Традиционно наиболее привлекательными элитами являются те, которые, с одной стороны, институционализировали и укрепили свою высокую неподконтрольность, а с другой — стали базироваться на механизмах получения социальной ренты (желательно долгосрочной и даже пожизненной за однажды завоеванную позицию). Почему потомки известных деятелей искусства и науки чаще всего оказываются за пределами соответствующей функциональной элиты, а попадают в другую функциональную, или в богему, или в плэйбои? Потому что академические знания, таланты и высокий профессионализм не наследуются, а развиваются в самостоятельной духовной работе. Но главное — потому что их надо постоянно подтверждать перед знатоками и публикой, перед критиками и соперниками, что часто выбивает из-под ног почву для самообольщения. Напротив, экономическое богатство, как и политическая власть, отчасти (точнее, в значительной части) бюрократические навыки и организационно-управленческий профессионализм дают ренту на раз вложенный «капитал» и в стабильной ситуации очень нечасто требуют «подтверждений» права на социальные вознаграждения. Конечно, при этом управленцы занимают менее защищенную позицию, а приоритеты между экономическими и политическими рантье делятся в зависимости от состояния общества (когда либо экономические силы диктуют правила политикам, либо политики меняют правила экономических игр в региональном, национальном и даже транснациональном хозяйстве). Иными словами, учитывая логику социальной конъюнктуры, все же можно говорить о «монопольной прибыли» некоторых видов социальных рантье в современном обществе. Здесь самое место заметить, что оперируя понятием «социальной ренты», мы не упускаем из вида ее особенности, связанные с конкретным происхождением, характером, количественными и качественными характеристиками. При этом одна из статусных позиций может приносить социальную ренту (например, звание, ранг в социальной номинации), а по другим вознаграждения и санкции напрямую зависят от текущей активности социальных субъектов. В периоды системных трансформаций, когда меняется социальное пространство, общие ориентиры, ценности и цели, формируются новые правила «захвата» элит. Российское общество резко расслоилось по экономическим признакам (по доходам: официальные оценки Правительства РФ говорят об увеличении до 16 единиц децильных коэффициентов весной 1995 г.; по собственности, которая не рассматривается как доход и не облагается соответствующими налогами, путая статистические представления о количестве «богатых»; по доступу к социальным льготам, что, впрочем, более традиционно для нашего общества), появились новые каналы продвижения к значимым политическим позициям, позволяющим получать социальные, в том числе экономические, прибыли. Позиции в политической, а особенно — в управленческо-бю- рократической государственной элите обладают сегодня повышенной привлекательностью по нескольким очевидным причинам. Во-первых, они наделяют властью (конечно, в определенных, ограниченных пределах) сами по себе, поскольку распорядительные и контрольные возможности — обязательный предикат официальных должностей. Во-вторых, наделение властью осуществляется в результате неких символических социальных акций, поскольку быстротечно-невнятные избирательные кампании по самой логике своей организации исключают какие бы то ни было механизмы верификации (проверки) политических заявлений, не говоря уже о еще более туманной логике назначений. В-третьих, молодая российская демократия по генетическим причинам продуцирует политических временщиков, которые в массе своей не намерены держать ответ ни перед историей, ни перед законом, ни перед избравшим их сообществом (безответственность и раскрепощает, и прельщает). В-четвертых, любые «перестройки на марше» (а жизнь общества не может «подождать», пока политика уладится и экономика утрясется) вносят в привычный порядок неизбежный сумбур, путаницу, а с ними — невозможность однозначной и четкой оценки управленческих действий. Одновременно перед управленцем расстилаются все новые поля для неподконтрольных решений, и где ж тут удержаться: кому — от непродуманное™, кому — от корысти. В-пятых, позиция в политической элите (субэлите) обладает особой значимостью именно в переходный период, поскольку это именно то время, когда политические решения постоянно форматаруют экономичес- кое пространство, определяют правила экономических действий, включают санкции и раздают привилегии (поощрения). Поэтому в особенно благоприятные периоды (вероятнее всего, это были 1992—1994 гг.) в этой сфере возникает стратификационный бум, который с логической точки зрения должен закончиться формированием во многом «сращенной» экономической элиты. Итак, заманчивость политической элиты — в ее операцио- ' нальных возможностях, позволяющих решать индивидуальные, групповые, общностные социальные проблемы и получать выгоды и выигрыши, не предусмотренные* «функциональными» (официальными) соглашениями. Привлекательность элиты экономической определяется высокой степенью надежности самих характерных для нее социальных гарантий, поскольку экономические доходы легко трансформируются в самые разные социальные блага, позволяют «таранить» формальные социальные ограничения практически в большинстве сфер жизни, высокая экономическая позиция дает не только перспективу стабильности как таковой, но и высокую вероятность оказаться в общественной суперэлите (если в России конституируется рыночное по своей природе общество, то «музыку» в нем будут заказывать отнюдь не политики, технократы или творческие деятели). К тому же, что также очень важно, экономические показатели статуса в современном обществе являются наиболее значимыми, поскольку приравниваются к объективной оценке категории социальной функции и социальных заслуг. Поскольку внешне вертикальная мобильность в определенных, доступных массовому восприятию пределах как бы теряет «стартовую планку» (богатеет ваш коллега или сосед, кто-то со схожей социальной позиции перемещается вниз), экономический статус становится индикатором самооценки и реальной социальной принадлежности (которая раньше отсчитывалась по другим ценностям), стремление в элиту становится проявлением потребности самоутверждения, принятия, отчасти самореализации. И, наконец, элитная экономическая позиция в нестабильном обществе повышает шанс «выскользнуть» из возможного кризиса в спокойное социальное пространство (не только неконструктивностью внутриэкономической политики, но и соображениями личной безопасности обусловлены многочисленные внероссийские банковские вклады новых бизнесменов). В обыденном сознании («Ух, как я это богатство очень люблю и уважаю!..» — говорит герой известного мультфильма) высокий экономический статус ассоциируется с «золотым ключиком», открывающим двери социальных возможностей, а поскольку чудо это не «попробовано на зуб» (мы и заграницу «любим и уважаем», пока не поживем там чуток), стремление к нему формируется очень некритичное, а потому не согласующееся с требованиями устойчивой социальной практики. Наивные «золушки» и чуть менее наивные «робин гуды», а также массовые «бизнесмены поневоле» создают своеобразную эко- номико-культурную практику средних слоев, от которых экономическая элита так же социально далека, как некогда интеллигенция от народа. Развитие иных функциональных элит в современном российском обществе настолько связано с формированием политической и экономической, что самостоятельное их значение можно пока усмотреть лишь в том, что восполняются общественные дефициты социоструктурного характера и создаются символические общности самономинации, которые, возможно, станут превращаться в настоящие социальные элиты с особыми пространствами влияния и приложения общественных ресурсов. По этой причине они менее притягательны для популярных социальных ориентаций, но более заманчивы с точки зрения носителей соответствующих ценностей и сознательных «конструкторов» собственных социальных траекторий. Формирование новых и трансформация старых элит российского общества осуществляются в соответствии с законом «трех поколений»: идет закладка фундамента, закрепление соответствующих социальных монополий и создание человеческих корпораций. Вырабатываются символика, правила взаимодействия, механизмы воспроизводства, создается особая субкультура, строятся институциональные барьеры и ограничения. Все это создает платформу для второго поколения элиты; вне зависимости от того, наследуются социальные капиталы, или обретаются в процессе достигательной социальной активности — абрис новой социальной культуры станет играть роль нормативного, определенный период времени координируя социальные взаимодействия элиты. Аскриптивные и достигательные механизмы обретения уникального социального положения особым образом связаны с функциональностью элиты или предэлитных слоев. Функциональная роль может быть в разной степени восполнимой, и от степени заменяемости зависит характер борьбы за занятие соответствующей статусной позиции. Например, В.И.Ленин недаром выступал за использование буржуазных специалистов, ведь их функциональную роль заместить было нечем — про фессионализм, как сплав знаний и практического опыта, вырабатывается годами, десятилетиями, иногда поколениями (например, так формировалась русская интеллигенция как субъект специфической социальной культуры, для которой «первое поколение» все же больше «образованщина»). Социотехнически «ковка» новых кадров в советский период была осуществлена, а вот духовно, социокультурно — лишь отчасти. В зависимости от социального и исторического контекста, факторов, влияющих на социальную активность, «статусные атаки» могут приобретать агрессивный, напористый вид социальной конфронтации, непримиримой заявки на реализацию прав, принципов справедливости и т.