Советско-монгольское посольство, 1926 - 1928

Весной 1925 г., вскоре после возвращения в Москву экспедиции Борисова - Вампилона, в Лхасе произошли события, глубоко взволновавшие англо-индийское правительство. Далай-лама неожиданно обрушил репрессии на группу молодых офицеров-англофилов, заподозренных в антиправительственном заговоре.

Английский историк А. Маккей предполагает, что идея переворота в Лхасе принадлежала Бейли, который действовал исключительно по собственной инициативе, без ведома английских или англо-индийских властей.

прогрессивного Царонга. Главной причиной заговора, по мнению Маккея, скорее всего, послужили «серьезные попытки нового коммунистического правительства России утвердить свое влияние в Лхасе»[524]. Таким образом, Бейли, следуя примеру архирусофоба лорда Керзона, очевидно, пытался расстроить «русскую интригу» в Тибете, пока она не зашла слишком далеко. Захват власти военными должен был произойти до начала его официального визита, однако Царонг не решился пойти на открытую измену и отступил в решающий момент. На существование заговора тибетских офицеров указывает ряд косвенных улик; отсутствие же прямых доказательств Маккей объясняет тем, что Бейли, будучи опытным разведчиком, держал все нити заговора в своих руках и, когда он провалился, сумел вовремя «спрятать концы в воду». Гипотеза Маккея, безусловно, представляется интересной, хотя, конечно, не может не смущать полное отсутствие документальных свидетельств. Впрочем, следует иметь в виду, что материалы в индийских архивах, относящиеся к лхасскому кризису 1924-1925 гг., остаются засекреченными, на что указывает сам английский историк.

Новая конфронтация клерикальной и военной группировок имела далеко идущие последствия для Тибета — постепенное сворачивание начатых реформ и заметное охлаждение в отношениях Далай-ламы с англо-индийским правительством. В 1925 г. состав лхасской полиции сократился вчетверо, с 400 до 100 человек; в 1926 г. закрылась школа в Гьянцзе, а в 1927 г. тибетские власти запретили английским автомобилям курсировать между Гьянцзе и Пхари, по проложенному ранее британцами шоссе.

Советская пресса отреагировала на события в Лхасе довольно эмоционально. В середине августа 1925 г. «Известия» опубликовали статью Г.В. Чичерина под заголовком «Новый успех Востока», в которой рассказывалось о «взрыве» национально-освободительного движения в Тибете и о «разгроме англофильской клики». Статья Чичерина служила, разумеется, пропагандистским целям, и потому в ней немало ошибок и явных передержек — следствие его англофобии, впрочем, незаметных читателю, неискушенному в хитросплетениях тибетской политики.

щее английский протекторат», или что Царонг стал «фактическим диктатором Тибета», подчинившим себе Далай-ламу и все тибетское правительство. Полемизируя с Ч. Беллом, утверждавшим, что Тибет нужен англичанам главным образом как буфер или барьер с северной стороны Индии, Чичерин заявлял, что Тибет «есть нечто большее, чем буфер»: Тибет — это «непосредственная связь со всей внутренней Азией и всем монгольским миром»; он имеет «доминирующее положение над древней основной дорогою народов, идущей от Китая к нашей Семиреченской области и разделяющей северные и южные пустыни», и, таким образом, «основные внутренние артерии, проходящие через Азию, могут оказаться под влиянием того, кто господствует в Тибете»[525]. В таком заявлении, однако, не трудно увидеть аналогичный советский интерес к Тибету.

Новости о «перевороте» в Лхасе не могли не обрадовать советское руководство, ибо разгром «англофильской клики» означал, что «английская политика постепенного внедрения» в Тибет потерпела крах, а это позволяло Москве активизировать свою собственную тибетскую политику. Главная задача НКИД в 1925 г., как и двумя годами ранее, состояла в том, чтобы сделать советское присутствие в Тибете постоянным. Однако добиться этого было не просто, особенно после того, как Далай-лама отклонил предложение об учреждении официального представительства СССР в Лхасе. Тогда у Чичерина появился весьма хитроумный план — создать в Тибете неофициальное — конспиративное — советское представительство под видом полпредства МНР. Организация такого учреждения была поручена новому советскому полпреду и одновременно торгпреду в МНР П.М. Никифорову[526].

В своих инструкциях послу перед его отъездом в Улан-Батор Чичерин подчеркнул, что Монголия играет очень важную роль в советской политике на Дальнем Востоке и является «самым серьезным аванпостом наступления революционных идей в Тибет и Китайскую Индию (Индокитай.— А.А.)»[527].

ность которой он выразил в следующих словах: «Мы формально декларируем автономную самостоятельность Монгольской республики, под протекторатом Китая, но практически ведем там такую работу, чтобы по внутреннему политическому и экономическому строительству Монголия приближалась к советским формам»[528]. То есть советские лидеры, очевидно, поддерживали идею автономного тибетского государства в рамках обновленной Китайской Республики, построенной на федеративных началах, подобно СССР. «Путей тибетской политики,— записал после встречи с наркомом в своём рабочем дневнике Никифоров,— он (Чичерин) не намечал, только на мой вопрос, должен ли Тибет находиться к Китаю в таком же политическом отношении, как и Монголия, он ответил, что такое положение нужно сохранить, потому что оно уже фактически существует»[529].

Параллельно с учреждением в Лхасе советско-монгольского представительства Никифорову также было поручено создать в Ша-Чжоу (провинция Ганьсу) советское торговое агентство в качестве промежуточного пункта между Монголией и Тибетом, наладить «уртонную» (почтово-ямскую) связь между Юмбейсе (на границе Гоби) и Нагчу (главная тибетская застава перед въездом в Лхасу), а также содействовать увеличению числа тибетских учащихся в СССР[530] Идея создания линии почтовых станций (по-монгольски «уртонов») принадлежала Доржиеву, при этом, согласно предложенному им проекту, советская сторона должна была взять на себя треть расходов по обслуживанию монголо-тибетского почтового тракта[531].

О необходимости проведения более активной политики в отношении Тибета говорил и представитель НКИД СССР в Средней Азии А.А. Знаменский. 13 августа он обратился к Чичерину с письмом по поводу недавних событий в Тибете, в котором предложил собственную программу мероприятий: во-первых, «проверить ход тибетских событий, определить отношение к ним Панчен-ламы» (через советские представительства в Пекине, Улан-Баторе и Кашгаре), во-вторых, организовать регулярную засылку в Тибет паломников и торговцев (из монголов, бурят и калмыков), которые могли бы «вести наблюдение над Тибетом», и, в-третьих, «прорабо

тать вопрос о посылке научной экспедиции в Центральную Азию, захватывая важнейшие участки по индо-кашгарской границе, тибетским областям и т.

