§ 2. Дюги, Леви и Ориу. Три французских основателя социологии права

Леон Дюги, Эммануэль Леви и Морис Ориу пришли к социологии права не от общей социологии, а от юриспруденции. В то время как первые двое могут рассматриваться в качестве учеников Дюркгейма, последний считал себя скорее его противником.

А. Леон Дюги занимался не столько изучением социологии права как таковой, сколько ее применением в юриспруденции, техническим искусством систематизации фактически действующего права, особенно права конституционного (Duguit L. Trait? de Droit Constititionnel. 1 ?d. 1908; 2 ?d. 1920— 1927). В то же время он постоянно говорил о «социологической теории права», что могло только повредить социологии права, которая ставит перед собой совершенно отличную от философии права цель и ни в коей мере не можсi претендовать на ее замещение.

Подобно Дюркгейму, Дюги отождествляет все право с фактической солидарностью, а именно с социабельностью. Но вместо того, чтобы провести разграничение различных типов права через классификацию форм солидарности, Дюги, обнаружив, что в цивилизованном обществе (которое одно только его и интересовало) может существовать лишь органическая солидарность, концентрирует все свое внимание на отношениях между правом, рожденным этой солидарностью (которое он называет «объективным правом»), и государством. Отождествляя солидарность и существующие коллективные группы (микросоциология и макросоциология) и противопоставляя государству нацию и международное сообщество как воплощения солидарности, Дюги использует связь между правом и социабельностью для освобождения позитивного права от опеки государства. Рассматривать право как функцию солидарности означает для него противопоставить неэтатизированное общество и его правопорядок (объективное право) государству, выражающему не солидарность, а отношения грубой силы между властвующими и подвластными. Так, с одной стороны, проблемы микросоциологии права отождествляются с проблемами, касающимися правовой типологии групп, а с другой стороны, государство исключается из числа существующих групп и рассматривается как фикция, маскирующая отношения механических сил.

«Объективное право», порожденное солидарностью, которая управляет исключительно противостоящей государству социальной средой, не зависит от проявления чьей-либо воли; оно предшествует изъявлению воли, так как единственное, что может сделать воля, — это признать государство и осуществлять правовое воздействие, встав на службу «объективному праву».

У Дюги этот индивидуалистический анархизм по отношению ко всем организованным надстройкам социальной жизни (анархизм, удивительный для мыслителя, считающего себя социологом) появляется из-за отрицания всех прав, droit subjectif (фр. — субъективное право. — Прим. пер.): «Говорить о правах индивидов, правах общества, правах группы значит говорить о том, чего не существует». С точки зрения «субъективных» прав, «не существует ни социального, не индивидуального права». Объективное право, возникающее из социальной солидарности, «исключает как понятие права коллектива распоряжаться индивидом, так и право индивида навязывать свою личность коллективу или другим индивидам.

Эта парадоксальная концепция, несмотря на то, что она привела Дюги к ряду противоречий, имела также и положительные результаты: она подтолкнула мыслителя к полному раскрытию роли непосредственного и организованного права, которое он ошибочно отождествляет со всем правовым регулированием. Именно это право Дюги характеризует как объективное право, возникающее из социальной солидарности и предшествующее выражению любой воли. Неорганизованное и спонтанное право «предшествует государству и превосходит его», и превосходит не только государственную власть, но также государственный порядок и государственные учреждения. Пределы и количество функций государства зависят от вариаций спонтанного и неорганизованного права комплексного общества; подобным же образом взаимоотношения и иерархия между различными иными группами видоизменяются, трансформируются и проходят сквозь движение данного неорганизованного и спонтанного права.

Прежде чем приступить к рассмотрению дифференциальной и генетической социологии права Дюги (наиболее поучительной части его работы), мы должны рассмотреть два вопроса. Во-первых, каким образом Дюги интерпретирует структуру социальной солидарности в ее отношении к праву? Во-вторых, признает ли он только непосредственное и неорганизованное общее право, возникающее в нации и международном сообществе, или же он также признает партикулярное спонтанное право?

Что касается первого вопроса, Дюги начинал свои исследования с исключения из социальной действительности, равно как и из солидарности, всего того, что мы не можем воспринять нашими «внешними чувствами».

Это можно объяснить, с одной стороны, сенсуализмом Дюги, который привел его к идее закрытого сознания, замкнутого на себя, и подтолкнул к рассмотрению коллективного сознания (в случае существования такового) как полностью трансцендентного и изолированного от индивидуального сознания и обращенного на себя. Действительно, по Дюги, исключается любая возможность существования имманентного коллективного сознания, предполагающая проникновение в него пробуждающегося индивидуального сознания. С другой стороны, мыслитель ввел в свою теорию непризнанный идеал (который постоянно замещает, по его мнению, реальную солидарность) — идеальную солидарность, заключающуюся в видении «совершенного общества» в форме «огромной кооперативной мастерской», основанной на равноправном и антииерархическом мутуализме. И этот идеал не допускает господства тотальности над индивидуумом, иерархического тоталитаризма, который кажется ему неизбежным следствием признания коллективного сознания. Характерно высказывание Дюги: «если существует только индивидуальное сознание и воля, то мы не понимаем, как одни могут превосходить других». Парадокс номиналистического индивидуализма Дюги, который, конечно, сыграл свою роль в отрицании им правовой реальности организованной надстройки, можно объяснить тем, что только таким путем сенсуализм смог бы дать отпор авторитарному тоталитаризму, к которому мыслитель испытывал глубокую неприязнь.

