3.1. Вертикали социального расслоения: собственность, власть, имя
Среди стратификационных оснований современного общества, доминирующих в большинстве теоретических моделей, неким инвариантом выступают «власть» и «собственность». Трактовка их каузальной связи предопределила развитие конфликтологического и эволюционистского направлений в теории социальных структур. Оба этих общественных института и порождаемые ими отношения выступают для нас как объективные, внеположениые условия конструирования макросоци- альной среды, которым разумнее всего подчиниться, или, по крайней мере, не игнорировать их действие. Как мы уже усвоили, экономическое общественное пространство и развивающиеся в нем социетальные отношения являются актуальным контекстом формирования социальных структур. Марксизм теоретически закрепил вывод о том, что современное общество с его индустриальной технологической и массовой социальной культурой вычерчено по экономическим лекалам, что отношения материального производства пред- , определяют характер связей во всей общественной системе, a i веберовский подход акцентировал, что стратификация переплетена со «всеми разновидностями материальной монополии»41. Для анализа российского общества этот подход может оказаться отнюдь не «фоновым», поскольку в процессе «изменения состава и роли структурообразующих факторов» возросло значение «таких характеристик, как доход и источники его получения»42, что нельзя не связывать с собственностью. Поскольку реформаторы полагали, что экономическая логика стимулирования рыночных преобразований в стране автоматически приведет к адекватным изменениям в социальной организации, социально-политические и психологические факторы учитывались лишь в производном ключе. Но так как экономика всегда инертнее политики и актуальных общественных представлений — она просто не поддается прямому манипулированию, да и степень ее «материализации» не позволяет порождать устойчивые иллюзорные эффекты — рыночные преобразования сильно отстали от социоструктурных. Рукавишников в своей статье приводит официальные статистические данные: «...Децильный коэффициент дифференциации зарплаты (соотношение средней зарплаты 10% наиболее высокооплачиваемых работников и 10% наиболее низкооплачиваемых) к концу 1993 г. достиг 27 — это самый высокий показатель в мире, а децильный коэффициент дифференциации душевого дохода (отношение средних по группе доходов 10% наиболее и 10% наименее обеспеченных семей) — 11 (в 1980-х он был равен 3—4). ...Миллионы россиян ныне проживают на грани и за чертой бедности, доля бедных в России существенно выше, чем до начала реформ43». В 1994 г. этот показатель составил 13-крат- ную разницу, а весной 1995 г. достиг 16 единиц. Доходы, или экономическая форма реализации собственности, являются очень наглядным, но достаточно грубым и приблизительным параметром оценки социальной дифференциации. Характеризуя элементы общественной структуры и частично определяя их потенциал, мы можем получить представления о позициях, ориентациях, функционировании и поведении разных общественных групп посредством анализа иных социально-экономических характеристик. Во-первых, фундаментальные исследования показывают «инерционность композиции основных структурообразующих элементов» общества и одновременные «заметные изменения в составе элит»44. Фактически это говорит о том, что социальное расслоение в России сегодня носит не функциональный, а прежний редистрибутивный характер, только проявляется более интенсивно. Коль скоро изменение численности основных социальных групп и слоев, как и их пропорций, осуществляется «относительно медленно», а более динамичная по структуре и обновляющаяся экономическая элита составляет «от 3—5% до 10% населения»45, можно сделать вывод, что инициативно-достига- тельный механизм дифференциации по доходам действует лишь в узком сегменте общественной структуры, определяя ее экономическую стратификацию, основное же «тело» общества (около 90%) расслаивается по критерию доходов вследствие перераспределительных актов субъектов-носителей власти (государственных органов и «позитивно привилегированных стяжательных классов»46. Это говорит либо о замедленном формировании параллельных рыночно-конкурентных каналов стратификации, либо об особенностях социального структурирования в России глубинного содержательного плана. Учет многовековых редистрибутивных традиций экономической культуры нашего общества говорит в пользу второго предположения. Во-вторых, изучение трансформации социальной структуры России и других посткоммунистических обществ позволяет определить доминанту функционального преобразования экономики — становление класса частных предпринимателей. В.О.