества» 15°. Но в отношении потенциальной революционной роли этих оппозиционных сил, по сути, он же отзывается весьма скептически, о чем свидетельствует,л например, его мнение о перспективах американского негритянского движения: «Весьма сомнительно, чтобы негритянское движение могло стать хотя бы потенциальным «исполнителем» в деле ликвидации капиталистической системы. Более того, весьма вероятно, что эта система способна справиться с негритянской агитацией, причем не только с помощью грубого насилия, а когда угроза развития движения станет более серьезной, и посредством существенных уступок и улучшения положения негров. Нет оснований предполагать, что такие уступки и улучшения приведут к разложению капиталистической экономики и соответствующих общественных и политических институтов» 151.

В кругу «неомарксистов», как это уже не раз отмечалось, в целом общепринятым является убеждение в том, что в так называемом развитом индустриальном обществе руководящая роль от рабочего класса должна перейти в руни какой-то интеллигентской элиты. Это логически следует из точки зрения, согласно которой борьба против эксплуатации потеряла свою значимость, и решающим вопросом стала ликвидация отчуждения. То есть это утверждение означает и то, что руководящую силу борьбы за изменение существующих отношений далее нужно искать не в сфере экономических отношений, а в духовной области надстройки. Именно поэтому упоминавшаяся интеллигентская элита должна быть тем слоем, который по причине своего положения способен поставить под сомнение правомочность существующих отношений.

Маркузе утверждает, что в современную эпоху только избранная группа интеллигенции может взять на себя миссию сохранения идеи «социалистического гуманизма» при том условии, что сможет освободиться из-под влияния как буржуазной, так и коммунистической «индок- тринации». Но все же он вынужден добавить, что интеллигентская элита может играть только роль катализатора, поскольку сама по себе она не есть революционная сила. По его мнению, «роль этой оппозиции по характеру является строго подготовительной: ее задача заключается в радикальном просветительстве в области теории и практики, а также в формировании кадров и ядра для борьбы против глобальной структуры капитализма» 152.

Если последствия развития техники в «индустриальных обществах», к каковым данные теоретики относят как капиталистические страны, так и европейские страны социализма, по существу, одинаковы, то в современном мире романтический мелкобуржуазный анархизм может найти только одну действительно значительную революционную силу, а именнс движение народов, еще не достигших «этапа развитой индустрии». В соответствии с этим у Маркузе на первый план выступает «третий мир», который, по его словам, «выдвигается как новая историческая сила и который можно было бы назвать (как это и делают новые левые) альтернативой как капиталистическому, так и сложившемуся социалистическому обществу или же борьбой за особый путь строительства социализма» 153. Но в рамках сформулированных Маркузе взаимосвязей и революционный потенциал, несомненно, присущий народам, вступившим на путь национального освобождения, ни в кюей мере не способен сделать более радужной нарисованную им картину тотального пессимизма. Ведь если оторвать революционную борьбу этих народов от международного коммунистического движения и его важнейшего оггряда — социалистических стран (или же тем более противопоставить им), то эта борьба никоим образом не может иметь успеха. Это вынужден признать и сам Маркузе: «...Борцы национального освобождения определенно являются наиболее активной силой, которая действует в мировой капиталистической системе. Но они еще не поколебали эту систему. Перспективы? Что случилось в Индонезии, Доминиканской Республике, Конго, Нигерии, Гане, Южной Америке? Кубинский пример остался изолированным и сделал находящихся у власти более осмотрительными: они, в той мере, на- 15 г. Рипп сколько это зависит от них, не позволят, чтобы где-нибудь в другом месте повторился этот пример, и они еще располагают властью н решимостью, все более жестокой властью и агрессивной решимостью, чтобы предупредить возможность повторения кубинского примера» 154.

Из такой позиции логически следует вывод о том, что «отсталые территории предположительно должны примириться или с какой-то формой неоколониализма, или с какой-то более или менее террористической системой первоначального накопления» 155.

