МАГИЯ И ПРАВО Терре Франсуа

Противные законам природы... Иными словами, противные природе? Обращение к последней при исследовании магии неизбежно ведет к новым вопросам. Вполне можно предположить, что речь идет скорее о законах материальной природы — Земли и даже Вселенной, чем о природе человека и создаваемых им вещей. Но тогда не ограничивает ли заранее сферу исследования это узкое понимание природы, применительно к которой и определяется магия? Не приводит ли это противоречие к вечному стремлению к сверхъестественному? Если да, то тогда исследование оказывается в совершенно незнакомой для науки сфере — сфере беспрестанного поиска человеком своей судьбы. И это открывает безграничную сферу для новых размышлений. Но в то же время возникает умножение схожих понятий, которые одновременно и облегчают, и затрудняют исследование.

Между магией и священным существует тесная взаимосвязь —настолько тесная, что иногда их путают. Особенно это касается магических ритуалов, открытых антропологами. В этом отношении особенно интересна позиция Дюркгейма, который предполагал, что понятие «священное» производно от коллективной деятельности, направленной на определенные вещи, хотя и нельзя отрицать причастности к этой деятельности индивидов. В любом случае понятия «священное» и «магия» не совпадают ни по сферам применения, ни по содержанию, ни по последствиям. Священны, например, права человека, хотя они и не имеют отношения к магии. И тем более не имеет отношения к магии такое чувство, как любовь к родине. Иными словами, несмотря на максимальную близость, понятия «священное» и «магическое» используют друг друга в качестве целей или средств, не смешиваясь между собой.

Исследование священного и магии приводит к анализу взаимосвязи социологии и психологии и с неизбежностью ведет далее, вслед за Марселем Моссом, к изучению бессознательного, рассматриваемого в качестве сущностного признака социальных фактов. Здесь возникает необходимость преодоления той преграды, которую представляют наши понятия и выражающие их слова. Этого не осознал Фрэзер, но, к счастью, это продемонстрировал Мосс. Преодоление этой преграды связано не только с дюркгеймовской ориентацией на сферу коллективного сознания, но и с признанием значимости исследования Фрейдом и Юнгом сферы бессознательного. Такая ориентация позволила сформировать новый подход к изучению правового поведения — через изучение верований и обрядов, что вовсе не исключает исследования формальной стороны права.

Изучение обрядов, которые сами по себе предоставляют возможность понять магию, позволяют специализирующемуся на социолого-правовой тематике исследователю приступить к анализу сходных институтов: жертвоприношений, заклятий, предсказаний, колдовства, волшебства, инициаций, клятв, обетов, жестов.

Отличная как от технических наук, так и от религии «магия, по своему определению, является предметом верований и состоит из трех составляющих: 1) формулы симпатии; 2) понятия собственности; 3) понятия демонов». Отсюда и вытекает идея маны — идея одновременно таинственная и определенная, абстрактная и конкретная, примитивная и в то же время сложная и запутанная, представляющая собой одновременно качество, субстанцию и деятельность. Для некоторых антропологов (Кодрингтон) мана есть «то, что наделяет людей и вещи ценностью — магической, религиозной и социальной».

Само собой разумеется, что подход к магии в рамках процитированного выше определения основывается на ее противоречии законам природы. Этот подход можно сравнить с подходом к проблеме существования чуда. В обоих случаях имеет место антагонизм с законами природы, и рационализм с порога выражает крайний скептицизм по отношению к этим явлениям. Странно лишь то, говорят некоторые ученые, что наука, само происхождение которой вызвано необходимостью объяснить законы природы, так до конца и не может ничего объяснить. Иными словами, рассматриваемый в этом аспекте научный рационализм безусловно предполагает возможность сведения явлений к какому-то единому механизму и единой закономерности.

