Социология политических систем и концепции политического развития
Во второй половине 50-х — начале 60-х годов буржуазные политологи США приступили к созданию теоретических схем и моделей, претендующих на обобщение эмпирических исследований политического поведения, вы- ййЛенне общих закономерностей политического процесса. Большое внимание они стали уделять систематизации аналитических понятий и категорий, общеметодологическим вопросам, формализации. При этом центральной аналитической категорией стала категория политической системы, в основе которой лежит идея взаимосвязанности структуры (институтов, норм) и процессов (поведения различных социальных групп и индивидов), всех типов «социального действия», имеющих отношение к принятию политических решений. Упор на «действие» означал, с одной стороны, акцентирование внимания на изучении эмпирически наблюдаемого поведения, учете формальных норм и институтов лишь в той мере, в какой они реально воздействуют на это поведение. С другой стороны, понятие «действие» стало означать изучение политического поведения в контексте системы, с учетом взаимосвязи и взаимозависимости всех элементов политической структуры, определенной упорядоченности и устойчивости во взаимодействии этих элементов. Важное значение стало придаваться таким понятиям, как «среда», «граница», «входы» и «выходы» политической системы; процессам «взаимообмена» между «системой» и «средой», функционирования политической системы на уровнях «входа» и «выхода». Возникновение этих понятий было обусловлено главным образом тем влиянием, которое стала оказывать на обществоведение кибернетика. Однако наибольшее признание среди политологов получили организмические идеи структурного функционализма, и прежде всего заимствованное из биологии понимание функции как жизненно важных для организма процессов. Биологическое значение функции было впервые использовано в социальной антропологии — науке, занимающейся сравнительным изучением т. н. «примитивных» обществ и культур. Признавая факт такого заимствования, основоположник западной социальной антропологии А. Радклифф-Браун исходил из того, что н в социальной сфере «функцией любой повторяющейся деятельности, такой, как наказание за преступления или церемония похорон, является тот вклад, который она вносит в сохранение структурной преемственности»118. Именно представление о функциях как жизненно важных для организма процессах было воспринято крупнейшим представителем структурного функционализма в социологии Т. Парсонсом, который в своей теории «социального действия» впервые сформулировал идею так называемых функциональных императивов, т. е. требований, реализация которых обеспечивает нормальное состояние (или равновесие) социальной системы,— достижение цели, адаптацию системы по отношению к внешней среде, интеграцию всех компонентов системы и регулирование скрытых в ней напряжений1. Позитивный вклад в реализацию этих требований, обеспечивающих жизнедеятельность общества, и является, согласно Парсонсу, функцией. При этом он исходит из того, что все социальные институты (экономика, политика, право, культура, семья и др.) по аналогии с органами живого организма имеют определенное функциональное назначение в обществе, делают вполне определенный вклад в обеспечение его жизнедеятельности, т. е. способствуют реализации соответствующего функционального императива. Так, экономика, по Парсонсу, преимущественно осуществляет функцию адаптации, культура и право — интеграции и регулирования скрытых напряжений системы, политика — целеполагания и мобилизации ресурсов для достижения цели, хотя и являются полифункциональными (т. е. участвуют в удовлетворении и других функциональных потребностей общества)2. Согласно Парсонсу, существует также самая непосредственная связь между функциями и официальными целями организаций: то, что для организации является целью, для более широкой системы выступает как функция. Идея функциональных императивов Т. Парсонса была заимствована целым рядом американских политологов. Так, У. Митчелл в своей монографии «Американская полития» интерпретирует политику как специфическую подсистему социального действия, связанную с другими социальными подсистемами — экономикой, культурой, социальной структурой и системой личности, но аналитически отграниченную от них и осуществляю119 Шую функции: 1) адаптации и авторитетного определения целей системы; 2) авторитетной мобилизации ресурсов для достижения этих целей; 3) интеграции и регулирования скрытых напряжений системы и 4) распределения ценностей и издержек. Взаимодействуя со «средой», т. е. с другими социальными подсистемами, политическая система «получает» из нее ресурсы, требования, ожидания и поддержку, на основе которых и определяются в конце концов коллективные цели, распределяются ценности и издержки и осуществляется контроль за реализацией этих решений1. Митчелл, таким образом, приписывает политической системе более широкий набор функций, чем Парсонс, но оговаривается, что указанные функции осуществляются и иными социальными подсистемами. Это, по его мнению, касается прежде всего функции распределения ценностей, которая осуществляется также и экономикой, хотя прерогативой