Рукавишников выделяет в нем несколько генетически различающихся социальных сегментов47: а) предприниматели, выросшие в недрах прежней номенклатуры (условия, источники и способы функционального закрепления — управленческий профессионализм, личные связи, несовершенство общественной правовой системы); б) бывшие «теневики» (функциональный фиксатор — ранее накопленные криминальным путем капиталы); в) инноваторы-«разночинцы» из разных социальных слоев (источник — энергия и социальная ориентация на успех в новой ценностной шкале общества); г) инвесторы капиталов из-за рубежа (легальная собственность иноземного происхождения с донорским привнесением новой экономической культуры); д) «наследники» и рантье (финансовые доходы); е) собственники средств и условий сельхозпроизводства (инвестиции в функционально-производственное обустройство). Несмотря на то, что в этой сводке только в характеристике первой группы присутствует фактор «связи» в его обыденно-российской трактовке, он латентен и во всех остальных позициях. «Связи» второго смыслового рода точно отражают двусторонние функциональные зависимости социальных субъектов, характеризуя в то же время генетическую специфику российского общества, элементы которого скрепляются не отчужденно-ролевыми, опосредованно-функциональными отношениями современного Gesellschaft, а в значительной степени интимными, межперсональными, эмоционально и личностно окрашенными Gemeinschaft-контактами. Такая непосредственная впле- тенность родовых, дружеских, содельческих, эквивалентных, трастовых связей в механизм общественного функционирования и структурирования придает нашему обществу совершенно неподражаемый стиль социального развития. Оказывается, что макронормативы конструкции социального пространства могут довольно легко изменяться и по-своему вписываться в полотно реальных отношений (смена базовой идеологии, типа собственности, системы социальных поощрений, ориентации социальных институтов и т.п. в очень короткий исторический промежуток), а вот стандарты обыденной жизни, общественного сознания, неписаных культурных норм и правил коммуникации, закрепленные в субъективных оценках, представлениях, объяснениях, — не просто значительно более живучи, а выступают модификатором исполнения «макрокоманд». Поэтому социальные общности, составляющие фиксированное «тело» общества, маргинализируются и не распадаются на конечные социальные «единички», а ломаются на структурированные группы-осколки, срастающиеся по швам «связей» в новые общности, отвоевывающие функциональные и статусные позиции в российской социальной структуре. Поскольку каждый человек (азбучная истина) является одновременно носителем многих разнофункциональных социальных ролей, то появление новых общностей часто идет на диверсификационной основе, которая предопределена прагматикой личных отношений, а отнюдь не профессиональной полезностью. Это не означает, что скомпонованные таким образом социальные «ядра» не обрастают профдеятельной периферией, это говорит лишь о том, что во всех процессах структурирования российского общества присутствует корпоративный дух, иррациональный и консервативный по западно- ' европейским меркам (с которых мы «шьем» реформы), что личные отношения оказывают сильное деформирующее воздействие на процессы функциональной социации, что свояче- ство и доверие являются сильным структуроформирующим основанием современного социального расслоения. Вышесказанное в равной степени касается структурирования по критерию «власти», политической власти в первую очередь. Власть, безотносительно к ее социетальной оболочке, является стержнем любой модели стратификационного подхода. Поскольку в общем виде под расслоением мы понимаем структурирование общества по вертикали, то положения «выше» и «ниже» могут быть бессодержательно-соотносительными только в теории, в реальных же социальных взаимодействиях они проявляются в контроле и подконтрольности, принуждении и эксплуатации, регламентации и подчинении, несимметричном взаимовлиянии, которые и определяются категорией «власть». Р.Дарендорф рассматривает такого рода структурацию как априорное предписание «латентных интересов» социальным позициям48. Сходство социальных позиций («стиля жизни» по М.Веберу) разбивает социальный агрегат на «квазигруппы» с выраженными сходными ожиданиями и неосознанностью собственной идентичности. Этот фантом общности может кристаллизоваться в реально действующую группу посредством социальной организации, превращающей ее в субъект струк турного конфликта. «Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами»49. Дарендорф считает характеристики структуры основным источником социальных конфликтов и форм их проявления. Степень относительной независимости институциональных порядков и неидентичности руководящих (властвующих по разным критериальным основаниям) групп влияет на интенсивность и насильственность протекания конфликтов: «В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и, напротив, она снижается в той степени, в какой структура общества становится плюралистичной, т.