Поскольку в концепции революции, сформулированной Маркузе, по существу, нет субъекта, то есть поскольку отсутствует общественная сила, которая могла бы осуществить необходимые преобразования, поэтому единственной задачей направления, представляемого Маркузе и его сторонниками, является отрицание существующего положения. «Критическая теория общества, — пишет Маркузе,— не имеет понятий, которые могли бы заполнить брешь между настоящим и будущим: поскольку она ничего не обещает и не указывает на возможность успехов, то она остается негативной» 156. «Поэтому Маркузе выступает с позиции «Великого Отрицания» против тех, кто критически относится к его взглядам и концепциям и обвиняет в распространении иллюзий тех, кто верит в возможность радикального изменения существующего положения. Каша ответственность, — писал он, — состоит в том, чтобы без иллюзий оценивать свои возможности... Боязнь того, чтобы быть слишком нигилистичным, понятное желание несколько утешить себя и найти революционные силы — все эти добрые намерения порождают иллюзии, вводят в заблуждение, ослабляют оппозицию и играют на руку истэблишменту» 157. Такая позиция предста*вляет собой идеологию тотального пессимизма и одновременно своеобразную апологию капитализма, которая провозглашает его несокрушимость и бессмыслепность борьбы против него. Это совершенно очевидно, несмотря на то что Маркузе, чувствуя внутреннюю противоречивость своих взглядов, обвиняет в искажении своих взглядов тех, кто эти взгляды трактует в соответствии с заложенным в них смыслом.

В позиции Маркузе и его последователей некоторые частные тезисы не вызывают возражений, но в конечном счете они призваны способствовать тому, чтобы совершенно ложные положения выглядели более достоверными и приемлемыми. Мелкобуржуазное анархистское отрицание буржуазной демократии (абстрактное по своему характеру, поскольку направлено не конкретно против власти монополистического капитала, а вообще против «аппарата»), по существу, направлено не против нее, а служит дополнением к идеализирующим буржуазную демократию реформистско-ревизионистским взглядам. То, что Маркузе и его коллеги называют «манипуляцией», «технологическим террором», «конформизмом», является реальной проблемой в современных развитых капиталистических странах. Но эти явления коренятся не вообще в направлении технического развития, как это утверждает Маркузе и его сторонники, а в самой общественной системе современного капитализма. Именно поэтому лозунг, который вместо изменения отношений собственности требует изменения направления технического развития, вовсе не является революционным, а, наоборот, служит дезориентации революционного движения, затуманиванию истинных перспектив.

Крайне пессимистическая оценка последствий технического прогресса приводит Маркузе к утверждению о том, что трудящиеся, и в первую очередь рабочий класс, «интегрировались» в существующую систему. В данном случае мы имеем дело с совершенно односторонним подходом к реальной проблеме, который приводит к ее ложной интерпретации. Несомненно, что империалистическая массовая пропаганда, используя созданные современной техникой возможности, делает все и зачастую не безрезультатно, чтобы сформировать в кругу трудящихся «ложное сознание», которое бы отдельные частичные завоевания трудящихся представило так, как будто рабочие уже живут не в действительности современного капитализма, а в идиллии «потребительского общества». Но одно дело признание наличия определенного «ложного сознания», а совсем другое, когда дело представляется так, будто бы рабочий класс и его организации только пассивно отражают то идеологическое воздействие, которое оказывают на рабочих буржуазные средства массовой информации. Такая точка зрения логически вытекает из мелкобуржуазного анархистского представления Маркузе о влиянии классовой борьбы на сознание масс. Он отрицает активный характер этого влияния, поскольку при- 15* знает правомочность лишь такой борьбы, которая направлена на непосредственное и немедленное свержение существующего строя, всякая же борьба, направленная на достижение частичных результатов и осуществление реформ, только способствует, по его мнению, «интегрированию» рабочего класса в существующую систему. Высказывания и утверждения Маркузе, на первый взгляд исключительно революционные и поэтому достаточно популярные в кругу политически неопытной молодежи, на самом деле отражают отказ от революции, поскольку рассматривают свержение капитализма как некую импровизированную, проводимую без подготовки акцию, а не как результат организованной, зачастую продолжающейся несколько десятилетий борыбы рабочего класса. Если же подготовку к революции отождествлять с принятием и поддержкой существующего строя, то это значит действительно отказываться от революции, как бы эту очевидную истину ни маскировать псевдореволюционными фразами. *