политической системы является установление целей и норм такого распределения. Точно так же функция интеграции осуществляется не только и даже не столько политической системой, сколько культурой. В то же время Митчелл, как и Парсонс, считает, что определение целей и мобилизация ресурсов для их достижения все-таки является важнейшей по сравнению с другими функцией политической системы, отличительной ее функциональной характеристикой120. Связь с парсонсовскими функциональными императивами системы прослеживается и в работах Г. Алмонда, который в совместном исследовании с Дж. Коулманом определил политическую систему как «ту систему взаимодействия, существующую во всех независимых обществах, которая осуществляет функции интеграции и адаптации (как внутри, так и по отношению к другим обществам) с помощью осуществления или угрозы осуществления более или менее легитимного физического принуждения. Политическая система является легитимной, поддерживающей порядок и трансформирующей системой в обществе121. Однако обращает на себя внимание тот факт, что Алмонд опустил такие поставленные Митчеллом на первое место императивы, как определение целей и мобилизацию ресурсов для достижения этих целей, т. е. именно те императивы, которые, по мнению Митчелла и Парсонса, отличают политическую систему от других социальных подсистем. В свою очередь у Митчелла отсутствует алмондовский императив «трансформации» политических требований и поддержки в авторитетные решения. Таким образом, «наборы» функций-императивов у различных авторов далеко не совпадают. Они, как правило, не дают сколько-нибудь аргументированного объяснения «императивности», т. е. обязательности той или иной функции, установления иерархии и соотношения императивов между собой. Кроме того, некоторые критики функционализма усматривают в самой идее императивов неоправданную аналогию политической системы с биологическим организмом122, а понятие «императива» считают одним из самых туманных и наиболее спорных с точки зрения эмпирического содержания и функциональной теории», которое «при социологическом употреблении оказывается либо тавтологией, либо определяется постфактум»123. Примечательно, что последнее из приведенных критических высказываний в адрес идеи «императива» Парсонса принадлежит другому ведущему теоретику американской социологии — Р. Мертону, претендовавшему в 50-е годы на создание социологической теории так называемого среднего уровня. Критикуя утверждение Парсонса о предопределенности функций социальных институтов и организаций заранее фиксированными целями и субъективными намерениями участников социального взаимодействия, Мертон предложил считать функциями те наблюдаемые реальные последствия социального взаимодействия, которые способствуют приспособлению (адаптации) данной системы к изменениям в ее среде. Мертон ввел в оборот также термин «дисфункция», под которой он по нимает последствия, уменьшающие адаптацию системы. По его мнению, существует возможность и «нефункциональных» последствий, которые просто безразличны для рассматриваемой системы124. Мертон предложил судить о явлениях как функциональных или дисфункциональных именно с точки зрения объективных для системы последствий, независимо от того, входили они в намерения и осознавались участниками социального взаимодействия или нет. Для того же, чтобы исключить часто обнаруживающееся в американской социологической литературе смешение сознательной мотивации социального поведения с его объективными последствиями, он предложил также различать явные (преднамеренные) и латентные (непреднамеренные, скрытые) функции. Мотивы и функции, согласно Мертону, изменяются независимо друг от друга, и именно отсутствие внимания к этому обстоятельству обусловливает то, что среди социологов существует непроизвольная тенденция смешивать субъективную категорию мотивации с объективной категорией функций. В результате, подчеркивает он, функциональный анализ в социологии постоянно оказывается перед опасностью сведе- дения к абсурду, к утверждению, что все существующие социальные структуры совершенно необходимы для удовлетворения определенных социальных потребностей. Отвергая такое понимание функции, Мертон считает, что в любой данный момент то или иное явление может иметь как функциональные, так и дисфункциональные последствия, что ставит перед исследователем сложную проблему определения «итогового баланса совокупности последствий». Кроме того, принципиальное значение имеет, с его точки зрения, учет тех элементов социальной структуры, в отношении которых определяется этот итоговый баланс: индивидов, имеющих различный статус, тех пли иных социальных групп, а не только социальных и культурных систем в целом, ибо явления могут иметь положительные последствия для одних индивидов или социальных групп, но отрицательные для других. В литературе отмечались определенные слабые стороны мертоновского определения функций. Так, совершенно справедливо обращалось внимание на тот мо мент, что понятие «наблюдаемые последствия», с помощью которого определяется функция, слишком неопределенно, а потому оказывается неопределенным и существо самой функции125. Как отметил М. И. Сетров, «функция — это не просто