п. (обычно под влиянием внешнего воздействия), а могут осуществляться в виде плавного, поступательного продвижения или напора на позиции высших статусных слоев (обычно как наиболее продуманная и взвешенная плановая тактика самих акторов продвижения). Обе динамики включают периоды выжидательной или нерешительной тактики, по которым нельзя судить о стабилизации мобильности группы (отдельного индивида), удовлетворении социальных потребностей и констатации новой системы групповых (индивидуальных) ценностей. Атака может быть целеустремленной, осознанной, плановой, заранее смоделированной, но распространенная социальная практика строится на полубессознательной, ориентационной, житейской логике обыденного сознания. Недаром современные операциональные науки о человеке (психология, социология) голосами создателей своих новейших направлений заявляют: «Мы поможем Вам добиться любых социальных целей, но мы не можем сформулировать за Вас, что Вы хотите». Технологии изменения человека (как тела, так и сознания) и его среды (природной и социальной) действительно достигли определенных успехов, но передовая практика, впитывающая опыт блестящих достижений науки, применяется очень редко, да и ресурсы для получения такого рода прикладных разработок есть далеко не у всех желающих. Групповая тактика продвижения к лучшим социальным позициям несколько отличается от индивидуальной и включает «лобовую атаку», последовательное ступенчатое выдвижение, «проталкивание» лидера в элиту, блокирование контактных линий верхних позиций, отход (отказ от выполнения социальных функций). Может использоваться и социальный саботаж, и социальный шантаж, что не раз происходило в истории новейших социальных отношений постперестроечной России. В ряде случаев атака оказывается успешной и позволяет группе переместиться на более высокие позиции. Но редкая социальная крепость сдается без боя, тем более, что корпоративный интерес держится здесь на личном интересе, а не наоборот (поэтому статусные бои идут обычно «до последнего бойца»). Групповая социальная оборона зависит от внутренней конкуренции, характера взаимодействий структурных элементов страты, а также от силы внешней конкуренции и организации «атаки», возможностей экономить собственные ресурсы, блокируясь или защищаясь патронажем элитных страт, заинтересованных в том, чтобы «держать нижних на своих местах». С учетом характера социальных условий, реальной позиции груп- ; пы, состояния корпоративной солидарности, «поддержек» или ; «подножек» сверху и сбоку, тактики обороны приобретают разнообразный вид. Это может быть «глухой блок», который в некоторых случаях переходит в «круговую оборону», позволяющую перенаправлять атакующие потоки в выгодных направлениях. Очень распространенной социальной практикой является метод «спускания пара», когда вышестоящие страты приоткрывают узкие каналы мобильности по двум-трем контролируемым j элитой направлениям; при этом возникают прецеденты соци- ' ального продвижения, которые задают этически сложную позицию для нижних слоев, которым указан конструктивный и социально приемлемый путь мобильности, связанной со справедливостью и воздаянием за заслуги, и в то же время интенсивность повышательной мобильности при этом настолько низка, что не создает реальной конкуренции для «вышестоящих». Оборонная тактика «просеивания» еще больше снижает субъективные параметры социальной напряженности в нижних слоях. Социальные створы соответствующих каналов мобильности раскрываются при этом достаточно широко, чтобы пропустить многочисленных желающих, но последние должны для продвижения пройти функциональные либо духовные испытания; изучаются их навыки, способность к восприятию новой социальной культуры (субкультуры), надежность, преданность и др. При этом создается видимость открытого социального конкурса, верхние слои и элиты пополняются талантливыми (или по другим причинам эффективными в данной среде) функционерами, «забракованные» могут обижаться только на себя: по «объективным» оценочным шкалам они оказались «хуже». Новое время открыло и новые технологии социальной обороны. Одну из них (каждый по-своему) описывают К.Кумар и И.Валерштайн — это взращивание новой элиты самим господ ствующим слоем. В призме этого теоретического концепта рассматривается процесс капитализации Европы, который предстает как политика лояльности к динамичному классу буржуа со стороны старой аристократии, которая чужими руками раздвигает рамки прежнего социального пространства, задействует новые организационные ресурсы общества, оставаясь при этом крупнейшей собственницей условий нового индустриального (и аграрного, и промышленного) производства. Современные общества с их «веретенообразными» социальными телами характеризуются достаточно свободной социальной мобильностью, однако это не значит, что держат оборону здесь менее изощренно. Элиты и высшие слои слаженно осуществляют тактику «регулирования каналов» социальной мобильности, направляя се потоки разной наполненности в дефицитные социальные пространства, используя для социального маневра и международные миграционные выбросы. Одной из таких техник являются социальные «дни открытых дверей», которые то расширяя, то сужая миграционные створы, устраивает североамериканский союз (сходную логику действий поддерживает Австралия; хотя ее третий в этом столетии миграционный шторм не носит выраженного характера «технологической селекции», зато имеет явные этнические предпочтения). Фиксируя мысль о том, что все социальные индивиды и группы стремятся к повышательной мобильности и большое внимание уделяют обороне занимаемых позиций от любых поползновений «снизу», мы должны от рассмотрения соответствующих форм общественного взаимодействия перейти к анализу институциональных аспектов социальной динамики, поиску ее «корней».