Иногда Дюги упрекали в том, что он дал приют наивной концепции предустановленной гармонии в социальной среде, управляемой солидарностью, порождающей общее объективное право, и исключающей всякую антиномию и все конфликты между группами (например, борьбу классов и профессий). В такой форме упреки определенно не оправданы, так как Дюги признавал узкие группы, каждая из которых порождала свое собственное «объективное право», что подразумевает возможность конфликтов между эквивалентными структурами права и открывает дорогу определенному плюрализму. Так, внутри солидарности, составляющей нацию, существуют «более узкие общности», такие, как союз различных отраслей промышленности, сопровождаемый коллективными соглашениями рабочих, профсоюзы, кооперативы, публичноправовые организации и т. д. Автономные системы правового регулирования этих общностей могут быть названы равнозначными. Дюги тем не менее видит только наличие «концентрических кругов солидарности», и это позволяет ему без труда установить устойчивую иерархию, которая невозможна для кругов той же самой величины, отличных друг от друга не количественно, но различием в их функциях (например, политическая, экономическая, религиозная группы; или в пределах экономического общества: группы производителей или потребителей, или группы, составленные из различных профессий, и т. д.). В этом смысле Дюги невозможно отказать в определенной склонности к монистическому «гармонизму», и это в значительной степени лишает основы юридическую типологию групп, саму по себе запутанную из-за отсутствия какого-либо микросоциологического анализа и из-за отрицания действительности организованной надстройки.

Правовая типология современного комплексного общества, в том виде, как она была разработана Дюги, предполагает описать преобразования правовой системы во второй половине XIX и в XX столетиях. Такие преобразования, согласно автору, указывают на упадок государственного суверенитета в области публичного права и автономии воли в области частного права. Эти тенденции особенно сильно проявляются в растущем ограничении роли статута и договора.

«Римская, королевская, якобинская, наполеоновская формы государственного коллективизма», связанные с принципом суверенитета, «который является лишь еще одним наименованием для принадлежащего государству субъективного права командовать... вымирают» для того, чтобы на смену им пришел «функциональный федерализм децентрализованных публичных объединений», функционирующих под началом представителей публичной власти. Профессиональные союзы проявляют тенденцию к интеграции в эту кооперативную федерацию публично-правовых объединений — форму правления будущего. Данная тенденция ярко демонстрирует принцип замены «управления людьми на распоряжение вещами», предсказанный многими мыслителями. Эта замена, как ранее указал Дюркгейм, происходит одновременно с расширением функций государства. Вместе с тем «статут» как преобладающий способ признания спонтанного и неорганизованного права, сильно ограничивается другими процедурами признания, эквивалентными «статуту», такими, как коллективные трудовые договоры, уставы различных ассоциаций, специальные стандарты публичных объединений и т. д.

Автономия воли ограничена многочисленными аспектами: современное право часто защищает социальные цели, не имеющие никакого отношения как к индивидуальному, так и к коллективному субьеюу (фонды Рокфеллера, Карнеги, Гонкуровские премии, построенные на пожертвования объекты социальнокультурного назначения, муниципальные больницы); «объективная ответственность» не за деликт, а за риск, которому подвергаются работники в процессе исполнения своих трудовых функций, заменяет субъективную ответственность; собственность более не является jus utendi et abutendi (лат. — правом использовать и потребить. — Прим. пер.), а является «социальной функцией», ограниченной обязанностью использовать собственность продуктивно. Эта социальная функция часто направлена на объективные цели, и в этом случае сама собственность более не принадлежит субъекту собственности. Наиболее впечатляющим, однако, является ограничение договорного отношения как свободного соглашения между индивидуальными волями. Целый ряд особо важных обязательств и отношений возникает независимо от таких соглашений между равнозначными между собой волями. Сделки, которые до сих пор называются «договорами», такие, как договоры перевозки, поставки газа, электричества, погрузки, трудовой договор, государственные концессии, представляют собой лишь одностороннее следование установленным заранее правовым предписаниям, без учета пожеланий со стороны предполагаемого «контрагента». Такой контрагент просто принимает обязательный для него правопорядок, который он не может изменить; он просто допускает свою интеграцию в уже сложившуюся группу.

Таким образом, в нашу эпоху благодаря параллельному упадку «империалистической концепции публичного права» и «индивидуалистической концепции частного права» возникает «...правовая система, которая является реалистической, социалистической и объективистской» и которая сама по себе выступает «результатом сегодняшнего дня в истории. Еще до окончания строительства здания внимательный наблюдатель уже чувствует первые признаки его разрушения и первые элементы зарождения новой системы. Является ли создаваемая сегодня система прогрессом или регрессом? Мы не знаем. В науке об обществе практически нет смысла задавать подобные вопросы».