результат функционирования, а то отношение, которое делает фукционпрование целесообразным, направленным, определяет взаимозависимость части и целого»126. У Мертона мы наблюдаем значительное теоретическое обеднение понятия функции по сравнению с концепцией Парсонса еще и потому, что он соотносит последствия социального взаимодействия лишь с одним из парсонсовских функциональных императивов— адаптацией, никак не объясняя этот свой выбор, и в принципе вообще отрицает плодотворность теоретического формулирования функциональных потребностей общества. Вместе с тем концепция Мертона в целом ряде аспектов значительно выигрывает по сравнению с функционализмом Парсонса. В мертоновском определении функций заслуживает внимания, на наш взгляд, акцент на объективном их характере, независимости от субъективного намерения участников социального взаимодействия. Его критика Парсонса в части отождествления функции с целью, с субъективными намерениями представляется совершенно обоснованной и по существу совпадает с известным положением Энгельса о том, что, поскольку цели, которые ставят перед собой люди, по большей части «приходят во взаимное столкновение и противоречия или оказываются недостижимыми по своему существу», «действующие в истории многочисленные отдельные стремления в большинстве случаев вызывают не те последствия, которые были желательны, а совсем другие, частью прямо противоположные тому, что имелось в виду»127. В литературе отмечались также положительные стороны выделения наряду с функцией дисфункций и нефункциональных (нейтральных) последствий. Нельзя не отметить также ориентации Мертона на оценку тех или иных социальных явлений и процессов с точки зрения их последствий для конкретных социальных групп. В то время как Парсонс полностью игнорирует классовую природу социальных институтов и процессов, оценивая их лишь с точки зрения поддержания жизнедеятельности всякой, и прежде всего буржуазной, социальной системы, концепция функций и дисфункций у Мертона означает косвенное признание антагонистической природы буржуазного общества, противоречивости его социальной структуры и процессов. Но наибольшего внимания в концепции Мертона заслуживает его несогласие с утверждением Парсонса о целесообразности всех существовавших и ныне существующих социальных структур. Именно в этой своей части теория функций Парсонса наиболее консервативна и является по существу апологией социально-политического строя эксплуататорских формаций. Теоретики-функционалисты озабочены прежде всего проблемой обеспечения стабильности, устойчивости и равновесия всякой и прежде всего буржуазной политической системы. В этой связи центральной проблемой социологии объявляется проблема интеграции, подчинения всех участников политического взаимодействия нормам и стандартам поведения буржуазного общества. Так, для Парсонса именно интеграция социальных систем— основная проблема социологии. По его мнению, -социология вообще «занимается лишь одним, преимущественно функциональным аспектом социальных систем, а именно изучает структуры и процессы, имеющие отношение к интеграции этих систем», к проблеме упорядочивания социального взаимодействия в интересах функционирования социальной системы в целом1. Рассматривая политические аспекты этой проблемы, буржуазные исследователи концентрируют свое внимание прежде всего на проблеме авторитета в общественном сознании основных социальных норм, ценностей и институтов. У них наметились два тесно связанных друг с другом направления исследования — изучение так называемой проблемы легитимности, с одной стороны, и политической культуры — с другой. Термин «легитимный» — буквально «законный, соответствующий праву, закону» — возник еще в римском праве и применялся именно в этом значении вплоть до возникновения «договорной» теории происхождения государства, когда он получил несколько иной смысл и стал означать правомерность публичной власти, основывающейся на добровольном согласии граждан. Именно данное понятне было заимствовано М. Вебером, который определил легитимность как «господство» (Нег- rschaft), которое тем или иным образом узаконено и опирается на определенное согласие подданных. Однако Вебер расширил содержание этого понятпя, полагая, что власть может обрести авторитет в сознании управляемых, их готовность подчиняться ее указаниям благодаря традиции, рациональности и правовому началу или особым, «неземным» качествам руководителей (так называемая «харизма»). Так, в монархических обществах власть в основном покоилась, согласно Веберу, на силе традиции; рационально-правовой источник легитимности характерен для буржуазного государства, а «харизма» характерна для авторитета религиозных пророков, но может возникнуть и в сфере политики в результате появления особо выдающихся лидеров. Соответственно Вебер различал «три чистых типа легитимного господства»: 1) «законное господство» (legale Herrs- chaft), идеалом которого является бюрократическая рациональная власть, а также власть представительных институтов буржуазной демократии, 2) «традиционное господство» (traditionelle Herrschaft) п 3) «харизматическое господство» (charismatische Herrschaft)128. Современные буржуазные политологи