* *

Ничто не доказывает лучше непреодолимую силу и влияние объективных условий и реальной действительности по сравнению с произвольными теоретическими спекуляциями, как то, что даже многие «неомарксисты» при выработке своей стратегии борьбы за социализм вынуждены фактически принимать во внимание революционную роль рабочего класса. В этом отражается косвенное признание того факта, что исключение рабочего класса из революционного процесса равнозначно отказу от свержения капитализма, что, по сути, и выражала теоретическая позиция «неомарксистов», парадоксально провозглашавшая одновременно неизбежность и невозможность изменения существующих отношений. Новый подъем рабочего движения в развитых капиталистических странах, отмеченный с конца 60-х годов, поставил даже теоретиков «тотального пессимизма» перед необходимостью несколько видоизменить своп прежние взгляды.

Выход из возникшей дилеммы «неомарксисты» попытались найти не на основе теории марксизма-ленинизма, а на путях создания новых идеологических концепций, я прежде всего провозглашением идеи о «новом рабочем классе».

Гольдмани следующим образом наметил контуры этой идеи: «Поклонники нового рабочего класса, во-первых, Трентэн и Фоа в Италии, а затем внесшие их идеи во французскую социологию Серж Маллэ и Андрэ Горц, объясняли нам — и, я думаю, они правы, — что как раз сейчас образуются новые факторы борьбы, отличные от прежних: новый средний класс наемных рабочих, который называют «новым рабочим классом», то есть средние слои квалифицированных рабочих, техников, намных рабочих...» 158. Далее он добавляет: «Если мы диалектики, если желаем найти, кто является субъектом преобразования... то полагаю, что мы должны повернуться в направлении нового среднего слоя наемных рабочих, в направлении нового рабочего класса» 159.

В отличие от марксистского анализа отношений между капиталистами и наемными рабочими, который основу этих отношений видит в эксплуатации и производстве прибавочной стоимости, теоретики «нового рабочего класса» выдвигают на первый план некоторые новые или таковыми провозглашенные последствия технического прогресса. Речь идет не только о том, что роль руководящей силы революционного преобразования они передают от «традиционного» рабочего класса какому-то «новому рабочему классу», но и о том, что противоречие между пролетариатом и капитализмом они преобразуют в противоречие между «новым рабочим классом» и «индустриальным обществом». Следствием этого является то, что па место революционного изменения производственных отношений, сопровождающегося уничтожением эксплуатации, выдвигается проблема ликвидации отчуждения, трактуемого в качестве социального последствия современного технического развития. Истинная цель теории «нового рабочего класса» состоит в том, чтобы служить аргументом для новой интерпретации марксистской теории, которая якобы отражала лишь положение «традиционного» рабочего класса-

Теория «нового рабочего класса» считает себя идеологическим отражением изменившейся социальной базы марксизма и поэтому утверждает, что в соответствии с изменившимися социальными условиями необходимо созда- аде нового марксизма и разработка строящейся на нем новой стратегии рабочего класса. Такая постановка вопроса направлена на отделение теоретической программы борьбы против капитализма от той единственной реальной общественной силы, которая может возглавить борьбу за изменение капиталистической системы производства. Вместе с тем она отказывает коммунистическим партиям в праве выполнять функции авангарда рабочего класса, поскольку это якобы противоречит социальным целям, детерминированным условиям жизни «нового рабочего класса».

У теоретиков «неомарксизма» стремление дезинтегрировать пролетариат своеобразно смыкается с попыткой размыть само понятие рабочего класса, что проявляется в утверждении о том, что в индустриальном обществе исчезают границы между рабочим классом и интеллигенцией, точнее, определенными ее слоями. Логика «неомарксистов», конечно, может вызывать только удивление: с од- пой стороны, они всячески превозносят «новый рабочий класс», противопоставляя его «традиционному» рабочему классу, а с другой стороны, преувеличивая степень развитости вполне реального процесса, развернувшегося в условиях научно-технической революции, утверждают, что разграничение возникшего в результате технического развития «нового рабочего класса» и определенных нечетко обрисованных слоев интеллигенции является проявлением догматического подхода. Это противоречие становится легко понятным, если вспомнить одну из основных характерных черт «неомарксистских» направлений, которая состоит в том, что марксисткое понимание общественного развитая, строящееся на политэкопомическом апализе противоречий между пролетариатом и буржуазией, подменяется ими лишенной всякой экономической детерминированности теорией отчуждения, которая выражает антипатию определенных слоев интеллигенции к «индустриальному обществу» вообще.

