Глава 13 БУРЖУАЗНЫЕ ТЕОРИИ ИМПЕРИАЛИЗМА

Теоретико-методологические и национальные особенности нашли отражение в подходе к изучению новейшего капитализма. Но появление нового, специфического предмета исследования заставило всех буржуазных теоретиков независимо от принадлежности к тому или иному течению обратиться к анализу единого перечня проблем.

Первым, лежащим на самой поверхности явлением, которое предстояло объяснить, был небывалый всплеск колониальной экспансии ведущих капиталистических государств. Вставал вопрос: почему сложилась ситуация, когда, по выражению французского буржуазного историка Ж. Э. Дрио, «существующий мир является лишь перемирием», причем «последнее многим кажется слишком длительным и многими не соблюдается: весь свет охвачен невиданной лихорадкой империализма» 2. Иначе говоря, предстояло выяснить, в чем сущность империализма, каковы мотивы территориальной экспансии и кто несет ответственность за участившиеся вооруженные столкновения.

Наиболее простым ответом было объяснение современного империализма по аналогии с процессом формирования империй прошлого — персидской, римской, Александра Македонского и т.

Отношение буржуазных ученых к территориальной экспансии было различным. Одни занимали откровенно апологетическую позицию по отношению к колониализму, провозглашая его средством цивилизации «диких» народов. Другие признавали империализм неизбежным злом, преследующим человечество на протяжении всей его истории. Третьи, демонстрируя беспринципность и шовинизм, осуждали колониальный грабеж отдельных стран, но одновременно отстаивали право своих правительств на проведение точно такой же политики. Однако при всех разногласиях эти концепции страдали общим методологическим изъяном: империализм отождествлялся с захватнической политикой вообще. Стеффен прямо пишет: «Выражаясь в самых общих чертах, империализм является стремлением построить великое государство мирового значения посредством завоевания, или колонизации, или через мирное политическое объединение уже существующих государств, или посредством единовременного применения этих методов...»

Трактовка империализма как чисто политического феномена объективно имела апологетическую направленность.

Тезис о полной непричастности капитализма к политике захватов нашел наиболее полное отражение и развернутую аргументацию в книге известного австрийского экономиста Й. Шумпетера (1883—1950) «Социология империализма». По его мнению, капитализм и агрессия — вещи несовместимые. Товарные отношения формируют особый тип личности, которая в противоположность человеку предшествовавших эпох стремится решить свои проблемы мирным путем, получить необходимые блага посредством обмена или честной сделки, а не с помощью насилия, что было характерно для феодализма. Поэтому вывести империалистическую политику из экономических отношений капитализма, как это делают марксисты, с точки зрения Шумпетера, невозможно. Остается апеллировать к нерациональности человека. Люди, считает австрийский экономист, не всегда осознают побудительные

мотивы собственного поведения. Зачастую, сами того не подозревая, они руководствуются привычками, обычаями и психологией, доставшимися буржуазному обществу от предшествующих стадий развития.

Ошибочность позиции Шумпетера обусловлена тем, что в «Социологии империализма» в отличие от более поздних своих работ он не проводит границы между домонополистическим и монополистическим капитализмом. Свободной конкуренции действительно соответствует демократия в политике, как внутренней, так и внешней (Ленин В. И.) Однако австрийский экономист необоснованно экстраполирует данное положение на поздний капитализм, где уже управляет финансовая олигархия, стремящаяся к господству, а не к свободе. Поэтому не удивительно, что его концепция вступала в разительное противоречие с фактами, отмеченными многими буржуазными исследователями. Из теории Шумпетера следовало, что по мере развития капитализма агрессивность крупнейших держав должна идти на убыль. Между тем в работах А. Супана, А. Сарториуса фон Вальтерсхаузе- на, Г. Шульце-Геверница, Г. К. Морриса и др. на основе богатого статистического материала показывалось, что пик экспансии приходится именно на конец XIX в., т. е. на период, когда свободная конкуренция достигает высшей точки развития и постепенно уступает место монополии. В итоге позиция Шумпетера и сходные с ней теории, дающие внеисторическую трактовку империализма и идеалистическое истолкование его мотивов, оказались неубедительными для многих из числа самих буржуазных экономистов.

Неопровержимые факты и логика исследования подводили их к мысли, что причина захватнической лихорадки коренится в сфере экономики. Правда, в трудах большинства буржуазных теоретиков экономический фактор фигурировал в качестве «равноправного» в длинном списке второстепенных.

Так, профессор Колумбийского университета (США) К. Хейс в книге «Политическая и социальная история современной Европы» (1917) проводит мысль о том, что «национальный патриотизм, заставляющий все классы гордиться участием в колониальных приобретениях», и распространение христианства в такой же мере способствовали захватнической эпидемии, как и экономические соображения7.