Роль Внешней Монголии как революционного «аванпоста» в Центральной Азии, несомненно, возросла в середине 1920-х гг. в связи с намерением СССР активизировать свою политику на тибетском направлении. После прихода к власти в Улан-Баторе МНРП и начала строительства в стране новой государственности по «советскому образцу» в Москве начали увязывать монгольский и тибетский вопросы в некий единый узел, единый «монголо-тибетский вопрос». Об этом свидетельствует целый ряд публикаций, относящихся к этому периоду. Так, А.Д. Каллиников прямо говорит о влиянии монгольской революции «на пробуждение национально-освободительных сил» в других странах Восточной и Центральной Азии, в том числе и в Тибете. «Последние события в Тибете, приведшие к разгрому англофильской клики, сделавшей когда-то запретную страну фактической колонией Британской Империи, и переходу власти в руки националистов,— утверждает он,— были, несомненно, в числе других фактов подготовлены идейным влиянием победоносной Монгольской революции»[533]. Еще более определенно об этом говорит В.Д. Виленский-Сибиряков, проводящий четкую параллель между историческими судьбами Монголии и Тибета. Обе страны в прошлом находились в двойной зависимости — от Китая (сюзеренитет) и от соседей-империалистов России и Англии, навязавших им (соответственно Монголии и Тибету) свой протекторат. Заключенный же в 1912 г. договор между Монголией и Тибетом «о взаимной поддержке и защите своих национальных интересов» был аннулирован тибетским правительством «под давлением Англии». Но таким было положение до начала мировой революции. Теперь же, «когда волна её докатилась до Монголии и Тибета, в последних вновь начинается движение в пользу самостоятельности. Вновь обнаруживается и растет тесная связь между Тибетом и Монголией. Обе страны живут одной религией, получают одинаковое духовное воспитание, одинаково ищут самостоятельности, одинаково малокультурны, одинаково оторваны от высококультурных стран и великих путей, одинаково тяго

тятся зависимостью от Китая, одинаково тяготятся протекторатом «добрых друзей».

В этих попытках теоретически обосновать неизбежность сближения — политико-экономического и культурного — Монголии и Тибета в контексте «начавшейся мировой революции» нетрудно усмотреть принципиальное различие подходов советской и царской дипломатии. Последняя, как мы помним, не связывала, а разделяла монгольский и тибетский вопросы исходя из насущных геополитических задач России: Монголия — сфера русских интересов, а Тибет — английских. Большевики же в рамках своей революцион- но-глобалистской программы, напротив, стремились перебросить мост из Монголии в Тибет, намечая, таким образом, один из путей, по которому могла бы пойти мировая революция на Востоке — с периферии буддийского мира в его метрополию в центре азиатского материка. Готовясь к новому раунду переговоров с Лхасой, советское руководство, очевидно, не сомневалось, что разрыв Далай-ламы с англичанами неизбежно подтолкнет его в противоположную сторону, к Монголии и России, как это уже имело место в начале века.

По приезде в Ургу в сентябре 1925 г. П.М. Никифоров немедленно приступил к согласованию планов НКИД с членами монгольского правительства — предсовмином Церен Доржи (Церендорж), мининделом Гева Бальжиром и вскоре заменившим его на этом Виленский (Сибиряков) В. Современная Монголия. М., 1925. С. 49. Там же. С. 50. Там же. С. 50-51

посту Дорликчжапом. В начале октября вопрос об отправке в Тибет монгольского полпредства был рассмотрен в ЦИК МНРП, который поддержал инициативу Москвы. «Хотя больших дел в Лхасе у монголов нет, но иметь там [нашего] представителя необходимо»,— доверительно сообщил Церен Доржи Никифорову[534].

18 декабря 1925 г. управделами и член коллегии НКИД С.И. Аралов, очевидно по поручению Г.В. Чичерина, направил в Политбюро докладную записку с изложением проекта новой тибетской экспедиции. В ней, в частности, говорилось, что, в соответствии с создавшейся в Тибете политической обстановкой и результатами, достигнутыми первой тибетской экспедицией, НКИД считает необходимым и своевременным поставить вопрос об отправке в ближайшем времени в Лхасу неофициального представительства СССР под видом представительства МНР»[535]. Такое представительство, «номинально возглавляемое монголом», утвержденным монгольским правительством, указывалось в записке, «фактически будет руководиться нашим советником».

Главной задачей советско-монгольского представительства должно было стать создание столь необходимого Москве канала оперативной двусторонней связи с Лхасой — «организация более правильной, быстрой и постоянной информации нас о Тибете», через «передаточно-наблюдательный пункт» — советское консульство, которое предполагалось открыть в Лань-чжоу-фу (вместо первоначально намеченного Ша-Чжоу), в центре провинции Ганьсу, вблизи от границы с Северо-Восточным Тибетом. О стратегической важности этого города в свое время говорил еще Бадмаев, предлагавший соединить Лань-чжоу-фу железной дорогой с основной транссибирской магистралью. В то же время для связи с Тибетом планировалось также использовать и «различные другие средства», в том числе бурятско-калмыцких лам, паломников и торговцев. К другим задачам представительства относились: распространение «правильных сведений» среди тибетцев о СССР и МНР, международном положении и, особо, о проводимой англичанами политике в отношении Тибета; консультирование Далай-ламы и возглавляемой им «русофильской (национальной) группы» по вопросам «текущей общей и экономической политики»; содействие росту и укреплению этой группы;

«выяснение отношений между Тибетом и МНР» и подготовка к заключению между ними дружественного договора, по образцу соглашения 1912 г.; организация снабжения тибетской армии «арт. имуществом» и военными инструкторами (монголами, калмыками и бурятами), отправка тибетской молодежи в учебные заведения СССР и МНР для военной и общей подготовки; улучшение и устройство местных предприятий военной промышленности; привлечение Тибета к участию в выставке культуры буддийского Востока в СССР; экономическое исследование Тибета, выяснение потребностей тибетского рынка и организация экспортно-импортных торговых операций между Тибетом и СССР и МНР «с целью вытеснения товаров английского производства»; выяснение состояния и характера «буддийского движения» в Индии, возможности установления с ним связи в целях «укрепления позиции Тибета в его национально-освободительной борьбе и использования полунезависимых государств между Индией и Тибетом в качестве буферных образований или союзников»[536].

Большинство этих задач были не новыми и уже стояли в «программе» экспедиции Борисова. Но, в отличие от 1924 г., очевидно стремление советской дипломатии использовать «монгольскую карту» в новой Большой игре с Англией в Центральной Азии. Так, для отправки представительства МНР в Тибет Аралов выдвинул ряд формальных предлогов, связанных с религиозными, торговоэкономическими и другими нуждами монгольского населения, как-то: необходимость урегулирования некоторых церковно-имущественных дел, защита интересов монгольской колонии в Тибете (а также бурятско-калмыцкой колонии из СССР), поддержание и развитие монгольско-тибетских торговых и культурных связей и, наконец, «представительство религиозной части населения», подобно представительству Далай-ламы в Улан-Баторе, и поддержание и развитие «исторической взаимной дружбы, обусловленной общностью интересов единоплеменных и единоверных Тибета и Монголии»[537].