Теорию «нового рабочего класса» ни в коем случае нельзя рассматривать как какую-то абстрактную идейную конструкцию, стоящую далеко от практики классовой борьбы, поскольку она ставит вопрос о том, что с изменением социальной базы революционного движения коренному преобразованию должен быть подвергнут и марксизм, ибо только в таком случае он может выполнять роль идеологического путеводителя повой стратегии рабо чего класса. Необходимость измепения общего направления этой стратегии Стояпович обосновал следующим образом: «Новый рабочий класс», возникающий в результате автоматизации, образуют техники, наладчики, инженеры и исследователи, а не те, кто осуществляет процесс производства классическим ручным трудом. Тем самым исчезает резкая граница между рабочим классом и значительной частью интеллигенции. В условиях, когда «новый рабочий класс» становится все более важной и крупной частью рабочего класса, не следует удивляться тому, что в формах и методах проявления его революционной готовности происходят глубокие изменения» 160.

Исключительно ускорившееся в наши дни техническое развитие, несомненно, оказывает серьезное влияние как па внутреннюю структуру рабочего класса, так и на сближение рабочего класса с рядом других, не входящих в него слоев трудящихся, причем иногда граница между ними становится достаточно относительной. Однако нет никаких признаков того, что изменения, происходящие в составе рабочего класса, оказали на общественную роль пролетариата такое влияние, в результате которого бы слои, образующие «новый рабочий класс», не только в фантазии «неомарксистов», но и в действительности составили социальную базу для какой-то совершенно новой идеологической и политической ориентации. События последнего времени не подтверждают ни утверждения об интеграции «традиционного» рабочего класса в систему, ни тезис о качественно иных действиях со стороны «нового рабочего класса» в отношении капитализма. (Борьба против капиталистического строя, естественно, приобретает новые черты, связанные с последствиями технического развития в условиях капитализма, но они не имеют ничего общего с возникновением пресловутого «нового рабочего класса». Эти черты выражают реакцию всего рабочего класса — являющегося, естественно, неоднородным — на новые методы производства прибавочной стоимости и новые условия борьбы с капитализмом.)

Хорошо иллюстрирует приемы теоретиков «нового рабочего класса» то, как они попытались из массовых движений 1968 г. во Франции выковать аргументы в пользу своих концепций. Так, Серж Маллэ и Ален Турен указывали на то, что в развернувшихся тогда забастовках участвовали не олицетворяющие традиционный рабочий класс шахтеры, а работники электронной и химической промышленности, сферы коммуникаций и образования. В связи с этим сразу же возникает вопрос, как можно работников целой отрасли считать однородным целым и рассматривать как представителей «нового рабочего класса». Вопрос вызывает и то, достаточен ли опыт лишь одного массового выступления для выводов подобного рода, тем более что в 1972 г. в Англии забастовка работников одного из весьма важных подразделений сферы коммуникации потерпела неудачу, в то время как вскоре после этого шахтеры, причисленные к «традиционному» рабочему классу, нанесли серьезнейшее поражение правительству Хита, в основе поколебав его концепцию экономической политики.

С этой точки зрения заслуживает определенного внимания (без всяких комментариев) одно из замечаний Харрингтона: «Было бы ошибкой впадать в эйфорию из- за подобного изменения в классовой структуре, поскольку оно не свободно от двусмысленностей. В 1971 г. в Швеции начали забастовку государственные служащие. Этих образованных рабочих государственного сектора обеспокоила уравнительная политика правительства Пальме, и они сочли... что уменьшение различий между образованными и необразованными рабочими является ошибкой. Возможно, таким образом, что этот новый, высокообразованный слой становится приверженцем консервативной политики и стремится к сохранению традиционного капиталистического неравенства» 161.

Можно сказать, что конструированием «нового рабочего класса» представители «неомарксизма» создают себе для оправдания своих идеологических концепций в действительности не существующую в приписываемой ей форме социальную базу. С помощью такого приема они пытаются представить свои взгляды, источники которых хорошо известны тем, кто информирован об идейной борьбе в истории рабочего движения и ориентируется в модных ныне буржуазных теориях, как марксистские.

