Миссии А. Доржиева в Россию: начало русско-тибетского диалога

Агван Лобсан Доржиев[128], известный тибетцам под именем Ло- занг Наванг (1853/54-1938), родился в семье бурята-скотовода в улусе Харашибирь Хоринского аймака, неподалеку от Верхнеудин- ска (совр.

Как бы то ни было, через несколько лет (ок. 1878) Доржиев вновь отправился в Лхасу, где поступил в престижный Гоман-да- цан — один из факультетов Дрепунга, в котором издавна изучали буддийскую философию (так наз. цаннид) выходцы из Монголии

и России. В 1888 г., прослушав полный (10-летний) курс на этом факультете, Доржиев становится ученым-богословом, обладателем заветной степени пхарампа. Вскоре после этого по решению высшего лхасского синклита Доржиева, как особо преуспевшего в буддийских науках, назначили одним из семи цаншавов — партнеров для упражнения юного Далай-ламы в традиционных философских диспутах.

По своим политическим взглядам Доржиев был убежденным русофилом и англофобом. В своей автобиографической записке (1901) Доржиев пишет о том, что в связи с сиккимскими событиями в правящих кругах Тибета неожиданно заговорили о необходимости прибегнуть к покровительству какого-либо сильного европейского государства, которое бы заняло место ослабевшего цинского Китая, не открывая, впрочем, окончательно двери Снежной страны Западу. Именно в это время он начал осторожно агитировать тибетских правителей в пользу союза с могущественной Северной державой «белого царя». Россия, убеждал он их, в силу своей давнишней вражды с Англией, могла бы выступить в защиту Тибета, при этом сама она не представляет какой-либо опасности, поскольку находится слишком далеко от тибетских границ. Не менее важным был и другой аргумент Доржиева: Россия является такой же религиозной страной, как и Тибет; проживающие в ней буряты и калмыки свободно исповедуют буддийскую веру, и им открыто покровительствует сам царь (в подтверждение чего Доржиев рассказывал о том, какими милостями осыпал бурятских лам цесаревич Николай Александрович при проезде через Забайкальские степи в 1891 г.). В результате, бурятскому сойбону удалось создать

прорусскую партию при дворе Далай-ламы, в противовес уже существовавшим там профранцузской и проанглийской группировкам.

Посещение Лхасы агентами Бадмаева, несомненно, послужило дополнительным импульсом для Доржиева и его сторонников, среди которых было немало влиятельных фигур, например наставник Далай-ламы Йондзон-римпоче (Ензон Жамба-Ринбучи) и аристократ, будущий премьер Тибета Лончен Шатра. Правда, остается вопрос, в какой степени Бадмаев посвятил Доржиева в свои планы и насколько последний принял их. Как бы то ни было, по прошествии полутора лет после визита бурят в Лхасу, достигший совершеннолетия и взявший бразды правления страной в свои руки XIII Далай-лама, вероятно, по совету Доржиева, решил положить конец изоляции Тибета и начать диалог с Западом. Для этого в 1897 г. он отправил в Европу — в С.-Петербург и Париж — своего эмиссара, Агвана Доржиева. Цель этого визита состояла в том, чтобы прозондировать почву для возможного сближения Тибета с Россией (прежде всего), а также с Францией,— шаг, который в конечном счете должен был бы привести к русскому или французскому, или же совместному русско-французскому протекторату над Тибетом.

Своё путешествие в Европу посланец Далай-ламы совершил не обычным сухопутным, а морским путем — через Индию и Китай.

По прибытии в Тяньцзин, Доржиев немедленно связался с русским консулом Старцевым, который сообщил о нем в Петербург кн.

Политический зондаж Доржиева в Петербурге поначалу не принес сколько-нибудь ощутимых результатов. 27 февраля 1898 г. Николай II принял посланца Далай-ламы в Зимнем дворце, правда, не персонально, а в составе «депутации от бурят» (вместе с Аю- шиевым, Дылыковым и Рабдановым), прибывшей для поднесения подарков императору. При этом, согласно записи в камер-фурьер- ском журнале, он был представлен Ухтомским как «Лама Агван- Хамбо из Лхассы»[136]. Во время этой аудиенции Доржиев, вероятно, просил царя от лица Далай-ламы об оказании помощи Тибету против англичан, в ответ на что император заявил о «необходимости представления просьбы в письменном и официальном виде»[137]. В своих тибетских мемуарах, написанных много лет спустя, Доржиев, впрочем, утверждал: «Когда я говорил с царем о Тибете, он сказал, что Россия поможет Тибету не попасть в руки врага. Позднее мне через Ухтомского передали, что царь сказал, что необходимо послать туда русского чиновника»[138]. В русской же автобиографии 1901 г. Доржиев приписывает подобную инициативу не царю, а Ухтомскому — именно Ухтомский ратовал за немедленное установление дипломатических отношений между Россией и Тибетом и отправление в Лхасу «посла России». Доржиев, однако, счел предложение Ухтомского поспешным, поскольку Лхаса еще не была готова к заключению альянса с западной державой: «Только при умелом и осторожном ведении дела, после двух поездок, на

третий [раз] разве [только] явится возможность склонить Тибет на сторону России»[139].

Э.Э. Ухтомский, являясь сторонником активной политики России в Азии, в особенности в странах буддийского Востока, явно торопил события. Что касается политической элиты Петербурга, то она отнеслась к визиту Доржиева весьма сдержанно. Гораздо большее внимание к посланцу Далай-ламы проявило военное ведомство. Так, его новый глава генерал от инфантерии А.Н.Куропаткин (ученик Скобелева, принимавший участие в среднеазиатских походах) изъявил готовность оказать военную помощь Тибету, путем посылки в Лхасу русских инструкторов и оружия, и даже разрешил Доржиеву вступить «негласно» в переговоры по этому вопросу с калмыками — офицерами Войска Донского[140].

Здесь необходимо отметить, что тайный визит Доржиева в Россию совпал с обострением политической ситуации на Дальнем Востоке в связи с борьбой держав за «сферы влияния» в Китае. В конце 1897 г., в ответ на захват («аренду») Германией порта Кьяо-Чао (Циндао), Россия, по инициативе нового министра иностранных дел гр. М.Н. Муравьева,— вопреки заключенному ранее оборонительному союзу с Китаем, захватывает Порт-Артур и Да-лянь-вань на Ляодунском (Квантунском) полуострове. С.Ю. Витте в своих мемуарах с негодованием назвал этот захват «актом небывалого коварства» и тем «роковым шагом», который повлек за собой все дальнейшие беды России — «несчастную» японскую войну и политические смуты[141]. 15/27 марта 1898 г. Ли Хунчжан и российский посланник в Пекине Д.Д. Покотилов подписали соглашение о передаче Китаем России в аренду сроком на 25 лет этих двух портов «с соответствующей территорией и водным пространством». Россия также получила право на постройку соединительной ветки от КВЖД к Да-лянь-ваню. Со своей стороны, Англия «арендовала» порт Вэй-хай-вэй, тем самым значительно усилив свои позиции в Северном Китае.