Здесь надо отметить, что традиционные тесные религиозные, культурные и торговые связи между Монголией и Тибетом заметно ослабли в начале 1920-х, после того как в Монголии произош-

л а «народная революция». Так, тибетские торговцы были недовольны новыми таможенными сборами, установленными правительством МНР, в результате

чего ввоз тибетских товаров в Монголию резко сократился. Тем не менее, в Улан-Баторе по- прежнему проживала довольно большая тибетская колония, а также находился духовный представитель Далай-ламы, так называемый «донир».

В записке Аралова также давалась крайне негативная оценка английской политике в

Духовный представитель (донир) Далай- ламы в Урге, сер. 1920-х.

миссии Белла). «Современные

отношения Тибета с Англией определяются обострением конфликта между англофильской военной кликой, связанной с верхушками дворянской знати, и ламством, выступающим под национальными лозунгами и потому ведущим за собой массы, а также особенным усилением среди ламства и масс антибританских настроений». Опираясь на свои «охранные отряды» в Тибете, утверждал Аралов, Англия добивается от тибетского правительства передачи ей инструктирования и контроля над тибетской армией, получает телеграфную и лесную концессии, побуждает тибетские власти закрыть караванные торговые пути из Китая и воспретить въезд в Тибет китайцам, овладевает тибетским рынком, создает из продажных тибетских чиновников и знати англофильскую политическую группу, организует жандармерию для подавления антианглий- ских выступлений и контроля над политической жизнью страны и т. д. Отсюда делался вывод: «Пока Англия не захватила важнейшие командные позиции в Тибете, необходимо противопоставить её агрессии все наши реальные возможности» — прежде всего, незамедлительно отправить в Тибет «неофициальное представительство СССР». При этом Аралов выражал уверенность, что советские эмиссары будут иметь гораздо более благоприятные возможности

для работы в Тибете, чем англичане или китайцы. Отношение же Тибета к СССР — более позитивное по сравнению с отношением к царской России — «укрепляется и должно [еще более] укрепиться в дальнейшем». Этому способствуют такие «факты», как: восстановление буддийского храма в Ленинграде, недавно состоявшиеся буддийские съезды в Калмыкии и Бурятии, религиозная и национальная политика СССР, престиж Советской страны на Востоке, но особенно характер отношений Советского Союза с Монголией как «лучший факт, подтверждающий отсутствие в политике СССР корыстных и агрессивных целей и, напротив, готовность оказать действительную помощь». Укреплению советско-тибетских отношений, несомненно, будут также способствовать намеченные на будущее созыв общебуддийского собора в СССР, «который должен дать положительную оценку советской власти и обратиться с политическим воззванием к народам буддийских стран», и выставка «культур буддийского Востока» в Ленинграде, «которая должна установить первые культурные связи СССР с буддийскими странами»[538].

То, что НКИД пытался использовать в своих целях религиозные съезды калмыцких и бурятских буддистов, не должно удивлять. Так, например, состоявшийся в сентябре 1925 г. калмыцкий съезд проходил при активном участии А. Доржиева и Ш. Тепкина. Открылся он информационным докладом о «политике Советской власти по отношению к буддийской религии и верующему калмыцкому народу», с которым выступил председательствующий на съезде «представитель Тибетского правительства» Доржиев. В своем выступлении он дал высокую оценку этой политике, показывающей на деле многомиллионным «массам Востока», что только при советском строе «их вероисповедание гарантировано от всевозможных преследований». В результате была принята резолюция, в которой делегаты съезда признали религиозную политику советской власти «вполне отвечающей религиозным потребностям калмыцкого народа» и приветствовали «первый в мире Союз Советских Социалистических Республик в лице председателя ЦИК Калинина, наркомин дела Чичерина и КалмЦИКа». Съезд также единодушно избрал Ш. Тепкина главой буддийской церкви Калмыкии (Ламой калмыцкого народа) и выбрал делегатов на первый Всесоюзный духовный собор в Москве. В конце съезда выступил гепюнг (монах, имеющий высшее посвящение) Наран Бакбушев (брат Сандже Бак-

бушева), один из участников экспедиции С.С. Борисова, с докладом «об антисоветской работе бакши Большедербетовского улуса, убежавшего за границу с белыми Замбо Хаглышева». В ходе его обсуждения А. Доржиев обратился к съезду с предложением — «в корне пресечь провокации Хаглышева путем командирования от имени данного съезда к Далай-ламе делегатов». (В принятом по этому вопросу постановлении съезда говорилось: «Поручить Центральному Духовному совету обратиться в КалмЦИК и ВЦИК, в частности в Наркоминдел, с ходатайством об откомандировании от имени духовенства делегации к Далай-ламе с целью опровержения провокации Хаглышева, причем [одним из] делегатов персонально избрать Багбушева, а остальных поручить наметить Духовному совету совместно с КалмЦИКом»[539].)

В конце декабря 1925 г. в Верхнеудинске прошел аналогичный съезд («собор») бурятских буддистов, на котором опять-таки доминировали обновленцы во главе с А. Доржиевым. Съезд открылся 22 декабря — фактически уже после подачи Араловым своей записки в Политбюро, в которой он назван ante factum «состоявшимся», наряду с калмыцким съездом,— и в тот же день в газете «Бурят-Монгольская правда» было опубликовано постановление ЦИК и СНК БМАССР № 221 от 17 декабря о введении в Буррес- публике декрета СНК РСФСР об отделении церкви от государства и школы от церкви. Необходимость принятия такого документа диктовалась тем обстоятельством, что соответствующий декрет советского правительства от 23 января 1918 г., фактически, не был осуществлен в Бурятии по причине запоздалой советизации этого края. Согласно постановлению бурятского руководства, все храмы и культовое имущество, находившиеся в фактическом пользовании буддийского духовенства, объявлялись народным достоянием, т. е. национализировались. В дальнейшем они могли использоваться служителями культа (ламами) лишь по соглашению с группами и обществами верующих, получивших право безвозмездного пользования ими (т. е. верующие должны были нанимать необходимый штат лам для совершения религиозных ритуалов). Другим принципиальным положением было введение возрастного ценза для учащихся монастырских школ — запрет принимать «в коллективы лам», обучать «религиозному культу» и посвящать в духовное звание лиц, не достигших 18-летнего возраста. Это был

серьёзный удар по существующей буддийской традиции и практике, согласно которым религиозное обучение «хувараков» (послушников), под руководством дацанских лам, начиналось обычно в возрасте 7-10 лет. Еще одним важным пунктом было снятие с регистрации (хотя и не ликвидация) Положения и Устава обновленческой буддийской общины, принятых Ацагатским собором в 1922 г., в связи с их несоответствием декрету об отделении церкви от государства. Таким образом, главной задачей 2-го Всебурятс- кого собора буддистов стали разработка и утверждение новой редакции этих основополагающих документов. Съезд также избрал новый состав Центрального Духовного совета (ЦДС) — главного распорядительного органа обновленческой буддийской церкви Бурятии, и нового бандидо-хамбо-ламу, которым стал сподвижник А. Доржиева Данжа Мункужапов[540]. По завершении съезда его участники направили Далай-ламе послание («приветственный адрес») с краткой информацией о 2-м соборе и просьбой «оказывать благоволение и помощь Бурят-Монгольской Церкви в деле её возрождения и обновления на основе заветов Учителя Будды»[541].

