Глава 17 МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ДИСКУССИИ

В 20-е годы в советской экономической литературе господствовала ограничительная версия предмета политической экономии. Одним из активнейших ее сторонников был Н. И. Бухарин. Он доказывал, что «политическая экономия есть теория капиталистического хозяйства» и что «конец капиталистически-товарного общества будет концом и политической экономии»1.

В. И. Ленин2.

Бухарин не отрицал возможности теоретического изучения некапиталистических форм хозяйства. Он только полагал, что такое изучение не должно проводиться в рамках политической экономии. То, что «политическая экономия есть теория капиталистического хозяйства... не значит, что другие формы хозяйства не могут быть объектами теоретического изучения, но это значит, что структура элементов этих хозяйственных форм будет 1ИНОЙ, чем та, которая имеется в иррациональном неорганизованном хозяйстве». Даже «натуральный строй», по его мнению, «может быть объектом теоретического изучения, но не объектом теоретической экономии. Это уже не будет политическая экономия»3.

Как же представлял Бухарин «теоретическое изучение» социалистического строя? «При социалистическом строе, — писал он, — политическая экономия потеряет свой смысл: останется одна лишь «экономическая география»— наука идиографи-чеакого типа48 и нормативная наука «экономической политики», ибо отношения между людьми будут простыми и ясными, устранится всякая их вещная, фетишизированная формулировка, а на место закономерностей стихийной жизни станет закономерность сознательных действий коллектива»4.

О «прозрачной ясности» производственных отношений в «союзе свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу», о том, что в этих условиях «строй...

В 1928 г., имея в виду «организованное социалистическое общество», Бухарин писал: ««Царство свободы» есть царство «познанной необходимости», но все же необходимости, и, конечно, абсолютно не правы те, кто знаменитый «прыжок» .представляют себе как прыжок в сферу, где причинность исчезает и где самое понятие закономерности становится за «устарелостью» излишним»9. Здесь Бухарин ставит более сильные акценты, чем раньше, на необходимом, каузальном, закономерном характере экономического развития при социализме. В то же время он сводит эту необходимость лишь к одной ее разновидности— познанной необходимости: «...отрывать эту «необходимость» от того, что она «познана», значит — для планового хозяйства — сдирать с общественного закона его историческую кожу —вещь, марксистскому мышлению абсолютно чуждая и для него чужая» 10. Предположение о том, что при социализме может действовать лишь познанная необходимость, было явной и значительной уступкой субъективизму, ибо в любом обществе (и социалистическое общество не является здесь исключением) объективная необходимость существует независимо от того, познана она или нет. В этом, в частности, и проявляется ее объективность.

После политического поражения в 1929 г. Н. И. Бухарин скорректировал свои взгляды, стремясь по возможности ослабить свое противостояние утверждавшейся с большой помпезностью сталинистской идеологии.

Мы видим, таким образом, что и в 1930 г. Бухарин отстаивал ограничительную версию предмета политической экономии. Однако именно в рассматриваемой работе он конкретизировал свои представления о характере науки, которая должна, по его мнению, изучать социалистическое хозяйство. Рациональным в этой бухаринской концепции было стремление органично увязать теоретическое изучение социалистической экономики с практикой социалистического строительства, поставить новую науку на службу процессу построения социализма. Однако методологически весьма противоречивый подход помешал Бухарину достаточно успешно решить эту проблему.

В восстановлении действительных взглядов классиков марксизма-ленинизма по вопросу о предмете политэкономии важную роль сыграл доклад И. И. Скворцова-Степанова «Что такое политическая экономия?», сделанный им на заседании Коммунистической академии 31 января 1925

г. И в нем, и в заключительном слове, произнесенном в конце дискуссии по данному докладу, и в предисловии к четвертому изданию 1-го тома двухтомного «Курса политической экономии» А. А. Богданова и И. И. Степанова последний дал развернутую и убедительную критику ограничительной версии.