Не менее острым было соперничество держав в периферийных областях Китая и сопредельных странах, в прошлом находившихся под китайским протекторатом. Одной из таких стран являлось буддийское королевство Сиам (совр.

являть большой интерес и Россия. В 1897 г. между двумя странами были установлены дипломатические отношения. Поверенным в делах и генеральным консулом России в Сиаме назначили опытного дипломата А.Е. Оларовского. Петербург попытался извлечь выгоду из англо-французского антагонизма в Индокитае в связи с событиями на Дальнем Востоке, используя явное тяготение короля Сиама Чулалонгкорна к России. В начале 1898 г. Чулалонгкорн командировал в Европу принца Дамронга с целью заключения договора с Францией «при дружественном и могущественном содействии русского императора» — ситуация, весьма напоминающая инициативу Далай-ламы. В одном из своих донесений в МИД этого периода Оларовский писал, что Россия и Франция должны гарантировать «независимость Сиама»; усиление же Англии в Индокитае невыгодно для России ввиду смежности границ Индокитая с Южным Китаем, в особенности с провинцией Юннань (совр.— Юньнань), «куда мы рано или поздно должны будем вести железную дорогу от нашей сибирской границы чрез /провинции/ Ганьсу и Сычуань, и не только на Юннань, но и на Тибет» (!). Особое беспокойство генконсула вызывала южно-центральная часть Китая, ввиду её сопредельности «с нашими центральноазиатскими владениями» и другими странами, «находящимися от нас в зависимости или подлежащими сфере нашего влияния», и потому он полагал, что эту территорию никак нельзя отдавать под влияние Англии или каких-либо других, «менее нам враждебных наций». «С установлением нашего влияния в Южно-Центральном Китае и Тибете (!) и с открытием их рынков для наших товаров и их естественных богатств для нашей эксплуатации Англии нанесен будет сильный удар, так как помешает ей водвориться в означенных местах... В настоящее время, когда мы ведем самостоятельную политику в Китае, забывать о существовании Юннаня, Тибета и Сычуаня нельзя»[142]. Приведенные цитаты убедительно свидетельствуют о том, что на момент визита Доржиева в Россию Тибет уже был вовлечен в орбиту Большой игры — о Тибете говорили в Петербурге и его принимали в расчет в связи с дальневосточной политикой России и различными экспансионистскими проектами. Несмотря на свою труднодоступность и малую изученность, эта страна определенно привлекала к себе внимание, прежде всего своими сырьевыми ре-

Агван Доржиев проводит богослужение в библиотеке Музея Гимэ в Париже.

Фрагмент репродукции с картины Ф.Регаме. Буддийская церемония 27 июня 1898.

Хранится в Музее Гимэ.

сурсами и рынками, а также ключевым геостратегическим положением — сопредельностью с английской и французской «зонами влияния».

По завершении переговоров в Петербурге Доржиев весной 1898 г. отправился в Калмыцкие степи, чтобы ознакомиться с

Глава тибетского посольства Агван Дор-жиев выходит из Большого Петергофского дворца после аудиенции с Николаем II 23 июня 1901. Архив А.А. Терентьева.

состоянием религии и быта калмыков. Там его встретили с большой радостью как монахи, так и миряне и сделали ему множество подношений для передачи Далай-ламе. В то же время, воспользовавшись разрешением Куропаткина, Доржиев посетил калмыков области Войска Донского (которые в большинстве своем также были буддистами), где познакомился и подружился с одним из младших офицеров - подъесаулом Нараном Улановым. С ним-то он и обсудил возможность посылки калмыков-военнослужащих в качестве военных инструкторов в Тибет[143].

Вернувшись из Калмыкии, Доржиев летом того же года отправился в Париж. Там он первым делом попытался встретиться с Генрихом Орлеанским, но не смог этого сделать, ибо французское правительство, опасаясь монархистской реставрации, выслало принца из страны. Поэтому Доржиеву пришлось искать новых союзников во Франции. Так, ему удалось завязать дружеские отношения с главой партии радикалов, будущим премьером Жоржем Клемансо. Но дальше этого дело не пошло. Франция, имевшая немало колониальных приобретений в Азии и Африке и находившаяся, подобно России, в состоянии острого геополитического соперничества с Англией, не желала, как и Россия, прямого столкновения с послед

ней, свидетельством чему может

служить происшедший осенью .              . г. в Восточном Судане «Фа-

шодский конфликт». Что же ка-              ;

сается Ж. Клемансо, то он являл- ~ "              *              :              |й':-J -

ся противником колониальной              j^ffl

экспансии, и потому идея французского (или франко-русского) 1?!^gt;•****              4 *\Л"Т

протектората над Тибетом, по соседству с уже принадлежавшим французам Индокитайским Союзом, не могла вызвать у него сочувствия. В то же время Клемансо проявил неожиданный интерес к буддизму и даже помог Доржиеву организовать

«показательное» богослуже-              ГТ"6’ Т' Т°'Х

J              Из кн. L.A.Waddell. Lhasa and its Mysteries,

ние ДЛЯ буддийствующего па- London, 1906.

рижского бомонда (состоялось

27 июня в библиотечном зале Музея восточных искусств Эмиля Гимэ). На этой службе, между прочим, присутствовало немало весьма влиятельных фигур — аристократов, дипломатов и политиков, включая самого Клемансо[144], но в этом-то, вероятно, и состоял расчет Доржиева — привлечь посредством религиозного действа внимание французского общества к положению Тибета.

Аналогичным образом Доржиев действовал и в С.-Петербурге, куда вернулся после короткого вояжа по Европе[145]. Здесь, как и в Париже, также имелась небольшая буддийская «колония», к которой принадлежали не только традиционные буддисты, буряты и калмыки, но и необуддисты-европейцы, представители аристократических кругов и интеллигенции, с которыми Доржиеву удалось сблизиться благодаря кн. Ухтомскому. Посланец Далай-ламы также познакомился с рядом известных ученых-востоковедов, путешественников и географов, проявлявших большой интерес к Тибету. Доржиев, несомненно, попытался увлечь этих людей идеей русского протектората над Тибетом, в результате чего в начале 1900-х в околоправительственных кругах возникает своего рода тибетское лобби, открыто выражавшее свое сочувствие положению Тибета и

призывавшее правительство к проведению более активной политики в тибетском вопросе. Главными представителями этого лобби являлись кн. Э.Э. Ухтомский, индолог С.Ф. Ольденбург, буддолог, приват-доцент С.-Петербургского университета Ф.И. Щербатской, монголист А.М. Позднеев, руководители РГО П.П.Семенов-Тян- Шанский (вице-председатель) и А.В. Григорьев (секретарь), великие князья Константин Константинович и Николай Михайлович (августейшие покровители соответственно Академии наук и РГО), путешественник П.К. Козлов и «тибетский врач» П.А. Бадмаев. Было бы неверно, однако, рассматривать этих столь разных людей как составляющих некую политическую — тибетофильскую — группировку в Петербурге, наподобие русофильской «партии» в Лхасе.