Весной того же 1925 г. Доржиев передал Г.В. Чичерину докладную записку, посвященную религиозной политике Советского государства. В ней в довольно резкой форме он поднял ряд наиболее острых для буддистов вопросов, таких как введение возрастного ценза для хувараков, преследование лам-медиков, призыв монахов на военную службу, антирелигиозная пропаганда. Наибольшую тревогу у Доржиева вызывал закон, запрещавший бурятам и калмыкам отдавать своих несовершеннолетних детей в монастырские школы. Уничтожение института буддийских учеников-послушни- ков (хуварачества), считал он, ведет к подрыву основ буддийской конфессии, нарушая преемственность в передаче вероучения от учителя к ученикам. «При существовании этого закона торжественно декларированная Советским Правительством свобода вероисповедания по отношению к буддизму превращается в простую фикцию»,— указывал Доржиев.

Большое место в письме Доржиева отводилось также критике официальной антирелигиозной пропаганды. Методы, которыми она осуществлялась, оскорбляли чувства верующих бурят и калмыков, но еще больший вред эта пропаганда, по его мнению,

наносила внешней политике и международному престижу СССР, давая повод враждебно настроенной части ламства говорить о гонениях на буддизм в Советской России. Всё это сводило на нет ту позитивную информацию о новой России, которую распространяли ламы-обновленцы в Монголии и Тибете, и в конечном счете подрывало доверие к нему, Доржиеву, Далай-ламы и его приближенных, завоеванное в свое время с таким трудом. Подчеркивая свои заслуги перед НКИД — «работу на пользу сближения Тибета с Россией», он, в частности, отмечал: «После Октябрьской революции, как только вышел из Бутырской тюрьмы, несмотря на мои преклонные годы и на тяжелые условия, в которых находилась Советская республика, окруженная тесным кольцом враждебных ей сил, я с удвоенной энергией начал работать в пользу этого дела, которому я посвятил всю свою жизнь. За эти годы почти не было ни одного каравана и ни одного паломника, с которыми я не направлял бы в Тибет и отдельные углы Монголии письма и информацию о положении дел в Советской России. При этом всегда указывал Далай-ламе и другим высокопоставленным лицам буддийской иерархии о том, что Россия, провозгласив принципы свободы в новой жизни, не только деятельно проводит их в жизнь у себя, но несет знамя свободы всем угнетенным народам мира, в особенности народам Востока. Но наряду с моей информацией туда проникала обратная информация, в корне расходящаяся с моей. Она исходила и исходит от отдельных бурятских и калмыцких лам, собственными глазами видевших у себя на родине похороны богов и другие эффектные сцены, коими обычно в СССР сопровождается антирелигиозная пропаганда. Подобная информация за последнее время особенно усиливается антирелигиозной пропагандой среди бурят и калмыков».

Критикуя религиозную политику большевиков, Доржиев, однако, оставался лояльным режиму и потому заверял наркома, что готов и в будущем, если потребуется, оказывать ему любую помощь в «тибетской работе», хотя уже и не имеет «прежнего порыва, воодушевления и горячей веры». В заключение Доржиев просил Чичерина «настоятельно и в последний раз» обратить внимание партийно-правительственных «учреждений» на положение буддийской конфессии, с целью побудить их принять следующие меры: 1) издать новый декрет, гарантирующий свободное поступление в монастырские школы лиц моложе 18-летнего возраста; 2) сделать

распоряжение о том, чтобы изучение и практическое применение тибетской медицины в Бурреспублике и Калмыцкой АО не преследовалось законом; 3) освободить бурятско-калмыцкое духовенство от несения воинской повинности; 4) изменить содержание антирелигиозной пропаганды среди калмыков и бурят, «если почему- либо её нельзя хотя бы временно прекратить»[542].

Письмо Доржиева едва ли могло оставить равнодушным Г.В. Чичерина. Будучи «кабинетным» чиновником, день и ночь проводившим в здании НКИД на Кузнецком мосту, он был оторван от реалий повседневной жизни и плохо представлял себе, что происходило на «религиозном фронте» в Бурят-Монголии и Калмыкии. Тем не менее, нарком, как свидетельствует его переписка с Л.М.Караха- номв 1920-е гг., реагировал довольно остро на многие перегибы «текущей политики» большевиков, такие как чистка Наркоминдела, политические процессы над священниками, эсерами и т. п., ввиду явного ущерба, наносимого этими акциями государственным интересам СССР[543]. Однако Чичерин не принадлежал к узкому кругу руководства большевистской партии — он не являлся членом Политбюро, и лишь в 1925 г. впервые был введен Сталиным в состав ЦК РКПб — и потому не мог серьезно влиять на проводимый партией внутриполитический курс. Все же Чичерин, как кажется, счел необходимым как-то отреагировать на «демарш» Доржиева. В начале мая ленинградская «Красная газета» опубликовала большую статью, посвященную Доржиеву, под заголовком «Тибетский Бисмарк», автором которой, предположительно, являлся референт Дальневосточного отдела НКИД Л.Е. Берлин. В ней рассказывалось о жизни «тибетского дипломата» и давалась весьма положительная оценка его политической деятельности, правда не в СССР, а в царской России. «Хамбо Агван Доржиев сыграл очень крупную роль в борьбе за независимость Тибета»,— утверждал автор статьи. Результатом его работы в области внешней политики, которой он посвятил большую часть жизни, «явилось фактическое освобождение Тибета от Китая и длительная задержка Англии в деле захвата Тибета»[544]. Едва ли можно сомневаться, что этой публикацией, скорее всего инспирированной самим Чичериным, НКИД откровенно

стремился польстить Доржиеву, задобрить его, ибо по-прежнему нуждался в его услугах.

alt="" />Проект Г.В. Чичерина - СИ. Аралова об отправке в Лхасу советско-монгольской миссии «неофициального представительства СССР под видом представительства МНР» — был рассмотрен и утвержден Политбюро 21 января 1926 г. На содержание полпредства с советской стороны выделялось 20 тысяч рублей[545]. Главой миссии (формально в должности советника при монгольском после) по предложению

Чичерина назначили А.Ч.ЧаП- АЛ. Чапчаев - фактический тава

г              Монгольского правителсьтва в Лхасу,

чаева, закончившего незадолго 1926-1928.

