Миссия С.С.Борисова - Б.В. Вампилона, 1923 - 1925

Воодушевленный результатами первой тибетской экспедиции, Чичерин сделал следующий шаг в сторону сближения с Тибетом.

В конце 1922 г. при буддийском храме в Петрограде было учреждено, очевидно с санкции наркома, неофициальное представительство Тибета в РСФСР, так называемая «Тибетская миссия», во главе с Агваном Доржиевым.

Создавая такое представительство, Чичерин, возможно, рассчитывал произвести впечатление на Далай-ламу — показать ему, что новая Россия — первое в мире государство, признавшее независимый Тибет и установившее с ним дипломатические отношения. В то же время большевики, по понятным причинам, не хотели афишировать факт учреждения Тибетской миссии, и потому сведения о ней не попали ни в одно

из советских справочных изданий тех лет. Фактически, Доржиев фигурировал в роли «представителя Тибета в РСФСР» уже с конца 1920 г., когда НКИД выдал ему соответствующий мандат за подписью Л.М. Карахана[470]. О существовании Тибетской миссии в Петрограде свидетельствует ряд документов Петрогубисполкома, согласно которым во владение миссии была передана вся храмовая усадьба вместе с участком земли, на котором она располагалась[471]. Тогда же Доржиев учредил при храме еще одно представительство «Монгольскую миссию».

О практической деятельности Тибетской и Монгольской миссий А. Доржиева известно очень немногое. Насколько можно судить, эти миссии были теснейшим образом связаны с основанным осенью 1920 г. в Петрограде Институтом живых восточных языков (ПИЖВЯ), содействуя процессу обучения выходцев из стран буддийского Востока (Бурятия, Монголия, Танну-Тува, Калмыкия и Тибет). С этой целью большой четырехэтажный жилой дом при буддийском храме в Старой Деревне был превращен Доржиевым в студенческое общежитие.

А. Доржиев с группой востоковедов на балконе буддиского храма, 1925. Слева направо: Б.Я. Владимирцов, П.И. Воробьев (ректор ЛИЖВЯ), проф. И.Н. Бороздин, А. Доржиев, акад. В.М. Алексеев, лама Очиров. Архив М.В. Баньковской

Доржиев мотивировал тем, что здесь находится «единственный в Западной Европе настоящий буддийский храм» и это обстоятельство может послужить важным стимулом для населения буддийских стран53. НКИД счел возможным пойти навстречу пожеланиям «тибетского представителя», поскольку они вполне согласовывались с его собственными планами.

Помощниками Доржиева по управлению делами Тибетской и Монгольской миссий стали бывший бурятский лама Бадма Очиров и Шарап Тепкин, кандидатуры которых были одобрены Наркомин- делом. Оба они в то же время (в 1922-1925 гг.) занимались преподаванием монгольского и тибетского языков на монгольском разряде ПИЖВЯ. Осенью того же 1922 г. в Восточном институте появился первый тибетский студент — двадцатидвухлетний бывший лама Сонон-Доржи, вероятно прибывший в Россию вместе с экспедицией Хомутникова.

Осенью 1922 г. произошло еще одно важное событие, о котором нельзя не упомянуть, говоря о советско-тибетском диалоге. 15 октября в Ацагатском дацане под Верхнеудинском (совр. Улан-Удэ) состоялся 1-й духовный съезд («собор») буддистов двух Бурят- Монгольских автономных областей ДВР и РСФСР, положивший начало обновленческому реформированию бурятской буддийской церкви. Созванный по инициативе Бандидо-Хамбо-ламы Цы- ремпилова и бывших деятелей Бурнацкома, собор ставил своей целью «обновить жизнь лам и хувараков (послушников), сделать непротиворечащей с государственным строем страны и жизнью широких трудовых масс, [и] через это добиться долгого и благочестивого существования драгоценной религии Бурхан Будды на пользу живых существ»[473]. Аналогичное движение началось затем и в Калмыкии. Буддийское обновленчество было сродни обновленчеству православному, поставившему своей задачей «примирение церкви с революцией и революционной государственностью», говоря словами одного из его теоретиков Б.В.Титлинова[474]. По существу, речь шла о создании буддийской церкви, лояльной новому политическому строю. В то же время с помощью реформ лидеры обновленчества (А. Доржиев и Ш.Тепкин) надеялись преодолеть общий упадок буддийской веры («бурханай шажан»), уже явно обозначившийся на рубеже XX века, и обеспечить ей выживание в новых условиях, когда государственной идеологией становится научное марксистско-ленинское учение. Именно этим объясняется стремление обновленцев поднять общеобразовательный уровень духовенства и модернизировать религиозную проповедь. Но особенно решительно буддийские реформаторы выступали против «бытовых» пороков ламства, таких как стяжательство, шарлатанство, занятие контрабандной торговлей и т. п., дискредитирующих «святое учение Будды» в глазах верующей массы и вызывающих острую критику советских органов власти.

монастырей (хидов) и правила жизни монашеской общины[475]. Обновленческие реформы, однако, вызвали сильное противодействие со стороны значительного числа дацанских лам, что привело к расколу буддийского духовенства и соответственно верующих в Бурятии и Калмыкии. Острое соперничество, а по сути, непримиримая борьба между сторонниками и противниками реформ, ламами-об- новленцами и ламами-«консерваторами», продолжалась в течение всего десятилетия и неизбежно оказывала влияние на политический диалог Москвы и Лхасы. Советское партийное руководство, в центре и на местах, оказывало некоторую поддержку лояльным режиму обновленцам во главе с Доржиевым и Тепкиным, считая их течение относительно прогрессивным (постольку, поскольку обновленчество подрывало организационное единство буддийского духовенства), и откровенно использовало обновленцев в качестве инструмента политического влияния на правящие теократические круги Тибета.

