Англо-русская конвенция 1907 г. и её влияние на тибетскую политику России

Потерпев сокрушительное поражение в войне с Японией, Россия не могла продолжать прежний экспансионистский курс на Дальнем Востоке и в Азии вообще. Это сделало жизненно необходимым соглашение по азиатским вопросам с её главным соперником на континенте.

Англия и Россия приступили к переговорам по всем спорным азиатским вопросам в начале 1906 г., при этом тибетский вопрос был одним из наиболее острых. В предыдущей главе уже говорилось, что русское правительство (МИД), принимая те или иные решения по «делу Далай-ламы» в период его первой эмиграции, в большой степени ориентировалось на мнения лондонского кабинета. Так, оно перестало настаивать на скорейшем «водворении» Далай-ламы в Лхасу, поскольку против этого возражал Форин оффис, опасавшийся, что возвращение враждебно настроенного к англичанам буддийского иерарха может спровоцировать антиб- ританские выступления в стране. Подобные же «волнения» могло вызвать и появление в Лхасе русского военного отряда, в качестве конвоя Далай-ламы, не говоря уже о том, что лондонский кабинет воспринял бы эту акцию как удар по «английскому престижу» в

Тибете и, очевидно, принял бы соответствующие меры, а это могло бы повлечь за собой серьезный конфликт с Англией.

Официальные переговоры с Англией начались после того, как новый английский посол в Петербурге Артур Никольсон передал в МИД (24 мая / 7 июня) проект договора о Тибете. Он состоял из пяти основных пунктов и одного дополнительного: признание сюзеренитета Китая над Тибетом, территориальная неприкосновенность последнего и невмешательство в его внутренние дела; признание особой (в силу её географического положения) заинтересованности Великобритании в том, чтобы «внешние сношения Тибета не нарушались никакою другою державой»; отсутствие дипломатических представительств держав в Лхасе; отказ держав от всякой концессионной политики в Тибете; неприкосновенность доходов Тибета.

Наконец, дополнительный пункт гласил, что русские должностные лица не могут пребывать в Лхасе «ни в каком качестве»[289].

Тщательно рассмотрев эти предложения, Извольский подал (30 мая) докладную записку императору, в которой изложил свои взгляды по тибетскому вопросу. В самом её начале он сформулировал «ближайшую» и единственную, с его точки зрения, на тот момент цель тибетской политики России: «ограждение в пределах возможности обособленности Тибета, дабы предотвратить поглощение его Англией». После краткого экскурса в историю англо-тибетских отношений, Извольский вынужден был признать, что «Англия имеет в Тибете такие права и преимущества, с которыми нельзя не считаться, не говоря уже о том, что страна эта граничит с Индийскими владениями»[290]. Россия же не может «выставить эквивалента подобным данным» — её единственным аргументом являются религиозные интересы, и помимо них, «никаких средств воздействия на Тибет мы не имеем». Единственная возможность влиять на Тибет связывалась в последние годы с тяготением к России нынешнего Далай-ламы, который стремится при русской поддержке добиться для Тибета «полной самостоятельности», не принимая при этом во внимание всех происшедших за последнее время событий. Однако, по мнению министра, строить расчеты на будущее «на такой почве» нельзя: «зависимость политики от личности — слишком шаткое основание вообще, а в вопросе тибетском в особенности», учитывая тот факт, что тибетские Далай-ламы «никогда не умирали естественной смертью и всегда быстро сходили со сцены, служа лишь игрушкою в руках правящего на деле страною высшего местного духовенства». Если же нынешнего главу Тибета и буддийского мира постигнет такая участь, что «более, чем вероятно», в Лхасе могли бы восторжествовать «иные течения», совершенно чуждые России. А потому, делал вывод Извольский, было бы «весьма ценным» заключить соглашение, «связывающее свободу действий англичан», и такое соглашение могло бы послужить «фундаментом» для будущих взаимных отношений России и Англии в тибетском вопросе.

В целом Извольский отнёсся одобрительно к предложенному Англией проекту договора.

Единственное серьезное возражение Извольского вызвал дополнительный пункт, запрещавший посещение Тибета русскими официальными лицами. Такой запрет он счел несправедливым, так как англичане, согласно своему договору с тибетцами, получили право иметь агентов на открытых ими торговых рынках в стране и, кроме того, одному из них (тому, который находится в Гьянцзе) разрешалось при необходимости посещать Лхасу. Он также отметил, что подобное ограничение не должно распространяться на ученые экспедиции, «исследования которых носят высшие цели», не связанные с политикой. В заключение Извольский подчеркнул, что сделанный Англией шаг ясно и определенно свидетельствует о её полной готовности идти на соглашение с Россией и потому русское правительство должно отнестись к делу с такою же прямотой и откровенностью и, оставив в стороне всякие мелкие политические

расчеты, «взглянуть широко» на вопрос о сближении с Англией, имеющий столь важное государственное значение.

В ходе встречи Извольского с Никольсоном также обсуждались вопросы о возвращении Далай-ламы в Тибет и отчасти о положении дел в Монголии, в равной степени волновавшие как МИД, так и Форин оффис. Российский министр иностранных дел, стараясь придерживаться линии, намеченной его предшественником гр. В.Н. Ламздорфом, подтвердил вполне искренно «успокоительные уверения» последнего о полном отсутствии у российского правительства намерения вмешиваться во внутренние дела Тибета, прибавив к этому, что с российской стороны приняты все меры, чтобы добровольно вызвавшиеся сопровождать Далай-ламу буряты «ни в коем случае не переходили границы Тибета». «Единственное наше желание,— сказал Извольский в заключение,— это, чтобы в Тибете как можно скорее был восстановлен нормальный порядок, ибо этого требуют религиозные интересы многих тысяч наших подданных бурят»[293].