широко ис пользуют предложенную М. Вебером типологию источ ников легитимности, однако вносят в нее свои коррективы. Так, в политической науке США проблема легитимности исследуется в разных аспектах и трактуется не совсем одинаково, что отражается, в частности, в определении этого понятия129. При наличии некоторых расхождений в самом определении понятия легитимности американские политологи, однако, вполне едины в том, что именно поддержка, оказываемая политическим режимам со стороны народных масс, является необходимым условием их стабильности. Выявление факторов, укрепляющих или, наоборот, ослабляющих эту поддержку, и находится в центре внимания политологов, занимающихся проблемой легитимности. В данном отношении большой интерес представляют теоретические обобщения С. Липсета, которые он изложил в своей работе «Политический человек». Строя их на большом историческом материале, Липсет усматривает корни кризиса легитимности в неспособности той или иной политической системы разрешать те конфликты между различными классами и социальными слоями, которые порождаются объективным процессом глубоких социальных изменений. Поэтому, согласно Липсету, господствующий класс обязан идти на уступки трудящимся, не доводить конфликта до революции, а буржуазная политическая система — искать пути компромиссного решения конфликтов. В этом путь к обеспечению легитимности1. Данные соображения Липсета получили в последующих его работах более углубленное теоретическое развитие. Причем лейтмотивом его рассуждений является утверждение, что в большинстве современных государств легитимность необычайно слаба, а ее кризис обусловлен процессами социально-политических изменений. По его мнению, кризис легитимности в большинстве стран обусловлен неспособностью их руководства соеди нить структурные изменения власти с сохранением традиционных политических институтов, пользующихся авторитетом у части населения. Таким наиболее ценным традиционным институтом Липсет называет монархию, подчеркивая, что десять из двенадцати-тринадцати существующих в мире стабильных буржуазно-демократических государств являются монархиями130. В то время как в этих странах государственный строй сумел обеспечить лояльное к себе отношение со стороны аристократических и чиновничьих слоев, в странах, где отказались от монархической формы правления, было нарушено «упорядоченное правопреемство», а республиканские режимы никак не могут обеспечить себе легитимность в глазах широких слоев населения. Особенно остро, утверждает Липсет, эта проблема стоит в тех молодых государствах, от руководства которых ожидают решения сложных задач социально-экономического развития, удовлетворения насущных общественных потребностей и интересов. Единственный способ обеспечить легитимность политическому руководству таких стран — продемонстрировать экономическую эффективность политической системы, способность дать обществу необходимые товары и услуги, что якобы возможно лишь в условиях плюралистической демократии западного образца131. Другие американские авторы в своем подходе к проблеме легитимности также уделяют внимание экономической эффективности, но считают главным способом обеспечения авторитета власти эффективное идеологическое воздействие на массы, внедрение в их сознание различных «политических символов» — «демократия», «народовластие», «равенство», «свобода» и т. д. Так, Р. Мерельман полагает, что именно внедрение этих символов в сознание масс может обеспечить поддержку ими своего правительства, не скрывая, что речь в таком случае идет о манипулировании сознанием масс. «Происхождение легитимности, — пишет он, — заключается в том, что реальные блага для общества заменяются символическими благами. Эти символические блаха рационализируются в чувство легитимности. Затем симво лы легитимности служат всему процессу управления и ими можно манипулировать, чтобы облегчить осуществление политики»132. Такого рода рекомендации по манипуляции демократическими лозунгами содержатся также и в некоторых теоретических конструкциях политических систем. Например, занимаясь построением своей «динамической модели» политической системы, Д. Истон большое внимание уделяет «резерву поддержки», т. е. использованию лояльности и доверия граждан, разделяемых ими идеологических представлений. По мнению Истона, для политического руководства, стремящегося заручиться поддержкой граждан при осуществлении поставленных им целей, идеология представляет собой тот инструмент, с помощью которого можно соединить граждан в целях осуществления над ними контроля и манипуляции, направить их энергию в нужном для лидеров направлении. Задача лидеров — умело использовать естественную потребность людей верить в какие-то ценности, иметь определенные идеалы. Для них не должно иметь значения, строится эта вера на каких-то иллюзиях, на «обманчивых мифах» или основывается на реальной действительности. Главное то, что идеология захватывает воображение человека, создает тот общий стандарт, по которому, как правило, граждане и оценивают различные политические решения. Именно поэтому, пишет Истон, каждая политическая система и стремится создать и внедрить в сознание своих граждан систему вполне определенных