Бутро очень выразительно, одной строкой сформулировал эту мысль. «Даже сегодня нередко используется, — писал он в 1902 г., — определение религии как верования в чудо, нарушающее законы природы». Но в действительности, добавляет он, «та форма механической закономерности, которую считают присущей самим законам природы, является лишь абстрактным понятием, перенесенным догматической метафизикой извне на действительно существующие законы». Продолжая критику и предвосхищая положения ювременных нам концепций философии науки, Бутро блестяще заключает: (Идея о том, что религия по сути представляет собой верование в такую :илу, которая то позволяет природе следовать своим путем, то действует в :овершенно противоположном направлении, соединяется с представлениями э науке, в рамках которой нам якобы даны совершенно элементарные, простые и всеобщие законы».

Такое мировоззрение означает не что иное, как сведение законов природы к издаваемым законодателем законоположениям.

Несмотря на свою так называемую прогрессивность, изучением места иррационального в социуме занимаются многие научные дисциплины: социологические, биологические, психологические и т. д. И недаром вышедшая в 1960 г. книга Луиса Поуэла и Жака Бержье «Le matin des magiciens, Introduction au realisme fantastique» (?d. Gallimard, NRF, 1960) пользовалась таким успехом. Ее авторы захотели преодолеть старые и новые предрассудки. Исследуя феномен нацизма, они обнаружили «мистико-политическое общество, которое верило в подземный мир, в реальное бытие непостижимого Высшего существа, в героев давно прошедших дней, направляющихся на поиски чаши Грааля, верило в возможность победить русский мороз с помощью ритуальных жертвоприношений». Этот пример фантастического реализма был спроецирован авторами на человеческую психологию, в рамках которой речь может идти о «возможностях разума, состояниях сознания, способностях нашего мозга, о гении, интуиции, памяти или мечте». В таком же направлении спустя некоторое время была написана книга Амбруа Ру, Стэнли Криппнера и Джеральда Солфина по проблемам парапсихологии «La science et les pouvoirs psychiques de l’homme» (?d. Sand, 1986).

Именно в этом аспекте написана и переиздаваемая в настоящем сборнике работа. Еще в довоенное время Жорж Гурвич опубликовал в сборнике статей «Essais de sociologie» исследование о магии и праве («La magie et le droit»), переизданное в 1955 г.

Уже были сформулированы противоречащие друг другу теории по поводу взаимоотношений магии и религии, науки и техники, о социальных функциях магии (морализующей, аморальной, нейтральной). В частности, авторы обратили внимание на взаимное влияние магии и религии на право, изучая это влияние в категориях межличностных отношений или анализа социальных групп разного масштаба.

В первой части книги рассматриваются только понятия религии и магии, но право уже здесь занимает внимание читателя, хотя автор и не видит необходимости заняться исследованием его отношения к морали. Критикуя полное противопоставление магии и религии, Гурвичу, естественно, приходится обращаться к сравнительному анализу их ритуалов. Это само по себе может дать почву для размышлений правоведам, которые почти единогласно разграничивают регулирование человеческого поведения с помощью ритуалов и с помощью законов. Правоведов также занимает исследование самой природы регулирования, в той или иной степени отмеченного affectio societatis (лат. — социальное чувство. — Прим. пер.). А это влечет за собой и использование результатов исследований Дюркгеймом первичных форм религиозной жизни при разграничении священного и обыденного.

Здесь нельзя оставить без внимания разработки Джеймса Джорджа Фрэзера, для которого, как подчеркивает Гурвич, основа магии полностью рациональна. Впрочем, все развитие антропологии было отмечено этой уже давно отвергнутой тенденцией — если не брать во внимание классического определения магии как искусства, противного законам рациональной природы.