Об Ацагатском соборе и его решениях, имевших судьбоносное значение для буддизма в России, А. Доржиев немедленно сообщил Далай-ламе, как об этом свидетельствует его тибетская автобиография. В том же письме он коснулся и животрепещущего вопроса о том, какая из западных держав должна стать новым «покровителем» Тибета. По сути, речь шла о выборе между Великобританией и Советской Россией. «Британцы, хотя они и кажутся очень кроткими в настоящий момент,— писал Доржиев,— с течением времени растратят свои силы и останутся ни с чем. Как и в случае Индии, существует очень большая опасность попасться на их уловки. Люди [же] нового правительства [России] постоянно говорят, что они защитят слабые народы от угнетения иноземцев, и они действительно помогают некоторым.

А тем временем НКИД уже приступил к подготовке новой экспедиции в Тибет. Возглавить её предстояло Сергею Степановичу Борисову (1889-1937) — одному из активных сотрудников Секвостнара и ДВС Коминтерна, где он некоторое время заведовал монголо-тибетским отделом. С конца 1921 г. Борисов работал заместителем уполномоченного НКИД в Монголии, а в мае 1922 г. его перевели в Москву, где зачислили на должность консультанта НКИД[477]. Ближайшим помощником Борисова должен был стать иркутянин Баярто Вампилон — Баяртон Владимирович Вампилун (Вам- пилов) (1887-1937),— один из активистов национального движения в Бурятии, член Иркутского отдела Бурнацкома и бурятского училищного совета (1917-1918)[478]. (Вампилон, по-видимому, заменил Д. Сампилона, который в это время находился в Монголии.) В состав экспедиции были также включены Д. Молонов, Ф.В. Баханов, Б. Мухарайн (все буряты), бурятские ламы Жигме-Доржи (Бардуев), Зодбо и Ендон (в качестве переводчиков и посыльных), а также небольшая группа калмыков- буддистов.

Решение об ассигновании средств на вторую тибетскую экспедицию было принято Политбюро ЦК 8 февраля 1922 г.[479] А в конце года (вскоре после возвращения Хомутникова) Чичерин отправил в Тибет к Далай-ламе курьера С. Бакбушева. В то же время он дал согласие на посылку в Тибет научной экспедиции П.К. Козлова, рассчитывая, что она косвенно сможет содействовать укреплению советско-тибетских связей.

августа 1923 г.

Основную задачу тибетской экспедиции Чичерин сформулировал как «установление постоянных дружественных отношений с Тибетским Правительством». В то же время у экспедиции имелась и другая, не менее важная, задача — «борьба против английской экспансии». Суть её состояла в «разоблачении английских интриг и воздействии на Далай-ламу в целях недопущения английских войск в Тибет», но эта работа должна проводиться «только устно и со всеми предосторожностями»[482]. В этой связи Чичерин напомнил

Сталину о недавно (8 мая 1923 г.) направленной Керзоном ноте советскому правительству с обвинением его в ведении антибританс- кой пропаганды на Востоке, прежде всего в Афганистане и Персии, в нарушении условий соглашения 1921 г. Поэтому экспедиции следовало проявлять крайнюю осторожность, чтобы не дать Керзону повода для новых «ультиматумов».

Оценка тибетской ситуации Чичериным, однако, во многом не соответствовала действительности. Англия отнюдь не стремилась к захвату или аннексии Тибета, будь то частичной или полной, равно как и не поощряла территориального расширения владений Далай-ламы за счет соседних китайских провинций, то есть не являлась сторонницей создания Великого Тибета. Столь же мало привлекала её и идея установления формального протектората над Лхасой. Подобная откровенно империалистическая экспансия была чревата для Лондона серьезными осложнениями с Пекином и, к тому же, наверняка вызвала бы резко негативную международную реакцию. Но, с другой стороны, англичан также не устраивал и полностью независимый Тибет, прежде всего из-за опасения, что их основные соперники в Азии, большевики, могли бы превратить его в плацдарм для революционного наступления на Индию. Гораздо более приемлемой для Уайтхолла в 1920-е гг. являлась формула Симльской конвенции: «символическое подчинение Тибета Китаю при сохранении широкой автономии, под бдительным присмотром Великобритании»[483]. Что касается англо-китайских переговоров, которые так встревожили Чичерина, то известно, что 13 сентября 1922 года британский посланник в Пекине сэр Б. Алстон имел беседу с китайским министром иностранных дел доктором Веллингтоном Ку, в ходе которой вновь поднял тибетский вопрос. Алстон призвал Китай возобновить переговоры по Тибету, однако Ку, несмотря на заверения, данные год назад, что Китай вернется к обсуждению тибетской проблемы по окончании Вашингтонской конференции, вновь заявил о неготовности китайской стороны к таким переговорам. Никаких «требований» к Пекину британским дипломатом выдвинуто не было[484].

В том же письме Чичерина к Сталину содержалась конкретная программа предстоящей тибетской экспедиции. Ее первым и наиболее важным пунктом был вопрос о возможном создании официаль

ного советского представительства в Лхасе. Необходимость такого шага остро ощущалась советской дипломатией ввиду удаленности Тибета и невозможности пока что поддерживать прямую связь с его правителями, прежде всего с Далай-ламой. К такому шагу подталкивало также и тревожное сообщение Хомутникова о намерениях англичан послать в Лхасу своего представителя. Правда, Чичерин делал при этом существенную оговорку — стремиться к созданию советского представительства в Тибете надо лишь в том случае, «если окажется, что английское представительство там уже создано». Поэтому он предлагал дать главе экспедиции Борисову мандат на официальное представительство от РСФСР условно, для предъявления его лишь в том случае, если в Лхасе окажется официальный английский представитель. В противном случае, связь с Далай-ламой должна осуществляться посредством «какого-нибудь преданного нам монгола, бурята или калмыка, который может находиться в Лхасе в качестве благочестивого пилигрима». Для прикрытия Борисову и Вампилону следовало также дать «мандаты религиозного характера от буддийского населения СССР и местные мандаты от Бурятской Автономной Республики и Калмыцкой Автономной Области». Такие мандаты, пояснял Чичерин, дадут Далай-ламе возможность «отводить английские протесты» (пункт 2)[485].