Предпринимая попытку критически оценить социологию права Дюги, отметим для начала то, что кажется очевидным: некоторое противоречие между систематической частью и типологической, генетической частью его социологии. Автор заявляет, с одной стороны, что государственный суверенитет никогда не существовал, а с другой стороны, что в нашу эпоху он находится в процессе исчезновения; в одном месте он говорит, что автономия воли всегда была метафизической фикцией, а в другом месте он описывает, как она последовательно ограничивается правоотношениями.

Нет сомнения в том, что общая тенденция концепции Дюги слишком догматична, слишком мало пропитана принципом релятивизма. Очевидно также и то, что описание им правогенеза не свободно от некоторого предубеждения, от желания доказать, что существующая эволюция права со всех точек зрения подтверждает его теоретические предпосылки, сенсуалистический реализм, отсутствие прав и субъектов права в правовой действительности и т. д. Иные качественные типы правовых систем представлены как ошибки и отклонения, а существующий тип — как воплощение истины, которая соответствует непризнанному идеалу федералистского и равноправного мутуализма. Эти отклонения в исследованиях и описаниях Дюги, вопреки его собственным методологическим принципам, определенно нанесли большой вред исследованиям этого ученого, часто не позволяя ему понять истинный смысл преобразований и беспристрастно описать их. Но, чтобы воздать должное Дюги, следует сказать, что иногда догматизм и абсолютизм его концепций более показной, чем реальный. Например, когда Дюги говорит, что государственный суверенитет всегда подчиняется превосходящему и независимому от государства праву, мы могли бы подумать, что он противопоставлял догме абсолютного государственного суверенитета другую догму, которая не в состоянии лучше объяснить фактические реалии, чем догматическая концепция самого Дюги. Все же, если мы проведем разграничение между юридическим суверенитетом (превосходство одной системы правового регулирования над другой) и политическим суверенитетом (государственная монополия на безусловное принуждение), что Дюги и делает в скрытой форме, мы сразу поймем, что в отношениях между государством и правом могут появиться весьма важные изменения. Когда спонтанное и неорганизованное право, в рамки которого входит и правовой суверенитет, закрепляет за государством особенно широкие полномочия (особенно исключительное полномочие на формальное признание права), то тогда государство обретает значительную роль в правовой жизни; и сочетание этой роли и политического суверенитета государства ведет к ошибочной идее абсолютного суверенитета. Напротив, когда вариации спонтанного и неорганизованного права комплексного общества предоставляют иным, кроме государства, группам компетенцию признавать общее право, то роль государства в правовой жизни снижается, и в этом случае мы говорим об «упадке государственного суверенитета». Это, однако, никоим образом не затрагивает государственную монополию на безусловное принуждение (политический суверенитет), которую оно сохраняет в пределах своей компетенции. Подобные примеры могут быть приумножены.

Нам следует сделать паузу, чтобы рассмотреть один момент в рассуждениях Дюги, который требует более основательных оговорок. Это отрицание со стороны Дюги субъективных прав и юридической реальности организованных надстроек и отождествление следующих трех альтернатив, которые в действительности пересекаются и не совпадают друг с другом: организованное и неорганизованное право, права и объективное право, индивидуальное и социальное право. Вместо того чтобы подвести нашего автора ближе к социальной действительности, подобное отождествление постоянно отдаляет мыслителя от нее. Чтобы отстаивать свою позицию, он вынужден признать «конструктивные нормы права», установленные формальными методами признания, в противоположность «нормативным правилам права». Это возвращает организации обратно в правовую жизнь, так как данные процедуры признания непосредственно связаны с организациями. Кроме того, Дюги вновь прямо вводит в свои положения организованное право, когда говорит об автономных уставах организованных групп и приписывает важное место в своей типологической и генетической социологии права «сотрудничеству публично-правовых организаций», органы которых, очевидно, основываются на организованном праве. Исключенные из права как чистые механизмы насилия, организации, таким образом, оказываются повторно интегрированными в сферу права. С возникновением организаций вновь появляются субъективные права у тех, для которых организации являются кристаллизованными институтами, что в работах Дюги проявляется в форме признания «субъективных правовых ситуаций». Эта концепция совершенно не отличается от обычной концепции «субъективных прав», за исключением большей дисперсии этих прав и отсутствия какой-либо связи между ними. В действительности, так как правосубъектность является не чем иным, как правомочиями и обязанностями, распределенными в соответствии с объективным правом, то она варьируется в зависимости от изменения субъектного состава: чем более объективное право становится организованным, тем более появляется субъективных прав, преумноженных и переплетенных между собой. И чем более социальное право преобладает над индивидуальным правом, тем более социальные права субъектов преобладают над их индивидуальными правами.