Ознакомившись с запиской Извольского, Николай II полностью согласился с высказанными в ней соображениями и разрешил министру начать переговоры с английским послом. Однако до того, как эти переговоры начались, Извольский посчитал необходимым запросить мнение по существу сделанных англичанами предложений посланника в Пекине Д.Д. Покотилова, а также ученых-восто- коведов — «знатоков тибетского вопроса». Что касается первого, то он отнесся к идее переговоров довольно скептически, полагая, что любое соглашение с Англией по тибетскому вопросу в настоящее время явится лишь «уступкой с нашей стороны в угоду Англии» и потому весь вопрос сводится лишь к тому, насколько выгодные компенсации Англия сможет предоставить России за её «уступчивость» в тибетских делах. Россия могла бы использовать в своих интересах возвращение Далай-ламы в Тибет, «в смысле создания в его лице в Тибете активного противовеса английскому влиянию», ибо англофобские «наклонности» первосвященника позволяют рассчитывать, что он явился бы в этом деле «надежным оружием

в наших руках».

Сообщая в Лондон гр. Бенкендорфу о первых двух встречах с английским послом, Извольский отмечал, что английское правительство «поставило вопрос о Тибете весьма широким и примирительным образом». Сущность его плана заключается в том, чтобы «возвратить Тибет под сюзеренитет Китая и установить до известной степени между Россией и Англией то, что называется un protocol de desinteressement». Такую постановку вопроса Извольский признал желательной и выгодной для России: английские предложения были «в общем» приемлемыми, за исключением двух пунктов (2-го и дополнительного), которые следовало или вовсе исключить или отредактировать в духе высказанных Никольсону пожеланий, а именно, Англия должна признать, что у России также имеются интересы в отношении Тибета, вытекающие из религиозной связи значительного числа русских подданных буддистов с «главою Тибетского государства». Эта связь дает повод «к сношениям с Далай-ламой, причем сношения эти отнюдь не имеют политического характера и не составляют вмешательства во внутренние дела Тибета». Что же касается дополнительного пункта, то Извольский считал, что необходимо будет оговорить, что в нем не имеется в виду «препятствовать деятельности наших ученых экспедиций»[295].

Английские предложения подверглись тщательному обсуждению на Особом совещании при министерстве иностранных дел (состоялось 6/19 июня) с участием группы востоковедов (П.П. Се- менов-Тян-Шанский, Д.М. Позднеев, Я.П. Шишмарев, С.Ф. Ольденбург, П.К. Козлов). Совещание приняло без возражений пункты 1,

3, 4, и 5-й, но высказало несогласие с пунктами 2-м и дополнительным, поскольку они позволяли Англии установить односторонний контроль над внешней политикой Тибета. Участники совещания также отказались от идеи добиваться возвращения Далай-ламы в свою лхасскую резиденцию и признали необходимым договориться с англичанами о месте его постоянного пребывания на оз. Куку- нор (в монастыре Гумбум). В то же время востоковеды требовали свободы доступа в Тибет (Лхасу) русских научных экспедиций[296].

В ходе переговоров с Никольсоном летом 1906 г. Извольскому удалось добиться реализации основных решений совещания, в том числе о беспрепятственном посещении Лхасы забайкальскими бурятами-паломниками, наравне с индийскими буддистами, «исключительно на религиозной почве». Министр остался доволен достигнутой договоренностью, поскольку она обеспечивала сохранение религиозной связи между Россией и Тибетом, и считал это своей победой. Что же касается вопроса о научных экспедициях, то он потерял своё значение, так как обе стороны договорились не посылать своих представителей в Лхасу. Тем не менее, Извольский и Никольсон решили обменяться нотами при заключении договора, в которых Россия и Англия взаимно приняли бы на себя обязательство не допускать в Тибет в течение трех лет «какой-либо научной экспедиции, кроме как по предварительному соглашению». По истечении этого срока оба правительства должны были обсудить вопрос о желательности принятия «дальнейших мер» в отношении научных экспедиций в Тибет, если возникнет необходимость[297].

В процессе редактирования текста договора Извольский также поднял новый вопрос — о сроке оккупации англичанами долины Чумби, стремясь тем самым связать Англию обязательством перед русским правительством. В результате договорились, что британское правительство подтвердит своё обещание оставить эту территорию по уплате тибетцами трех ежегодных взносов контрибуции в два с половиной миллиона рупий (в соответствии с Декларацией, приложенной к ратифицированной Лхасской конвенции) и что если этого по какой-либо причине не произойдет, то российское и британское правительства «войдут в дружеский обмен взглядами по сему предмету». (Подобное заявление составило отдельное приложение к договору.)

В целом Извольскому и Никольсону удалось довольно легко и быстро прийти к соглашению по тибетским делам. В то же время, признав «преимущественные интересы» Англии в Тибете, Петербург стремился активизировать свою монгольскую политику, использовать русофильские настроения Далай-ламы и его влияние на монголов — во Внешней, Внутренней и Южной Монголии (Кукунорский округ). В письме Покотилову от 28 сентября (ст. стиль) Извольский поставил перед посланником новую задачу: «отграничить в будущем тибетские дела от монгольских и в сфере последних — если не добиваться прямо, то, по крайней мере, не отказываться от тех услуг, которые может нам оказать Далай-лама благодаря своему обаянию среди монголов и бурят». Причина подобной перемены в отношении к Далай-ламе — активная колонизационная политика Китая в Монголии и деятельность японцев, проникавших всё глубже в области застенного Китая, что представляло определенную угрозу для безопасности пограничной полосы Сибирского военного округа. Поэтому, рассуждал Извольский, если китайцы пытаются, в сугубо политических целях, принудить Далай-ламу вернуться в Лхасу, то мы (Россия) впредь должны воздерживаться от участия в этом деле, поскольку, находясь в Гумбуме и поддерживая тесную связь с Монголией, первосвященник мог бы оказаться полезным России. Излагая этот план в письме Бенкендорфу, Извольский просил его при встрече с новым английским министром иностранных дел сэром Э. Греем дать ему понять, что, пока Далай-лама находится вне пределов Тибета и поддерживает тесные связи с монгольскими князьями, равно как и с нашими подданными буддистами, Россия не может оставить его деятельность без всякого контроля и, следовательно, не может не принимать «исходящих от него сообщений», иными словами, российскому правительству необходимо поддерживать с ним отношения, но только «в области чисто монгольских дел». При этом оно не намерено содействовать стремлению китайских властей вернуть Далай-ламу в Лхасу и не станет вмешиваться прямым или косвенным образом «в тибетские дела»[298]. В этом разделении Петербургом монгольского и тибетского вопросов, в преддверии заключения соглашения с Лондоном, легко увидеть зародыш будущего раздела «буддийского мира» Центральной Азии: Монголия должна перейти в сферу влияния России, а Тибет — Англии.