Вторым по важности вопросом был вопрос о китайско-тибетском урегулировании (пункт 3). В формулировке Чичерина он звучал так: «В вопросе о взаимоотношениях Тибета с Китаем мы должны занять примирительную позицию и указывать на необходимость соглашения между Тибетом и Китаем. Тов. Борисов должен будет нащупать осторожно, можем ли мы предложить свое посредничество. Разоблачение английской интриги при этом должно происходить с величайшей осторожностью. Если с тибетской стороны будет предложено обеспечить неприкосновенность Тибета англо-русским или англо-русско-тибетским соглашением, надо стремиться привлечь к этому соглашению и Китай на почве федеративной программы»[486].

Неопределенный статус Тибета ввиду неурегулированности китайско-тибетских отношений, несомненно, создавал немалые сложности для Москвы, которая весной 1922 г. вела переговоры одновременно с Пекином и с Лхасой. Но столь же трудным для

советских руководителей был и вопрос о статусе Внешней Монголии, ставший камнем преткновения на китайско-советских переговорах в 1922-1924 гг. Монголы, как и тибетцы, заявляли о своей полной независимости от Китая, в то время как центральное пекинское правительство, несмотря на то, что реально его власть распространялась на очень незначительную территорию по причине гражданской войны в стране, упорно продолжало рассматривать Внешнюю Монголию, равно как и Тибет, неотъемлемыми частями Китайской Республики. Той же точки зрения, по сути, придерживалось и революционное правительство Южного Китая в Кантоне во главе с Сунь Ятсеном. В Наркоминделе в этот период существовало два различных подхода к монгольскому вопросу. Так, Г.В. Чичерин настаивал на монгольской автономии, исходя из ленинского принципа самоопределения наций, а А.А. Иоффе предлагал уступить Внешнюю Монголию Китаю в интересах китайской, а следовательно, и мировой революции. В итоге взяла верх конъюнктурно-революционная «линия» Иоффе, и в текст китайско-советского договора, подписанного 31 мая 1924 г., вошла статья, в которой советское правительство признало Внешнюю Монголию составной частью Китайской Республики и заявило о своем уважении суверенитета Китая над ней. К весне 1925 г. по требованию Пекина из Монголии были выведены все советские войска.

Что касается вопроса о Тибете, то в Кремле, конечно же, хорошо понимали, что решить его с тибетцами напрямую, в обход англичан, едва ли удастся. Но в любом случае к переговорам обязательно следовало привлечь китайскую сторону — хотя бы в лице представителей марионеточного центрального правительства Цао Куня - У Пейфу. Это была принципиальная позиция Москвы, вытекавшая из её общего видения перспектив национально-освободительного движения в Китае, возглавляемого народно-демократической партией Гоминьдан д-ра Сунь Ятсена. Так, в рекомендациях вождю Синьхайской революции в связи с предстоящей коренной реорганизацией Гоминьдана руководство Коминтерна в резолюции от 28 ноября 1923 г. довольно четко сформулировало свой подход к решению национального вопроса в Китае: «Партия гоминьдан должна открыто выставить принцип самоопределения народностей, населяющих Китай, что после победоносной революции в Китае против иностранного империализма, отечественного феодализма и милитаризма может воплотиться в образовании свободной фе

деративной республики Китая, состоящей из народностей бывшей китайской империи»[487]. Вскоре после этого Чичерин направил письмо Сунь Ятсену, в котором также настойчиво рекомендовал поставить во главу угла национальной политики партии Гоминьдан принцип самоопределения наций. «Вся китайская нация должна ясно видеть разницу между Гоминьданом, народной массовой партией, с одной стороны, и милитаристской диктатурой в различных частях Китая — с другой. Братские народы, как, например, монгольский, тибетский и различные народности Западного Китая, должны ясно увидеть, что Гоминьдан поддерживает их право на самоопределение»[488].

Под влиянием Москвы Сунь Ятсен включил в манифест своей обновленной партии, принятый на ее организационном съезде в Кантоне в феврале 1924 г., пункт о признании права на самоопределение всех народов, проживающих в пределах страны, в котором также говорилось о том, что после победы национальной революции будет создан свободный и объединенный Китай на основе добровольного союза этих народов[489]. (В этом съезде, кстати, приняли участие и представители трех «внешних территорий» Китая — Монголии, Синьцзяна и Тибета.) Таким образом, советская формула «независимого Тибета» основывалась на двух фундаментальных принципах ленинской национальной политики самоопределения наций и федерализма, что в конечном счете (после победы китайской революции) должно было привести к созданию «тибетской автономии» в составе федеративной Китайской Республики, по примеру советской федерации. Полная независимость или автономия Тибета, на которой настаивала Лхаса, не могла приветствоваться Москвой, полагавшей, что это служило бы интересам Англии. (Референт НКИД Л.Е. Берлин писал в журнале «Новый Восток» в 1922 г., что требование «полной независимости Тибета от Китая», выдвинутое тибетским представителем на Симльской конференции, соответствовало английским желаниям: «Англичане были, без сомнения, заинтересованы в изоляции Тибета от Китая с тем, чтобы впоследствии прибрать его к своим рукам»[490]).

Третий пункт тибетской программы Чичерина весьма любопытен также и тем, что указывал на определенный сдвиг в подходе советской дипломатии к тибетскому вопросу, выражавшийся в ее готовности пойти на компромисс с англичанами, что весьма напоминало ситуацию, предшествовавшую подписанию англо-русского соглашения 1907 г. Общественное мнение в Великобритании в г. все более склонялось в пользу восстановления нормальных отношений с Советской Россией. Эти новые веяния, чутко улавливаемые Москвой, очевидно, и побудили Чичерина, в преддверии грядущего признания де-юре Великобританией СССР, задуматься об устранении тибетского очага напряженности в Азии. Но каким представлял себе нарком возможное четырехстороннее англо- русско-китайско-тибетское соглашение, трудно сказать. После же того, как лейбористское правительство Р. Макдональда официально признало СССР, в Лондоне в апреле 1924 г. состоялась англо-советская конференция по урегулированию спорных вопросов, разделявших обе страны. На ней британская делегация, в частности, высказала пожелание обновить ряд утративших силу двусторонних договоров, некогда заключенных Англией с царским правительством России, в том числе и конвенцию 1907 г. Договоренности в отношении Персии и Афганистана англичане, безусловно, считали утратившими силу и были согласны аннулировать. Что же касается Тибета, то здесь им представлялось желательным заключить новое соглашение с русскими[491].