Особенно тесные связи у Доржиева установились с Русским географическим обществом, которое в это время приступило к снаряжению новой большой экспедиции в Монголию и Тибет под началом поручика П.К. Козлова и А.Н.Казнакова. Эта экспедиция имела своей конечной целью Лхасу, и Общество не без основания рассчитывало, что при содействии Доржиева русские путешественники смогут на этот раз пройти в Запретный город. Напутствуя Козлова перед дорогой, П.П. Семенов-Тян-Шанский, ссылаясь на мнение Доржиева, советовал ему проявлять сдержанность и выдержку во время контактов с тибетцами: «По мнению умного ламы, экспедиция имеет шансы достигнуть заветной цели лишь при условии большой выдержки при переговорах по этому поводу с местными властями. Настойчивость и требовательность могут произвести в Лассе только невыгодное впечатление и повредить успеху дела. lt;...gt; Помните, дорогой Петр Кузьмич, что в Ваших руках все важное дело дальнейшего развития наших отношений с Тибетом и что в этой цитадели Центральной Азии русское имя должно быть поддерживаемо не столько грозно, сколько кротко и честно»[146].

Этой экспедиции Козлова, как и прежним русским экспедициям в Тибет, правительство придавало некоторое политическое значение. Лично император пожертвовал средства на её снаряжение и высказал в приватной беседе с Ухтомским пожелание, чтобы она непременно «прошла в Лхасу»[147]. Со своей стороны, министерство финансов поручило Козлову собрать сведения о характере торговли и торговых рынках стран, которые ему предстояло посетить,

включая Монголию, Тибет и лежащую между ними китайскую провинцию Ганьсу, а военное ведомство — провести тщательную рекогносцировку всего пути между российской и тибетской границами. О политической подоплеке экспедиции Козлова недвусмысленно говорит следующий отрывок из письма великого князя Николая Михайловича министру иностранных дел гр. М.Н. Муравьеву: «Новой экспедиции поставлена задача: обследовав по пути ближайшие к нашим границам

местности Монголии, начиная от Большого Алтая через Гоби и

Путешественник, исследователь Центральной Азии П.К. Козлов (1863 - 1935). Архив Музея-квартиры П.К. Козлова.

Альпийскую страну Наньшань

и не посещенную еще никем излучину верхнего течения Желтой реки, выйти в пограничную полосу Тибета и Китая. Здесь, близ границы Сычуаньской провинции Китая, снаряжаемая экспедиция найдет ту дверь в самое сердце Тибета, через которую неустанно движутся на поклонение Далай-ламе толпы ламаитов и чрез которую можно надеяться рано или поздно достигнуть Лхасы и завязать дружественные сношения с духовным главою миллионов буддистов»[148].

Козлову, однако, не суждено было выполнить возложенную на него миссию. Остановленный пограничным тибетским кордоном в верховьях Голубой реки (Янцзы), он вынужден был повернуть обратно, не рискнув прорываться в глубь горной страны силой. Правда, пришедшие позднее (в марте 1901 г.) в лагерь экспедиции тибетские послы принесли путешественнику извинения от лица Далай-ламы и заверили его, что Тибет относится к России более дружественно, чем к Англии, и потому готов в будущем «мирно» открыть двери своей столицы «только русским»[149]. Несмотря на неудачу, экспедиции Козлова удалось собрать обширный материал

о состоянии торговли в Монголии, Ганьсу и Тибете, который был опубликован в «Известиях РГО» и в виде отдельной брошюры[150].

Тем временем, осенью 1898 г., Доржиев отправил в Лхасу курьера, калмыка Овше Норзунова, с письмом к Далай-ламе, с целью проинформировать его о результатах своей встречи с царем. В ответном письме, доставленном в Петербург в августе 1899 г., Далай- лама сообщал Доржиеву, что «народное мнение (в Тибете) разбилось на три партии» (китайскую, английскую и русскую), и просил его немедленно вернуться в Тибет[151]. Дальнейшие события развивались таким образом: в сентябре того же года Доржиев экстренно выехал в Тибет для консультаций с Далай-ламой. Норзунову же он дал поручение — доставить в Лхасу из Франции несколько сот металлических чашек для Дрепунгского монастыря, заказанных им там годом ранее. Руководство РГО, зная об этой новой поездке Норзунова, снабдило его фотографическим аппаратом и набором люмьеровских пластинок. Осенью того же года в Лхасу из Петербурга отправился еще один путешественник — только что окончивший восточное отделение С.-Петербургского университета Гомбожаб Цыбиков. Его поездка, совершенная на средства РГО под видом монгольского буддиста-паломника, преследовала главным образом цель сбора информации о Центральном Тибете и Лхасе (владениях Далай-ламы), т.е. об областях, практически не исследованных прежними русскими экспедициями. Цыбиков пробыл в Тибете (в основном в Лхасе) около полутора лет (1900-1901) и доставил в Петербург ценнейшие сведения об этой пока что недоступной для европейцев горной стране, в том числе большое собрание тибетских книг и несколько десятков фотографий, отснятых фотоаппаратом, который ему также предоставило РГО. Таким образом, О. Норзунов и Г. Цыбиков стали первыми в мире фотографами Тибета и Лхасы[152].

Что касается самого Доржиева, то он прибыл в Лхасу в декабре г. Далай-лама встретил своего фаворита с нескрываемой радостью — «с доверием и милостью несравненно большими прежнего». В знак благодарности за оказанные Тибету услуги Доржиеву был присвоен «третий чин» (весьма высокий, согласно тибетской

табели о рангах) и звание «старшего хамбы, с правом голоса во всех делах политики и веры». От Далай-ламы Доржиев узнал, что тибетские сановники отреагировали по-разному на его сообщение из Петербурга. Одни (китаефилы) настаивали на сохранении союза с Цинами, считая, что маньчжурский император сможет защитить Тибет; другие (англофилы) полагали, что тибетцам, напротив, следует установить тесные отношения с англичанами, путем заключения с ними договора, поскольку «китайское правительство скоро падет». Третьи, русофилы, предлагали обратиться за помощью к России, мотивируя это тем, что «русские очень богаты и сильны» и в их стране «беспрепятственно процветает буддизм», и их мнение в итоге одержало верх[153]. Чтобы еще более укрепить свой авторитет в тибетских верхах и привлечь на свою сторону рядовых тибетцев, Доржиев затем совершил подношения трем первейшим лхасским монастырям (Дрепунг, Сера и Галдан), позолотил на свои средства главные тибетские святыни (статуи Большого и Малого Чжу, т. е. Будды), раздал щедрые пожертвования монахам и устроил для них «общие чаепития». После этого (в марте 1900) Далай-лама вновь отправил Доржиева в Россию с подарками и письмом к Николаю И. Цель этой новой миссии, как считает Л.Е. Берлин, состояла в том, чтобы получить «определенный ответ от русского царя»[154].