Представители «новой» стратегии рабочего класса предъявляют коммунистическим партиям претензии по поводу того, что, подчеркивая необходимость наличия объективных условий для революционных преобразований, они на самом деле осуществляют политику выжидания и защищают существующие отношения. Характерной чертой мелкобуржуазной революционности является то, что, считая собственную нетерпеливость теоретическим аргументом, она неизмеримо преувеличивает роль субъективного фактора и вместе с тем его идеологическую функцию сводит к идейному обслуживанию произвольных действий, в принципе оторванных от объективных условий 162.

Субъективный активизм, принципиально игнорирующий объективные условия, по самой своей природе вновь ставит на повестку дня вопрос о взаимоотношении стихийности и трактуемой в ленинском смысле сознательности, естественно, с целью обосновать культ спонтанности. Гольдманн, например, следующим образом попытался объяснить причину того, почему рабочее движение, по его мнению, вступило на ложный путь: «Анализируя корни позиций старых марксистов — от Каутского и до Ленина, от Бебеля и до Сталина, — мы в них находим интуицию или часто убеждение в том, что в рабочем классе полностью отсутствует всякая революционная стихийность, и именно иерархическая и дисциплинированная организация была призвана восполнить это отсутствие» 163. Очевидно, что острие нападок в этом фрагменте направлено против ленинского учения о партии, которая в данном изображении предстает как фактор, парализующий революционную стихийность, выдаваемую (парадоксально) за высшую степень классовой сознательности. Поэтому Горц утверждает, «что скорее профсоюзы, а не партия являются тем телом, в котором классовая сознательность в неокапиталистическом обществе укрепляется и развивается» 164. Это утверждение используется в качестве важнейшего аргумента в борьбе против ленинских взглядов на авангардную роль коммунистической партии. В соответствии с таким подходом одной из наиболее актуальных задач теории, провозглашающей новую стратегию рабочего класса, является обоснование новых отношений между партией и профсоюзами.

За фасадом этих новых отношений скрывается очень старая синдикалистская и псевдолевая идея о том, что стратегия рабочего класса, направленная на свержение капиталистического строя, должна отказаться от всех возможных в рамках буржуазной демократии форм политической борьбы. Классовая борьба должна быть ограничена лишь теми сферами, в которых различные группы рабочего класса непосредственно сталкиваются с буржуазией и ее представителями. Таким образом, так называемая новая стратегия предполагает отказ от единых выступлений рабочего класса для достижения общих политических и других целей и на ее место выдвигает локальную борьбу его разрозненных отрядов. Этот программный по своему характеру тезис Горц обосновывает следующим образом: «Действительно, если рабочий класс желает сохранить миссию руководящего класса, тогда свою борьбу он в первую очередь должен направить против отношений, сложившихся на рабочих местах, потому что там он непосредственно может выступить против капиталистического общества, решая задачу избавления трудящихся как производителей и граждан от непосредственного отчуждения... «Подменив борьбу за уничтожение эксплуатации и тем самым за изменение всей системы капиталистических производственных отношений борьбой против «отчуждения», проявляющегося в условиях, сложившихся на рабочих местах, Горц к этой программе добавляет: «Демократия возможна только на основе непосредственной, осуществляемой в низах демократии, то есть на базе того, что на предприятиях в сельскохозяйственных кооперативах, в жилых кварталах, в селах и т. д. образуется демократическая власть...»165. Эта новая стратегия рабочего класса, заявляет Горц, и определяет необходимость того, чтобы партия свою центральную роль в классовой борьбе передала профсоюзам. «На предприятиях, в городах и в провинции профсоюзы станут тем избранным организмом, в котором разовьется классовое самосознание, потребности, требования, сознание очередных целей... в котором будет ощущаться во всей своей остроте столкновение между капиталом и трудом» 166.