В Москве советское руководство, как кажется, также склонялось к необходимости мирного соглашения с Англией относительно тех регионов, где соперничество СССР с главной империалистической державой приняло наиболее острые формы. Глава британской миссии в Москве P.M. Ходжсон после встречи с Чичериным 24 февраля г. сообщал: «Я заключил из одного или двух замечаний, сделанных г. Чичериным, что он собирается внести предложение с целью определения зон, в которых возможно столкновение русских и британских интересов. Он упомянул более конкретно в этой связи Китай, но, несомненно, имел в виду также Центральную Азию и Персию»[492]. К таким конфликтным зонам глава НКИД, очевидно, причислял и Тибет, как об этом свидетельствуют инструкции, данные С.С. Борисову накануне его поездки в Лхасу. Однако до переговоров с англичанами по Тибету дело так и не дошло.

Другие пункты тибетской программы Чичерина касались в основном советской помощи Лхасе, и здесь обнаруживается поразительное сходство предложений наркома с английскими инициативами. Так, Чичерин считал желательным, во-первых, посылку в Тибет военных инструкторов — бурят и калмыков «при условии, что Тибетское правительство возьмет на себя расходы по их проезду и содержанию»; во-вторых, продажу за наличные тибетскому правительству оружия и военного снаряжения (пулеметов, легких горных и зенитных орудий, взрывчатых веществ и т. д.), при этом он полагал, что Далай-лама будет охотнее покупать оружие «у нас», чем у Англии; в-третьих, привлечение в советские учебные заведения тибетской молодежи и, наконец, в-четвертых, содействие проникновению в Тибет промышленного и торгового капитала стран, не представляющих опасности для независимости Тибета (очевидно, СССР и МНР)[493].

Здесь необходимо отметить, что с окончанием дипломатической блокады Советской России в 1921 г. борьба большевиков с английским империализмом на Востоке вступает в новую фазу и все более переносится из идеологической сферы в экономическую. В декабре г. в Москве была создана Российско-Восточная торговая палата (РВТП) для содействия экономическим связям Советской России с восточными странами — Персией, Турцией, Афганистаном, Монголией и Японией — «на почве торгово-промышленных интересов». В результате в 1923-1924 гг. значительно оживилась внешняя торговля СССР, и руководство палаты начало поговаривать о необходимости ее расширения на ряд других стран — Грецию, Египет, Палестину. Выступая 15 февраля 1924 г. на годичном заседании палаты, Г.В. Чичерин так охарактеризовал ее задачи: «Вначале наши дружественные отношения со странами Востока имели исключительно политическое содержание, когда и Советская Россия, и восточные государства боролись за политическую независимость против общего врага — мирового империализма. Теперь стоит более длительная задача — развитие своих производительных сил и отвоевание или защита своей экономической независимости»[494]. Определенный интерес у Чичерина вызывало и развитие торговли с Тибетом и другими буддийскими странами Азии, как с точки зрения товарообмена, так и возможности получения доступа к их сырьевым рынкам. Так, в одном из своих писем в Политбю

ро еще в 1922 г. Чичерин писал, что получение из этих стран сырья, в частности продуктов скотоводства, имеет очень большое значение для всего советского торгового баланса. «Нашу роль торговых посредников между буддийскими народами Азии и Европы мы не выполним как следует без дружественных связей с Лхасой»[495].

Практически одновременно с дипломатической миссией Борисова в Тибет предполагалось отправить и научную экспедицию под руководством П.К. Козлова, которую организовало Русское географическое общество. Свои планы путешественник согласовал в НКИД с Караханом в конце 1922 г., а затем они были утверждены советским правительством. 27 февраля 1923 г. Совнарком постановил: «1. Признать своевременной и целесообразной экспедицию РГО в Монголию и Тибет... 2. Принять расходы экспедиции на средства правительства»[496]. На том же заседании СНК дал поручение НКИД — «рассмотреть совместно с Козловым вопрос о подарках Далай-ламе и его свите»[497]. В результате Козлову отпустили из государственной казны 100 тысяч рублей золотом и еще отдельно четыре тысячи на подарки Далай-ламе. Кроме этого были заготовлены «экстраординарные» правительственные подарки (многочисленные предметы из драгметаллов), лично выбранные Козловым в Гохране, при участии Наркоминдела. Начало экспедиции планировалось на лето 1923 г. НКИД, насколько известно, не давал Козлову каких-либо поручений, хотя, несомненно, и рассчитывал на определенные политические дивиденды от посещения советской научной экспедицией Лхасы, зная о давнишней дружбе её руководителя с Далай-ламой и особенно с Царонгом — правой рукой правителя Тибета, с которым он впервые познакомился в 1909 г. в монастыре Гумбум. В том же 1923 г. журнал «Новый Восток» поместил рецензию на только что опубликованную книгу Козлова «Тибет и Далай-лама», автор которой недвусмысленно намекал на его предстоящую экспедицию как средство дальнейшего сближения СССР и Тибета: «Необходимо, чтобы чувство дружбы тибетского народа к России не ослабевало, а наоборот, крепли русско-тибетские экономические и политические связи. Лучшим способом для достижения плодотворных результатов в этом отношении может служить

русская научная экспедиция в Тибет. Она подготовит почву и для командирования затем торговой миссии. Так, путем научного исследования и коммерческих связей окрепнут и политические взаимоотношения». Примечательно, что Далай-лама в этой рецензии характеризовался весьма положительно как «редкий человек, обладающий большим умом, философским образованием и искренней преданностью дружественной и соседней Тибету России»[498].