В этой связи необходимо отметить, что после окончания войны с Японией правящие круги России стали проявлять повышенное внимание к ситуации в соседней Монголии. В 1906-1907 гг. Я.П. Шишмарев, объехав по заданию правительства всю Халху, чтобы выяснить степень политической симпатии к России монгольского населения, особенно монгольских князей, пришел к неутешительному выводу: «политического влияния на Монголию мы не имеем, симпатии (монголов) к нам, с падением престижа (России), пали... экономическое влияние на Монголию совершенно упало, и собственно русской торговли (в стране) в полном смысле слова нет»[299]. В результате Петербург был вынужден принять ряд неотложных мер военно-политического и торгово-экономического характера с целью укрепления позиций России в соседней стране и противодействия влиянию Китая и Японии. Именно под таким углом и следует рассматривать стремление России завязать более тесные отношения с монгольским князьями «на почве экономических интересов» и высшими буддийскими иерархами-соперниками, Ургинским Хутухтой и Далай-ламой.

В конце августа, на завершающей стадии переговоров, Извольский также запросил мнение и. о. начальника Генштаба Ф.Ф.Пали- цына относительно англо-русского соглашения. В письме к нему он повторил в основном доводы, изложенные в записке императору, подчеркивая отсутствие у России «непосредственных интересов в Тибете». Палицын в своем ответе в принципе согласился со взглядами министра иностранных дел: «Тибетское дело... наименее затрагивает наши существенные интересы; вопрос тибетский является почти единственным, которым мы... можем воспользоваться, при взаимном обмене интересов и уступок, с выгодою для себя». Однако, признавая, что Россия «прямых пограничных и военных интересов в Тибете не имеет», Палицын указал на то, что исторически у России сложились «некоторые нравственные интересы» относительно Тибета, заключающиеся в том, что все буддийское население Центральной Азии, в том числе и живущее в «наших пределах» и в Монголии, «смотрит на Россию как на отдаленную покровительницу тибетских первосвященников в противовес Англии». И хотя такой нравственный интерес и может показаться «призрачным», тем не менее, «он существует, с ним необходимо считаться». Поэтому отказ России от прямых сношений с Далай-ламой, несомненно,

произвел бы в ламаистском мире «большое потрясение и впечатление» с непредсказуемыми последствиями. Подобная уступка Англии допустима лишь в обмен на что-либо «реальное и действительно для нас выгодное». В целом, Палицын остался недоволен английскими предложениями, поскольку, принимая их, придется отказаться «от наших нравственных интересов в Тибете в обмен на такие обещания Англии, которые ею уже даны Китаю»[300]. Однако, как уже отмечалось выше, Извольскому удалось в ходе переговоров с Никольсоном отстоять право на сношение российских буддистов с Далай-ламой и тем самым спасти престиж и «лицо» России — дальше же этого он идти не мог и, скорее всего, не хотел.

В отличие от «пробного» тибетского вопроса, обсуждение англо-русских разногласий в Персии и Афганистане было намного более острым и потребовало значительно большего времени, при этом персидский и афганский вопросы оказались до некоторой степени взаимосвязанными. Англия добивалась согласия России на включение стратегически важной области Сеистана в британскую зону,— Россия же в обмен на эту уступку потребовала, чтобы Англия отказалась от строительства железной дороги в Афганистане. Российская сторона также хотела отмены всех ограничений на торговлю с Афганистаном, с тем чтобы пользоваться в этой стране теми же правами, что и англичане. Однако в этом случае, кроме согласия Англии, требовалось также и «соизволение» афганского эмира, на что справедливо указывал Петербургу Лондон.

Весной 1907 г. Извольский попытался включить в круг обсуждаемых с Англией вопросов и весьма злободневный «монгольский вопрос»: обеспечение безопасности сухопутной границы России с Монголией и Западным Китаем. Во время встречи с новым главой Форин оффиса сэром Э. Греем Бенкендорф подчеркнул особую важность Внешней Монголии для России и встретил понимание с английской стороны. В результате в МИД была выработана следующая формула: «Великобританское и Русское правительства, взаимно обязавшись уважать целость и независимость Китая и будучи одушевлены искренним желанием сохранить мирное развитие и порядок на всем протяжении своих границ с Китаем, взаимно обязуются поддерживать друг друга в целях обеспечения мира и безопасности на вышесказанных своих границах»[301]. Покотилов,

чье мнение запросили в этой связи, однако, выступил против заключения какого-либо соглашения с Англией по вопросу о российских границах с Китаем в Монголии, полагая, что «это связало бы до некоторой степени нашу свободу действий, в случае возникновения для нас необходимости произвести давление на Китай»[302]. Имеются сведения, что Извольский предложил также включить в договор статью, гласившую, что оба правительства выражают желание, чтобы «существующая административная система в Монголии осталась неизменной»[303]. Однако в дальнейшем вопрос о Монголии сошёл с повестки дня — Петербург предпочел решить этот вопрос не с Англией, а её союзницей на Дальнем Востоке Японией, постольку, поскольку последняя представляла гораздо большую опасность для России в Монголии. В результате в секретном приложении к подписанному 30 июля русско-японскому соглашению (договор Извольского - Мотоно) Япония признала «особые интересы» России во Внешней Монголии и обязалась воздерживаться от вмешательства в монгольские дела, которое могло бы нанести ущерб этим интересам.