Заслуга Дюги заключается, скорее, в указании на существование определенных проблем, которые Дюркгейм упустил из виду (соотношение спонтанного и неорганизованного права, права и государства), чем в их разрешении. В сущности, Дюги продолжил и применил к своему времени исследования тех теоретиков, которые указывали на существование социального механизма правового регулирования в противовес государству (особенно «исторической школы юристов» и Прудона). Вклад Дюги в социологию права заключается больше в его борьбе против некоторых возведенных в святыню догм и в описаний последних преобразований права, чем в методичном изучении проблематики.

В. Если Дюги стремился повернуть социологический синтез Дюркгейма в русло радикального натуралистического реализма, вплоть до сенсуализма, Эммануэль Леви, напротив, пытался придать ему исключительно субъективистскую и идеалистическую ориентацию. Его книги (Levy E. 1) L’Affirmation du Droit Collectif. 1903; 2) Les Fondements de Droit. 1929), — представляют социологию права, основанную исключительно на «коллективных убеждениях». Не все работы Леви относятся к проблематике социологии права. Его систематические взгляды, подчеркивающие мистический, алогический, сверхинтеллектуальный элемент в коллективных юридических верованиях (однако в меру ограниченных разумом), связаны с описанием непосредственного юридического опыта, к которому можно прийти лишь через философию права. С другой стороны, Леви преследует практическую цель развития «социалистического видения права» и обнаружения духа будущего права, согласующегося с его убеждениями. Эти два аспекта не будут затронуты здесь,485 поскольку они не являются вкладом в собственно социологию права.

Интерес Э. Леви направлен почти исключительно на проблемы происхождения права, перенесенные в современную эпоху. Он описывает недавние преобразования права через вариации коллективных верований. Другими словами, Леви анализирует современную ему эволюцию коллективной психологии права. Не затрагивая проблемы микросоциологии права и юридической типологии групп, Леви (постольку, поскольку он делает попытку построения систематической социологии права) ограничивается настойчивым акцентированием преобладающей роли спонтанного, неорганизованного права, по отношению к которому кристаллизованное, жесткое, постоянно запаздывающее в развитии организованное право является не чем иным, как отражением. Это спонтанное право представляется Леви, с одной стороны, исключительно в форме «коллективного права», а с другой стороны, как феномен сознания: «наша природа, наш Абсолют». Если точнее, это — коллективное сознание, проникающее в индивидуальное сознание и проявляющееся через «договоры» (мы бы сказали, через взаимопроникновение сознаний), это — свободные потоки коллективного разума. Другие уровни социальной действительности (морфологический базис, различные внешние поведенческие стереотипы, символы, ценности и идеалы) не берутся в расчет.

Тотальная «дематериализация права» у Леви, понимаемая как сведение всей юридической жизни к одним лишь верованиям, принимает форму интерпретации всех правовых институтов в аспектах «доверия», «добросовестности» и «ожидания». Собственность, ответственность, договор, право собственности и договорное право, конституционное, гражданское и уголовное право, таким образом, имеют одну и ту же психологическую основу. Собственность — это только добросовестное владение; ответственность возникает из злоупотребления доверием; договоры, индивидуальные или коллективные, основаны на доверии сторон, отражая коллективное доверие в действии договора; сила публичной власти есть лишь результат того же самого коллективного доверия. Леви идет еще дальше: доверие, добросовестность и ожидание, являющееся их результатом, сведены к верованиям. Психология «поддающихся изменению коллективных верований» полностью переходит, согласно автору, в «горизонт доверий» — основу единства всех правовых институтов, которые сводятся исключительно к договорному праву. Таким образом, все правоотношения были низведены до отношений между доверяющими друг другу лицами; по существу это — разграничительные и отрицательные отношения, предполагающие изолированных и противопоставляемых субъектов! Не сумев разглядеть проблему форм социабельности, Леви заканчивает низведением всех форм социабельности к «отношениям с другими», alter ego (лат. — альтер эго, другое Я. —Прим. пер.), к отношениям взаимозависимости и сходимости, игнорируя частичные взаимопроникновения и слияния сознаний и, таким образом, возвращаясь к традиционным индивидуалистическим концепциям.

Описание существующих преобразований права, сделанные Леви, в значительной мере страдает от этой двойной ограниченности его взглядов: от низведения всей социальной действительности права, всего общества в целом к одной лишь коллективной психологии и от ограничения этой психологии только психологией доверия, понятием скорее межиндивидуальной и межгрупповой (интерментальной) психологии, чем коллективной психологии в истинном смысле. Существующие преобразования права имеют тенденцию заменять личное обязательство должника обязательством его собственности, а право собственности — правом на ценности, независимые от всего владения. «Сначала был задействован человек; затем его собственность, после его имущество, далее товары, на которые он имеет лишь право доверия, и, наконец, всего лишь ценности». «Область ценностей есть область влияний», и право на ценности опирается, по существу, на шаткое основание, прилив и отлив коллективного доверия той или иной фабрике, предприятию или промышленности, той или иной отрасли национальной экономики, тому или иному классу, постоянно воссоздавая все новые права, создавая и уничтожая приобретенные блага и социальные статусы.