Экспедиция Козлова в Тибет, однако, не состоялась по причине доноса в ГПУ на её руководителя, в котором тот обвинялся в антисоветских настроениях. Крайне встревоженные этими сведениями Ф.Э. Дзержинский и Г.В. Чичерин немедленно обратились в Политбюро, которое тут же блокировало экспедицию и позднее приняло решение о её расформировании[499].

Тем временем предложенный Г.В. Чичериным проект тибетской экспедиции был утвержден Политбюро 9 августа 1923 г., при этом её финансирование возлагалось на Совет труда и обороны (СТО). Согласно новой смете, стоимость экспедиции оценивалась в 71 тыс. руб. серебром. Эта сумма включала в основном расходы на снаряжение каравана, его передвижение из Урги в Лхасу и обратно (из расчёта 10-12 месяцев на дорогу), а также на шестимесячное пребывание делегации в тибетской столице. В смете также имелась особая графа: «Подарки Далай-ламе и его министрам и приближенным, князьям и гегенам, с которыми придется иметь дело в Лхасе и по пути туда, а также мелкие подарки живущим в Тибете ламам, бурятам и калмыкам в качестве платы за информацию и агентурную работу». На эти цели Борисову было отпущено четыре тыс. золотых рублей.[500]

Неделю спустя в Москве неожиданно появился Бакбушев с вестями из Лхасы, что побудило Чичерина внести некоторые коррективы в свой проект, а именно — отказаться от планов создания советского дипломатического представительства в Лхасе. В своем письме Сталину от 18 августа 1918 г. он писал, что предварительно ездивший в Лхасу лама Бакбушев привез письмо Далай-ламы от 5 мая с. г. «с чрезвычайно дружественными заверениями, с выражением удовольствия по поводу предоставления автономии бурятам и калмыкам и установления в “рабочем государстве” действитель

ной свободы распространения учения Будды и с выражением глубокой радости по поводу внутренних и внешних успехов нашей политики; в этом письме Далай-лама пишет мне, что в настоящее время в Лхасе совершенно нет представителей Англии и иных государств и что если в Лхасе будет представительство или экспедиция России, то Англия и другие государства поспешат сделать то же самое, и им трудно будет отказать. Поэтому Далай-лама просит найти какой-либо иной мудрый способ установления связи и развития прежней дружбы между обеими странами. Это вполне покрывает дальнейшие пункты инструкции, принятой Политбюро. Т. Борисов и его спутники ввиду этого совершат эту экспедицию в качестве “паломников”»88.

Экспедиция Борисова выступила из Урги в конце января 1924 г., по сведениям Ф.В. Баханова89. Уже находясь в пути, Борисов узнал сенсационную новость — о бегстве из Тибета в Китай в конце г. Панчен-ламы. Главной причиной бегства было недовольство Панчена новой фискальной политикой Далай-ламы, ущемлявшей интересы крупных тибетских землевладельцев, в том числе и его собственные. На пути в Пекин Панчен-лама остановился в ам- доском монастыре Лавран, куда затем пришел со своим караваном и Борисов. Имеются сведения, что Борисов встречался с Панченом в Лавране и даже вел с ним переговоры90.

Другим источником информации для Москвы о бегстве Панчен-ламы стал Агван Доржиев. По сообщению Ш. Тепкина, едва Доржиеву стало известно о местонахождении Панчен-ламы и его планах поездки в Пекин по приглашению генерала У Пейфу — главы чжилийской группировки милитаристов, под чьим контролем находилось тогда центральное пекинское правительство,— он спешно выехал из Урги ему навстречу, однако разминулся с ним в пути. Проехав до самого Пекина и так и не встретив Панчен-ламу, Доржиев все же счел необходимым оставить для него письмо, в котором призывал Панчена помириться с Далай-ламой, и затем вернулся в Ургу91. Трудно представить себе, чтобы Доржиев мог совершить столь важную в политическом отношении поездку без ведома советских властей, исключительно по собственной инициативе. Но в таком случае следует предположить, что и письмо Доржие- АПРФ. Там же. Л. 30. Письмо Г.В. Чичерина И.В. Сталину, 18 августа 1923 г. Баханов Ф.В. Сквозь империалистическую блокаду. Рукопись. Личный архив Ю.О. Оглаева. Архив СПФ РАН. Ф. 208, оп. 3, д. 685, л. 118 и об. Письмо Ф.И. Щербатского к С.Ф. Ольденбургу, 23 августа 1924 г. АМБРК. Р-940. Л. 53 (сообщение Ш. Тепкина).

ва к Панчену также было согласовано с кем-то из представителей НКИД в Монголии.

Прибыв в Лхасу (1 августа 1924 г.), Борисов узнал еще одну важную новость — о том, что в тибетской столице находится английская миссия «сиккимского резидента» Ф.М. Бейли (занимал эту должность после Ч. Белла с 1921 по 1928 г.). Бейли был хорошо известен ГПУ и советской военной разведке по своим «похождениям» в Ташкенте в годы гражданской войны[501]. В Лхасу он прибыл по приглашению тибетского правительства 17 июля 1924 г. и находился там до 16 августа.