Необходимость изучения сверхъестественного как объекта научного и философского анализа ставит исследователя на более объективную позицию. В рамках магии необходимым оказывается разграничение свойств, мест, окружения, возможностей и поведения, которые указывают на вмешательство сверхъестественной силы — маны. Гурвич подчеркивает ту роль, которую сыграла книга Кодрингтона «The Melanesians» (1891) в акцентировании значения данного понятия в магии. Кодрингтон определяет ману как «силу, совершенно отличную от всякой материальной силы; действующую по-разному, во благо или во зло, которую человеку очень выгодно использовать для достижения власти». При таком подходе мана оказывается активным элементом, определяющим поведение и верования людей. По Кодрингтону, речь идет об имманентной силе, которая окружает и пронизывает человека и которую человек, один или в группе, присваивает и направляет. Далее исследователи по-разному трактуют различия, сходства и взаимозависимость религии и магии: здесь можно упомянуть Дюркгейма, Мосса, Юбера...

Бергсон в своей работе «Два источника морали и религии» обратился к разграничению закрытых обществ, связанных со статической религией, где магия играет определенную роль, и открытых обществ, чуждых магии. Но тогда дальнейший анализ должен вести к распознаванию за двумя видами обществ двух правовых систем и соответственно двух источников права!

После работ Кодрингтона уже не вызывает удивления тот факт, что Меланезия стала местом, избранным для антропологических исследований институтов магии, и особенно маны. Именно там развернул свои исследования ученик Вундта Леман. Ему с помощью лингвистики удалось сформулировать идею маны как «сверхъестественного потенциала активной эффективности», как прилагательного и существительного одновременно, отражающих совпадение субстанции и действия, — независимо от того, идет ли речь об отношениях между людьми, отношениях людей к вещам (одушевленным или нет) или же об отношениях между духами и божествами. Именно это, по Гурвичу, приводит к разграничению маны и сакрального, магии и религии, причем последнюю пару он считает «двумя разными сверхъестественными силами». С этой точки зрения автор рассматривает различные проявления маны, используя для этого категории так называемого индивидуального права и социального права (в особом смысле, вкладываемом Гурвичем в этот термин).

Уже здесь Гурвич подспудно обнаруживает связь религии и права с магией. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он сразу обращается к «первопроходческой» работе Фюстеля де Куланжа. На страницах работы этого мыслителя «La cit? antique» исследовано верование в сверхъестественное, в мистерию, а результатом исследования становится знание о том, что семья и город в своей основе связаны этим верованием. Через различие этих двух взаимосвязанных традиций становится возможным объяснение древнего частного права. Нужно отметить, что при изучении понятия нагруженного анахронизмами частного права и тем более — при изучении римской культуры (например у Меслана) и эллинизма (например у Вернана) необходимо преодоление весьма неопределенных доктринальных границ. Понятие «auctoritas» (лат. — власти. — Прим. пер.), обязанное своим происхождением скорее Риму, чем Афинам, приоткрыло новые научные перспективы задолго до аналогичных исследований, осуществленных философами масштаба Кожева или Арендт в XX в.

Ход мысли Фюстеля де Куланжа ведет к анализу проблемы священства и царской власти. Идя в этом направлении, исследователь видит, что магия не нуждается в жестком и фиксированном определении. И в подобном подходе уже нет ничего удивительного — и при анализе той функции, которая делегировалась римским магистратам, и при изучении вмешательства в публичные дела Древнего Израиля судей, призванных восстановить тот порядок, который цари могли подорвать отрицанием заложенных в основе общества ценностей. Эти функции всегда, хотя бы и бессознательно, присутствовали в обществе. И даже на Западе, где сфера политики и судопроизводства последовательно освобождалась от влияния религии, приобретая черты индивидуализма и утилитаризма, даже там присяга — всегда магическое действо, независимо от обстановки и целей ее принесения, — продолжала сопровождать процессы наделения властью, как если бы они были священнодействами. Отсюда и неопределенность или даже антагонизм между политикой и судопроизводством, которые вынуждены сосуществовать, ревностно воспринимая друг друга.