Правовой режим ценностей глубоко изменяет значение договора и структуры государства, которые развиваются вместе. По аналогии, это преобразовывает ответственность через укрепление коллективного характера данных внутренних ситуаций. Таким образом, индивидуальный договор полностью отождествляется с коллективными договорами. «Контракт охватывает не только отношения между договаривающимися сторонами, он влияет на все схожие ценности, товары, титулы; принцип, что юридически значимые действия не касаются третьих лиц, мертв; отпали все правовые ограничения». «Коллективные договоры, которые порождают доверия труда к капиталу, не образуют отдельного института»; когда коллективный договор, совершенный профсоюзом, «проецирует свой луч непосредственно на всех, на членов профсоюза и лиц, не являющихся членами профсоюза, на настоящее и будущее», то это лишь проявляет общие тенденции развития договора «при правовом режиме ценностей». Ответственность при этом режиме становится, по существу, коллективным страхованием против профессионального или другого риска; сейчас это — лишь «оценка риска». Наконец, «государство, существующее в основанном на индивидуальной собственности обществе, где государственное принуждение ограничивает и объединяет изолированное право, участвует (сегодня) в неустойчивых ценностях и растворяет себя в коллективных актах доверия». «Невозможно ограничить ценности». «Государство доходит до того, что доверие, вера, надежда и уверенность, которые время формирует и отменяет, применяются к будущему». Развитие экономических группировок, в свою очередь, разделяет государство на мелкие части; и государство в его традиционных формах подвергается атаке со стороны международных организаций, с которыми оно отождествляется. «Так государство развивается до тех пор, пока оно не уничтожит себя. Мы можем сказать, что это проявляется повсюду». Государство — это уже «любой социальный договор, который порождает и защищает право». Но и при режиме ценностей договор обладает теми же самыми характеристиками. Следовательно, в настоящее время «существует единство государства и договора; договорное государство капитала и рабочей силы мобилизует территориальное государство и тем же самым способом захватывает нас». С этой точки зрения Леви возражает тем, кто говорит об упадке договора и государства. Они просто принимают новые формы по мере того, как совпадают друг с другом и непосредственно сливаются с коллективными актами доверия, которые преобладают повсеместно.

Бесспорно, Леви дал нам чрезвычайно тонкое описание преобразований собственности и ответственности в современном капиталистическом обществе, стремящемся к праву. Такое общество основано на нестабильных ценностях, находится под влиянием и в зависимости от коллективного доверия и страхования риска, являющегося результатом нестабильности. «Сфера доверия», ограниченная коллективной (или, скорее, интерментальной) психологией, оказалась слишком узкой для объективного описания современного развития права во всей его сложности. Доверия соответствуют лишь определенной форме социабельности — «отношениям с другими» (alter ego), основанным на ограничении и равенстве; они не могут служить принципом объяснения различных типов права, выработанных группами, которые опираются на множественные формы социабельности через взаимопроникновение и частичное слияние в «Мы»: государственное право, автономное групповое право, право коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами об условиях труда и т. д. Отождествление индивидуального договора с коллективными сделками и их обоих с государством противоречит наиболее очевидным юридическим и социологическим фактам. Это создает искусственное гармоничное единство в сфере, где возникает острейшая антиномия, конфликты и борьба. В рамках такого единства невозможно решить ни одной конкретной проблемы (например, проблему взаимного действия индивидуального договора и коллективной сделки, проблему свободных профсоюзов или корпораций, интегрированных в государство как его органы и т. д.). Преувеличение Леви тезиса Дюркгейма и Сен-Симона о преобразовании государства в орган, который управляет, но не властвует, зашло так далеко, что приравняло государство к любым порождающим право социальным договорам, что раскрывает монистические и унитаристские тенденции мыслителя. И наконец, сосредоточенность автора на одной коллективной психологии или, скорее, на интерментальной психологии, где исключаются все конфликты между различными глубинными уровнями социальной и правовой действительности (в частности, между организованными надстройками и спонтанными инфраструктурами), приводит его к игнорированию сложного и разнообразного равновесия между принципами господства и сотрудничества. Все это привносит путаницу в разработанное Леви понятие коллективного права и в описание правовых преобразований, идущих к триумфу этого вида права. Неуверенность и неточности возрастают благодаря отсутствию мик- росоциологического анализа, который открыл бы внутри самой спонтанной общности борьбу между массой, общностью и всеединством (см. ниже: гл. II).