Поводом для визита Бейли в Лхасу послужила, прежде всего, та тревожная ситуация, которая сложилась в Тибете после бегства Панчен-ламы. Англичане серьезно опасались, что он может отправиться в «красную» Ургу, в поисках защиты от лхасских притеснителей у Хутухты (Богдо-гегена), для чего действительно имелись некоторые основания, или даже у большевиков. С другой стороны, Бейли хотел установить более тесные контакты с тибетскими властями и узнать, как проходят начатые с английской помощью реформы. То, что он увидел, не слишком впечатляло, хотя по тибетским меркам нововведения выглядели достаточно внушительно. Летом 1922 г. англичане протянули телеграфный провод из Гьянцзе в Лхасу, соединив, таким образом, тибетскую столицу с Индией, а через нее с остальным миром. После этого руководивший работами специалист Бенгальского телеграфного управления В. Кинг проложил телефонный кабель между Норбулинкой и Пота- лой (дворцами Далай-ламы) и зданием правительства (Кашагом). В том же 1922 г. (с апреля по сентябрь) английский геолог Г. Хейден занимался разведкой полезных ископаемых в Тибете, результаты которой, однако, оказались весьма скромными. Несколько ранее (в декабре 1921 г.) в Гьянцзе возобновилось обучение рядового состава тибетской армии, в то время как в Кветте и Шилонге в Индии началась подготовка небольшой группы молодых тибетских офицеров. В 1923-1924 гг. англичане поставили Тибету четыре горных орудия и более 1000 снарядов для них. Наконец, в 1924 г. в Гьянцзе открылась английская школа, которую возглавил Френк Ладлоу, а в Лхасе под руководством сиккимца из Даржилинга Ладен Ла была организована полицейская служба.

Отряд С.С. Борисова был встречен тибетцами с «некоторыми почестями», как и подобает официальной правительственной делегации[502]. На следующий же день (2 августа) состоялась аудиенция с Далай-ламой в Норбулинке, которая началась по обычаю с поднесения ему подарков. (По сообщению Ф.В. Баханова, это были фарфоровые вазы, золотые кубки, серебряные блюда и многое другое[503].) Вместе с подарками Борисов, фигурировавший под конспиративным именем Церендоржи, вручил правителю Тибета два официальных письма — от ЦИК (за подписью М.И. Калинина) и от правительства СССР. Подарки и письма были приняты «благосклонно». Кроме визита к Далай-ламе, советская делегация во время пребывания в Лхасе также посетила новый монетный двор и арсенал в сопровождении Царонга, занимавшего, как и прежде, два поста одновременно — военного министра и министра финансов. Царонг любезно продемонстрировал своим гостям процесс изготовления тибетской пятизарядной винтовки по образцу русской трехлинейки.

Несмотря на внешнее дружелюбие Далай-ламы и его министров, переговоры Борисова с ними оказались трудными и не привели к подписанию какого-либо соглашения, на что рассчитывала Москва. Подробности этих переговоров до сих пор остаются неизвестными. Единственный источник, проливающий на них некоторый свет, это лекция о современном Тибете, прочитанная С.С. Борисовым (Баторским) в мае 1927 г. на кафедре зарубежного Востока в Коммунистическом университете трудящихся Востока им. Сталина (КУТВ)[504]. В этой лекции Борисов охарактеризовал положение в Тибете как крайне сложное и нестабильное ввиду нарастающего трения между англофильской военной «кликой» — молодыми тибетскими офицерами, прошедшими подготовку в Индии, во главе с военмином Царонгом, и консервативным ламством. Разрыв с Китаем обусловил экономическую переориентацию Тибета на Индию, в результате чего в стране стала формироваться национальная буржуазия в лице военных-англофилов, основательно потеснившая лам, как в торговой области, так и в деле управления государством. Сам Далай-лама, по мнению Борисова, держался «политики сидения между двумя стульями», осторожно лавируя между дву

мя основными политическими группировками — клерикальной и военной. В этих условиях роль ламства как силы, «организующей массы» и противостоящей военной клике Царонга, оценивалась Борисовым положительно. Особенно он выделял мелкое, рядовое ламство, тесно связанное с русской (бурято-монгольской) колонией в Дрепунге, среди которого имелось немало русофилов — «сторонников обращения к революционной России» постольку, поскольку последняя по-прежнему считалась антиподом Англии. Что касается официальных кругов, то их отношение к новой России было двойственным и колеблющимся. Так, Далай-лама признавал большое значение России как «фактора международной политики», но в то же время давал понять, что сомневается в «устойчивости» её нового режима и потому, прежде чем устанавливать официальные отношения с советским правительством, хотел бы еще подождать некоторое время, «чтобы посмотреть, не будет ли какого-нибудь сюрприза в этой области»[505].

Говоря о «главе англофилов», Царонге, Борисов отмечал его «искреннее расположение» к русским, с которыми ему прежде доводилось встречаться в Монголии. Царонг сразу же дал понять своему советскому гостю, что проанглийская политика Тибета является вынужденной, ибо англичане — ближайшие соседи тибетцев. Именно поэтому Тибет не решается обратиться официально к России за помощью. (Царонг, вероятно, забыл, что двумя годами ранее он уже обращался к Хомутникову с просьбой послать в Тибет советских военных спецов.) В целом же военный министр показался Борисову человеком «новой формации» — здравомыслящим и прагматичным, таким, с которым всегда можно найти общий язык. Пристальное внимание Борисова к Царонгу легко объяснимо, ведь Царонг — фаворит и правая рука Далай-ламы — играл в то время ключевую роль на лхасской политической сцене. Именно Царонг руководил всеми реформами в стране, что позволяло Далай-ламе оставаться в тени, не афишируя свои проанглийские симпатии. В приватных разговорах Борисов и Царонг обсуждали самые различные темы, при этом выяснилось, что Царонг относится крайне отрицательно к советской идеологии, большевизму. По его словам, большевики — «это люди, у которых нет нормального отношения, нормального подхода к вещам, которые подходят ко всему со своей меркой, шиворот-навыворот». Особенно его возмущало обнародо

вание большевиками тайных договоров, из чего он заключал, что большевики — «народ неблагонадежный». Проникновение большевизма в Тибет, по мнению Царонга, могло бы иметь крайне негативные последствия, поскольку у власти в Тибете стоят имущие люди, к каковым он относил и себя, большевики же в своей политике ориентируются на людей неимущих[506].

Что касается простых тибетцев, то они также имели весьма «своеобразные» представления о Советской России. Так, революция и гражданская война в стране — борьба между «красными» и «белыми» — воспринимались ими как своего рода религиозный конфликт, подобный тому, что некогда имел место в самом Тибете между «красношапочной» и «желтошапочной» буддийскими школами. В то же время они имели информацию о более поздних событиях — о признании советского правительства западными державами, о национальной политике большевиков, о НЭПе. В результате, как утверждал Борисов, у тибетцев стал формироваться положительный образ Советской России. Правда, большие споры среди них вызывала советская политика в Монголии — одни говорили, что «красные» помогли монголам освободиться от китайского владычества, другие — что «красные» преследуют монгольское ламство.