Другую важную задачу, требующую решения, Горц видит в том, чтобы в принципе отграничить провозглашаемые им «антикапиталистические реформы» от «неокапи- талистических реформ», то есть от позиций традиционного реформизма. Однако на деле между «антикапиталисти- ческой» и «неокапиталистической» программами реформ не много различий. Традиционный реформизм, который сегодня в официальных программах социал-демократических партий выступает под лозунгом «демократический социализм», провозглашает, что к социализму можно прийти путем осуществления последовательных реформ в рамках буржуазной демократии, прежде всего путем оказания влияния на государственную власть. В этом же, в принципе, состоит суть и «новой стратегии» рабочего класса Горца, Маллэ, Гольдманна и других, поскольку и они победу социализма видят как результат проходящего в недрах капитализма процесса последовательного образования социалистических элементов и последующего превращения их в господствующие. Вся разница между этими концепциями, никоим образом не затрагивающая их сути, состоит в том, что традиционный реформизм решающее значение придает политической борьбе, проводимой в рамках буржуазной демократии, влиянию, оказываемому на государственную власть политической деятельностью реформистских рабочих партий, в то время как «революционный реформизм» считает, что определяющую роль играют местные по характеру завоевания, которые достигнуты в результате непосредственных акций на отдельных предприятиях, в кооперативах, местных органах управления. Фактически и та, и другая программы реформ абсолютизируют различные, но в равной степени остающиеся в рамках капитализма формы классовой борьбы: одна из них абсолютизирует борьбу за реформы, осуществляемые сверху, другая — борьбу за проведение реформ, ведущуюся снизу.

Разбирая концепции духовных предшественников рассматриваемых нами современных направлений, Ленин указывал, что их суть состоит в переоценке отдельных черт капиталистического развития и вместе с тем в их неспособности выработать такую позицию, практическое осуществление которой привело бы к преодолению существующих отношений. Эти соображения в полной мере справедливы и по отношению к современным идеологическим конструкциям. Объективные истоки различных немарксистских концепций Ленин видел в противоречивой природе капиталистического развития. «Капитализм сам создает своего могильщика, сам творит элементы нового строя, и в то же время, без «скачка», эти отдельные элементы ничего не изменяют в общем положении вещей, не затрагивают господства капитала. Эти противоречия живой жизни, живой истории капитализма и рабочего движения умеет охватить марксизм, как теория диалектического материализма. Но понятно само собою, что массы учатся из яшзни, а не из книжки, и поэтому отдельные лица или группы постоянно преувеличивают, возводят в одностороннюю теорию, в одностороннюю систему тактики то одну, то другую черту капиталистического развития, то один, то другой «урок» этого развития» 167.

Эта специфичность капиталистического развития отражается в возникновении крайних позиций в буржуазной идеологии, которые в свою очередь служат теоретическими отправными пунктами для выступающего в рамках рабочего движения правого и «левого» оппортунизма. Имея в виду именно этот факт, Ленин следующим образом продолжает вышеприведенную мысль: «Прямым продуктом этого буржуазного миросозерцания и его влияния надо считать и анархо-синдикализм и реформизм, хватающиеся за одну сторону рабочего движения, возводящие односторонность в теорию, объявляющие взаимно исключающими такие тенденции или такие черты этого движения, которые составляют специфическую особенность того или иного периода, тех или иных условий деятельности рабочего класса». Сразу же к этому Ленин добавляет: «И те и другие тормозят самое важное, самое насущное дело: сплочение рабочих в крупные, сильные, хорошо функционирующие, умеющие при всяких условиях хорошо функционировать, организации, проникнутые духом классовой борьбы, ясно сознающие свои цели, воспитываемые в действительно марксистском миросозерцании» 168.

С того времени, как Ленин написал эти строки, минуло более семи десятилетий, и изменение объективных условий, естественно, не прошло бесследно и для идеологических течений, влияющих на рабочее движение. Ранее в результате особенностей капиталистического развития анархистским или анархо-синдикалистским направлениям удавалось завоевывать в рабочем движении отдельных стран господствующие или по крайней мере существенные позиции. Сегодня подобного рода концепции находят очень слабый отклик среди рабочих. Однако в ряде аспектов они нашли себе новую социальную базу в различных слоях интеллигенции и студенческой молодежи, которые с точки зрения своей численности и общественного веса играют ныне гораздо большую роль, чем в предыдущие периоды капиталистического развития. И поскольку представители этих слоев пытаются сформулировать свое отрицательное отношение к капитализму не на основе научного обобщения социального положения рабочего класса, а на основе собственных субъективных впечатлений, постольку они легко попадают под влияние различных взглядов анархистского толка. Наряду с этим нельзя упускать из виду и возможность того, что в особенно обострившихся ситуациях подобные взгляды могут оказать серьезное влияние и на политически недостаточно опытные слои рабочего класса. Именно поэтому приведенные выше ленинские положения и в изменившихся условиях полностью сохранили свою значимость и остаются важнейшим ориентиром в идеологических сражениях и политической практике, более того, в последнее время они стали еще актуальнее.