С. В противовес сенсуалистическому реализму Дюги и субъективистскому идеализму Леви, Морис Ориу пытался, подобно Дюркгейму, найти «идеалреалистский» базис для своей социологии права. Однако, в отличие от Дюркгейма, он решительно подтверждал несводимость уровня включенных в социальную жизнь ценностей и идей к коллективному сознанию, которое схватывает их, но которому они сопротивляются, утверждая себя как цели. «Наиболее важным, как мне кажется, — писал Ориу, — является разрыв социальной науки с философским субъективизмом и опора на объективный идеализм, даже если это приведет к возврату к платоническому идеализму». Эти идеи и ценности, однако, не могут быть обнаружены посредством научных конструкций, поскольку они обособлены и воплощены в фактах, которые окружают нас. Только расширенный непосредственный опыт позволяет нам уяснить их. Духовный элемент социальной жизни не является устойчивым и неизмененным, но движется в пределах «творческой длительности» (по Бергсону). Этот элемент, проникая и одухотворяя все другие измерения социальной жизни, придает последней характер качественного динамизма, связанного с творческой длительностью. Применяя эти принципы, в сочетании с принципом противоречивого и плюралистического характера социальной действительности, которая состоит из равновесия, по сути своей подвижного, непостоянного и всегда непредвиденного (влияние Прудона), Ориу удалось во многом примирить социологию права с философией права, соблюдая границы между ними. Точкой их соприкосновения, согласно автору, является институт, и именно на анализе этого явления Ориу сосредоточил свои основные усилия. С философской точки зрения, именно в институте мы должны искать объективные юридические ценности и идеи, в особенности многочисленные проявления идей справедливости и порядка, составляющих идеальный элемент всего права. С социологической точки зрения, именно в институте достигается непостоянное равновесие между поведениями и силами, и именно там мы наблюдаем взаимопроникновения и схождения сознаний в служении идеям. Именно в институте происходит «преобразование фактической ситуации в юридическую. Действительность права дифференцируется на нескольких глубинных уровнях. В нескольких шагах продолжается «драма персонификации социальных групп»; порядок социального права и порядок индивидуального права противопоставляются как «общность-институт» («институт-группа») и институт «отношений с Другими» («институт-вещь»). Наконец, с точки зрения юриспруденции, именно в институте и в отношениях между институтами разрешается проблема источников позитивного права, проблема первичности материальных или же формальных (или вторичных) источников, проблема процедуры признания.

Социология права Ориу, акцентирующаяся на анализе уровней глубины и равновесия, образующих «институт», т. е. на социальной действительности права, направлена, с одной стороны, на систематические проблемы (конфликты и компромиссы между спонтанным динамичным правом и организованным, более жестким правом, правопорядком общества и государства), а с другой стороны, на проблемы, связанные с юридической типологией групп. Последние, к сожалению, не отграничиваются от микросоциологии права. Среди многочисленных работ Ориу социологии права непосредственно касаются следующие: Hauriou М. 1) Science Sociale traditionelle. 1896; 2)

L’Institution et le Droit Statutaire. 1906; 3) Principes de Droit Public. 1 ?d. 1910; 2 ?d. 1916; 4) La Souverain?t? Nationale. 1912; 5) La Th?orie de l’institution et de la Fondation // Cahi?rs de la Nouvelle Journ?e. 1925. Его работы «Pr?cis de Droit Administratif» (многочисленные издания) и «Precis de Droit Constitutionnel» (1 ?d. 1923; 2 ?d. 1928) имеют, напротив, более технический характер. Кроме того, работы Ориу, написанные после 1916 г., отходят от социологического релятивизма и знаменуют возвращение к концепциям Фомы Аквинского (устойчивая иерархия между группами, априорное господство государства, идея «личного основателя» института) в прямом противоречии наиболее ценным достижениям мысли самого Ориу. Так как наш интерес сосредоточен исключительно на социологии права Ориу, то мы можем опустить проявления его догматической регрессии более позднего периода.486

Институт, «эта юридическая идея задачи или предприятия, которое осуществляется и затвердевает в социальной структуре», представляет собой спонтанный, динамичный и конкретный элемент права. Это — наиболее глубокий и наименее кристаллизованный уровень социальной действительности права, противопоставляемый всякому интеллектуальному схематизму, любой концептуальной оболочке, так же как «идея задачи» (динамичных ценностей) противопоставляется выражающей ее лишь частично «цели», так же как «порыв», elan (фр.), противопоставляется законченности.

Институт, этот постоянно обновляемый источник спонтанного права, представляет собой «качественную продолжительность, непрерывность, короче говоря, реальность в жизни права», его истинный «онтологический» элемент. Докапываясь до глубин действительности, мы и находим «власть, которая не кажется ни персонифицированной», ни фиксированной. И уже не желание, не организация, не принуждение, не правило, но сам институт, «более объективный, чем все правила» (даже наиболее гибкие), становится спонтанной социальной гарантией всех правоотношений. Более поверхностные уровни социальной жизни права, не имея той же самой плотности, той же самой интенсивности бытия, проецируются на институт, который является их лелеющим и животворящим корнем, их первичным источником. Здесь мы находим следующие уровни: 1) наиболее поверхностный слой представляет собой затвердевшие правовые нормы, заранее установленные в соответствии с техническими процедурами признания (статуты, уставы, обычаи, судебные прецеденты, коллективные переговоры и т. д.); 2) далее следуют более гибкие правила, установленные ad hoc («полицейские правила», дискреционное и дисциплинарное право); 3) наконец, следует институт, демонстрирующий, что «право не может быть сведено к правовым нормам», которые оставались бы эфемерными, если бы не опирались на безличную и спонтанную власть института, «материализующего идеи и ценности в фактах»; в особенности это относится к идеям «справедливости и социального мира».