История с бегством Панчен-ламы в интерпретации Борисова выглядела так: англо-индийское правительство прежде ориентировалось на Панчена, чьи владения лежат на границе с Индией. Однако, поскольку в своей индийской политике английские власти стали проводить в последнее время линию на поддержку национальной буржуазии, то и в Тибете они сделали ставку на созданную ими там военную группу. Поэтому англичане «выдали» своего прежнего друга Панчен-ламу тибетцам и «Далай-Лама провел его ликвидацию»[507]. (О своей тайной встрече с Панченом на пути в Лхасу Борисов не обмолвился ни словом.)

В то же время Борисов довольно откровенно высказался о целях советской политики в Тибете: «Для нас противодействие английскому вторжению, закрепление нашего влияния разными путями в Тибете, конечно, стимулируется, прежде всего, тем моментом, что Тибет находится по соседству с Индией, что, по существу, он является заключительным звеном той нашей линии соприкосновения с

Англией, которая начинается с Турции и кончается в Китае. Иметь в этом звене известную базу для идеологического проникновения в Индию, конечно, в нашей практике взаимоотношений с Англией является большим плюсом»[508] Говоря о ближайших перспективах в Тибете, советский дипломат особо отмечал «нарождение новых настроений» в связи с разложением ламства, а также крайне тяжелое положение народных масс, толкающее их на путь политической борьбы. Отсюда делался вывод о необходимости какого-нибудь «развязывающего момента», который, фактически, уже имеется в виде конфликта между ламством и военной группировкой и оказывает свое влияние на тибетские массы. «Дело только за тем, чтобы эти настроения пошли по определенному руслу, получили определенное выражение и программу, пошли по революционному руслу»[509].

Основную надежду на перемены в Тибете Борисов, однако, связывал не с социальными конфликтами внутри Тибета, порожденными конфронтацией «военной клики» Царонга и ламских кругов, а с китайской революцией. «Задачей нашей и наиболее сознательных элементов среди тибетцев, которые рекрутируются из среды ламства, задачей ближайшего времени является установление определенного организационно-политического контакта с китайским революционным движением; это единственный, естественный, рациональный, подсказываемый всей обстановкой выход»[510].

Со стороны Гоминьдана и некоторых китайских военных лидеров, наподобие знаменитого «христианского генерала» Фэн Юйся- на (Фына), по словам Борисова, уже делались попытки установить подобного рода контакт с Тибетом, правда, успеха они пока что не имели. (Примыкавший в прошлом к чжилийской милитаристской группировке Фэн Юйсян[511] совершил в октябре 1924 г. переворот в Пекине, свергнув антинародное правительство Цао Куня - У Пей- фу, после чего преобразовал свои войска в «народные армии» (Го- миньчун) и вступил в Гоминьдан. Именно на Фэн Юйсяна Москва стала делать основную ставку в военно-стратегической борьбе в Китае после смерти в начале 1925 г. Сунь Ятсена.) Эту неудачу

Борисов объяснял, прежде всего, отсутствием у Гоминьдана собственной национальной политики — «определенной практической программы или платформы для совместной работы всех окраин». «Суновская формула» единения пяти народностей Китая являлась по сути «централистской» и потому вызывала неприятие у монголов и других народов, стремившихся к национальной независимости. Эту формулу следовало заменить другой, более реалистичной, которая бы учитывала центробежные настроения окраин и которую можно было бы положить в основу «определенного политического соглашения». Такой формулой, по мнению Борисова, являлась ленинская «формула самоопределения народностей», однако требовалось наполнить её «реальным содержанием» и «декларировать соответствующим образом». Фэн Юйсян пытался найти подход к тибетцам, вел с ними переговоры, говорил о планах объединении пяти народностей, однако эти шаги не привели к каким-либо конкретным результатам[512].

Советская делегация пробыла в Лхасе около трех месяцев и вернулась в Москву в мае 1925 г. Основная причина неудачных переговоров с Далай-ламой состояла, насколько можно судить, не в каких-то дипломатических промахах С.С. Борисова, но в умелом контрвоздействии на Далай-ламу и тибетских министров гораздо более опытного дипломата и разведчика майора Ф.М. Бейли. Последний неоднократно указывал Далай-ламе и калонам на опасность «большевистской интриги» в Тибете, и в конечном счете ему удалось, как кажется, расстроить советско-тибетские переговоры. В своем отчете англо-индийским властям сам Бейли указывает, что в период его визита в Лхасу Далай-ламу и тибетское правительство более всего волновали два вопроса — бегство Панчен-ламы и «большевистская интрига» в Тибете, при этом некоторые из влиятельных тибетцев определенно усматривали между ними связь. Так, во время беседы с «сиккимским резидентом» накануне приезда советской делегации (27 июля) Далай-лама признался, что он весьма обеспокоен «большевистскими интригами» и боится, что его старый друг, Доржиев, изменил ему и сделался «красным». Бейли, однако, не удалось обнаружить в Лхасе следов присутствия большевистских агентов, «сведения» о которых имелись у британской разведки. Тем не менее, под несомненным влиянием Бейли Далай-лама и тибетский кабинет (Кашаг) стали крайне подозрительными и к момен

ту его отъезда приняли решение впредь не допускать «путешественников с севера» в Лхасу[513]. Наибольшие опасения правителям Тибета внушал монастырь Дрепунг, где проживало большое число не-тибетцев — монголов, калмыков, бурят и выходцев с китайской границы. Многие из них были настроены прокитайски. Именно монахи одной из монастырских школ — Лозелинга-дацана устроили большую антиправительственную демонстрацию в 1921 г. во время визита в Лхасу Ч. Белла, требуя освобождения двух своих собратьев — дацанских казначеев, арестованных в 1910-1912 гг. за пособничество китайским оккупационным властям.