ДО ЭТОГО курсы марксизма-лени- Архив А.И. Андреева, низма при Комакадемии. Выбор

наркома был одобрен лично Сталиным (и это несмотря на то, что ЦК двумя годами ранее выразил свое недоверие Чапчаеву, освободив его с поста председателя ЦИК КАО за проявленный в работе «национальный уклон»[546]). В ходе инструктажа в НКИД Чапчаев, помимо утвержденных Политбюро официальных заданий, получил еще одно довольно деликатное поручение — постараться «выдворить Хаглышева из Тибета»[547]. Кроме Чапчаева Москва включила в состав монгольского посольства еще нескольких человек бурятского ламу Жигме-Доржи Бардуева (спутника С.С. Борисова), в качестве переводчика тибетского и монгольского языков, и двух калмыков, бывших инструкторов Монгольской народно-революционной армии — Шагдура Лундукова и Матцака Бимбаева, в должности охранников. Последний, впрочем, имел особое задание, полученное от начальника Разведупра Штаба РККА Я.К. Берзина, очевидно связанное с проведением военной разведки на территории Тибета[548].

февраля Чичерин направил новую записку Сталину, в которой подчеркивал важность возложенной на Чапчаева миссии: «Вопрос стоит чрезвычайно серьёзный, и мы не можем без громадного вреда для себя рисковать новым возвращением английского господства в Лхасе. По существу, там Монгольское представительство, в котором негласно будет наш советник — калмык т. Чапчаев, будет весьма действенным оружием для воспрепятствования англичанам снова завладеть правительством Тибета и оттуда устраивать нам неприятности во всех буддийских странах»[549].

Со своей стороны, МИД МНР назначил главу представительства («элчин сайда») и его секретаря. Ими стали некие Гомбодчийн и Амуланг. О первом, со слов Бимбаева, известно, что он имел княжеский титул «гуна» и слыл очень набожным человеком. По-видимому, таковой была его официальная легенда, поскольку П.К. Козлов, встречавшийся в сентябре 1926 г. с монгольским «полпредом» в Улан-Баторе, сообщает, что он на самом деле был бурятом, имевшим весьма слабое представление о Тибете[550]. По своим политическим взглядам оба они, и Гомбодчийн, и Амуланг, являлись китаефилами и сторонниками реставрации теократического правления во Внешней Монголии, упраздненного в 1924 г. после смерти монгольского Хутухты. Об остальных участниках делегации нам, практически, ничего не известно, кроме того, что их было около восьми человек.

Организация новой тибетской экспедиции растянулась на много месяцев, по причине бюрократических проволочек, вызванных её «сверхсметным» финансированием, к немалому неудовольствию Чичерина. А тем временем П.М. Никифоров в Улан-Баторе занимался решением сложнейшего вопроса организации регулярной связи с Тибетом, от которого, фактически, зависело будущее советско- тибетских отношений. Наряду с торгагентством (и одновременно консульством) в Лань-чжоу-фу в Наркоминделе наметили еще два промежуточных «наблюдательно-передаточных» пункта — один на границе Гоби, в небольшом хошуне Юмбейсе (между Улан-Батором и Лань-чжоу-фу), а другой в Цайдаме, на границе Тибетского нагорья. Таким образом, маршрут Юмбейсе - Лань-чжоу-фу - Цайдам должен был стать той большой «уртонной линией», которой предстояло связать Монголию с Тибетом, в соответствии с проектом

Ilii

Слева направо: A.M. Соловьев (секретарь советского посольства в МНР), П.М. Никифоров (полпред и глава торгпредства СССР), П.К. Козлов, Никифорова (жена П.М. Никифорова). Урга, 1926. Архив квартиры-музея П.К. Козлова.

А. Доржиева. Рекогносцировка первой части этого маршрута на автомобилях — через всю Монголию до северного подножия Наньша- ня — была произведена еще летом 1925 г. предшественником Никифорова А.Н. Васильевым совместно с П.К. Козловым[551]. Пока же, при отсутствии уртонной службы, предполагалось, что «монгольское посольство» во время пребывания в Лхасе будет поддерживать связь с Центром телеграфно-курьерским способом, через советские консульства в Лань-чжоу-фу и Калгане[552].

Позднее (в январе 1926) Никифоров с помощью сотрудника торгпредства Б.И. Меркулова провел новое обследование маршрута Юмбейсе - Цайдам с целью выяснения возможности его проходимости на верблюдах и автомобилях. Выяснилось, что сообщение между Монголией и Тибетом обычно поддерживается на верблюдах в период от осени до весны, а в остальное время оно невозможно. Что касается автомобилей, то они, из-за встречающихся по дороге многочисленных болот и рек, могут использоваться только зимой. Существовало и еще одно препятствие — в 300 км к югу от Юмбейсе в гористой местности Манджинсан, через которую про-

Члены Монгольского посольства в Тибет 1926-1928 гг., Урга, осень 1926. Сидят (слева направо): А.Я. Климов (военно-политический советник в Калгане), Гомбодчийн (номинальный глава посольства), Б.Н. Мельников (сотрудник восточного отдела НКИД СССР), А.Ч.Чапчаев; стоят: М.Т. Бимбаев, Амуланг (?).

Государственный архив Российской Федерации.

ходил основной караванный путь в Тибет, хозяйничали бандитские шайки — остатки «войска» ликвидированного в 1923 г. Государственной военной охраной МНР знаменитого «ламы-разбойника» Джа-ламы[553]. Миновать их поселение не представлялось возможным, и потому Меркулов полагал, что до очищения Манджинсана от шаек бандитов дорога на Тибет будет все время находиться под их угрозой[554].

Далее, летом 1926 г. Никифоров отправил на разведку в Цайдам бывшего участника миссии С.С. Борисова Булата Мухарайна. В путешествии он находился около года и добыл весьма ценные сведения о торговых рынках между Кукунором и Цайдамом. Эти сведения, очевидно, были нужны Никифорову для создания торгового агентства в Цайдаме, но он также, по-видимому, хотел исследовать кукунорско-цайдамский маршрут с целью использования его в дальнейшем для связи с Тибетом[555].