Вскоре после этого (18/31 августа 1907 г.) Извольский и Ни- кольсон подписали в Петербурге англо-русскую конвенцию по делам Персии, Афганистана и Тибета. Согласно этому договору, территория Персии была разделена на три зоны: северную, южную (соответственно русская и английская сферы влияния) и нейтральную. Афганистан Россия признала буферным государством, находящимся вне сферы её влияния, и обязалась не посылать туда своих торговых агентов. В рамках же соглашения, касающегося непосредственно Тибета, обе стороны признали сюзеренные права Китая над Тибетом, обязались взаимно уважать территориальную целостность Тибета и воздерживаться от всякого вмешательства в его внутреннее управление. Они также обязались сноситься с властями Тибета только через китайское правительство и не посылать своих представителей в Лхасу. При этом, однако, была сделана одна важная оговорка: английским коммерческим агентам позволялось, в соответствии с Лхасской конвенцией 1904 г., подтвержденной англо-китайским договором от 27 апреля 1906 г., напрямую сообщаться с тибетскими властями. Вместе с тем, буддисты — «как русские, так и британские подданные» — получили право «входить

в непосредственные сношения на почве исключительно религиозной» с Далай-ламой и другими буддийскими иерархами Тибета. В Приложении к соглашению содержалось заявление британского правительства относительно вывода своих войск из долины Чум- би. В тот же день Извольский и Никольсон также обменялись нотами, в которых Россия и Англия взаимно обязались не посылать в течение трех лет научных экспедиций в Тибет[304].

Англо-русская конвенция была в целом воспринята с удовлетворением политическими кругами в обеих странах как «справедливый компромисс» и «дальнейшая гарантия европейского мира». Тем не менее, как в Англии, так и в России нашлось немало критиков соглашения, тех, кто считал, что другая сторона получила большие выгоды в результате сделки. Так, бывший вице-король Индии лорд Керзон был особенно недоволен персидским договором, полагая, что конвенция «отдает все, что мы завоевали в течение многих лет» — прежде всего колесные дороги и ряд городов в Персии. Столь же критически он отозвался и о тибетской части соглашения: «Тибет стал вновь тем, чем он уже перестал быть, — провинцией, находящейся под защитой Китая»[305]. Отвечая на критику оппонентов, глава Форин оффиса Э. Грей, однако, отрицал серьезность сделанных России уступок: «По этому договору мы ничего не потеряли, — говорил он в парламенте, — что не было потеряно раньше. Все, чем мы пожертвовали в Персии,— это некоторыми возможностями в торговле. В Тибете и Афганистане мы не пожертвовали ничем»[306]. Что касается противников соглашения в России, то они были, прежде всего, недовольны его ограничительными афганскими и тибетскими статьями. Впрочем, официозное «Новое время», хотя и признавало, что Россия потеряла свободу действий в Тибете, не слишком огорчалось из-за этого, поскольку договор обеспечивал главное: «противовес для английских захватов — все, чего могла желать самая смелая политика России в Тибете»[307].

Вопреки ожиданиям Лондона и Петербурга, англо-русская конвенция не смогла положить конец Большой игре, хотя и оказала на неё, особенно в первые годы, сильное сдерживающее влияние. «Открытая враждебность» соперников уступила место «деклари

рованному консенсусу»,— отмечает Дж. Сигел в недавно опубликованной монографии, посвященной судьбе конвенции, — «но это была всё та же Большая игра»[308]. Впрочем, следует признать, что возобновившееся в последующие годы англо-русское соперничество мало затронуло Тибет. Основная борьба развернулась в Персии, где Россия и Англия, в равной степени заявившие о своих притязаниях на «нейтральную зону», оказались на грани лобового столкновения.

Англо-русская конвенция 1907 г., с помощью которой Англия и Россия стремились устранить свои разногласия на азиатском театре и которая в конечном счете привела к созданию тройственной англо-франко-русской Антанты, в то же время явилась и определенным водоразделом в истории русско-тибетских отношений. Тибетские дела отступают для Петербурга на второй план, а на первый постепенно выдвигается соседняя Монголия, приобретающая все большее геополитическое и экономическое значение. Осенью того же года в МИД были переданы две докладные записки: Я.П. Шиш- марева (24 октября) - о положении дел в Монголии, и Агвана Доржиева (20 ноября) - о более тесном сближении России с Монголией и Тибетом. Авторы записок призывали правительство принять неотложные меры для укрепления русского влияния в соседней стране, прежде всего с помощью торговли. С этой целью ургинс- кий консул предложил создать в России специальное акционерное общество «на солидных началах», а Доржиев — «частный торговопромышленный дом», деятельность которого охватила бы «неразрывною сетью» всю Монголию и Тибет. В целом проект Доржиева с его акцентом на необходимости совершить «культурно-экономическое мирное завоевание» этих буддийских стран весьма напоминал бадмаевский проект: основная контора торгового дома, по его замыслу, должна была находиться либо на русско-монгольской границе, в Кяхте, либо в Урге, филиалы же — по всей территории Монголии, Тибета, Китая и самой России (в Тибете непосредственно в Лхасе и Ташилхумпо, а также на «северной дороге» паломников — в Гумбуме, Лабране, Цайдаме, Нагчу)[309]. Пайщиками торгового дома могли стать монголы, тибетцы, буряты, калмыки и их объединения («товарищества»), монастыри, улусы, хошуны и «прочие юридические лица», независимо от величины вложенного пая. Наряду с

развитием русской и местной («национальной») торговли, Доржиев также рекомендовал правительству «насаждать здоровую культуру и просвещение» среди монголов и тибетцев, правда, с одной существенной оговоркой: «не насилуя их национальных, религиозных и бытовых особенностей». (В этом он принципиально отличался от Бадмаева, действовавшего под лозунгом «самодержавие, православие, народность».) Более конкретно, он предлагал открывать общеобразовательные школы в приграничной области (например, в Троицкосавске), а также специальные учебные заведения (горное, промышленное, педагогическое и другие). В то же время следовало развивать и издательское дело — издание по доступной цене учебной и популярной литературы на монгольском и тибетском языках. «Такими просветительно-культурными мерами,-— писал Доржиев, — можно со временем достигнуть того, что монголы и тибетцы будут смотреть на Россию как на источник здоровой культуры и просвещения, как на своё идейное отечество»[310].