Это второе путешествие Доржиев также совершил через Индию и Китай. В начале сентября он прибыл в Петербург, а оттуда совершил поездку в Крым (Ливадию), где в то время находился царский двор. 30 сентября 1900 г. в Ливадийском дворце Доржиев вновь был принят российским самодержцем — вручил ему подарки и личное послание Далай-ламы. Состоявшиеся затем переговоры с тремя ключевыми министрами — иностранных дел, военным и финансов (В.Н. Ламздорфом, А.Н. Куропаткиным и С.Ю. Витте) — оказались довольно успешными. Дипломатическое ведомство проявило заинтересованность в установлении отношений с теократическими правителями Тибета путем учреждения русского консульства в стране, что, как отмечает Т.Л. Шаумян, свидетельствовало о «некотором сдвиге в политике России в тибетском вопросе по сравнению с 1898 г.»[155]. Правда, чтобы не возбуждать подозрений Англии и других европейских держав, решили, по совету Доржиева, создать такое представительство не в самом Тибете, а за его пределами, в

юго-западной китайской провинции Сычуань, в городе Дацзянлу (Кандин, тиб. Дарчендо), одном из узловых пунктов пекинского торгового тракта на Лхасу. В то же время А.Н. Куропаткин обещал военную помощь Тибету, в частности, он заявил о своей готовности подарить тибетцам некоторое количество трофейных германских пушек «новейшей системы», захваченных русской армией в Пекине летом 1900 г. во время подавления боксерского восстания. Доржиев поначалу отказался от этого подарка, ввиду трудностей с транспортировкой пушек, но затем изменил свое решение, посчитав что «если окажется трудным доставить их (пушки) в центр Тибета, то для целей обороны, охраны и престижа страны эти пушки оказали бы существенную пользу»[156]. (Можно, однако, сомневаться, что Доржиеву удалось доставить германские пушки в Тибет.) Главный же вопрос, решения которого добивался Доржиев,— вопрос об установлении Россией протектората над Тибетом остался открытым, поскольку русское правительство не желало связывать себя какими-либо обязательствами по отношению к столь удаленной от её границ стране.

Вернувшись в Лхасу, Доржиев доложил о своей поездке Далай- ламе и министрам, и те «остались очень довольными» результатами его переговоров. «Прежние недоумения относительно выбора протектората,— пишет Доржиев в своей русской автобиографии,— рассеялись, и укрепилось мнение, что Тибет, в конце концов, нашел покровителя более прочного и более надежного, чем Китай»[157]. В результате Доржиеву пришлось совершить еще одну поездку в Петербург для оформления новых отношений между Россией и Тибетом — «для заключения договора на более прочных началах». С этой целью Далай-лама отправил в Петербург посольство, состоявшее из семи человек: А. Доржиева, тибетских послов Лубсана Каинчока и Джалцана Пюнцока (в русских документах эти двое фигурируют соответственно как «второй секретарь Далай-ламы» и «окружной начальник»), бурят Галсанова и Дондуко- ва, калмыка Норзунова (секретарь и переводчик) и слуги-тибетца Церена[158]. До России эмиссары Лхасы добирались через Непал, Индию и Цейлон, с немалыми приключениями и риском для жизни[159]. В Коломбо они первым делом нанесли визит в русское консульство,

где сообщили вице-консулу Шнейдеру о целях своей поездки, о чем тот немедленно довел до сведения Петербурга. (В секретной шифрограмме, отправленной 18 Амая Шнейдером директору 1-го департамента МИД Н.Г. Гартвигу, говорилось: «Далай-лама шлет Доржиева и полномочных послов с грамотою, дарами Его Величеству для подписания договора»[160].) По распоряжению вице-консула тибетское посольство было принято на пароход Добровольного флота «Тамбов» и благополучно прибыло в Одессу 12 июня 1901 г. Здесь городские власти устроили посланцам Далай-ламы торжественный прием — в одесском порту их приветствовал лично градоначальник вместе с представителями города и разных ведомств, «при хоре военной музыки». Вечером того же дня в честь тибетского посольства в городском саду был «сожжен блестящий фейерверк, закончившийся изображением инициалов Далай-ламы, золотыми буквами горевших на черном фоне ночи»[161]. Главная цель «чрезвычайного посольства» Далай-ламы была сформулирована одной из местных газет как «возможное сближение и укрепление хороших отношений с Россией», для чего посольство якобы намеревалось возбудить вопрос об учреждении в Петербурге постоянного тибетского представительства «для правильных сношений с Россией»[162].

Столь же радушно тибетское посольство принимали и в Петербурге, куда оно прибыло из Одессы 17 июня в сопровождении чиновника МИД А.М. Щекина. Два дня спустя к посольству «с высочайшего соизволения» прикомандировали в качестве переводчика уже знакомого нам подъесаула 1-го Донского казачьего полка На- рана Уланова — факт, свидетельствующий об определенном интересе к визиту Доржиева не только дипломатов, но и военных. В тот же день официозное «Новое время» поместило на своих страницах письмо П. А. Бадмаева, в котором отмечалось, что Россия «всеми силами стремится сохранить целость империи Богдыхана» и потому «тибетские гости, очевидно, будут приняты радушно как подданные Богдыхана, просящие сохранения целости Тибета от всяких посягательств»[163]. По мнению Т.Л. Шаумян, эта публикация носила явно провокационный характер, имея целью «спровоцировать обострение отношений между Россией и Англией, а также оправ

дать и даже доказать необходимость и правомерность сближения России с Тибетом». В этом случае она могла быть инспирирована группировкой А.М. Безобразова («безобразовской шайкой»), к которой, как известно, примыкал в то время Бадмаев. Безобразовцы были ярыми противниками Витте и его политики, выступая с программой самой широкой экспансии на Дальнем Востоке[164]. В другой заметке в том же номере газеты (по-видимому, также написанной Бадмаевым) говорилось об огромном «обаянии» России в Тибете, в подтверждение чего делалась ссылка на французского путешественника Бонвало, которому тибетцы якобы задавали вопрос: «Скоро ли русские возьмут нас под свою защиту?»

23 июня возглавляемое Доржиевым тибетское посольство было принято российским монархом «в торжественной аудиенции» в Большом Петергофском дворце. Доржиев вручил царю подарки Далай-ламы и его личное послание, в котором в витиевато-пафосной манере сообщалось, что правитель Тибета, «сохраняя верноподданнические отношения к Богдыхану и не имея симпатий... к враждебным англичанам», направил к русскому царю «с подробным наказом» двух своих послов, с тем, чтобы «надлежащим образом установить стезю, по которой русские и тибетцы, соединившись в мире, пришли бы в доброе согласие»[165]. Доржиев также нанес визиты В.Н. Ламздорфу (18 июня), С.Ю. Витте (20 июня) и А.Н. Куропаткину (2 июля), которым передал составленные в аналогичном духе письма Далай-ламы. Так, в письме Ламздорфу Далай-лама просил министра иностранных дел «преподать» двум его послам совет — «как получить спокойствие от пагубных и удручающих деяний» англичан, которые являются «великими врагами и притеснителями» Тибета[166]. Письмо военному министру было написано почти теми же словами, с той лишь разницей, что в нем Далай-лама сообщал Куропаткину, что тибетские послы получили от него «точный и секретный наказ»[167], содержание которого, однако, не раскрывалось и, вероятно, было передано ему конфиденциально, с глазу на глаз. Встреча Доржиева с Куропаткиным состоялась на даче последнего в Териоки (совр. Репино), при этом участие в ней также приняли начальник Генштаба В.В. Сахаров и прикомандированный к посольству подъесаул Н. Уланов. Куропаткин вновь

проявил большое внимание к Доржиеву и почтил его особым доверием, позволив осмотреть фортификационные сооружения Кронштадта, главной военно-морской базы России на Балтике[168].