Согласно первоначальным планам Москвы, советско-монгольская миссия должна была выехать из Улан-Батора в августе 1926 г., однако её отъезд задержался до глубокой осени. Возможно, это было связано с тем, что в партийно-правительственных кругах Монголии в это время обсуждался весьма щекотливый вопрос о преемнике Богдо-гегена, в связи с неожиданным появлением на р. Иро младенца, опознанного ламами как девятое перерождение Богдо. (Несмотря на закон об отделении церкви от государства, принятый в МНР в том же году, лица высшего духовного звания — хутухты и хубилга- ны — продолжали оставаться в ведении государственных властей, по причине сильного влияния религии и ламства в стране.) В результате 5-й съезд МНРП (состоялся 26 сентября - 4 октября), учитывая «религиозность масс», решил обратиться к Далай-ламе за санкцией на отыскание и объявление нового перерождения Богдо-гегена[556]. А месяц спустя 3-й Великий Хурулдан принял постановление: от приглашения 9-го Хутухты временно воздержаться и запросить по этому вопросу мнение Далай-ламы. На том же съезде обсуждался и вопрос о заключении дружественного монголо-тибетского договора, в связи с отправкой «монгольского посольства» в Лхасу.

Советско-монгольская миссия выехала из Улан-Батора в конце октября 1926 г. и прибыла в Лхасу в мае 1927 г. Там она сразу же столкнулась с непредвиденными трудностями. Так, Далай-лама, узнав, что это не религиозное посольство (за которое оно выдало себя, чтобы въехать в тибетскую столицу), а делегация «красных монголов», не пожелал вести с нею какие-либо переговоры и в дальнейшем всячески уклонялся от любых контактов с «большевистскими эмиссарами». Своим приближенным Далай-лама также настрого запретил встречаться с членами «монгольского посольства». В целом его отношение к посланцам народной Монголии было крайне подозрительным и вовсе лишенным той дружественной симпатии, на которую не без основания рассчитывала Москва, как об этом свидетельствуют многие документы британских архивов. Из них мы, в частности, узнаем, что за руководителями миссии — Гомбодчийном (Гомбо Еше), Амулангом и Чапчаевым (Цепаг Доржи) велась постоянная слежка[557]. Дом, в котором разместилось посольство,— двухэтажный каменный особняк в центре Лхасы, так называемый «Дом Китьепа», охранялся нарядом полицейских,

которые являлись тайными осведомителями Далай-ламы. По признанию Бимбаева, всякий раз, когда он и Чапчаев отправлялись по каким-либо делам в город, за ними по пятам следовал тибетский «охранник»39.

Англичане, со своей стороны, проявляли не меньшее внимание к «советским агентам». Ф.М. Бейли, как только до него дошли слухи о прибытии в Лхасу «красной» монгольской делегации, немедленно отправил туда из Гартока своего личного помощника Норбу Дхон- дупа, поручив ему убедить Далай-ламу выпроводить «русскую миссию» из Тибета. Далай-лама, однако, не последовал совету Бейли, что объяснялось несколькими причинами. Во-первых, нежеланием нанести обиду монахам крупнейшего в Тибете Дрепунгского монастыря, давно уже фрондировавшего с лхасскими властями, тем более что в одной из его школ (Гоман-дацане) обучалось большинство выходцев из Халха-Монголии, Бурятии и Калмыкии. Во- вторых, опасением, что монгольское правительство могло бы ответить на такой шаг репрессиями против проживавших в Монголии тибетцев. И, в-третьих, боязнью потерять свои сбережения (около 200 тысяч рупий), хранившиеся в созданном им в Урге в 1905 г. «тибетском банке»40.

Норбу Дхондуп находился в Лхасе до октября 1927 г. и все это время он регулярно снабжал своего английского шефа разнообразной информацией о «большевистской миссии». Так, из его писем к Бейли41 мы узнаем, что Чапчаеву очень долго не удавалось добиться частной аудиенции у Далай-ламы. Устроить ее обещал Кушо Кхенчунг — «тибетский торговый агент» в Гьянцзе, доверенное лицо Далай-ламы, но Чапчаев сразу же заподозрил его в связях с англичанами и потому отказался от этого посредничества. Неприемлемым условием для калмыка стало то, что Кхенчунг намеревался выступить в роли переводчика на переговорах. Тогда Чапчаев попробовал найти подступ к правителю Тибета через лиц из его ближайшего окружения, но и в этом он потерпел неудачу. Прошло много месяцев, прежде чем Далай-лама милостиво согласился принять Чапчаева для деловой беседы. Произошло это уже после отъезда Н. Дхондупа, по-видимому в октябре 1927 г. А 9 декабря «монгольское посольство» покинуло Лхасу42. Интервью с M.T. Бимбаевым. Элиста. 1993. Апрель. OIOC: L/Pamp;S/10/1113. Р. 84. (Note on the Soviet Agent in Lhasa.) OIOC: Mss EurF 157/240. Эта дата называется в письме нового тибетского премьер-министра Ябши Лангдун Кунга Ф.М. Бейли, датированном 10 января 1928 г. См.: OIOC: L/Pamp;S/11/277.

Гоман-дацан в Дрепунгском монастыре. Совр. вид. Фото А. Андре (Германия, 1995).

Результаты беседы Чапчаева с Далай-ламой оказались неутешительными как для советской, так и для монгольской стороны. Далай-лама отказался от обмена дипломатическими представителями между Тибетом и МНР (то, чего больше всего хотела Москва) и не проявил интереса к идее заключения дружественного договора между обеими странами. Таким образом, главная цель миссии не была достигнута. Единственное, что удалось Чапча- еву, это решить вопрос о торговле. Далай-лама заверил его, что не станет возражать против торговых операций СССР в Тибете при условии, однако, что они будут осуществляться «неофициально». В то же время имеются сведения, что Далай-лама послал в Москву с Чапчаевым письмо Доржиеву, якобы для советского правительства, в котором заявлял о своих дружеских чувствах по отношению к СССР и МНР и задним числом выражал готовность заключить договор о закупке оружия и пороха у России, а также о создании промежуточных почтовых станций между МНР и Тибетом[558]. Возможно, своим письмом он просто хотел несколько сгладить то негативное впечатление, которое могло создаться у советских руководителей после рассказов Чапчаева о его не слишком любезном приеме в Лхасе.