В дискуссии приняли участие Н. И. Бухарин,

А. А. Богданов, Е. А. Преображенский, Л. Н. Крицман, Н. Осинский и др. Вслед за Н. И. Бухариным слово взял Ш. М. Дволайцкий, который подчеркнул, что «теоретическая политическая экономия имеет своей основной задачей раскрытие фетишистских категорий». Поскольку же фетишистскими являются лишь категории капиталистического хозяйства, политэкономия в принципе не может быть ничем иным, как политэкономией капитализма. Для того чтобы вскрыть «фетишизм капиталистических категорий... Маркс широко пользовался абстрактно-аналитическим методом, — и в этом тоже особенность его экономической системы». Поскольку в «коммунистической экономике» товарного фетишизма не будет, методы ее изучения «будут в корне отличаться от методов изучения капитализма»12. Ошибочным здесь является уже предположение о том, что там, где нет товарного фетишизма, не может быть и объекта политэкономического изучения.

Богданов был совершенно прав, когда писал: «Иметь перед собою «прозрачный объект» вовсе еще не означает знать его закономерности» 13. Однако он доказывал не только это. По его мнению, «самый момент раскрытия затемнявших познание форм мышления еще не относится к политической экономии. Он относится к учению об идеологиях, и раскрытие производится методом исторического материализма вообще... Марксист-экономист может работать только после того, как выполнена предварительная работа раскрытия фетишизма и когда перед ним действительно прозрачные отношения» и.

В противоположность Богданову, исходившему из того, что политэкономия начинается только после раскрытия тайны товарного фетишизма, Дволайцкий полагал, что именно на раскрытии этой тайны и «кончается» «•задача политэкономии» 15. Обе крайние точки зрения (Богданова и Дволайцкого), очевидно, являются ошибочными.

В ходе дискуссии Скворцову-Степанову был предъявлен ряд необоснованных обвинений. Отчасти это было связано с тем, что многие участники дискуссии приписывали ему ошибки, которые в действительности совершил не он, а Богданов.

Одним из необоснованных обвинений в адрес Скворцова-Степанова было заявление Бухарина о том, что Скворцов-Степанов представляет «вреднейшую политическую тенденцию» к «универсализации категорий» 17. Скворцов-Степанов в заключительном слове убедительно опроверг это заявление. Такую склонность к неправомерной универсализации экономических категорий действительно имел Богданов, сводивший, например, стоимость к затрате труда как таковой, независимо от ее специфически исторической формы.

Вопросы об исторических границах и о методе политэкономии не получили правильного решения в ходе дискуссии 1925 г. Однако чрезвычайно важно было уже то, что существовавшие крайности в решении этих вопросов были подвергнуты критике. Это создало необходимые теоретические предпосылки для последующего их осмысления и правильного решения.

Огромное влияние на советских экономистов 20-х годов оказал А. А. Богданов. Его «Краткий курс экономической науки», «Начальный курс политической экономии» и написанный в соавторстве со Скворцовым-Степа- новым двухтомный «Курс политической экономии» мно~ гократно переиздавались, являясь основными учебными пособиями по политэкономии вплоть до середины 20-х годов. Поздние (в том числе и послереволюционные) издания этих курсов очень сильно отличались от первого издания «Краткого курса экономической науки» (1897), получившего высокую оценку В. И. Ленина. Как признавал сам Богданов, в них он «систематически применял методы тектологии» 18.

Тектологией, или всеобщей организационной наукой, Богданов назвал созданную им науку об универсальных типах и закономерностях строения и развития систем. Будучи непонятой его современниками, тектология прй- влекает все большее внимание специалистов самых разных областей знания в наши дни.

Как справедливо отмечает академик Н. Н. Моисеев, «с именем А. А. Богданова связано такое направление в изучении систем социальной природы, без которого трудно себе представить современную теорию управления плановой централизованной экономикой, направление, которое призвано изучать влияние организационных структур на характер процесса общественного развития» 19.