Одним из поводов для написания Доржиевым своей записки, несомненно, послужила англо-русская конвенция, которую он вскользь упоминает во вступительной части[311]. Однако его попытка вновь пробудить интерес России к Тибету была явно несвоевременной и потому не могла встретить сочувствия у руководства МИД. Ознакомившись с предложениями Доржиева, Извольский отметил на полях записки: «Россия заинтересована непосредственно в Монгольских делах и может преследовать там культурные и промышленно-торговые задачи. Что касается Тибета, то при настоящем положении вещей мы лишены практических возможностей воздействовать на него в смысле пожеланий Доржиева. К тому же это едва ли отвечает нашим прямым интересам и принятым обязательствам»[312].

Еще один шаг Доржиева с целью сближения России с Монголией и Тибетом — строительство в Петербурге буддийского храма. Впервые о строительстве такого храма в столице заговорили летом 1898 г., во время его первого визита в Петербург, но осуществить эту затею тогда не удалось. 22 ноября 1907 г. столичные буддисты-калмыки направили в Департамент духовных дел иностранных исповеданий официальную петицию, очевидно инспи

рированную посланцем Далай-ламы[313]. Их ходатайство, однако, было отклонено департаментом[314]. Весной того же года Доржиев совершил поездку в Китай для встречи с Далай-ламой, который к тому времени перебрался из Гумбума в главный буддийский монастырь Китая Утай Шань (в провинции Шаньси, недалеко от Пекина). По возвращении в Петербург он обратился в МИД с просьбой разрешить ему построить небольшую буддийскую молельню с конфессиональной школой и общежитием (т. е., фактически, монастырь-дацан) для нужд местной бурятско-калмыцкой колонии, сославшись при этом на соответствующее пожелание Далай-ламы. Этот шаг Доржиева, при всей его религиозно-просветительской направленности, имел под собой тонкий политический расчет: вести о строительстве в столице Российской империи буддийского храма-монастыря, проникнув на Восток, могли бы усилить прорусские настроения среди верующей массы монголов и тибетцев и тем самым косвенно способствовать сближению Монголии и Тибета с Россией.

Извольский отнесся к подобной просьбе вполне сочувственно. В своем письме от 12 июня на имя министра внутренних дел П.А. Столыпина он подчеркнул, что сохранение дружественных отношений с Далай-ламой «имеет для нас существенное значение как с точки зрения политических интересов наших в Китае, так и в смысле возможности использовать в благоприятную сторону его влияние на наших подданных ламаистского исповедания»[315]. Столыпин согласился с мнением министра иностранных дел, и несколько позднее инициатива Далай-ламы и Доржиева была также одобрена и лично императором, который заверил Доржиева во время аудиенции в начале 1909 г., что «буддисты в России могут чувствовать себя как под крылом могучего орла»[316]. В результате весной того же года Доржиев приобрел участок земли на окраине города (в Старой Деревне) и спешно приступил к строительству. Любопытно, что выбранное для постройки храма место находилось как раз напротив аристократического Елагина острова, где располагалась загородная царская резиденция (Елагинский дворец), что позволило Доржиеву пустить слух среди забайкальских бурят о том, что царь

«очень сочувствует ламаизму» и повелел построить «великолепный дацан» рядом со своим дворцом[317].

От Доржиева русское правительство узнало последние новости о Далай-ламе — о его намерении поехать в Пекин по приглашению императора Китая для переговоров с сюзереном, что вселяло надежду на скорое и окончательное разрешение затянувшегося тибетского кризиса. Далай-лама приехал в Утай Шань в начале марта 1908 г. и пробыл там около пяти месяцев, прежде чем отправиться в китайскую столицу. Здесь надо сказать, что под влиянием англо-русской конвенции его политические взгляды стали постепенно меняться, — довольно неожиданно он начинает искать сближения с Англией и другими западными державами. Так, в январе 1908 г. Далай-лама послал приветственное письмо британскому посланнику в Пекине сэру Джону Джордану. Доставивший его курьер передал Джордану на словах, что «Далай-лама желает теперь иметь дружеские отношения с Индией» — недавний конфликт между Индией и Тибетом он считает недоразумением, интригой «своих подчиненных»; и в то же время он «хочет объявить о независимости Тибета»[318]. Тот же эмиссар первосвященника посетил российскую и другие западные миссии в Пекине, что выглядело как попытка наведения мостов с Западом. Но и Запад начал проявлять интерес к Далай-ламе - в Утай Шане его навестили американский посланник в Китае В. Рокхилл (это был первый официальный контакт между правительством США и Тибетом) и К. Маннергейм, совершавший по заданию российского Главного штаба разведывательную поездку по Китаю[319]. (Главная цель экспедиции Маннергейма состояла в том, чтобы ознакомиться с современным состоянием Китая, особенно районов, примыкающих к русским границам, где, по сведениям Главного штаба, происходила реорганизация китайской армии по японскому образцу.[320]) В целом, образ действий Далай-ламы в годы его первой эмиграции можно было бы назвать тактикой выжидания и лавирования — единственно возможной в ситуации, когда Китай пытался восстановить свой сюзеренитет над Тибетом, Англия постепенно сдавала завоеванные ею в стране позиции, а Россия находилась в положении стороннего наблюдателя. 8 февра