Чем объяснить неуспех миссии Гомбодчийна - Чапчаева? Ведь по прогнозам НКИД ситуация в Тибете должна была благоприятствовать советским планам. Однако ожидания Москвы не оправдались. К тому моменту, когда советско-монгольская миссия прибыла в Лхасу, в правящих кругах Тибета произошли большие перемены. В начале 1926 г. скончался престарелый премьер-министр Лончен Шолкхан, считавшийся «тайным русофилом», что, возможно, отчасти было правдой. На этом посту его сменил 27-летний племянник Далай-ламы Лончен Ябши Лангдун Кун. В 1926 г. умер и глава антивоенной политической группировки Донирченмо Арагапо (именно он двумя годами ранее и побудил Далай-ламу обрушиться на англофильскую «военную клику» Царонга). В то же время на лхасской политической сцене появилась новая влиятельная фигура — некто Лунгшар, главный казначей и чиновник 4-го ранга, ставший в одночасье новым фаворитом Далай-ламы. Падение англофила Царонга и возвышение китаефила и англофоба (по сведениям англичан) Лунгшара привели к изменению политической атмосферы в Тибете, что, прежде всего, отразилось на характере англо-тибетских отношений. Влияние Лунгшара, полагали в Дели, несомненно, будет «работать» скорее против, нежели в пользу Англии, поэтому полковнику Бейли было предписано тщательно следить за всеми его шагами. Бейли, впрочем, считал, что Тибет стал «не менее дружественным», но определенно «более независимым» от англичан, вследствие распада Китая[559]. Что касается Далай-ламы, то он, по наблюдениям Бейли, сделался более автократичным и мало прислушивался к мнению своих главных министров. В прежние времена требующие разрешения государственные вопросы ставились Кашагом (кабинетом министров) перед премьером, который затем докладывал их с надлежащими рекомендациями Далай-ламе. Теперь же этот обычай перестал соблюдаться, и Далай-лама принимал решения, советуясь исключительно со своим фаворитом Лунгшаром. Единственный вопрос, который он не обсуждал с последним, касался советско-тибетских отношений («большевистских миссий» в Тибет).

Донесения советской военной разведки в начале 1926 г. свидетельствовали, однако, об утрате англичанами своих позиций в Тибете и «переориентации» Далай-ламы с Англии на Китай[560]. Строго

говоря, последнее утверждение не соответствовало действительности, поскольку определенное потепление в тибетско-китайских отношениях наметилось лишь в начале 1930-х гг. при нанкинском правительстве Чан Кайши. Хотя надо признать, что во второй половине 1920-х значительно усилились китаефильские настроения среди тибетского ламства — не только высшего, но и рядового, недовольного отсутствием Панчен-ламы и стремившегося вернуть его во что бы то ни стало в Тибет. Таким образом, основной причиной неудачи «монгольского посольства» скорее всего был синдром «красной опасности». Особенно большие опасения тибетцам внушали успехи китайской революции, постепенно приближавшейся к границам Синьцзяна и Восточного Тибета. Так, Норбу Дхондуп в письме к Бейли от 1 сентября 1927 г. писал: «Далай Лама неожиданно позвал меня вчера. Он сказал, что получил информацию о девятнадцати большевистских агентах (имеется в виду монгольская миссия.— А.А.). Он выражал беспокойство и говорил: Фэн Юйсян, китайский командир, являющийся другом красных русских, одерживает победу и он может объединиться с красными русскими и создать неприятности для Тибета»[561].

Находившийся в фаворе у Москвы Фэн Юйсян, однако, лишился советской поддержки летом 1927 г., после того как совершил «предательство», перейдя на сторону Чан Кайши, в лагерь «гоминьда- новской контрреволюции». На момент прихода экспедиции Чапчаева в Лхасу его северо-западная армия прочно контролировала территории провинций Шэньси, Ганьсу и Западной Хэнани. В ближайшем будущем ожидалось ее дальнейшее продвижение на запад, в направлении Синьцзяна и Тибета. Годом ранее (в марте-апреле Фэн Юйсян, направляясь в Москву для консультаций с советским руководством, останавливался в Улан-Баторе, где встречался с П.М. Никифоровым. В то время он вынашивал планы объединения провинций, занятых его армиями, и отделения их от Центрального Китая. Никифоров, однако, не одобрял идеи «отделения провинций» и создания отдельного правительства Фэн Юйсяна, поскольку Англия могла бы усмотреть в этом «нашу агрессию на Западный Китай и, пользуясь создавшимся положением, усилить свою агрессию на Тибет, что осложнило бы нашу политику в Тибете, которую мы полагаем проводить»[562]. Такая точка зрения полпреда, очевидно,

отражала позицию Г.В. Чичерина. Тем не менее, Москва была заинтересована в наведении мостов между Фэн Юйсяном и лхасским правительством. Так, тот же Никифоров в своем приветственном послании «вождю Народно-революционной армии» Фэн Юйсяну 11 февраля 1927 г. указывал на желательность «сговориться» с тибетцами о границе. «Это успокоило бы их и создало бы на Вашем фланге и [в] тылу спокойную обстановку, что для вас крайне необходимо»[563].

Другим источником особого беспокойства для Далай-ламы являлась религиозная политика Москвы. В начале сентября 1927 г. он получил перевод заметки из газеты «Бурят-Монгол Унэн» (Бурят- Монгольская правда) о суде в поселке Агинском над 88 ламами, руководителями и участниками так называемого Борзинского движения[564]. Суть этого движения состояла в том, что ламы Цугольского и Агинского дацанов в Читинской области агитировали своих соплеменников, бурят, проживавших на территории Бурят-Монгольской АССР, за переселение в Борзинский уезд в Читинской области, мотивируя это тем, что как «нац.меньшинство» они не будут испытывать там национального и религиозного угнетения. Согласно Норбу Дхондупу, заметка из бурятской газеты произвела отрицательное впечатление на Далай-ламу и членов Кашага. Но и Чичерин в Москве был немало раздражен, узнав о суде над бурятскими ламами, хорошо понимая, что это событие может отразиться на отношениях СССР со странами буддийского Востока. 4 августа 1927 г. он обратился с письмом к председателю Антирелигиозной комиссии ЦК ВКПб Е.М. Ярославскому, в котором писал: «Для меня явилось полной неожиданностью, что проведены массовая национализация буддийских монастырей и массовые аресты лам. Это может иметь весьма неприятные последствия для нашей дальневосточной политики, и, в частности, для нашей монгольской политики. Мне казалось бы в высшей степени важным присматриваться внимательнее к этим фактам и выяснить, вполне ли правильна наша линия»[565].

Некоторое время спустя (предположительно в сентябре 1927 г.) Далай-лама неожиданно получил секретное письмо от Агвана Доржиева, доставленное из Улан-Батора тибетским торговцем. «Я старый человек и скоро умру,— писал в нем Доржиев.— Монголия — не мирная страна, какой она была прежде. Правительство

настроено крайне враждебно против религии и монахов, и с этим ничего нельзя поделать. Прошу Вас, избегайте общения с людьми [монгольской] миссии. Я был вынужден написать письмо Вашему Святейшеству под их диктовку, которое эти агенты большевиков взяли с собой, но я прошу не придавать значения этому письму»[566]. Далай-лама показал письмо Доржиева Кхенчунгу, который затем пересказал его содержание Норбу Дхондупу, а тот, в свою очередь, Бейли[567]. Далай-лама и Кхенчунг, как кажется, были очень довольны, получив от Доржиева столь откровенное послание, разительно отличавшееся от его письма «под диктовку», в котором он расточал похвалы монгольскому правительству и советовал принять предложения его делегатов. Именно это секретное послание Доржиева, по-видимому, и предрешило отрицательный исход переговоров Далай-ламы с Чапчаевым.