Немалую роль в формировании негативного отношения к рассматриваемой работе Богданова сыграла универсализация им своего метода, стремление поставить «всеобщую организационную науку» над диалектическим материализмом. «...Диалектика вовсе не есть нечто универсальное... она не может стать всеобщим методом познания,— писал он. — Она — частный случай организационных процессов, которые могут идти также иными путями»20. Богданов не видел в окружающей действительности ничего, кроме организованных процессов. Это гипертрофированное представление о научной значимости своих открытий порождало ошибки и приводило к упрощенным выводам. «...Сегодня мы отчетливее, чем 60 с лишним лет назад, видим, сколь важна теория организации. Но одновременно мы и более отчетливо понимаем, что это лишь одна из многих сторон того общественного процесса, который называется процессом управления общественным развитием»21.

Утверждение Богдановым тектологических методов как единственно правильных и единственно возможных методов познания действительности привело его к механистическому выведению экономики из техники, к антиисторизму в понимании абстрактного труда и стоимости, к другим ошибкам в теории. Но конечно, неправильно было бы полагать, как это было в недавнем прошлом, что, кроме ошибок, в курсах Богданова ничего нет. Например, его идею о двойственной структуре производственных отношений («отношения сотрудничества» и «отношения присвоения», по терминологии Богданова) можно рассматривать как предвосхищение современных теоретических представлений по данному вопросу. Столь же плодотворными и до конца еще не оцененными являются идеи Богданова о влиянии конкретных организационных структур и механизмов на экономическое развитие (например, об активном воздействии сформулированного Богдановым принципа цепной связи на характер «пропорциональности отраслей» и др.).

Одним из важнейших методологических вопросов, обсуждавшихся в советской экономической литературе 20—30-х годов, был вопрос о том, должна ли политическая экономия изучать лишь производственные отношения или нет. Богданов, подчеркивая, что «специальным предметом нашей экономической науки, или политической экономии, является область общественно-трудовых отношений между людьми», в то же время отмечал, что политэкономия «не может не касаться при этом и других сторон процесса производства: она необходимо должна принимать во внимание его техническую и идеологическую сторону, поскольку от той и другой зависит его развитие». «Ставя своей специальной задачей изучение социально-трудовых отношений между людьми, экономическая наука рассматривает прочие явления исключительно с точки зрения этой задачи». Буржуазное определение политэкономии как науки об общественном хозяйстве, по его мнению, «совершенно не точно и не научно», поскольку «в понятие об общественном хозяйстве входит и вся техника производства», и, значит, данное определение предполагает необходимость изучения в рамках политэкономии не только экономики, но и техники 22.

Понимая ошибочность включения техники в предмет политэкономии, Богданов тем не менее в написанных им или с его участием курсах политэкономии уделял ее анализу исключительно большое внимание. Иначе не могло и быть, ибо экономика, по его понятию, «определяется» техникой, непосредственно выводится из нее23. Важное место в указанных курсах отводятся * рассмотрению и «идеологической стороны» производства. В 'конечном счете у Богданова, как отмечал Н. Карев, «экономика оказывается лишь пограничной областью между идеологией и техникой»24.

Проблемам развития техники специальную работу посвятил С. А. Бессонов. Актуальность своего исследования автор связывал с тем, что «история техники представляет из себя 'ключ к человеческой истории вообще... именно орудие труда является материальной основой человеческой истории, так как ему принадлежит определяющая роль в развитии производительных сил». Бессонов выступал за необходимость политэкономического изучения производительных сил, включая технику. Он, пожалуй, впервые указал на «крайнюю неразработанность учения о производительных силах»25. Специальное изучение исторического процесса развития техники, производительных сил в целом позволило Бессонову уже в середине 20-х годов предсказать грядущую остроту экологических проблем, ставшую печальной реальностью наших дней. «Ощупью, вслепую, — писал он, — человечество уже в эту эпоху (эпоху империализма. — Авт.) учится рассматривать весь земной шар, как единый общий источник производительных сил, как вечное условие жизни сменяющихся человеческих поколений... Человечество в лице своих наиболее чутких представителей все чаще и все настойчивее начинает останавливаться над проблемами постепенного исчерпания известных до сих пор богатств земной коры, начинает ставить ^проблемы если не космического, то общеземного масштаба»26.