Подойдя к экономическому объяснению империализма, буржуазные ученые должны были рассмотреть условия, при которых особое значение приобретает вывоз капитала. Это поставило их перед необходимостью анализа изменений, происшедших внутри самого капиталистического хозяйства.

Главным, основополагающим моментом, характеризующим капиталистическое хозяйство на рубеже XIX— XX

вв., был переход от свободной конкуренции к монополии, и буржуазные теоретики не оставили его без внимания. Так, немецкий экономист Т. Фогельштейн выделяет в процессе образования монополий три этапа. Первый начинается в 1860-х годах: свободная конкуренция достигает предельного пункта развития и появляются первые зародыши монополий. Второй период датируется крахом 1873 г. и последующей депрессией. Тогда монополии в форме картелей уже широко применялись для использования конъюнктуры.

На повестке дня вставал вопрос: что такое монополия, в чем ее сущность и причины появления? Буржуазная политэкономия давала на него по крайней мере три разных ответа.

Первая точка зрения, которой придерживались, в частности, В. Парето, Э. Бароне, М. Панталеони и др., объясняла монополию внеэкономическими факторами п. Считалось, что она возникает лишь на естественной или юридической основе. Понятно, что подобный подход попросту снимал проблему капиталистической монополии. В своих теоретических конструкциях его сторонники явно или неявно исходили из наличия свободной конкуренции.

Другая позиция, представленная в работах большинства теоретиков неоклассической школы, в том числе и в книге А. Маршалла «Принципы политической экономии», признает существование капиталистической монополии, которая, однако, трактуется как исключительно рыночный феномен 12. Само понятие монополии определяется через цены: если фирма оказывается в состоянии изменить уровень цен, она признается монополистической. Между тем при империализме контроль над ценами представляет собой не единственную и не главную форму господства. Монополия использует всю имеющуюся у нее систему власти, включая контроль за распределением ресурсов, организацию производства и сбыта, прямое воздействие на потребителя и т. д.

История предоставила хорошую возможность практической проверки рыночной теории монополии. Когда в США назрела потребность в контроле над трестами, именно она легла в основу конкретной программы действий. Все юридические акты — запрещение железнодорожных пулов (1887, 1897), закон Шермана (1890), закон Клейтона (1914) и др.— были направлены на ограничение рыночной власти монополий. Но, как выяснилось, такого рода преграды крупные корпорации могут довольно легко преодолеть посредством формирования многоотраслевых объединений и скрытых форм концентрации, что явно свидетельствовало о несостоятельности теории, рассматривающей монополию в отрыве от производства.

Теоретическая слабость неоклассической модели монополии была признана и наиболее авторитетным американским экспертом в области антитрестовской политики Дж. М. Кларком. Он считал, что она по существу не сдвинулась с места со времен А. Курно, который еще в 1838 г. алгебраически выразил условия максимизации прибыли для случая абсолютной монополии 13.

Однако не все буржуазные экономисты игнорировали анализ производства. Г. Гейман, Г. Леви, Ф. Кестнер, Р. Лифман, О. Ейдэльс и др. осознавали важную или даже решающую роль концентрации производства и капитала в процессе формирования монополий. Г. Леви, например, правильно указывал, что даже в Великобритании, где отсутствовали охранительные пошлины, облегчающие картелирование, «крупный размер предприятий и их высокий технический уровень несут в себе тенденцию к монополии... Влияние концентрации на порождение монополии в крупной промышленности сказывается здесь с кристальной ясностью» 14.

Вместе с тем буржуазные теоретики были далеки от верного решения проблемы концентрации. Большинство из них полагали, что концентрация и централизация осуществляется в основном на добровольных началах в результате осознания всеми преимуществ монополии. Так что говорить следует скорее об интеграции, чем о централизации. Даже Р. Лифман (1874—1941), отлично видевший, что монополия выросла из ожесточенной конкуренции, считал тем не менее основным средством концентрации различные льготные договоры, посредством которых картель присоединяет еще не вошедшие в него предприятия 15. Между тем из материалов, приведенных в исследованиях самих буржуазных экономистов, например в работе Ф. Кестнера «Принуждение к организации» (1912), следовало, что отношения господства и связанного с ним насилия, а вовсе не полюбовные соглашения между картелями и «посторонними» составляют суть новейшей стадии в развитии капитализма 16.