Ориу противопоставляет два типа учреждений: «институты-группы» (социальные органы) и «институты-вещи» (отношения с другими). Проведя это разграничение, он затрагивает проблему форм социабельности как колыбели различных видов права. Но так как Ориу не проводит различия между микросоциологией и макросоциологией права, он не ставит и вопроса о соотношении социабельности с проблемой «внутренней и внешней правовой жизни» реальных коллективных объединений. Институт-группа «является феноменом взаимопроникновения индивидуальных сознаний, охватываемых общей идеей и процессом мышления (более точно, схватыванием) друг друга». Это частичное слияние сознания Ориу квалифицирует как общность, термин, которому он придает тройной смысл. Мыслитель определяет его как особо интенсивную форму коллективного сознания; форму социабельности, реализованную в понятии «Мы»; необходимость участия в духовности для достижения этого результата. Именно «проявление общности среди членов института, интериоризованное в структуре идеи задачи», делает институт не сводимым к сумме своих элементов Целым, способным к связыванию их правом без их индивидуального согласия и, таким образом, порождающего порядок «социального права» или «институционального права» в строгом смысле этого термина. При этом внутреннее равновесие поведений и сил, поставленное на службу общности в некоей «идее», порождает «социальную силу». Эта сила является лишь объективной функцией группы как «неповторимой целостности», не предполагающей ни организацию, ни персонификацию группы, так как она первична по отношению к ним. Часто институт-группа скрыт под договорной формой, например, под формой «договоров присоединения», трудовых контрактов, коллективных переговоров. В последнем случае договаривающиеся стороны (союзы работников или работодателей) являются лишь представителями института-группы, а их соглашение — лишь одной из форм признания порядка уже существующего социального права. В первом же случае работник просто интегрирует себя в существующий фабричный правовой институт и подчиняется его правопорядку.

Для того чтобы обрести правовое бытие и породить автономную структуру социально-правового регулирования, институт-группа совсем не обязательно должен признаваться в качестве «юридического лица» в своих внешних действиях. Круг производителей или потребителей, промышленность, фабрика, семья являются представителями института-группы в не меньшей степени, чем профсоюзы, тресты, акционерные компании, церкви, государства и т. д. Более того, даже когда институты-группы расцениваются как незаконные и преследуются государством, они остаются юридическими реалиями, поскольку их внутренняя жизнь независима от внешнего признания. Конфликты между автономными порядками социального права возникают тогда со всех сторон, что обуславливает социальный и юридический плюрализм. Ориу (вопреки Дюги) возвещает о фундаментальной реальности групп как субъектов права и ищет социологическое объяснение «феномена юридической персонификации социальных тотальностей». Здесь он снова обращается за помощью к своей социологии глубинных уровней, различая четыре навязанных сверху акта «драмы персонификации группы», соответствующей четырем уровням глубины этой же группы. Самым глубоким слоем группы является спонтанная «основополагающая общность», фундирующая в качестве «объективной индивидуальности» всякую организацию и персонификацию. Выше следует производная от основополагающей общности организация, представляющая собой социальную власть. Когда драма персонификации приостанавливается в этом акте «объединения», организованная надстройка становится ассоциацией господства, недостаточно укорененной в «основополагающую общность», располагаясь на ее поверхности. На третьем уровне стоит «интериоризация инкорпорации» через проникновение в нее основополагающей общности; это подразумевает триумф демократического сотрудничества в пределах организации и преобразовывает организованную надстройку в «коллективную нравственную личность», способную с вободно принять присоединяющихся к ней членов. Эта «нравственная личность группы» функционирует только для внутренних нужд группы как субъект того правопорядка, который она порождает. Наконец, последним актом драмы персонификации группы является присвоение группе статуса «юридического лица» для внешнего использования. Здесь группа представляется «как простая социальная единица», подчиненная «отношениям с другими». Это наиболее поверхностный уровень правовой действительности группы, ее внешняя оболочка. «Она подобна декорациям театральной сцены: перспектива рассчитана на аудиторию, т. е. на внешний эффект. Но как только кто-либо выходит за кулисы, т. е. внутрь, весь эффект пропадает». Иными словами, из-за того, что мы рассматривали только этот наиболее поверхностный уровень группы и неправильно стремились применять его к внутренней жизни группы, игнорируя социологические корни проблемы, мы были вынуждены рассматривать индивидуальность групп как фикцию и даже стремиться устранить эту «фикцию». Юридическая социология Ориу, продолжая и совершенствуя работу Гирке, в глубинных уровнях возвращает группам их правовую ипостась и индивидуальность, принимая спонтанную «общность» института- группы в качестве отправной точки, от которых возникают основные стадии персонификации.