идеалов н представлений, «помогающих членам системы интерпретировать прошлое, объяснять настоящее и оценивать будущее»133, т. е. официальную идеологию. Именно в официальной идеологии Истон видит основной источник легитимности как властей и политического руководства, так и самого политического режима, под которым он понимает прежде всего устройство (структуру) политической власти и политические нормы134. И лишь затем он в своей теоретической конструкции рассматривает в качестве источников легитимности структурные реформы и личные качества руководителей (так называемая «личностная легитимность»), которые он, несомненно, заимствовал у Макса Вебера. Примечательно, что это последнее основание легитимности Истон связывает не с действительными выдающимися качествами лидеров, а с их способностью манипулировать общественным сознанием. Он вводит понятие «поддельной» (spurious) харизмы и признает, что в реальной политической действительности «харизматические лидеры», соответствующие веберовскому «идеальному типу», фактически отсутствуют135. Буржуазные политологи считают, что для устойчивости и стабильности политических систем большое значение имеют складывающиеся в народе политические традиции, представления. Их интересуют наиболее устойчивые образцы политических ориентаций народных масс, их отношения к существующим политическим режимам, к своей роли в политическом процессе. Именно поэтому в политической науке США и возникла постановка проблемы «политической культуры», столь тесно связанной с проблемой легитимности политических систем. Эта связь прослеживается в самих определениях политической культуры, под которой чаще всего понимается такая «совокупность отношений, верований и чувств, которые упорядочивают и придают смысл политическому процессу, обеспечивают соблюдение норм, регулирующих поведение в политической системе»136. При этом наибольшее значение придается тем устойчивым ориентациям граждан, в которых проявляется их отношение к основным политическим ценностям данного общества, целям и принципам его политического устройства, а степень, в которой граждане разделяют основные ценности данной системы, проявляют уважение к ее основным законам, считается главным аспектом проблемы политической культуры. Политологов интересует также отношение граждан к существующим процедурам принятия политических решений, их оценка деятельности административного аппарата. От этого, по их мнению, зависит «эмоциональная привязанность» граждан к сво ему государству, чувство «национальной идентичности», принадлежности к определенной политической системе, что является главным аспектом проблемы интеграции137. Другим аспектом проблемы интеграции, разрабатываемым буржуазными политологами, является так называемая проблема институциализации, устойчивости основных политических организаций и процедур. Понимая под институтами «стабильные, ценные и повторяющиеся образцы поведения», а под ннституциализацией— «процесс, в ходе которого организации и процедуры обретают ценность и стабильность», американский политолог С. Хантингтон в отличие от теоретиков политической культуры усматривает основу стабильности политических систем не в состоянии массового общественно-политического сознания, а в тех организационных принципах, на которых зиждется государственное устройство той или иной страны. Такими принципами, обеспечивающими ценность и стабильность политических организаций и процедур, Хантингтон считает «гибкость», «сложность», «автономию» и «согласованность». Так, под «гибкостью» Хантингтон понимает способность организации приспосабливаться к изменениям во внешней среде, менять свои функции, под «сложностью» — днффе- ренцированность структуры и функций организации, под «автономией» — независимость политических организаций от контроля со стороны различных социальных сил, их активное регулирующее воздействие на жизнь общества, под «согласованностью» — поддержание в организации дисциплины и обеспечение координации действий всех ее членов138. Создание такого рода политических организаций со-’ вершенно необходимо, по мнению Хантингтона, для развивающихся стран, переживающих кризис легитимности. В этих странах, утверждает он, необходимо создать по крайней мере одну сильную и организованную политическую партию, способную эффективно контролировать и направлять процесс государственного строительства, осуществить интеграцию разобщенных и центробежных политических сил. Только такое партийное руководство может придать стабильность политическим системам, предотвратить повсеместно наблюдаемый в них «политический упадок»139. Вообще Хантингтон отождествляет создание в «третьем мире» эффективных и устойчивых партийных систем с самим политическим развитием, полагая, что процесс социальной модернизации и мобилизации должен быть поставлен в жесткие рамки политической организации. Концепция Хантингтона лишь одна из многочисленных буржуазных моделей сравнительного анализа политического развития, ориентированного главным образом на изучение процессов политических изменений в странах «третьего мира». Многие авторы, отмечая такую характерную сторону модернизации в этих странах, как мобилизация масс, вовлечение их в политический