На этом этапе развития антропологии становится ясно, что разграничение религиозного, священного и магического не окончательно. Но Фюстель де Куланж все же приписывает религии первостепенную значимость, так как видит в ней, как нам напоминает Гурвич, «единственную причину возникновения права и его различных форм», связанную с семейным очагом и домашним культом. Можно подумать, что этот анализ мог быть продолжен и углублен исследованием двух временных перспектив в культе предков, независимо даже от истинных причин (поддержание страха или уверенности), которые могли лежать в основе почитания и построенной Радклиффом-Брауном иерархии. Леви-Строс в несколько ином плане указал на существование первичного и основополагающего института обмена. Но тогда зачем углублять противоположность магии и религии, когда оба этих начала в праве обретает возможность примирения, что, собственно, и является сущностью права?

Придерживаться этого взгляда на религию вслед за Куланжем нет оснований, и тем более что исследования процессов правогенеза в разных обществах, особенно на Востоке, хотя и не обязательно только там, указывают на необходимость более детального анализа религии, которая, несмотря на свою важнейшую роль, не может рассматриваться в качестве единственного источника образования права. Разумеется, теологическое основание права обусловливает и поощряет развитие необходимой для него трансцендентной перспективы, но ряд авторов уже не считают это основание самодостаточным. И именно в этой точке расходятся мнения трех известнейших исследователей, работы которых анализирует Гурвич, —Джеймса Фрэзера, Поля Ювелена, Марселя Мосса.

Считая магию предшественницей религии, Фрэзер поддался искушению полагать ее источником и права, равно как и всех иных форм социальной жизни. По Фрэзеру, из магии вытекали все аспекты права: публичное и частное право, уголовное и гражданское право, вещное, семейное, политическое право. Хотя этот вывод и был смягчен расширительным пониманием магии в плане ее свободы от мистики, сам по себе он продемонстрировал опасность психологии индивидуализма, отрицающей коллективный характер магических верований и пренебрегающей коллективным сознанием.

Гурвич, вслед за Фрэзером, изучает ту роль, которую у некоторых народов при определенных условиях играло суеверие, в праве собственности, в браке и в защите человеческой жизни путем утверждения и укрепления уважения к частной собственности, браку и жизни. Это позволило консолидировать те сферы, которые, по Фрэзеру, составляют «столпы, на которых зиждется все гражданское общество». Настаивая на разграничении должного и сущего, Фрэзер не задумывается о том, что магия не обязательно носит аморальный и антисоциальный характер. Придерживаясь противоположного мнения, которое заставляло его пренебрегать существованием бесконечного разнообразия социальных групп, Фрэзер отказывается от богатых возможностей исследований в трех вышеуказанных сферах.

Внимание Фрэзера привлекают индивидуальные особенности. Речь здесь не идет о соотношении индивидуального и коллективного («мир» у русских, «задруга» у сербов) или же господства и эксплуатации. Вопрос — в подходе к изучению самих вещей, поскольку они проникнуты «индивидуальными табу». В своей работе «The Task of Psyche» Фрэзер отмечает, что в Полинезии «табуи- рование привело к наделению вещей магическим достоинством в глазах туземцев, что делало вещи практически недоступными всем, за исключением их обладателя». Точно такое же свойство могло быть приписано у маори «всему, к чему прикасаются люди», всем вещам, которые они помечают с целью их охраны; так магические табу «укрепили узы частной собственности».

Эти приведенные Гурвичем примеры характерны и для других островов Тихого океана — Микронезии, Полинезии. В Меланезии (Новая Гвинея, Маршалловы острова, Новые Гебриды-Вануату) этим отпечатком отмечено отношение человека к вещи — отношение существования и обладания. Будет совсем не лишним вслед за Люсьеном Леви-Брюлем проследить за существованием подобных институтов в так называемых развитых обществах. Именно поэтому антропология интересуется вещным правом — ведь оно приоткрывает нам то значение, которое имеют в обладании индивидом вещью все пять чувств: зрение (идёт ли речь о добыче или о «даре видения»), слух (музыка или речь другого), обоняние и вкус (в вопросах питания и приготовления пищи). И, разумеется, осязание, натыкающееся на границы, особенно на формализованные с помощью флагов, меток, амулетов границы, что, впрочем, не исключает возможности изменить направление магического проклятия с тем, чтобы разрушить создаваемую им защиту вещи. Доказательство обладания собственностью (духовное или материальное) образовалось этим оригинальным путем.