ля 1908 г. долина Чумби была эвакуирована англичанами, после уплаты Пекином (в счет тибетского правительства) последней, третьей части контрибуции. А 20 апреля лхасский амбань Чжан Иньтан подписал с англо-индийским правительством в Калькутте новый договор - «Правила о торговле с Тибетом», позволивший Пекину усилить свой контроль над владениями Далай-ламы. Вернувшийся в Китай летом того же года А. Доржиев сообщал в письме Б.Б. Ба- радийну в Петербург: «Договор, заключенный в Калькутте Джан- жун амбанем, вручает все права Тибета Китаю. Этот договор ныне уже утвержден. По-видимому, хотят обратить Тибет в китайскую провинцию. lt;...gt; Наш посланник не может прилагать в этом деле больших усилий»[321].

Действительно, Китай попытался извлечь максимальную выгоду из договоров с англичанами, равно как и англо-русской конвенции, хотя сам факт её заключения вызвал немалое раздражение в Пекине. Маньчжурские власти постепенно переходят к наступательной политике - прежде всего в Восточном Тибете (Каме), пытаясь поначалу распространить китайский административный контроль на мелкие полунезависимые княжества, расположенные в тибето-китайской (камо-сычуаньской) пограничной области. Уже в 1904-1905 гг. правители Сычуани подчинили своей власти тибетские княжества Чала, Литан и Батан, входившие в состав «Пяти владений хоров» (Хорсеканга). Это повлекло за собой ряд антимань- чжурских выступлений в Каме, которые были жестоко подавлены оккупантами. В ходе карательных экспедиций было разграблено и разрушено несколько монастырей, в том числе и крупнейший в Каме батанский; многие тибетские должностные лица, светские и духовные, арестованы и казнены. Особой жестокостью прославился сычуаньский военачальник Чжао Эрфень, которому тибетцы дали прозвище «мясник Чжао». Принято считать, что китайская экспансия в Каме в 1904-1911 г. являлась ответом на вторжение англичан в Тибет,— Китай, фактически, стремился к созданию особой пограничной провинции Сикан для защиты своих западных рубежей[322]. Однако эта экспансия имела конечной целью собственно Тибет — превращение далай-ламских владений в подвластную Цинам китайскую провинцию, где маньчжурский резидент и его

помощники будут исполнять административную власть, а Далай- лама — заниматься исключительно духовными делами. Ключевую роль в реализации такого плана предстояло сыграть Чжао Эрфеню: 22 августа 1906 г. его назначили верховным комиссаром пограничных провинций (огромной территории от Кукунора до Юньнани), а в начале 1908 г. он стал одновременно и маньчжурским резидентом в Лхасе. Тучи над Тибетом всё более сгущались. Эту новую, весьма неприятную для Лондона и Калькутты ситуацию Ч.Белл охарактеризовал такими словами: «Китай теперь имел все карты в своих руках. Тибет, сломленный духом и безоружный, находился в его власти. Британия же лишила себя возможности помочь слабой стороне»[323].

Говоря о китайской экспансии в отношении Тибета в этот период, правда, не следует забывать о попытках модернизации страны маньчжурскими властями (лхасскими амбанями). В 1907-1908 гг., как отмечает Т.Л. Шаумян, амбань Лен Юй (предшественник Чжао Эрфеня) провел целый ряд реформ — в Тибете были открыты училища китайского и тибетского языков, началось распространение мелкой медной монеты китайской чеканки, в открытых для международной торговли Ятунге и Гартоке учреждена китайская таможенная администрация. В 1907 г. предполагалось провести перепись населения в Тибете, увеличить численность регулярной армии, намечалось также строительство дорог, увеличение площади культивируемых земель и многое другое[324]. Однако реформы осуществлялись зачастую силовыми методами, они шли вразрез с традиционным укладом тибетцев и потому вызывали большое недовольство населения (например, обязательное ношение чиновниками китайской одежды). Весной 1909 г. русский дипломатический представитель в Индии сообщал с тревогой в МИД, что «за последнее время Китаю удалось восстановить свой сюзеренитет над Тибетом благодаря, по объяснению англо-индийской прессы, полному пренебрежению со стороны англичан выгодами, законно приобретенными в силу экспедиции Янгхазбенда»[325].

Тем временем находившийся в Утай Шане Далай-лама неожиданно вновь привлек к себе внимание Петербурга. В начале июля 1908 г. он обратился к русскому поверенному в делах в Пекине Б.К. Арсеньеву (заменил скоропостижно умершего Д.Д. Покоти-

лова) с просьбой о выдаче ему ссуды в размере 110 ООО серебряных лан (1 лан приблизительно равнялся двум рублям) сроком на полгода для покрытия расходов по предстоящей поездке в Пекин.

А.И. Извольский, сообщая об этом министру финансов В.Н. Коковцову, отметил, что со своей стороны считает удовлетворение просьбы первосвященника «весьма желательным» с политической точки зрения[326]. Некоторое время спустя (26 июля) министр иностранных дел обратился в Совет министров, возглавляемый П.А. Столыпиным, с аргументированным обоснованием необходимости выдачи Далай-ламе просимой ссуды. Извольский напомнил Совету, что, покинув Тибет в 1904 г., Далай-лама проживал с тех пор в различных буддийских монастырях; он утратил своё прежнее положение в стране, но его духовный авторитет, как среди тибетцев, так и вообще ламаистов, в том числе и русских, остался «непоколебленным». Поддержание хороших отношений с главою буддистов является весьма важным как с точки зрения русских интересов в Китае, так и в целях возможного влияния на российских подданных буддистов в Сибири. О характере прежних сношений с Далай-ламой Извольский отозвался весьма положительно: «МИД продолжал после выезда Далай-ламы из Тибета поддерживать с ним негласные отношения, носившие самый дружественный отпечаток. Далай-лама неоднократно обращался к нам за советом по главнейшим вопросам политики, предупреждал о своих намерениях, подносил дары Его Величеству чрез специально уполномоченное лицо и т. п. Мы приобрели таким путём доверие Его Святейшества и можем рассчитывать, в случае возвращения его в Тибет, на доброжелательное к нам отношение с его стороны»[327]. При этом глава дипломатического ведомства, помня о недавно заключенном договоре с Англией о Тибете, счел необходимым заверить Совет, что российское правительство «не питает никаких замыслов, несовместных с духом соглашения, и не намерено отступать от принятых на себя обязательств». Неоказание же Россией помощи Далай-ламе, по мнению Извольского, могло бы побудить тибетского правителя обратиться к японцам, «уже обхаживавшим его», и последние наверняка использовали бы это обстоятельство в ущерб России, в особенности в Монголии, «где у нас теперь имеются преобладающие интересы»[328].