21 августа Далай-лама отправил Бейли, который к тому времени уже покинул Лхасу, оригиналы двух писем, переданных ему Борисовым и Вампилоном, одно — от бурят-монгольского правительства за подписью М.Н. Ербанова, а другое — от представительства Калмобласти при Наркомнаце в Москве, вместе с их переводами на тибетский язык, что, конечно же, было далеко не дружественным шагом с его стороны по отношению к советским эмиссарам. Очевидно, это и были те «мандаты на представительство» от БМ АССР и КАО, о которых писал Сталину Чичерин. В обоих письмах Борисов и Вампилон (Церинг Доржи и Баярту) назывались «паломниками», имевшими поручение ознакомить Далай-ламу с состоянием дел его единоверцев в России. Их авторы откровенно восхваляли новую власть, при которой буряты и калмыки «ведут мирную и счастливую жизнь» в своих землях, получив право на самоуправление и свободное исповедание буддийской религии, чего они были лишены при «плохом» царском правительстве[514]. Далай-лама, однако, имел основания сильно сомневаться в правдивости подобных заявлений. Рассказам Борисова и Вампилона и той позитивной информации об СССР, которая содержалась в письмах НКИД и Доржиева, явно противоречили свидетельства Замбо Халдинова и тех монголов и тибетцев, которые побывали в Монголии и России. Одним из них был тибетский лама-перерожденец Тагрин-Геген, проживавший около семи лет среди агинских бурят, занимаясь сбором пожертвований для дрепунгского Гоман-дацана. В 1922 г. агинская аймачная милиция арестовала тибетца, конфисковав все его имущество, в том числе собранные им «ценности». Тагрин-Гегена, од

нако, вскоре освободили, после чего он вернулся в Лхасу. Считая, что Тагрин-Геген может дать тибетцам «невыгодную информацию» о Советской России, Доржиев еще весной 1923 г. обратился к Чичерину с просьбой взыскать с виновных хотя бы часть вещей Тагрин- Гегена и отослать их ему в Лхасу с экспедицией Борисова[515].

Инцидент с Тагрин-Гегеном, как и предполагал Доржиев, имел определенно негативный резонанс в Лхасе, о чем свидетельствует отчет Бейли индийскому правительству. Согласно этому отчету, Тагрин-Геген рассказал тибетцам, что был арестован большевиками и содержался в заключении в течение семи дней. Обращались с ним очень плохо и освободили лишь после вмешательства путешественника Козлова. «В целом,— пишет Бейли,— он (Тагрин-Геген) дал тибетцам очень неблагоприятное описание большевистской России, которое ничуть не смягчают слабые извинения [большевиков], содержащиеся в [их] письме Далай-ламе, из которых следует, что после проведенного дознания в течение одного-двух дней ему вернули его имущество и выдали паспорт»[516].

Таким образом, другой причиной неудачи миссии Борисова следует считать репрессивную внутреннюю политику СССР. Проникшие в Лхасу сведения о буддийских гонениях в «красной России» и Монголии — арестах лам и конфискации их личного и монастырского имущества — не могли не вызвать у тибетцев враждебного отношения к «красным порядкам» большевиков. Предвидя такое развитие событий, Доржиев в упомянутом выше письме Чичерину счел необходимым указать на важность религиозного фактора в деле завязывания дружественных отношений с Тибетом. «Советской России,— писал он,— придется считаться с господствующим положением буддийской церкви в стране (т. е. Тибете.— АЛ.) и так или иначе установить с ней первоначальный контакт, ибо других путей для официального сношения с Тибетом нет. Таким образом, успех советской политики в восточных странах, и, в частности, в Тибете, будет зависеть от того, насколько Советская Россия сумеет подойти к обычаям, нравам и религии культурно отсталых народов этих стран»[517].

Несмотря на то, что визит советской делегации в Лхасу не привел к заключению каких-либо договоров с тибетским правительс

твом, в том же 1924 г. появились первые робкие плоды советско- тибетского сближения. В феврале в Ургу из Лхасы прибыл некто Жамба Тогмат, которого Доржиев называет «дипкурьером от Да- лай Ламы». Он доставил письмо Доржиеву, в котором глава Тибета писал о желательности «командирования» группы молодых тибетцев в Россию для ознакомления с техникой порохового и ружейного дела[518]. Доржиев незамедлительно проинформировал об этом председателя СНК БМ АССР М.Н. Ербанова, и тот заверил его, что «ЦИК и СНК Бурреспублики окажут всемерное содействие, и по согласовании вопроса с НКИД и РВС СССР незамедлительно будут приняты меры к практическому осуществлению просьбы Далай-Ламы»[519]. Тем временем четверо тибетских юношей (Агван Чинраб Бальджерги, Чойндон Гелеги, Ванчук Дорже и Сонам-Даши Аце) были приняты в только что открывшийся в Верхнеудинске Бурятский педагогический техникум. Через год, при содействии Наркоминдела, их отправили в Ленинград, где зачислили (осенью на двухлетнее Монголо-тибетское подготовительное отделение ЛИЖВЯ. Но уже в 1926 г. один из тибетцев (Бальджерги) был вынужден покинуть институт по болезни, а еще через год за ним последовал и Гелеги, отчисленный за неуспеваемость[520]. (Правда, в том же 1927 г. по рекомендации А.Доржиева на его место приняли уроженца Лхасы Гындын Тубдена.) Таким образом, к началу 1928 г. в институте остались три тибетца (Ацэ, Дорже и Тубден), которые и продолжили свое обучение на монгольском секторе Рабфака северных народностей — Северного факультета ЛИЖВЯ. По имеющимся сведениям, для тибетцев в институте был организован «спец. класс» по изучению «порохового дела», просуществовавший, по крайней мере, до конца 1928 г.[521] Известно также, что кроме ЛИЖВЯ (ЛВИ) несколько тибетцев в конце 1920-х обучались и в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ) им. Сталина в Москве[522]