В своем исследовании Гурвич, основываясь на добытых предшественниками результатах, в качестве отправной точки берет проведенный Фрэзером анализ отношений связи социальной группы с землей. Работая в этом направлении, Гурвич не мог оставить без внимания и труды Малиновского. Мне самому представилась возможность исследовать эту проблему в Меланезии, а точнее— на Новых Гебридах, которые впоследствии стали островами Вануату. У меня так же, как и у других исследователей, сложилось впечатление, что отношение человека к земле в этих обществах столь же несопоставимо с западноевропейской концепцией собственности, как и одухотворяющая теллурию магия несопоставима с нашим пониманием священного. В этом аспекте становится понятно, что разные лица и разные группы обладают различными правами на один и тот же земельный участок. Можно было бы избежать многих недоразумений на Новой Каледонии и на других островах юга Тихого океана, поняв это. Хотя благодаря именно этим недоразумениям у антропологов появилась возможность исследовать проблемы существования и обладания, семьи и племени.

Проблема первичной передачи титула нередко ставилась при изучении владения и брака. В связи с этим Фрэзер изучил последствия прелюбодеяний, влекущих, по его мнению, гнев оскорбленных богов и объясняющих религиозные табу. На это Гурвич возражает, что магия не оказала решающего воздействия на укрепление семейных уз. С учетом того, что здесь встает вопрос разграничения законного и незаконного, магия могла принести как отрицательные, так и положительные результаты. В качестве последних можно указать на то, что в современном уголовном праве называется уважением к человеческой жизни, и возмущением против убийства. Хотя Гурвич и использовал данные Фрэзером примеры, он считает ошибочным смешение человеческой души с магической силой — для него душа по отношению к магии представляет собой другой полюс священного. Так несколько неожиданно антропология поднимает актуальный в свете технического прогресса вопрос о природе вещи, человека и личности, рассматривая его через изучение магических обрядов присвоения маны жертвы — ее могущества и энергии.

Такое могущество в магическом плане и объясняет интерес Гурвича к исследованию научного наследия Фрэзера. Считая источником происхождения царской власти магию, Фрэзер полагает, что перед тем, как стать священниками, маги обрели статус царей. Проведенный им анализ весьма удачно вписался в дискуссию о конфликте исторического и вечного, духовного и мог бы способствовать прояснению роли пророков в Древнем Израиле. В связи' с этим можно упомянуть о царях-врачевателях (Марк Блок). Однако Гурвич думает иначе: «Магические атрибуты царской власти никоим образом не объясняют ее сакрального характера и ее трансцендентности, не имеющих отношения к магии», какую бы роль ни играли проворные маги, которым Вольтер приписывал первостепенное значение в развитии нравов и права, якобы создаваемых магами.

Считая священное общей основой магии и религии, Поль Ювелен при этом ограничивает влияние магии на правовую жизнь исключительно рамками индивидуального права. Это позволяет изначально понять принципы современного субъективного права, связанные с принципом свободы волеизъявления. Точнее, между источниками магии и развитием индивидуального права существует близкое родство. Для того чтобы лучше понять значение термина «индивидуальное право», нужно учитывать, что магический обряд «есть не что иное, как религиозный обряд, отклонившийся от своего назначения и используемый для осуществления индивидуальных воли или верования... при этом роль магии состоит в том, чтобы обеспечить использование индивидом коллективной силы в своих собственных интересах». Имея в виду такие возможности злоупотребления правом и присвоения коллективной силы, правовед может обнаружить источник самого права, ожидая, что этим источником будет проворство или же обман. Налицо две роли магии: поощрение незаконного или же стимулирование легитимной инициативы, осуществляющейся через обязательства, договоры и индивидуальную собственность.