Ответное письмо царя Далай-ламе, составленное в МИД (скорее всего Ламздорфом) и датированное 4 июля, было весьма уклончивым, поскольку русское правительство не хотело связывать себя какими-либо конкретными обязательствами в отношении Тибета. Николай II выразил удовольствие по поводу желания Далай-ламы «установить постоянные сношения между Державою Российскою и Тибетом» и сообщил, что распорядился дать «возможные по сему предмету объяснения» тибетским послам, а также, в заключение письма, заверил Далай-ламу, что «при дружественном и вполне благосклонном расположении России никакая опасность не будет угрожать Тибету в дальнейшей судьбе его»[169]. Эта весьма расплывчатая формулировка, разумеется, не означала готовности России установить протекторат над Тибетом или выступить в защиту Тибета в случае военной агрессии англичан, однако Доржиев истолковал её именно в таком, желательном для тибетцев, смысле — заблуждение, имевшее для Лхасы роковые последствия. В тибетской автобиографии Доржиева мы читаем: «Результатом этой встречи /с царем/ явились документы, написанные золотыми буквами, утверждавшие отношения между Россией и Тибетом»[170]. Еще более определенно об этом говорится в недавно обнаруженной в одном из петербургских архивов неизвестной ранее русской автобиографии Доржиева: «Государь Император, принимая Посольство весьма любезно и милостиво, удостоил такового вручением грамоты о согласии Его Величества на покровительство и защиту Тибета. Грамота эта была увезена в Лхассу двумя делегатами тибетцами, а сам Хамбо Доржиев остался на родине»[171].

В опубликованных после революции на Западе мемуарах русского дипломата И.Я. Коростовца содержится немало любопытных

подробностей, относящихся к посольству А. Доржиева 1901 г. Так, например, Коростовец сообщает о том, что Доржиев предложил царскому правительству заключить русско-тибетский договор — проект такого договора даже обсуждался в Особом совещании, но был отвергнут, поскольку не сулил реальной выгоды и мог привести к конфликту с Англией. «Проект этот, между прочим, не имел сколько-нибудь существенной основы,— поясняет Коростовец,— и сводился к интригам против английского соперничества под лозунгом “поддержки буддизма”». Доржиеву все же удалось расположить к себе некоторых влиятельных политиков и, прежде всего, самого царя, известного своими востокофильскими взглядами: «Говорил он (Доржиев) с большим авторитетом и знанием дела и необычайно понравился царю, несмотря на свои фантастические планы, которым не суждено было осуществиться и которые предполагали русский поход через Гималаи для освобождения угнетенного народа». Судя по его поведению и «вкрадчивым манерам», Доржиева «вполне можно было принять за католического священника, если бы не выдававшие его происхождение раскосые монгольские глаза и широкие скулы». В целом же Коростовец оценивал довольно негативно закулисную деятельность бурятского посланца Далай-ламы, с его «примитивными политическими идеями и азиатскими интригами», которые в действительности «не были опасными и едва заслуживали внимания английских дипломатов»[172]. Тем не менее, широко освещаемый в прессе визит Доржиева[173] вызвал беспокойство и недоумение у британского посла в России сэра Чарльза Скотта, который обратился за разъяснениями к гр. В.Н. Ламздорфу. Министр иностранных дел, однако, заверил Скотта, что этот визит, названный газетчиками «чрезвычайным посольством Далай-ламы», в действительности не имеет какого-либо политического или дипломатического характера и подобен религиозным посольствам, отправляемым римским папой в зарубежные страны. То есть Ламздорф пытался представить Доржиева в виде далай-ламского легата, для чего даже пересказал Скотту вполне безобидное содержание доставленного ему письма буддийского первосвященника[174].

Посольство Доржиева 1901 г. явилось кульминацией его челночной дипломатической деятельности, приведшей к русско-тибетскому сближению. Петербург, несмотря на свои колебания, пошел навстречу пожеланиям Лхасы — правда, не так далеко, как ей этого хотелось. Российское правительство согласилось установить официальные отношения с Тибетом, для чего в конце 1901 г. учредило консульство («политическое агентство») в Дацзянлу (Кандине) в Сычуани «с целью установления непосредственных и постоянных сношений Императорского Правительства с высшими буддийскими властями Тибета»[175]. Такое решение было принято во исполнение «высочайшей воли», поскольку Николай II вскоре после приёма Доржиева распорядился «удовлетворить ходатайство Тибетского посольства»[176], против чего не возражали ни В.Н. Ламздорф, ни

С.Ю. Витте. Правда, Ламздорф, сообщая министру финансов о принятом решении, указывал, что консульство может быть учреждено в Дацзянлу «только по особому соглашению с Китайским Правительством», поскольку этот пункт не принадлежит к числу городов, открытых для иностранной торговли[177]. Витте, однако, не придал этой оговорке никакого значения. В результате Государственный Совет под председательством гр. Д.М. Сольского утвердил в общем собрании 5 ноября 1901 г. штат нового консульства в составе трех человек (консул, секретарь и драгоман) и ассигновал на его содержание ежегодно (с 1 января 1902 г.) 18 тысяч 525 рублей из средств государственного казначейства[178]. Во главе консульства министерство иностранных дел поставило конфидента Доржиева бывшего сотрудника канцелярии генконсула в Урге бурята Будду Рабдано- ва (побывавшего ранее в Дацзянлу и Сычуани с экспедициями Г.Н. Потанина), секретарем был назначен также бурят Цыдыпов, а драгоманом — хараегур Лубсан (еще один участник потанинских экспедиций)[179]. Связь с Петербургом Рабданов должен был поддерживать через российского посланника в Пекине П.М. Лессара и ургинского генконсула Я.П. Шишмарева. Консульство в Дацзянлу, однако, удалось открыть лишь полтора года спустя (осенью 1903),

из-за различных бюрократических проволочек, при этом оно фактически выполняло функции секретного наблюдательного пункта за деятельностью англичан и французов в Сычуани и Тибете.