Все это не означает, конечно, что техника сама по себе может представлять интерес для политэкономии. Для указанной науки характерен особый подход к ее изучению, свой угол зрения: она исследует лишь социальные закономерности развития техники, научно-технического прогресса. К сожалению, в середине 20-х годов Бессонов проявил непонимание этого обстоятельства. Его интересная и ценная в научном отношении книга «Развитие машин» является работой в большей степени ло истории техники, чем по политэкономии. Попытка Бессонова представить ее как работу чисто политэкономического характера объективно означала, что он «отехничивал» политэкономию. Естественно, это не могло не вызвать многочисленные возражения со стороны советских политэкономов. Под влиянием все более острой критики Бессонов к концу 20-х годов скорректировал свою позицию по данному вопросу. Его определения предмета политэкономии, относящиеся к этому времени, носят более взвешенный характер. «Марксистская теория, — писал он, — изучает производственные отношения как форму существования и развития определенного содержания, т. е. производительных сил... Производительные силы входят в предмет политической экономии и изучаются ею с точки зрения их влияния на производственные отношения и с точки зрения обратного влияния производственных отношений на производительные силы»27.

В противоположность С. Бессонову И. И. Рубин не включал технику в предмет политической экономии. «Техника производства или производительные силы, — отмечал он, — входят в область исследования экономической теории Маркса, как и теории исторического материализма, только как предпосылка, как исходный пункт, который привлекается постольку, поскольку он необходим для объяснения подлинного предмета нашего изучения, а именно производственных отношений людей»28. Нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что Рубин отождествляет здесь производительные силы с техникой производства. Такое отождествление было одним из неверных положений, широко распространенных в советской экономической науке 20-х годов. Рубин и его сторонники также исходили из него. При таком понимании производительных сил их, естественно, нельзя включать в предмет политической экономии.

Многие экономисты 20-х годов даже не ставили вопрос о том, какое отношение к предмету политэкономии имеют производительные силы. Например, А. Ф. Кон ограничивался указанием на то, что «политической экономией называется теоретическая наука, изучающая производственные отношения капиталистического общества»20*. Однако уже тогда начала ощущаться ограниченность подобной точки зрения. «...В связи с теми «новыми веяниями», которые теперь наблюдаются в буржуазной политической экономии, и попытками при посредстве так называемой «социологической точки зре-

44 Ср.: «...политической экономией в широком смысле... называется Наука, изучающая производственные отношения человеческих обществ» (Кон А. Лекции по методологии политической экономии. С. 15). пия» открыть доступ в марксизм философскому идеализму в его современных формах необходимо уточнение определения предмета политической экономии. Это определение должно подчеркнуть не только общественный характер Марксовой политической экономии, но и связь между движением производственных отношений и развитием производительных сил»30.

Это методологическое требование получило отражение уже в том понимании предмета политэкономии, которое было разработано Рубиным и его сторзнниками. В соответствии с их представлениями «в пределах данной системы хозяйства каждая сложная форма производственных отношений людей возникает из более простой формы производственных отношений под давлением изменения производительных сил». Следовательно, политическая экономия изучает производственные отношения «в их связи с производительными силами»31. Рассматривая характер этой связи, исследователи 20-х годов подчеркивали, что соотношение между производительными силами и производственными отношениями — это соотношение содержания и формы. Отсюда делался вывод, с одной стороны, о «некоторой приоритетности» производительных сил по отношению к производственным отношениям, о том, что производительные силы «полагают и предполагают» -производственные отношения, а с другой— о том, что определенная система производственных отношений, раз возникнув, «имеет некоторую имманентную логику развития», более того, является движущим стимулом развития производительных сил32.

Рубин противопоставлял производственные отношения как социальную категорию производительным силам как категории материально-технической. При таком понимании производственных отношений, когда материальное их содержание выхолащивалось, фактическое ограничение предмета политэкономии рамками 'производственных отношений неизбежно приводило к отрыву этой науки от изучения реальных экономических отношений и противоречий, к превращению ее в науку о весьма абстрактных «социальных формах вещей».