е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновременно изменить политические отношения» 50. Период, который в этом смысле переживает российское общество, щедро порождает структурные коллизии такого рода. С одной стороны, слабая дифференцированность, или «социальная плюралистич- ность» структуры, не преодоленная до сих пор, выступает основой таких напластований, с другой — формирование новых общностей и трансформация элит предопределяет их функциональную нерасчлененность: экономические и политические структуры в ролевом отношении перекрывают друг друга (политики идут в бизнес, бизнесмены — в парламент), что действительно создает почву для борьбы всех — за все. Теоретические представления о властной специфике социальных и не-социальных общностей51 в анализе российской структуры могут использоваться лишь весьма синкретично. Осознанное и бессознательное, воля и подчинение, власть и сила, согласие и противодействие в ней настолько переплетены, что трудно определить доминанты социальной жизни. Российская власть, управленческая иерархия общества структурируются как бы на разных началах: формирующихся демократических институтов, рудиментарной корпоративности (воспроизводство прежнего опыта сотрудничества), функциональ ности и бюрократичности, как монопольной неподконтроль- ности чиновника, и др. Поскольку политическая элита и способы ее формирования еще очень динамичны, процессы институционализации власти на новых основаниях только начались, весь ее слой остро чувствует свою маргинальность и положение «временщиков», что подталкивает к коррупции, закреплению привилегий, стремлению к экономическим вознаграждениям. Объективные и естественные предпосылки такого рода также размывают грань между оформлением элит и усиливают нестабильность не только «верхушки», но и всего общества. Традиции властного структурирования дают себя знать в том, что принятие и законодательная поддержка демократической процедуры формирования общественного представительства (по сути, гражданского самоуправления), с одной стороны, не гарантируют действительно свободного и альтернативного выдвижения и прохождения кандидатов, как и аутентичности их социальной позиции, с другой — проявляются в почти автоматической запредельности и недоступности общественному контролю сформированных органов власти. Получается, что общий абрис социальной структуры российского общества довольно мало изменился и в экономической, и в политической перспективе, несмотря на функционально - статусные трансформации и перемену диспозиции. Соотношение между «телом» общества и элитой, структурные пропорции различных слоев и целом сохранились, что не дает возможности судить об устойчивости новых тенденций в развитии общественной иерархии. Однако полученный результат говорит о прочности «в распределении власти, активированной в каждом отдельном поле»52. Если рассматривать социальную топологию как размещение поля «сил», или распределение власти в социальном пространстве, определяя общественную диспозицию субъектов — носителей разного рода «капиталов», то стратификационный критерий имени окажется наиболее репрезентативным. «...Позиция данного агента в социальном пространстве может определяться по его позициям в различных полях... Это, главным образом, экономический капитал в его разных видах, культурный капитал и социальный капитал, а также символический капитал, обычно называемый престижем, репутацией, именем и т.п. Именно в этой форме все другие вилы капиталов воспринимаются и признаются как легитимные» . Если вспомнить, что М.Вебер определял предмет нащего изучения, «страты», через престиж групповой позиции и возможность достичь монополии, а источники стратообразования видел в стиле жизни, наследуемой харизме и присвоении власти53, можно убедиться в том: что имя, признание, номинация (мир устойчивых социальных представлений) могут быть рассмотрены не только как демонстрация, но и как реальная предпосылка социального расслояния, Если бы не существовало права собственности в его формальном и обыденном практическом виде, если бы политическая власть не подкреплялась законом и гражданским договором, а управление не предопределялось (по Р.Дж.Коллингвуду) внеположенными причинами, вряд ли хоть одна завоеванная в конкуренции социальная позиция продержалась бы пару дней. Еще У.Уорнер показал, что принятие, признание и оценка членов ассоциации определяют ее внутреннюю диспозицию и внешние акции. Поскольку «почести», «условности», «стилизации» и «привилегии» описывают базовый для нас инвариант — социальную принадлежность, посредством которой формируются статус, групповые позиции и их соотношение — стратификационная структура, их изучение есть актуальный аналитический инструмент исследования. М.Вебер рассматривал развитие «статуса» как согласованное «совместное действие закрытого типа», тесно связанное с формированием материальной монополии и установлением социальной дистанции. Отделение какой-либо общности от других и создание ореола исключительности, который выступает формой мнимого (номинального) символического капитала, происходит путем узурпирования «статусной» почести. «Развитие статуса — важный вопрос стратификации, основанной на узурпации. Узурпация — естественный источник почти всех статусных почестей»54, — писал Вебер. Эти же элементы в становлении новых общностей и символическом обретении групповой идентичности выявил А.