Другой важный вопрос, обсуждавшийся Доржиевым в Петербурге в 1901 г., но окончательно так и не решенный,— это вопрос о военной помощи Тибету. Речь, как уже говорилось, шла о предоставлении Лхасе русских инструкторов и оружия, для укрепления обороноспособности страны на случай войны с Англией. По свидетельству Н. Уланова, Доржиеву удалось договориться с

А.Н. Куропаткиным о том, что весной 1902 г. тибетцы пошлют в Петербург новое посольство «с ходатайством отправить в Тибет, для образования своего войска, офицеров и солдат из буддистов калмыков и бурят»[180]. Тогда же появился и первый кандидат в инструкторы — сам Уланов, обратившийся 14 июля в Военно-ученый комитет (ВУК) Главного штаба с просьбой о «прикомандировании» его к офицерской кавалерийской школе для прохождения необходимой подготовки. В своем прошении он, между прочим, отметил, что близкое общение с тибетским посольством в течение трех недель помогло ему понять истинное намерение Далай-ламы: «Тибет долее замкнутым оставаться не может вследствие современного наступательного движения европейцев внутрь страны; сделаться жертвою соседнего государства не желает, а Китай теперь доказал свою несостоятельность к самообороне и тем более не способен к защите другого государства. Поэтому-то Тибет и тяготеет к России, главным образом вследствие большого числа живущих в ней буддистов»[181]. Ходатайство Уланова было поддержано лично начальником Главного штаба В.В. Сахаровым, о чем свидетельствует его резолюция на заявлении: «Снестись с Штабом Ген. Инспектора кавалерии, указывая цель прикомандирования, оговорив, что это может нам понадобиться для целей политических».

11 ноября 1901 г. Доржиев нанес еще один визит военному министру, на этот раз на его петербургской квартире. А две недели спустя военно-статистический отдел Главного штаба подготовил «Справку о Тибете». Наиболее интересные для нас места в этом документе, составленном начальником отдела, полковником Генштаба С.А. Ворониным,— это сведения о китайско-тибетских отношениях и о вооруженных силах Тибета. Говоря о «зависимости Тибета от Китая», Воронин указывал, что китайские резиденты (амбани)

не вмешиваются во внутреннее управление страной и следят главным образом за внешними сношениями Тибета. Договоры Далай- ламы с иностранными державами, чтобы получить силу, должны быть скреплены подписями амбаней, которые, как утверждал Воронин, подчинены «не непосредственно Пекину, но губернатору провинции Сычуань». Каждые три года Далай-лама отправляет в Пекин посольство с подарками для Богдыхана, взамен которых также получает подарки от последнего, но «значительно более ценные». Кроме того, пекинское правительство ежегодно посылает Далай-ламе 5000 унций золота «в виде жалованья». Что касается вооруженных сил Тибета, то Воронин, опираясь, по-видимому, на сведения Доржиева, оценивал их численность в мирное время в девять с половиной тысяч человек — 3000 тибетской милиции, 2000 телохранителей Далай-ламы и 4500 китайских войск «зеленого знамени»[182]. Боевая подготовка тибетских и китайских войск была одинаково слабой — как те, так и другие не обучались европейскому строю, не имели понятия о современной тактике и очень плохо стреляли. Вооружение тибетской милиции состояло из кремневых и фитильных ружей, железных сабель и пик. Китайские же войска имели винтовки европейских образцов. Тибетские войска в основном располагались мелкими отрядами вдоль границы с Индией для охраны горных перевалов, а китайские были сосредоточены в укрепленном лагере севернее Лхасы (гарнизон, охраняющий амбаней) и во втором по значению населенном пункте Тибета — Ши- гацзе (во владениях Панчен-ламы). Кроме того, более или менее крупные китайские гарнизоны охраняли дорогу из Лхасы в Дац- зянлу — основной путь, соединявший Китай и Тибет.

В том же разделе документа приводился весьма любопытный факт — английское правительство, стремясь не допустить поставок современного оружия в Тибет, недавно конфисковало «заказанные для Тибета в Европе орудия»[183]. Значит ли это, что направлявшийся из Франции в Лхасу и задержанный английскими властями в Калькутте весной 1900 г. О. Норзунов вез с собой не только металлические чашки, но и партию стрелкового оружия — естественно напрашивающийся вопрос, на который мы не можем дать ответа. Несомненно, однако, что Тибет остро нуждался в современном западном вооружении и что именно это обстоятельство и побудило

Доржиева вступить в переговоры с военным министром России. В этой связи следует несколько подробнее остановиться на вопросе о «русском оружии» в Лхасе, активно муссировавшемся англо-индийскими властями в период, непосредственно предшествовавший экспедиции Ф. Янгхазбенда (1902-1904).

Главное «свидетельство» о посылке Россией оружия тибетцам — это сообщение японского монаха Экая Кавагучи, проживавшего в Лхасе в 1901-1902 гг. Согласно его рассказу, из России в столицу Тибета двумя караванами (в конце 1901 г. и в начале 1902 г.) было доставлено большое количество «легкого огнестрельного оружия, патронов и других интересных предметов». Об этом японцу по секрету сообщил один тибетский офицер, не скрывавший радости, что «теперь впервые Тибет в достаточной степени вооружен, чтобы отразить любое нападение Англии»[184]. Кавагучи утверждает, что он лично осмотрел несколько образцов «русских ружей» — это были берданки с американским клеймом на стволе, «не вполне пригодные для стрельбы». Сообщение Кавагучи никогда не принималось всерьез ни западными, ни отечественными исследователями по той причине, что если бы у тибетцев имелось русское, или вообще западное, оружие, то они наверняка бы использовали его против англичан во время похода Янгхазбенда. Известно, что после сражения в Гуру весной 1904 г. англичане обнаружили на поле боя множество фитильных ружей и только две русские винтовки с клеймом тульского оружейного завода. Еще одно возражение ученых — это то, что упоминаемые японцем ружья якобы имели американское клеймо: «совершенно неясно,— пишет Н.С. Кулешов,— каким образом сделанные в США ружья могли попасть в Тибет, но стоит отметить, что они были американскими, а не русскими»[185]. В целом же Кулешов считает сообщения о «русском оружии» в Тибете не более чем «мифом», сфабрикованным англичанами.

Вопрос этот, однако, далеко не так прост, как может показаться на первый взгляд. Хорошо известно, что в конце XIX - начале XX века в царской армии происходила замена берданок трехлинейными магазинными винтовками образца 1891 г., при этом огромное количество устаревшего оружия обращалось в лом или продавалось за границу. Среди этого оружия, вероятно, была и та первая партия винтовок Бердана, закупленных Россией в 1870-е гг. непос

редственно в США. Поэтому Куропаткину, в принципе, ничего не стоило сделать еще один широкий жест, подарив тибетцам, скажем, несколько сотен берданок. Доржиев мог получить это оружие в одном из забайкальских арсеналов и затем переправить с монгольским караваном в Тибет. Технически подобная операция не представляла большой сложности, при этом формально военное ведомство оставалось в стороне, тем более, если берданки имели американскую маркировку. Другой вопрос — почему полученные из России берданки не были использованы тибетцами против англичан, но здесь возможны различные объяснения. Так, сам Янг- хазбенд считал, что эти ружья (американские берданки) «пришли в совершенную негодность из-за небрежного обращения с ними»[186]. Возможно, это произошло из-за их неправильного хранения в лхасском арсенале в условиях сурового тибетского климата. Кажущийся невероятным Кулешову и другим исследователям рассказ Кавагучи находит косвенное подтверждение в советских источниках. В 1927 г. один из сотрудников восточного отдела НКИД, эксперт по монголо-тибетским делам С.С. Борисов, в лекции о современном Тибете утверждал, что царское правительство, стремясь не допустить вторжения Англии в Тибет, предприняло некоторые меры — отправило тибетцам через Монголию «кое-какую заваль в виде берданок». Правда, добавляет Борисов, эта акция «не имела систематического характера и носила больше провокационный характер»[187].