Приведенные Извольским доводы, очевидно, убедили членов Совета министров и его председателя А.А. Столыпина, после чего (10 августа) последовала санкция императора. Ссуду Далай-ламе было решено предоставить под письменное обязательство, выданное от имени постоянного совета при буддийском иерархе («Нам- канг») и за печатью этого совета, под 6,5 % годовых, при этом гарантом сделки выступило российское правительство. Передача денег состоялась в августе того же года с соблюдением строжайшей секретности — в ночное время серебро из пекинского отделения Русско-Китайского банка переправили уполномоченному Далай- ламы. Формально ссуда была отнесена на отдельный счет Императорской Российской миссии «Building Account Т» «ввиду желательности сохранить настоящее дело в полной тайне от китайцев»[329].

В середине сентября Далай-лама прибыл в Пекин, где маньчжурские власти устроили ему торжественную встречу. Первосвященника поселили в монастыре Сихуан, некогда построенном на севере Пекина для Пятого Великого Далай-ламы. Однако сама аудиенция у императора Гуансюя и вдовствующей матери-императрицы Цы Си сильно отличалась от приема, которого был в свое время удостоен Пятый Великий перерожденец: Далай-ламе, в отличие от его предшественника, пришлось совершить унизительный обряд коленопреклонения («коу-тоу») перед императрицей, в знак признания своего вассального положения. Цины вернули правителю Тибета гонорифический далай-ламский титул (отобранный у него после самовольного отъезда из Лхасы): «Великий, Благой, Самосущий Будда», правда, с добавлением «Верный и Покорный», и повелели ему вернуться в Тибет. Переговоры Далай-ламы с императором не состоялись,— последний скоропостижно скончался, а вслед за ним и его мать. Обсуждать же положение Тибета с регентом Далай-лама не захотел. Тем не менее, он остался в Пекине еще на некоторое время для участия в траурных торжествах.

Находясь в китайской столице, Далай-лама снова попытался завязать отношения с великими державами (Англия, Франция, Германия, США, Япония). Он вновь встретился с американским дипломатом и путешественником В. Рокхиллом и впервые лично с английским посланником Дж. Джорданом, которому подтвердил своё желание установить дружественные отношения с правительством Индии. Далай-лама открыто декларировал своё намерение

открыть Тибет Западу: так, он обсуждал с представителем датского телеграфного агентства возможность проведения телеграфа от Тибета к русской границе (эта идея была впервые высказана им еще в Урге Козлову) и одобрил предложение германского посланника построить железную дорогу к Тибету[330]. (В 1903 г. Германия приобрела у Турции концессию на строительство Багдадской железной дороги, чтобы связать Босфор с Персидским заливом, и намеревалась продолжить её в сторону Индии.)

27 ноября Далай-лама обратился с новой просьбой к русскому правительству — о выдаче ему второй ссуды в размере 250 тысяч лан. И вновь его желание вызвало сочувственный отклик у министра иностранных дел. В письме Столыпину Извольский особо отметил следующий факт: «Далай-лама долго сопротивлялся унизительным требованиям китайского этикета, но вследствие советов нашего посланника в Пекине, доказывавшего ему необходимость избегать шагов, могущих вызвать неудовольствие Китая и положить конец самостоятельности Тибета, подчинился предъявленным к нему требованиям и тем самым подтвердил дружественное отношение своё к русскому правительству и упование на нравственную поддержку России в случае необходимости». Это обстоятельство, а также согласие Далай-ламы последовать советам представителя России в Китае относительно возвращения в Тибет, считал Извольский, побуждают нас выдать ему просимую ссуду, необходимую для раздачи подарков перед отъездом из Пекина и на само путешествие в Лхасу. «Оказание помощи Первосвященнику,— добавил он в заключение,— тем более желательно в настоящее время, что, вследствие смерти Императора и Вдовствующей Императрицы, нельзя пока предвидеть, какую форму примут отношения Первосвященника к новому Правительству»[331]. Совет министров согласился выдать Далай-ламе дополнительную ссуду, правда, не 250, а только 40 тысяч лан, при этом министерство финансов высказало сомнение, что Далай-лама сможет полностью вернуть России обе ссуды (и эти опасения, действительно, подтвердились). Второй заём был совершен под 8 % годовых и обеспечен частным имуществом Далай-ламы, что, по мнению Извольского, отнимало у сделки политический характер, превращая её в коммерческую операцию. Обеспе

чение же займа государственным имуществом Тибета явилось бы нарушением англо-русского соглашения[332].