Турен, положив их в основу теорий социальной мобилизации и действия. Поскольку современная Россия — это общество переходного характера, кипящее новыми социальными образованиями, его идентификационное пространство представляет собой актуальный контекст процессов стратификации. «В символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального — эксплицитного и публичного — благословения легитимного видения социального мира, агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествующей борьбе, и, собственно, любую власть, которой они располагают в установленной таксономии, представленной в сознании или в объективной действительности как названия (les titres)»55, — пишет П.Бурдье. Все субъекты в поле социальных взаимодействий используют различные символические стратегии, посредством которых «намереваются установить свое видение деления социального мира и свои позиции в этом мире» ". Эти стратегии ранжируются между частными мнениями с их неопределенной суггестивной эффективностью и официальной номинацией с ее «монополией на легитимное символическое насилие». Формирование символического капитала в России весьма специфично. Во-первых, традиционное стремление к получению государственных званий и отличий имеет ореол сверхценности, поскольку символизирует не только особость социального положения, но и корпоративную приобщенность к Власти, распределяющей социумные блага и привилегии. Господство феодальных принципов редистрибуции в течение длительного времени привело к тому, что социальные инстинкты прочно связывают номинацию и вознаграждение, звания и государственный протекционизм в удержании социальной дистанции. Пожизненное позитивное подкрепление за однократно завоеванную позицию, возможность экономить силы в конкурентной борьбе, которая из открытого социального соревнования превращается в психологическую войну за влияние в микрогруппах, привело к стереотипическому закреплению стратегии «вверх через официальную номинацию». Во-вторых, институциональная переориентация и изменение стратификационных доминант развития общества в текущее историческое время требуют особенно интенсивной маркировки социального пространства и обозначения наличных «портов» самопричисления. Невнятная социальная разметка не только способствует углублению маргинализации, развитию фрустрированных состояний, она затрудняет борьбу за выживание, поскольку «борьба всех против всех» в таких условиях становится наиболее аутентичной поведенческой стратегией. Поэтому потребность в ассоциации, коллективном участии, распределении ответственности, экономии социальной энергии обуславливает специфические символические акты демонстрации субъектами своих интенций и претензий. Стихийно возникают «статусные униформы», жаргон, закрепляются места и формы непосредственного общения, формируются каналы опосредованной коммуникации, символически оформляется «жизненный стиль». Заявочные маркеры и причисляющие «порты» зарождающейся идентификационной системы играют роль механизма первичного упорядочения социального пространства, прагматичного преодоления хаоса тотальной маргинализации. Когда-нибудь и у нас представители элит будут символически мимикрировать под «средний класс» не из опасения, а из-за «приличий». В третьих, в России относительно широко распространены мнимые (иллюзорные) формы социальной символизации. Ар- хетипически это обусловлено сверхзначимой ролью официальной номинации и ценностью «приобщения» к «власти», ситуативно — возможностями заявочного обретения символического капитала (весьма практичного по своим воздействиям не только в нашей культуре). Коротко говоря «дети лейтенанта Шмидта» алкают социальных воздаяний, а партийные «лидеры» и «президенты» укрепляются силой мнения своих символических «масс». В-четвертых, для современного состояния общества характерна социальная демонстрация в драматическом смысле слова. Элемент гипертрофии, акцента, аффекта в звуковом оформлении коммуникативного пространства локальных сообществ связан с повышенной ценностью завоевания символической позиции и закрепления в социальной структуре вновь сформированных общностей. Заявление о себе, получение признания, общественной оценки притязаний, завоевание статусной позиции посредством предустановления устойчивых мнений (то есть стабильным, предсказуемым поведением) — активная деятельность мобилизационного типа, в которой символические обращения и знаковые стереотипы, презентация априорных социальных отличий выступают нормальной коммуникативной спецификой. И, наконец, в-пятых, имя обретает повышенную значимость в аспекте репутации, поскольку этот род символического капитала вообще является легко конвертируемым во властную, трастовую, финансовую и другие формы, в том числе и связанную с прямыми ценностями социального структурирования (не только положения, но и временной устойчивости). Репутация в России традиционно создавала структурные сетки социальной организации, как в функциональных, так и в поселенческих, этнических и семейных общностях. Имя предопределяет ореол влияния. Мы носим отчества, и этим уже многое сказано. В переходный период наряду с номинацией, маркировкой, демонстрацией, репутация становится особо значимой формой символического капитала, поскольку она выступает идеальным закрепителем социального статуса, без чего становление субъекта в обществе невозможно.