В ходе дискуссии как Бессонов, так и Рубин, а также их сторонники корректировали свои позиции, отказываясь от наиболее одиозных формулировок. Результатом дискуссии явилось значительно более глубокое понимание важнейших методологических вопросов политэкономии. Итоги эти могли бы быть еще более значительными, если бы дискуссия не была искусственно прервана. 9 февраля 1930 г. И. В. Сталин заявил, что ее участники убили «два года работы на отвлеченные темы, конечно, в угоду и к выгоде наших врагов»33. Вначале 1930г. была опубликована статья В. Милютина и Б. Бор'илина «К разногласиям в политической экономии». В ней отмечалось, что. «т. т. Кон, Бессонов и другие оказались фактическими защитниками теоретических основ правого уклона, несмотря на то, что они защищают генеральную линию партии и не разделяют политических взглядов т. Бухарина». В то же время Рубин был назван «выразителем и представителем идеологии теоретиков II Интернационала в политической экономии».

После опубликования этой статьи редакция объявила о прекращении дискуссии 34.

Важную роль в развитии политэкономии социализма сыграло опубликование в 1929 г. ленинских «Замечаний на книгу Н. И. Бухарина «Эконо.мика переходного периода»». Их издание нанесло, по выражению Г. И. Крумина, «смертельный удар» ограничительной версии35, что создало условия для четкой постановки вопроса о политэкономии в широком я узком смысле слова. Это был важный сдвиг в разработке методологических основ политэкономии социализма.

Ограничительная версия предмета политэкономии, как показали исследователи первой половины 30-х годов, была органически связана с такими ошибками методологического характера, как антиисторизм в исследовании экономических явлений, отождествление экономических законов как таковых с фетишистскими формами их проявления и др. Советские экономисты рассматриваемого периода углубили характеристику гносеологических корней ограничительной концепции, данную еще Скворцовым-Степановым: они убедительно доказали, что в ее основе лежит неокантианская методология.

Однако не всегда в первой половине 30-х годов критика этой концепции велась с правильных методологических позиций. Выступая против абстрактного, метафизического противопоставления теории и истории, подчеркивая их единство, некоторые экономисты фактически сводили это единство к тождеству, впадая тем самым в противоположную крайность36. Указанная методологическая ошибка приводила их к отрицанию необходимости выделения исторической науки в самостоятельную отрасль знания.

С признанием политэкономии в широком смысле слова была связана интенсификация в этот период марксистских исследований актуальных проблем переходной и социалистической экономики (в частности, проблем планирования, товарного обращения, хозрасчета, воспроизводства и накопления, социалистического соревнования и т. д.), а также 'капитализма и докапиталистических способов производства. В разработке концепции политэкономии в широком смысле слова в первой половине 30-х годов с некоторой долей условности можно выделить два этапа. На первом из них (в начале 30-х годов) был дооу- щен ряд ошибок механистического характера (трактовка политэкономии в широком смысле как «совокупности» политэкономий в узком смысле, разрыв процессов формирования политэкономий в узком и широком смысле слова, отрыв современности от прошлой истории). Все же этот этап нельзя недооценивать, так как именно тогда был осуществлен окончательный разрыв с ограничительной версией предмета 'политэкономии. В середине 30-х годов концепция политэкономии в широком смысле слова получила дальнейшее развитие. Этот этап в разработке вопроса о политэкономии в широком смысле слова представлен прежде всего работами А. И. Пашкова37.

Корни немарксистских трактовок политэкономии в широком смысле слова, отмечал Пашков, следует искать в буржуазной методологии. Он обратил внимание -на то обстоятельство, что, хотя для буржуазной политэкономии характерна ограничительная версия, некоторые ее представители формально признавали существование политэкономии в широком смысле. «Буржуазное понимание политической экономии в широком смысле -слова, — писал он, — есть понимание ее как некой суммы, механического соединения, конгломерата различных экономических наук с совершенно различным методом, понимание, фактически означающее отрицание политической экономии в широком смысле слова как науки»38. Пашков (подчеркивал, что такой же смысл вкладывали в понятие политэкономии в широком смысле слова и некоторые экономисты 20-х годов, в частности Кон.