Секретная переписка МИД с министерством финансов свидетельствует, что половину новой ссуды (110 тысяч из 250) Далай- лама предполагал использовать для погашения первого долга, а еще 50 тысяч - перевести в Волжко-Камский банк в Петербурге на строительство буддийского храма[333]. Все переговоры о второй ссуде осуществлялись через находившегося в Пекине Доржиева. В целом оба займа Далай-ламы производят впечатление какой-то хитроумной интриги, затеянной не столько им самим, сколько его энергичным и вездесущим бурятским советником. Прежде всего, возникает вопрос: действительно ли Далай-лама нуждался в денежных средствах, принимая во внимание те огромные приношения («ман- дал»), которые он получил от буддийских паломников в Монголии и Китае? Любопытно, что последняя ссуда, фактически, не была выдана Далай-ламе, так как в декабре он спешно покинул Пекин и направился в Тибет, повинуясь указу Богдыхана. Перед отъездом он заявил российской миссии, что поручил монгольскому князю Хандацинвану передавать Русско-Китайскому банку все суммы, которые будут поступать для него из Монголии[334].

Что касается Доржиева, то он столь же поспешно отправился обратно в Россию. В уже упоминавшемся письме Б. Барадийну из Пекина Доржиев, между прочим, сообщил, что намерен привезти с собой в Петербург «тибетцев-учащихся» и просил подыскать ему квартиру, в которой он мог бы поселиться вместе с ними. Это говорит о том, что советник Далай-ламы не оставил своего плана «русско-монголо-тибетского сближения», в котором, как мы помним, важное место отводилось обучению монголов и тибетцев в русских учебных заведениях. Мы не знаем, удалось ли Доржиеву привезти тибетцев в Россию. В одном из документов из архива министерства финансов говорится, что с Доржиевым в Россию отправился только один человек - молодой тибетский врач («эмчи-лама»), который намеревался заняться изучением медицины в Петербурге[335]. В то же время известно, что еще осенью 1905 г. Доржиев привез с собой из Забайкалья говорящего по-русски молодого тибетца Тугде- на (Тубдена) Намхая, который затем поступил в Уральское горное

училище. Таким образом, Тугден Намхай стал первым тибетским студентом в России и вообще на Западе! Отметим здесь также, что по российским законам того времени в училище могли быть приняты только граждане России, поэтому для тибетца сделали исключение, тем более что о его зачислении ходатайствовали перед царем лично В.Н. Ламздорф и министр торговли и промышленности

В.И. Тимирязев. Последний, в частности, мотивировал свою просьбу внешнеполитическими соображениями — необходимостью «сближения и укрепления дружественных отношений с Тибетом»[336]. Закончил ли этот тибетец русское училище, неизвестно, но мы знаем, что Доржиев использовал его в качестве курьера для связи с Далай-ламой, по крайней мере, дважды — в 1908 и 1910 гг.[337]

Покинув Пекин, Далай-лама, как уже говорилось, отправился в Тибет. Однако, если его выезд был довольно поспешным, то само путешествие растянулось почти на целый год. Получив сведения о действиях китайцев в Каме, Далай-лама явно не торопился возвращаться домой. В начале 1909 г. в монастыре Гумбум произошло его новое свидание с П.К. Козловым, который в это время заканчивал свою вторую большую экспедицию по Центральной Азии. Эта встреча искренне обрадовала обоих — Далай-лама вновь настойчиво приглашал Козлова в Лхасу, для научных исследований, но также, очевидно, и в расчете на то, что состоящий из казаков его отряд произведет соответствующий эффект в тибетской столице и окажет сдерживающее влияние на маньчжурского резидента. За две недели, проведенные в Гумбуме (с 22 февраля по 8 марта), Козлов еще более сблизился с Далай-ламой и в то же время подружился с одним из его приближенных, уже упоминавшимся нами молодым тибетцем Намганом (Дазанг Дамдул), которого он обучил фотографии. С удивлением Козлов отметил, что у Далай-ламы за годы странствий появился большой интерес к Западу. В его обстановке можно было увидеть всевозможные европейские предметы: бинокли, фотографические аппараты, образцы современного оружия и т. д. Беседуя с Козловым, он расспрашивал его о европейских новостях, проявляя некоторую осведомленность в этом отношении. Но больше всего Далай-лама и на этот раз говорил о России, «восхищаясь её техникой, машинами, инструментами, а равно вооружением русской армии, начиная от револьвера системы «Наган»

до крепостных или морских дальнобойных орудий собственного производства». Прощаясь со своим гостем, Далай-лама высказал надежду, что «Россия будет поддерживать с Тибетом лучшие дружеские отношения и впредь также будет присылать ко мне своих путешественников-исследователей...»[338].

По возвращении в Петербург Козлов получил два послания от Намгана — из Цайдама и из монастыря Раден (к северу от Лхасы). Особенно любопытно второе письмо (от 18 октября 1909 г.), в котором приближенный Далай-ламы сообщал своему русскому другу об отправке в Тибет из Сычуани «одного полка китайских войск», якобы для охраны страны, и о том, что этот полк, вероятно, будет размещен на тибетской границе. Судя по письму, это известие вызвало сильное беспокойство Далай-ламы, находившегося на подступах к Лхасе. Намган просил Козлова принять меры к недопущению китайских войск в Тибет, заручившись «согласием Хамбо Доржиева». В то же время в его письме содержалась еще одна просьба — прислать ему русские войсковые учебники и уставы, необходимые для обучения тибетских новобранцев. (Этим занимался в окрестностях Радена сам Намган, очевидно, используя приобретенные в Монголии, под руководством русских казаков, военные навыки.[339])

Подводя итог почти пятилетним странствиям Далай-ламы по Монголии, Северо-Восточному Тибету и Китаю, В. ван Шпенген отмечает, что они пошли на пользу верховному правителю Тибета, позволив ему «лучше понять сложную игру мировой политики». Со временем он «приобрел вполне адекватное представление об уязвимом положении Тибета среди великих держав»[340]. Вместе с тем Далай-лама пережил большое разочарование — его надежды на то, что «покровительствующая буддизму» Россия выступит в защиту Тибета, не оправдались. В результате, не получив ожидаемой помощи от Петербурга и униженный Пекином, он вынужден был обратиться к третьей силе, той самой, которая послужила причиной его бегства из Лхасы,— к Англии.