Стоит также отметить, что в начале 1900-х гг. Россия продавала немало стрелкового оружия за рубеж, в том числе в восточные страны (Персия, Китай, Сиам, Абиссиния). Кроме того, оружие дарилось дружественным России восточным монархам. Аналогичный подарок вполне мог быть сделан и тибетскому Далай-ламе в г. по завершении переговоров с Доржиевым. Однако это не более чем гипотеза, ибо в архивах Главного артиллерийского управления (ГАУ), ведавшего выдачей оружия, и военного министерства царской России отсутствуют какие-либо сведения о посылке русского оружия в Тибет.

Итак, в 1900-1901 гг. под влиянием двух миссий Доржиева между Россией и Тибетом завязались непосредственные отношения, в которых был заинтересован не только Тибет, но и Россия. Но в

чем, собственно, состоял интерес последней к Тибету? Почему царь и его министры (В.Н. Ламздорф, С.Ю. Витте и А.Н.Куропат- кин) пошли навстречу пожеланиям Далай-ламы, согласившись учредить русское консульство «для сношений с Тибетом» и даже оказать ему некоторую военную помощь? Советский историк А. Попов утверждал в конце 1920-х гг., что тибетский вопрос, в отличие от персидского и афганского вопросов, «непосредственно не затрагивал ни интересов русского капитала, ни интересов русского генерального штаба» и потому «имел значение вопроса экзотического по преимуществу»[188]. С таким выводом соглашается и современный индийский историк П.Мехра, считающий, что интерес России к Тибету «в лучшем случае» можно считать «экзотическим» и лежащая в его основе цель состояла в том, чтобы создать «ситуацию» — видимость угрозы англичанам[189]. Следовательно, интерес к Тибету у России все-таки имелся, но он был порожден не какими- то конкретными экспансионистскими планами, будь то русских капиталистов или генералов (проект П.А. Бадмаева в данном случае является исключением), а самим характером Большой азиатской игры. Поэтому, как справедливо отмечает тот же А. Попов, тибетский вопрос, возникший «в качестве конфликтного вопроса международной политики в период, когда англо-русское соперничество было уже на ущербе», продержался на исторической сцене недолго и получил «типичное империалистическое разрешение»[190].

Значение Тибета для России определялось преимущественно географическим положением этого горного государства, играющего одновременно роль буфера и природного щита, прикрывающего с севера индийские владения Англии. Тибет, наряду с Афганистаном и Восточной Персией, представлял собой один ш «ближайших подступов» к Индии, и в этом состояло его важнейшее геостратегическое, или «политико-стратегическое» (по терминологии

А.Е. Снесарева), значение в эпоху Большой игры. В то же время Тибет являлся буддийской метрополией и «священной землей», а, поскольку в России проживали исповедовавшие буддизм народы, это делало необходимым для российских правителей поддержание дружественных отношений с тибетскими буддийскими иерархами. Иными словами, Тибет был нужен России только как дружественный ей буфер, и именно таковым он стал на рубеже XX в. благодаря

XIII Далай-ламе и его главному советнику-русофилу А. Доржиеву. Проникновение же англичан в Тибет и тем более установление английского протектората над Тибетом, по сиккимскому сценарию, превращало эту страну в антирусский буфер, ибо в этом случае Англия могла бы оказывать через подвластного ей Далай-ламу и тибетское духовенство влияние на бурятско-калмыцких буддистов в пределах России и через мусульманское население в соседнем южном Синьцзяне на мусульманские народы в Русском Туркестане. Но это означало прямую угрозу интересам России в центральноазиатском регионе, и именно поэтому Петербург счел необходимым откликнуться на обращенный к нему призыв Далай-ламы.

Надо сказать, однако, что Россия на протяжении всего XIX века относилась к связям бурятско-калмыцких буддистов с главным религиозным центром в Тибете довольно безразлично и не только не пыталась облегчить им доступ в Лхасу, а, напротив, даже затрудняла его. Так, Г. Цыбиков отмечал, что «русскоподданные буряты» с давних пор ходили в Тибет тайно, «опасаясь стеснений со стороны русской администрации», и в Лхасу приходили под подложными именами халхаских монголов»[191]. Ситуация, однако, в корне изменилась после начала сближения России и Тибета. Петербург стал проявлять большее внимание к духовным нуждам своих поддан- ных-буддистов, а Далай-лама, исходя из своей новой политической ориентации, отменил запрет на посещение Тибета для буддистов из России. По свидетельству того же Цыбикова, в 1900 г. в Лхасе существовала небольшая русская колония, состоявшая из 47 бурят (42 из них обучались в монастыре Дрепунг, а остальные — в Гандане и Сера) и одного калмыка[192]. Э. Кавагучи, со своей стороны, оценивал число бурятско-калмыцких учащихся в Лхасе в 200 человек[193]. Таким образом, Россия в начале 1900-х, благодаря бурятам и калмыкам, получила весьма удобный, и главное, совершенно легальный канал связи с Тибетом, открывавший перед ней большие, хотя еще и не вполне осознаваемые, возможности. Одной из таких возможностей была торговля с Тибетом.

В.Ф. Ладыгин (участник монголо-камской экспедиции П.К. Козлова, собиравший сведения о торговых рынках в Монголии, Ганьсу и Тибете) весьма высоко оценивал перспективы русской торговли