Во время их беседы с глазу на глаз, по сообщению калмыка, владыка Тибета дважды заводил речь о гонениях на буддийскую религию в СССР, утверждая, что он «об этом имеет самые точные сведения». О своей озабоченности судьбой российских буддистов он просил довести до сведения советского правительства, в частности Чичерина, давая понять, что подобное «обстоятельство» должно быть «устранено» в интересах дружбы между Россией и Тибетом[568]. Особую тревогу буддийского первосвященника вызывал закон, запрещавший бурятам и калмыкам отдавать своих несовершеннолетних детей в монастырские школы. Чапчаев, конечно же, отрицал существование такого закона, еще не зная, что состоявшийся в Москве в январе 1927 г. Всесоюзный Буддийский собор, созванный по инициативе обновленцев, утвердил 18-летний возрастной ценз для приема в «хувараки» (буддийские послушники). По возвращении в Москву Чапчаев, естественно, довел пожелание Далай-ламы до сведения советских руководителей. Так, летом 1928 г. в ходе «собеседования» в Восточном отделе ОГПУ по результатам его поездки в Тибет он прямо заявил: «Для того чтобы наладить хорошие отношения с Тибетом, нужно... отменить или несколько смягчить закон об ограничении возрастной нормы приема в хувараки, конечно, если исходить из интересов нашей большой, международной политики, а не внутренних интересов. Без этого на Буддийский

Восток, особенно на

^Щ Тибет, хоть не смотри. Тем более что Далай-Лама мне говорил, что “китайцы и англичане его протекторат в религиозных делах над буддистами признают, а Россия, считающаяся более близкой к Тибету еще не нННИк              признала”»[569].

BHHHl'              Несмотря на

безрезультатность официальных пере-

M.T. Бимбаев - участник Монгольского посольства              _              тт              „ ^              ич              л              т, л              говоров              с              Далаи-ла-

с супругой. Элиста, 1993. Фото А.И. Андреева.              г

мой, семимесячное пребывание монгольского посольства в Лхасе не прошло впустую. Во всяком случае, его советские участники приложили немало усилий, чтобы выполнить остальные, «неофициальные» пункты своей тибетской программы. Судя по рассказам Бимбаева, он и Чапчаев много общались с тибетцами. Особенно часто они посещали дом одного молодого любителя фотографии, где собирались лица, симпатизировавшие Советской России. Костяк кружка лхасских русофилов составляли торговцы. Примечательно, что тибетцы-русофилы, по сообщению М.Т. Бимбаева, в большинстве своем являлись сторонниками Панчен-ламы, и, следовательно, можно предположить, что они, в той или иной степени, находились в оппозиции к Далай- ламе. Отдельные визиты члены миссии нанесли тибетским министрам и другим высокопоставленным чиновникам, которые охотно шли на контакт с «красными русскими». Сам Бимбаев объяснял это тем, что принимавшие их чиновники были «падки до подарков», которые обычно делались им в таких случаях[570]. Эти встречи скорее всего состоялись уже после аудиенции Чапчаева у Далай- ламы, на заключительном этапе миссии.

Встречались они и с соплеменниками-калмыками, учащимися монастырских школ-дацанов, среди которых большинство составляли астраханские калмыки. (По оценке Чапчаева, всего в Тибете в то время проживало около 30-40 калмыцких и 60-70 бурятских лам.) Посещение монастырей, впрочем, было сопряжено с некоторыми трудностями. По заведенному обычаю, гостям следовало заказать ламам молебствие, сделать общее приношение монашеской общине, затем устроить обед для служивших лам. Все это требовало немалых расходов. Представляет интерес и сообщение Чапчаева о том, что тибетские власти относились с большим подозрением к ламам-выходцам из России — их письма перлюстрировались и вообще за ними велась слежка, поскольку отдельные ламы были «настроены против Далай-ламы»[571].

Во время поездки в Дрепунгский монастырь, сразу же по приезде в Лхасу, Чапчаев познакомился с калмыком Замбо Хаглышевым. Довольно неожиданно Хаглышев обратился к нему с просьбой — помочь вернуться на родину в Калмыкию. Чапчаев, помня о данном ему в НКИД поручении, согласился снабдить Хаглышева рекомендательным письмом в советское посольство в Пекине, при условии, однако, что он передаст ему всю свою переписку с Ч. Беллом. В результате состоявшейся сделки Хаглышев вручил Чапчаеву письма Белла, после чего покинул Лхасу. О дальнейшей его судьбе известно следующее: несмотря на рекомендации Чапчаева, Хаглышеву не удалось получить советскую визу, но в Тибет он уже не вернулся, а остался в Пекине. Продолжал переписываться как с Беллом, так и с Бейли и в то же время не оставлял надежд на возвращение на родину. Из этой переписки мы узнаем, например, что Бейли материально помогал Хаглышеву, который сильно бедствовал в китайской столице. Последние известия о калмыке относятся к началу 1937 г., когда он проживал в пекинском монастыре Юн Хэ-гун[572].

Не менее успешно справился со своим «секретным заданием» и М.Т. Бимбаев, собравший весьма ценные сведения о тибетской армии и ее вооружении. В Лхасе ему удалось установить контакт с Царонгом и, по всей видимости, также с новым главнокомандующим Догпа Томба. По признанию Бимбаева, он дважды присутствовал на учебных стрельбах, много фотографировал, однако ему не удалось побывать ни на одном из трех оружейных заводов в ок-

рестностях Лхасы. Наибольший интерес у него вызвал завод, расположенный у перевала Голан-дабан на севере Лхасы, оснащенный европейским оборудованием. Здесь же производилась и чеканка тибетской монеты. (По-видимому, имеется в виду новый арсенал и одновременно монетный двор в Доте.) Сведения об этом и двух других оружейных заводах Бимбаев смог получить по возвращении в Улан-Батор от тибетского «торгпреда» Далай-ламы Нандиг- ла. В частности, Нандигла сообщил ему, что тибетские заводы ныне производят винтовки по образцу русского кавалерийского карабина, ибо он имеет наиболее простую конструкцию, доступную для воспроизведения местными оружейными мастерами. Скопировать же английскую винтовку им пока не удается, ввиду сложности её конструкции. Из новейших «достижений» тибетской военной промышленности Бимбаев также особо отметил изготовление десяти мортир, на испытаниях которых он лично присутствовал[573].