Есть смысл в том, чтобы остановиться на анализе взаимосвязи институтов клятвы, обещания (в т. ч. и обещания держать свои обещания), обречения нарушившего обещание лица на гнев богов. Примером кооперации нескольких общественных наук является знаменитое исследование Марселя

Мосса о даре — архаической форме обмена. Прекрасно известно, что магические силы зачастую оказываются производными от вещей, камней и растений. Тем более Гурвич не одобряет идеи Ювелена— по большому счету из-за того, что она «предполагает предсуществование индивидуального права, что необходимо для искажения религиозной власти, из которого и должна была зародиться магия. Для обращения власти в свою пользу через злоупотребление правом следует сознавать это право как индивидуальное». Концепция Ювелена не проливает света и на проблему источников права, и в этом следует судьбе проницательных исследований института потлача Марселем Моссом. В рамках этого института магические верования оказывают решающее влияние на образование обязательственной связи, необходимой для оборота даров, особенно вещей. Но этого, очевидно, недостаточно для разграничения сакральных, магических и религиозных предписаний.

Продолжая и синтезируя достижения своих предшественников, Гурвич показывает, что магия оказывает решающее воздействие не только на индивидуальное право, но и на право социальное, понимаемое в конкретизированном ранее Гурвичем смысле (т. е. право не только как техника регулирования, но и как юридическое сплочение социальных групп, что приводит к отказу от устаревшего противопоставления частного и публичного права). Более того, развивая свои идеи, Гурвич внес вклад в исследование проблематики иерархического порядка отдельных групп в рамках глобальных обществ.

В этом аспекте разработки Гурвича могли бы подвергнуться критике; по меньшей мере — это повод для констатации отсутствия в его исследованиях изучения роли магии в судебной деятельности. Жан Карбонье весьма тщательно изучил роль мага — «чиновника общества», противопоставляемого колдуну, «от которого общество, наоборот, ищет защиты».517 Карбонье приводит в пример обращение во многих архаичных обществах к сверхъестественному, сверхчеловеческому: заповедь Бога или богов позволяет разрешить конфликты, проявляясь в форме прорицания, ордалии или судебного поединка, а сверхъестественное замещает собой или скорее перекрывает собой естественное (в терминологии классической рациональности).

Снижение роли магического прорицания в глазах правоведов и социологов современных обществ не может свидетельствовать об исчезновении подобных явлений: в той или иной степени они и сейчас продолжают действовать. В частности, это касается сохранившегося, действующего и поныне обычая бросать жребий — этот обычай можно наблюдать при принятии решений высшими должностными лицами государства в рамках их полномочий. Нелишним было бы и исследование способов действия переменчивых и, можно сказать, антагонистических сил игры (Хейзинга) и разума. Вот еще один довод: существуют и магические деревья, в тени которых следует «вершить» правосудие, — наиболее известным из таких деревьев является дуб, хотя есть и другие, например груша. Интересной в этом аспекте является книга Роберта Ван Гулика о судебных решениях, принятых под сенью грушевого дерева, с подзаголовком «Китайское пособие по юриспруденции и полицейским расследованиям XIII в.» («Un manuel chinois de jurisprudence et d’investigation policiere du XlII-eme siecle». 1956; trad. ?d. Albin Michel 2002). И совсем не случайно надвое разрезают именно грушу, а не яблоко.