Институт-вещь, или «юридическая коммерция» (сделки), осуществляет, подобно всем институтам-группам, «объективные идеи», в частности, идею уравнивающей справедливости. Но ее социологическая основа иная. Здесь мы имеем дело с «отношениями с другими», протекающими вне групповых институтов, т. е. с отношениями между группами или отдельными лицами, которые остаются, по существу, отличными друг от друга, взаимно отделенными, и связь между которыми не идет дальше общения в противоположность общности. Мы должны, скорее, обратить внимание на интерментальную психологию, чем на коллективное сознание. Целое не является результатом «отношений с другими», от которых не может произойти никакой власти. Такие отношения между индивидуумами и группами спонтанно осуществляют идеи, «длящиеся в социальной среде», также порождая свой собственный правопорядок, «механизм индивидуально-правового регулирования», представленный в контрактах, сделках, кредитах, собственности и т. д. Индивидуальное право — это более поверхностная ступень социальной действительности права, чем социальное право, так как первое предполагает последнее. «Слой институтов-групп —самый глубокий и наиболее архаичный; он играет ту же роль, что и страта гранита в земле: именно он представляет скелет, который держит более поздние слои, образованные в результате рассыпания отношений с другими». Конечно, здесь не учитывается контраст между объективным правом и субъективными правами, поскольку они переплетены с индивидуальным и социальным правом. Кроме того, равновесие между этими двумя последними правопорядками (оба одновременно подразумевают объективное право и субъективные права) непостоянно, и «в истории права несколько раз полностью менялось». Такие изменения вызываются вариациями социального права, которое в этом смысле сохраняет первенство. Вот, по существу, релятивистская и социологическая точка зрения, которой, к сожалению, Ориу не остался верен в своих последних работах.

Энергия, с которой Ориу настаивал на способности каждого института- группы порождать свой собственный механизм правового регулирования, сила, с которой он поставил проблему юридического плюрализма, неизбежно приводили мыслителя к изучению юридической типологии отдельно взятых групп. Действительно, в самом начале карьеры Ориу поднял проблему специфики типов групп, таких, как территориальные институты (государство), институты экономической деятельности и религиозные институты (два последних не являются территориальными) и, наконец, таких институтов, как нация и международное сообщество, которые охватывают все другие. Проведение различий между организованными надстройками как «инкорпорациями» и «нравственными личностями», между публичными органами и «ассоциациями социального интереса» демонстрируют нам склонность Ориу к дополнительному дифференцированию соответствующих структур правового регулирования. Проведение различия между «политическим суверенитетом», принадлежащим государству и состоящим в «принуждающей силе», и «юридическим суверенитетом» (суверенитет права), принадлежащим не- этатизированному обществу, особенно нации, позволило Ориу беспристрастно предвидеть перевороты в иерархии юридических типов группировок.

Эта типология групп, однако, не была развита Ориу далее и не представляет собой существенного прогресса по сравнению с предшествующими концепциями, чему есть множество причин. Первое — это полное отсутствие микросоциологии, которая в пределах каждой группы изучает множественность форм социабельности, по-особому соревнующихся и уравновешивающих друг друга. Так как соответствующие определенному типу группы механизмы правового регулирования — это комплексы различных видов права, порож- ' денные формами социабельности, они могут быть охарактеризованы только с помощью этих последних. Другими словами, забывая, что истинные спонтанные институты — это не группы, а микросоциологические элементы, Ориу лишил себя возможности плодотворного изучения юридических особенностей групп, сводя последние к единственной форме социабельности — «общности». Наконец, само отсутствие микросоциологического анализа заставило его сомневаться в том, что общий интерес помимо государства может быть представлен другими группами, и к концу карьеры это колебание привело мыслителя (под влиянием Фомы Аквинского) к догматическому возведению государства в ранг «института институтов», наиболее совершенного и выдающегося института, «воплощающего общее благо». Наконец, отступив от своих собственных более ранних концепций, Ориу отказался рассматривать экономическое общество еп Ыос (фр. — в целом. — Прим. пер.) как институт- группу и априорно приравнял его к «юридической коммерции» (системе сделок), довольно неожиданно заявив, что «центр притяжения — это буржуазное государство, предполагающее неприкосновенность частной собственности и свободу рынка». Не является неожиданностью и то, что юридическая типология групп не относится к числу сильных мест в социологии права Ориу; заслуга последнего скорее лежит в исследовании глубинных уровней правовой действительности, раскрывающих «вертикальный плюрализм» права гораздо более тщательно, чем «горизонтальный плюрализм». Если к этим оговоркам мы добавим то, что у Ориу бесполезно искать анализ правовой типологии комплексного общества, не говоря уже о рассмотрении проблем правогенеза; если мы увидим, как он постоянно возвращается к традиционным концепциям постоянства и неизменности духовного мира (чьи функциональные отношения с воплощающими их коллективными поведениями остаются загадкой для Ориу), увидим, что он не принимает во внимание различие между объективными идеями и ценностями и теми символами, которые выражают их и которые непосредственно зависят от той социальной среды, в которой они действуют, то мы сможем оценить ограниченность социологии права Ориу, которая колеблется между последовательным функциональным релятивизмом и постоянно повторяющимся традиционным догматизмом.