С точки зрения рассматриваемой нами проблемы особого внимания в ленинской позиции заслуживает мысль о том, что без «скачка», то есть без революции, «отдельные элементы», завоеванные в результате проведения различных реформ, «ничего не меняют в общей ситуации, не затрагивают господства капитализма». Дело в том, что за противопоставлением «антикапиталистических» и «нео- капиталистических», «революционных» и «традиционных» реформ теряется основное различие между реформой и революцией. Одним из следствий этого является исчезновение единственно объективной меры для оценки реформ. Марксизм, как известно, признание необходимости борьбы за реформы считал всегда неотделимым от борьбы против всех форм реформизма. У марксистов признание необходимости реформ никогда не приводило к тому, чтобы их достижение провозглашалось центральной и конечной целью классовой борьбы. Марксисты борьбу за реформы всегда подчиняют задаче свержения капитализма, борьбе за его ликвидацию, и то, насколько отдельные реформы способствуют достижению этих целей, служит критерием в их марксистской оценке. «Революционный реформизм», программа «антикапиталистических реформ», являющиеся составной частью новой стратегии рабочего класса, пытаются вытеснить и изъять из употребления как раз этот объективный критерий.

Другим моментом, который следует отметить в связи с рассматриваемой нами концепцией, является то, что «программе антикапиталистических реформ» придается значение, равное значению революции, то есть причисленные к этой программе реформы предстают не как средства подготовки революции, а как единственные средства ее осуществления, причем осуществления без «скачка». Из этого логически следует, что сторонники «антикапитадиетических реформ» завоевание рабочим классом политической власти рассматривают как отнюдь не обязательное. При такой логике пе удивительно и вполне естественно, что Горц одобрительно отзывается о мнении своего учителя Сартра, который решительно отрицает «оптимистическое и опрометчиво разработанное понятие» диктатуры пролетариата. И в таком случае не остается ничего другого, как разработать новый вариант концепции «мирного врастания» в социализм, который бы обосновал идею о том, что в недрах капитализма могут без «скачка» возникнуть и стать господствующими элементы социализма. Этой цели и служит создапная Л. Гольдманпом теория «социализма прусского пути».

Разрабатывая неореформистскую стратегическую концепцию перехода к социализму, Гольдманн апеллирует к якобы изменившимся устремлениям нового рабочего класса, являющимся следствием его своеобразного общественного положения. Он пишет: «В той степени, в какой сознание живущих на заработную плату средних слоев ориентируется — со значительной вероятностью — все больше не на количественные, а на качественные требования, на участие в принятии решений и в конечном счете на полностью демократическое управление предприятиями, перспектива развития индустриальных обществ в сторону социализма, вновь став актуальной, вместе с тем существенно видоизменяется» 169. В этих подобных им устремлениях «нового рабочего класса» и находятся, по мнению Гольдманна, истоки нового реформизма, по поводу которого он сразу же считает необходимым заметить (как будто бы только от слов зависит дело), что «речь идет о таком реформизме, который стремится к коренному преобразованию структур, то есть о революционном реформизме» 170.

В полном соответствии со всем этим Гольдманн следующим образом изобразил отождествляемую им с «рево- ционным реформизмом» концепцию «социализма прусского пути»: «В результате мы приходим к такой концепции пути, ведущего к социализму, которую можно было бы сравнить с тенденцией буржуазного развития в феодальном обществе. Экономические преобразования на этом пути... были бы последовательными и мирными и предупредили бы вспышку тлеющей политической революции, которая уже не повсюду неизбежна, как об этом свидетельствует приход буржуазии к власти в XIX в. в Германии» 171.