Преодоление ограничительной версии поставило в повестку дня вопрос о предмете и методе той науки, в рамках которой должны изучаться экономические проблемы советского хозяйства. Вначале ее называли «теорией советского хозяйства». По словам Л. М. Гатовского. эта наука изучает «не процесс построения социализма вооб ще, а процесс построения социализма в конкретных условиях СССР» и соответственно «требует большей конкретизации, чем в политической экономии, оперирующей более «устойчивыми» закономерностями»39. При этом предполагалось, что наряду с теорией советского хозяйства должна существовать общая теория переходного периода.

Понятие «политическая экономия социализма» впервые было введено Н. А. Вознесенским, который особо подчеркивал, что эта наука является органической частью «теоретической экономии коммунизма»40.

В своих «Замечаниях на книгу Н. И. Бухарина «Экономика переходного периода»» В. И. Ленин, в частности, обратил внимание на ошибочное отождествление Бухариным противоречия и антагонизма. В связи с этим В. И. Ленин отмечал: «Антагонизм и противоречия совсем не одно и то же. Первое исчезнет, второе останется при социализме»41. Опубликование данного ленинского замечания в 1929 г. способствовало привлечению внимания советских экономистов и философов начала 30-х годов к проблеме внутренних противоречий социализма. Однако боль- шинство исследователей этого периода ограничивались лишь констатацией факта существования противоречий при социализме42. Н. А. Вознесенский был одним из первых советских экономистов, который доказал, что в основе развития советской экономики лежат ее внутренние противоречия. Он сформулировал важнейшие внутренние и внешние противоречия экономики социализма, в общих чертах раскрыл их субординацию и механизм действия основного противоречия43. Г. Д. Дементьев разработал философский аспект проблемы основного противоречия способа производства и обосновал связь этого противоречия с «законом развития данной системы» (в том числе и системы социалистической экономики), т. е. по существу с основным экономическим законом, хотя в 30-е годы этот термин еще не употреблялся44.

В то же время многие экономисты 30-х годов отрицали ряд очень важных экономических противоречий социализма. Например, К. С. Бутаев заявил, что «социализм не знает противоречий между производством и потреблением». По существу он отрицал и противоречие между накоплением и потреблением45.

Начиная с 1933 г. в вузах вместо теории советского хозяйства стал изучаться курс экономической политики. Эго нововведение было одним из практически* выводов, которые вытекали из рассмотрения диктатуры пролетариата в качестве исходного пункта и краеугольного камня теории советского хозяйства. Курс носил конкретноописательный характер, его теоретическая часть составляла всего 15%.

Недостатки курса экономической политики все более остро ощущались советскими экономистами. Но первые его критики ставили вопрос не о замене его теоретическим курсом политэкономии социализма, а лишь о совершенствовании, видоизменении старого «курса: тот же «материал предлагалось привести в более систематизированный вид, с тем чтобы придать теории советского хозяйства большую цельность и стройность. Об этом писали, в частности, Б. С. Борилин и Г. И. Крумин46.

Важную роль в формировании политэкономии социализма как особой науки сыграло решение ЦК ВКП(б) о программе и учебнике политэкономии, принятое осенью 1936 г.47 В нем указывалось на необходимость преподавания не экономической политики, а политэкономии социализма. В ходе обсуждения этого решения Борилин отмечал, что «курс «экономической политики»» являлся «скорее всего курсом истории экономических мероприятий, а не курсом политической экономии. То, что курс экономической политики строился чаще всего в отраслевом разрезе, не давало возможности глубоко проникнуть Б основные особенности и закономерности, характеризующие развитие всей системы советской экономики»48.

Замена курса экономической политики курсом политэкономии социализма и новая постановка вопроса о предмете этой науки были очень важным, но далеко не окончательным шагом в становлении этой науки. Вопрос о придании 'политэкономии социализма теоретического характера в те годы ставился еще очень нечетко. Объяснялось это прежде всего тем, что новый курс политэкономии социализма, так же как и курсы экономической политики и теории советского хозяйства, исходил из отрицания объективного характера экономических законов социализма, из того, что «закономерности развития социалистической экономии создаются самим социалистическим государством рабочих ;и крестьян»49. Все это неизбежно толкало науку на старый путь описания и систематизации мероприятий экономической политики.