с Тибетом и предлагал, в частности, использовать бурят-паломников в качестве коммивояжеров. Его идея была сродни замыслу Бадмаева — идущие на поклонение в Лхасу буряты могли бы доставлять туда русские товары, для чего необходимо учредить одно- два русских консульства или «торгово-политических агентства» на ближайших подступах к Тибету — в центре Ганьсу и в Сычуани (в г. Дацзянлу), через которые проходят главные караванные пути в Лхасу. Эти агентства стали бы выполнять роль промежуточных торговых баз, снабжая бурят всеми необходимыми товарами. (В Ганьсу уже существовали иностранные мануфактурные склады.) При этом Ладыгина ничуть не смущало огромное расстояние между Россией и Тибетом; напротив, он утверждал, что Тибет в действительности гораздо «ближе» и доступнее для России, чем для Индии, отделенной от него одним только Гималайским хребтом, поскольку последний чрезвычайно труднопроходим для англо-индийских торговых караванов. Более всего Ладыгина беспокоило то, что главная масса богатств сопредельной с Россией Монголии — золото, серебро и другие ценности, сосредоточенные в руках монгольского ламс- тва — уходит в Тибет, а оттуда «уплывает» в Индию, где попадает к англичанам[194]. Что касается английской торговли, то англичане, по сведениям Ладыгина, несмотря на торговое соглашение 1893 г., не могут сами проникнуть в Тибет из Индии, поэтому они нанимают агентов - китайцев, уроженцев провинции Гуандун, которые трижды в году ездят из Лхасы в Даржилинг за английскими товарами и распродают их в Лхасе, Шигацзе и «вообще среди населения собственного Тибета». Каждый «привоз» четырёх агентов английских коммерсантов превышает сумму в полтора миллиона рупий. Эти агенты привозят из Тибета в Индию главным образом золото и серебро, огромное количество которого стекается в Лхасу отовсюду с богомольцами. Русские консулы или агенты в Сычуани (Дацзянлу) и Ганьсу, полагал Ладыгин, легко могли бы приобрести друзей среди местных лам и гэгэнов (наиболее почитаемых лам-перерожден- цев), а через них и друзей в Лхасе, которые стали бы помогать им в защите интересов отправляющихся туда бурят-богомольцев и торговцев. «Тибет, следовательно, для нас чрезвычайно интересен,— заключал Ладыгин в своем отчете,— но воспользоваться выгодами торговли с ним мы можем лишь после учреждения своей торговой и административной базы — все в той же Ганьсу, пока нас не пус

тят в самую Лхасу... Устройством же русских консульств и торговых агентств по линии Су-чжоу - Лань-чжоу - Сун-пан - Да-цзян-лу (Ганьсу и Сычуань) Россия окончательно утвердит своё влияние в Центральной Азии, научное завоевание которой начато и продолжается исключительно русскими силами и на русские деньги»[195].

С.Ю. Витте отнесся к подобным соображениям довольно скептически. Свое мнение он высказал, в частности, в отзыве на проект об учреждении кафедры тибетской словесности в Восточном институте во Владивостоке, представленном в министерство народного просвещения. (Преподавание тибетского языка в институте предполагалось поручить его лучшему знатоку в России Г.Ц.Цы- бикову.) В случае открытия Тибета для иностранцев, полагал Витте, «практические выгоды из этого извлекут одни англичане в силу самого географического положения; для нас же конкуренция с англичанами в области коммерческой в Тибете едва ли возможна»[196]. Такие же отрицательные отзывы дали монголист В.Л. Котвич и новый российский посланник в Пекине Д.Д. Покотилов. В.Л. Котвич, говоря о перспективах русско-тибетского сближения, в частности, отмечал: «Трудно судить о большой готовности в настоящее время Тибета открыть свои двери кому бы то ни было по факту прибытия посольства Агвана Доржиева. Даже факт учреждения, по просьбе этого посольства, русского консульства для сношений с Тибетом не может здесь играть никакой роли, т. к. это консульство будет находиться в Да-цзян-лу на территории собственно Китая, значительно восточнее Батана, где с давних пор проживают французские миссионеры. Таким образом, непосредственные отношения с Тибетом нам едва ли удастся установить и, по-видимому, придется по-прежнему всецело полагаться в этом деле на наших же бурят и, быть может, калмыков»[197].

Аргументы С.Ю. Витте и В.Л.Котвича отражают скептицизм российских политических и отчасти востоковедных кругов в отношении возможности завязывания более тесных и прочных связей между Россией и Тибетом на торгово-экономической основе. Торговля с Тибетом, ввиду значительной удаленности этой страны, по их мнению, не сулила сколько-нибудь реальных выгод России, особенно в контексте англо-русского соперничества. В то же время в русском обществе — в придворных кругах, в военном ведомстве

и среди тех же востоковедов — было немало и оптимистов, тех, кто разделял взгляды Н.М. Пржевальского, П.А. Бадмаева и В.Ф. Ладыгина, людей, знавших о Центральной Азии и Тибете не понаслышке или из книг, в отличие от столичных чиновников и кабинетных ученых. (В своих мемуарах С.Ю. Витте признавался, что «в отношении Китая наше общество и даже высшие государственные деятели были полные невежды»[198],— мнение, в полной мере применимое и к Тибету.) Но если Тибет не привлекал Россию экономически, то он определенно стал интересен ей политически после предпринятых Далай-ламой шагов к сближению.

Здесь необходимо отметить, что тибетские посольства Доржиева пришлись на период активизации внешней политики России в Центральной Азии и на Дальнем Востоке в связи с англо-бурской войной (1899-1902). Россия попыталась воспользоваться «затруднениями» Англии на юге Африки, дабы извлечь из них «возможные политические выгоды». Правда, большинство проектов откровенно аннексионистского характера, как-то: захват портов в Черном и Средиземном морях, в Персидском заливе и на юге Кореи или выдвижение среднеазиатской границы по направлению к Северному Афганистану «с целью занятия Герата», были отвергнуты царской дипломатией как нереальные и дорогостоящие[199]. В то же время М.Н. Муравьев и В.Н. Ламздорф соглашались с тем, что следует предпринять некоторые меры «в целях ограждения наших первостепенных интересов» — главным образом в Оттоманской империи, Персии и Афганистане. Так, во всеподданнейшем докладе в январе 1900 г. Муравьев выдвинул ряд внешнеполитических задач ближайшего будущего, одна из которых гласила: «Заявить английскому правительству о решении нашем восстановить непосредственные сношения с Афганистаном, что должно послужить первым шагом к более тесному, в интересах наших в Средней Азии, сближению с этой областью»[200]. Он также поддержал начатое в 1899 г. военным министерством «приведение в состояние боевой готовности» войск Туркестанского округа и Закаспийской области. По сути, это была новая военная демонстрация в направлении Индии под видом «проверки провозоспособности» Мургабской железной дороги. (Построенная годом ранее между Мервом и Кушкинским

постом по инициативе А.Н.Куропаткина, дорога эта имела важное военно-стратегическое значение.) Далее, в 1900 г. русская армия оккупировала соседнюю Маньчжурию под предлогом восстановления там порядка, нарушенного боксерским восстанием, и охраны принадлежащих России железнодорожных линий.

В этом контексте неожиданный возникший у Петербурга, под влиянием двух посольств Доржиева, интерес к Тибету кажется вполне закономерным. Но правящая элита России еще не знала, каким образом использовать благоприятную для неё тибетскую ситуацию, она еще не имела какой-то конкретной программы действий, а потому действовала неуверенно и зачастую спонтанно, лишь реагируя на те или иные внешние события. Главным же для неё на этом этапе, как и в начале 1890-х, оставалась поставленная Витте задача — противодействовать установлению английского протектората над Тибетом. Именно в свете этой задачи и следует рассматривать предпринятые русским правительством шаги по установлению более тесных связей с «буддийскими властями» Тибета.