Кроме того, буржуазные экономисты рассматривали концентрацию односторонне, ограничиваясь каким-либо отдельным ее аспектом. Так, Г. Леви берет лишь техническую силу концентрации, а Р. Лифман только финансовую мощь 17. Причем ориентация на изучение технических или финансовых моментов шла в ущерб анализу социаль ной стороны концентрации. Буржуазные ученые далеко продвинулись в исследовании различных способов концентрации производства и ее тонкого финансового механизма, что в свою очередь позволило классифицировать монополии по формам организации (картели, синдикаты, тресты, концерны). Но в то же время социальный контекст этого явления почти всегда оставался за кадром. В результате и концепция монополии лишалась своего социального содержания, представляясь в большинстве теорий лишь продуктом технического прогресса, но не следствием развития внутренних противоречий капитализма. Неудивительно поэтому, что буржуазные экономисты отождествляли на основе формального сходства такие разные по социальному содержанию институты, как профсоюзы и монополии. Как полагал Лифман, «сами по себе монополистические организации не имеют ничего общего с «капитализмом». Совершенно такие же принудительные средства применяют рабочие, где только они могут, чтобы удержать власть и усилить влияние своих организаций». Отсюда непосредственно следовал апологетический вывод о ликвидации или по крайней мере отходе на задний план противоречий между трудом и капиталом. В монополистической экоромике, утверждал Р. Лифман, «на место противоречий между рабочими и предпринимателями должно выступить противоречие между производителем и потребителем» ,8.

Одностороннее понимание монополии оказало принципиальное воздействие на трактовку буржуазными теоретиками ее народнохозяйственного значения. Для Р. Лифма- на, например, конкуренция является олицетворением эко- номичесжого застоя, а монополия — технического прогресса '9. Разумеется, верно, что монополия, используя преимущества комбинирования и экономии на масштабах производства, дает мощный толчок развитию производительных сил. Однако вместе с тем она имеет и противоположную тенденцию. Стараясь не допустить усиления конкурентов, монополия перекрывает пути распространения научных, технических и организационных новшеств, превращаясь таким образом в тормоз прогресса. Кроме того, бурное развитие отдельных монополизированных отраслей зачастую идет в ущерб народному хозяйству в целом, усиливая его анархичность и провоцируя кризисы.

Некоторые буржуазные исследователи отдавали в этом себе отчет. В частности, 3. Чиршки, говоря о формах монополии, предпочитал немецкие картели, которые не так «чрезмерно» ускоряют технический и экономический прогресс, как американские тресты; а О. Ейдэльс открыто признавал, что картелирование тяжелой индустрии ведет «к еще более острому отсутствию планомерности» 20. Однако осторожные предупреждения о негативных последствиях монополизации были плохо слышны в буржуазной политэкономии, где преобладала идеализация империализма.

Буржуазные экономисты видели опасности, которые несет обществу появление финансовой олигархии. Так, Р. Лифман отмечал, что новые финансовые порядки содержат возможность злоупотребления и «увеличивают власть небольшого числа крупных капиталистов». Г. Шульце-Геверниц критиковал паразитизм государства-кредитора Великобритании и праздность, распространяемую плутократией внутри страны. В работах буржуазных авторов нашли отражение и некоторые другие аспекты господства трестов и крупнейших банков 2 . Однако в их глазах подобные явления с лихвой окупаются благоприятными последствиями новой роли банков. С одной стороны, концентрация финансового могущества позволяет планировать производство и открывает возможность бескризисного развития. «Господство наших крупных банков над биржей...— писал Шульце-Геверниц,— есть не что иное, как выражение полностью организованного немецкого промышленного государства», в котором «суживается область действия автоматически функционирующих экономических законов и чрезвычайно расширяется область сознательного регулирования через банки» 22. С другой стороны, путем привлечения средств мелких вкладчиков банки способствуют замене одиозной фигуры капиталиста-эксплуататора сообществом акционеров, создавая тем самым предпосылки классового мира. «При этом,— формулировали свой конечный тезис теоретики «организованного капитализма»,— капитализму, который Маркс в 60-х годах считал «завершенным», открываются неслыханные перспективы, о которых раньше и мечтать нельзя было: союзы, кооперативы и т. д. Рабочий превращается в совладельца национального капитала, который теперь уже не только эксплуатирует, но и кормит труд» 23.

Разумеется, ясно, что с переходом к империализму капитализм претерпел глубочайшую трансформацию по многим параметрам. Было бы неправильно отрицать способность монополистического капитализма в известных пределах подчинять рыночную стихию и сглаживать классовые конфликты посредством хорошо отлаженного механизма социальной политики. Но очевидно и другое: монополиям даже в союзе с буржуазным государством не только не удается окончательно подавить свойственную капитализму анархичность, но и приходится сталкиваться с целым комплексом специфических противоречий, порожденных новыми условиями хозяйствования. Поэтому оптимистическим прогнозам Г. Шульце-Геверница, Р. Лифмана, Я. Риссера и др. не суждено было сбыться. Ни руководящая роль банков, ни разумные действия правительства, ни «ответственность чиновников», ни многое другое, на что возлагали надежды апологеты империализма, не смогли уберечь капитализм от присущих ему пороков.