Своим существованием в современных обществах магия обязана не только шарлатанам и обманщикам. Более глубокое этнологическое изыскание открывает, что обряды и суеверия присутствуют в современном обществе ничуть не в меньшей степени, чем в обществах прошлого. Через изучение сферы бессознательного такое исследование позволяет лучше понять привязанность к определенным существам, вещам, местностям. Сегодня для изучения социальной жизни и даже исторических фактов широко используется также метод анализа архетипов. Так, в ходе послевоенного Нюрнбергского процесса было установлено, что перед нападением на Советский Союз 22 июня 1941 г. Гитлер в три часа ночи обратился за советом к коллегии колдунов. Однако им не удалось отговорить его от нападения и избежать повторения ошибки зашедшего слишком далеко Наполеона. Да и в менее затруднительном положении некоторые главы государств (любители гороскопов и иных способов предсказания судьбы) нередко обращаются за советами к астрологам. Как при порядке в обществе, так и при немыслимом в отрыве от порядка социальном дисбалансе люди склонны считать те или иные обстоятельства предсказуемыми и реальными, размышляя в духе сформулированной Фомой ' Аквинским теоремы творческого пророчества. И нет ничего необычного в том, что она применяется к анализу общественной жизни. Так же можно объяснить и близость химии и алхимии, астрономии и астрологии, теллурии и космизма, что навеяло некоторым умам мысль проникнуть в восточную мудрость и признать право на существование за сверхъестественным.

Речь не идет о впадении в обскурантизм и об обольщении завлекающими речами некоторых пророков иррационализма, которые привели некоторых просвещенных, но заблудившихся философов ко многим абсурдным высказываниям. Любому известно о существовании сект черной магии — но не все секты таковы. Каждый может найти во Вселенной силы тьмы — коллективные или индивидуальные, найти нелепости, но существуют и обряды магии света, такие, как магия оракулов, или, скажем, магия пророчеств друидов. Не нужно закрывать глаза и на то, что совершенно разные чудесные события сопровождаются (и это естественный ход событий) проявлениями сверхъестественного и мистического, которые отказывается признать узкий рационализм. Три волхва, пробывшие в пути к Вифлеему один день и одну ночь, — не были ли они магами? Они обладали меньшими научными знаниями, чем экономисты или метеорологи нашего времени, однако были наделены особым даром предвидения.

После работ Гурвича, и особенно Фрэзера, Дюркгейма, Бергсона, Малиновского, Ювелена, Мосса и многих других исследователей, в общественных науках под растущим влиянием лингвистических теорий и учения о бессознательном произошла значительная эволюция. Уже написана история структурализма или скорее его многочисленных разновидностей, крайностей и противоречий и, наконец, его упадка. Вместе с тем сделанные в рамках этого направления открытия не утратили своей актуальности, несмотря на сложность терминологии. Правоведов это направление привело к лучшему пониманию обычаев, возврата к атавистическим верованиям, к более широкому анализу фактического положения вещей, к признанию значимости не только рассудка, но и души, к внедрению в научный анализ таких принципов политики и сельского хозяйства, как «холодное» или «теплое», равно как и всех иных принципов, которые земледелие располагает на грани материального и нематериального и вводит в ритуал. К этому можно добавить и стойкий интерес к черной магии, ясновидению и диалогам с духами умерших.

Все это немаловажно. Но новое прочтение настоящей работы Гурвича позволяет реконструировать тот факт истории социологической мысли, объяснения которого социологи, этнологи и антропологи не ждали от структурализма: магия образует довольно-таки артикулированную систему со своей имманентной рациональностью. Это уже продемонстрировали такие научные дисциплины, как эпистемология и системный подход. В рамках этого плодотворного подхода Гурвич очень хорошо показал ту пользу, которую могут принести правоведам усилия по конкретизации используемых ими социологических понятий, таких, как «временные перспективы социума», «виды социальных групп», «глубинные уровни» социальной действительности. Уже более века правоведение, вольно или невольно, плодотворно развивается в этом направлении, создавая симбиоз общего и частного, абстрактного и конкретного, священного и мирского, мистического и политического Востока и Запада, такие основательные и новаторские разработки, как, например, работы Макса Вебера. И было бы несправедливым недооценить место Гурвича в этом движении. Настоящее издание как раз и призвано воздать должное заслугам этого мыслителя в рамках исследований проблематики права, магии и природы.