Тезис о необходимости политической революции, как утверждает Гольдманн, является порождением марксистского политэкономического анализа положения «традиционного» рабочего класса. «Новому» же рабочему классу должна соответствовать совсем иная марксистская теория, которая бы выражала изменившиеся исторические условия перехода к социализму. Это требование Гольдманн сформулировал следующими словами: «Основательно изменилась традиционная марксистская схема о пролетариате, который, поскольку у него нет никаких возможностей для завоевания значительных общественных и экономических позиций внутри капиталистического общества, может прийти к социализму только путем политической революции, путем завоевания государства, которое он осуществляет до проведения любой фундаментальной реформы экономической структуры» 172. По мнению Гольдмастна, последовательным завоеванием общественно-экономических позиций и контролем над ниши «новый рабочий класс» приобретает необходимую духовную и психологическую подготовку для того, чтобы сделать ненужпьгм участие пролетарской партии ленинского типа и пролетарского государства в создании социализма.

Нетрудно увидеть, что аналогия, по которой строится концепция «социализма прусского пути», мягко говоря, хромает на обе ноги. Во-первых, следуя логике этой концепции, надо с необходимостью предположить, что так же, как элементы капитализма, и прежде всего капиталистическая собственность на средства производства, выросли в недрах феодализма, несмотря на сохранение феодальных отношений, точно так же растут и элементы социализма в капитализме. Однако образование социалистических отношений собственности в условиях капитализма является таким предположением, правомочность которого не очень решаются подтвердить даже представители «неомарксизма». Выход из этого положения они находят в тезисе, провозглашаемом как ими самими, так и ведущими представителями буржуазной идеологии, и сущность которого сводится к тому, что в «современном индустриальном обществе» отношения собственности уже не играют прежней определяющей роли в характеристике способа производства. В соответствии с этим Гольдманн и его соратники под вырастающими в недрах капитализма элементами социализма понимают отнюдь не последовательное вызревание социалистической собственности на средства производства, а какой-то весьма смутно характеризуемый контроль, вмешательство в управление производством, в использование средств производства и т. д. Такой подход свидетельствует о том, что «революционный реформизм» именно в наиболее важном вопросе — в оценке собственности на средства производства — представляет даже по сравнению с прежними вариантами реформизма шаг назад, поскольку последние хотя бы формально признавали важность вопроса о собственности.

Во-вторых, составным элементом аналогии, по которой строится концепция «социализма прусского пути», является утверждение о возможности и необходимости классового компромисса без отказа от основных классовых интересов. Компромисс между буржуазией и господствовавшим в то время феодальным классом был возможен потому, что речь шла о соглашении двух эксплуататорских классов, о соглашении, которое делало возможным проявление и удовлетворение наиболее важных интересов обоих классов. Не последним, а, напротив, очень важным соображением является и то, что в Германии и других странах компромисс стал необходим и для совместного противостояния повому растущему и становящемуся все более опасным классу — пролетариату. Именно поэтому немецкая буржуазия, хотя временами и с некоторой сдержанностью, все же охотно бросилась под крыло прусских юнкеров. В противоположность этому между интересами пролетариата и буржуазии нет ничего общего, равно как нет и никакой новой силы, которая бы принудила рабочий класс к соглашению с буржуазией.

Третьим элементом рассматриваемой аналогии является утверждение о том, что новый класс может проявлять и удовлетворять свои интересы и в условиях политической власти, осуществляемой старым классом. В феодальном обществе правящие слои, конечно, могли допустить капиталистическое развитие, не жертвуя при этом своими коренными интересами, более того, это в изменившихся условиях зачастую становилось единственным методом их защиты. Поэтому и буржуазия могла согласиться с тем, чтобы какое-то время свои особые классовые интересы проявлять и удовлетворять без непосредственного осуществления политической власти. Однако предположить, что пролетариат может добиться своих классовых целей без изменения характера политической власти, означало бы не что иное, как принять одно из важнейших положений «традиционного реформизма», столь активно критикуемого представителями «революционного реформизма». Именно социал-демократический реформизм всегда утверждал, что для реализации классовых устремлений пролетариата нет необходимости в установлении диктатуры пролетариата, поскольку проходящая в рамках буржуазной демократии мирная эволюция создает для этого более благоприятные возможности. Таким образом, конечным пунктом рассуждений «революционного реформизма» является его идейная и политическая капитуляция перед буржуазной демократией, на которую его представители столь активно на словах нападают.