процесс, стали усматривать в возросшем политическом участии граждан основное, принципиальное отличие современных «развитых» политических систем от неразвитых, «традиционных». «Традиционное общество, — писал Д. Лернер, — не знает политического участия, оно собирает людей по родственному признаку в общины, изолированные друг от друга п от центра...», современное же общество в противоположность традиционному является «обществом участия»140. Идея активного участия лежит в основе концепции «культуры гражданственности» Г. Алмонда и С. Вербы. «Новая политическая культура, — писали они, — будет политической культурой участия. Поэтому мировую политическую революцию можно было бы назвать взрывом участия. Во всех новых государствах широко распространено убеждение в том, что обыкновенный человек политически активен, что он должен быть вовлечен в политический процесс. Большие группы людей, которые были вне политики, требуют допуска в политическую систему»141. Алмонд и Верба формулируют определенную закономерность изменения самих образцов по литической ориентации — смену «патриархального» политического безразличия и пассивной «подданнической» лояльности активным и заинтересованным отношением граждан ко всем стадиям политического процесса. Они, однако, далеки от того, чтобы расширение политической активности масс происходило стихийно, осуществлялось в противоречии с императивом интеграции. Именно в этой связи ими был построен «идеальный» для современных условий тип «культуры гражданственности», под которой понимается культура сознательного и активного, но в то же время умеренного и лояльного по отношению к существующей системе участия граждан в политической жизни, якобы обеспечивающая наиболее органическое сочетание гражданской свободы м стабильности общества. Формирование «культуры гражданственности» для Алмонда, однако, лишь один аспект более широкой проблемы «секуляризации»142 политической жизни, появления прагматического политического стиля, движения от «диффузностп» к «определенности», от «партикуляризма» к «универсализму». Связанная с идеей «рациональности» М. Вебера и так называемыми «образцамн-пере- менными» Т. Парсонса, секуляризация для Алмонда является условием эффективного функционирования новых политических структур («инфраструктуры»)—партпй, групп давления, средств массовой коммуникации, специализированных органов государственного аппарата, которые должны сменить в своей деятельности «эффектность» (эмоциональность) «эффективной нейтральностью», руководствоваться при рекрутировании кадров принципом отбора по деловым качествам, а не «приписывания достоинств». При этом появление таких «инфраструктур», по мнению Алмонда, характеризуется высокой степенью дифференциации (специализации) ролей и автономией по отношению друг к другу, что само по себе является важнейшим показателем политического развития наряду с секуляризацией. Именно степенью дифференциации и автономии политических структур, а также универсалистским критерием политического рекрутирования отличаются, по мнению Алмонда, сов ременные политические системы от традиционных, к которым он относит вслед за М. Вебером «патримониальные» п «феодальные» политические системы п «централизованные бюрократические пмпернн» С. Айзенштад- та143. Провозгласив дифференциацию, автономию и секуляризацию универсальными критериями политического развития, Алмонд, однако, полагает, что общей чертой современных политических систем является лишь дифференциация и в определенной степени секуляризация. Что же касается автономии, то она, связанная в его типологии исключительно с концепцией англо-американ- ской плюралистической демократии, не только отсутствует в так называемых «тоталитарных политических системах», но недостаточно выражена и в некоторых «западных демократиях», например во Францни, для которой, по типологии Алмонда, характерна «ограниченная субснстемная автономия» и «фрагментарная политическая культура»144. Эта концепция политического развития Алмонда была в основных своих положениях воспринята американским Комитетом сравнительной политики при Совете по проблемам исследований в области общественных наук, председателем которого он является. Л. Пай, суммировавший позицию этого Комитета, предложил в качестве критериев политического развития, во-первых, «равенство» как универсальное право участия граждан в политической жизни, во-вторых, «компетентность», понимаемую как эффективность, рациональность администрирования, и светскую политическую ориентацию и, в-треть- нх, «дифференциацию», которая имеет место, когда у политических институтов четко фиксированные и ограниченные функции145. Здесь совершенно очевидное сходство с концепцией Алмонда. Так, дифференциация выдвигается Паем как основной критерий развития, а «компетентность» по существу совпадает с алмондовским понятием секуляризации. Критерий равенства также близок по своим ценностным установкам с идеей авто номии Алмонда. Однако он по форме звучит более нейтрально и акцентирует внимание лишь на участии и устранении привилегий как наиболее широко признанных признаках демократизации, тогда как Алмонд слишком прямолинеен в своем подчеркивании «абсолютной ценности» того структурного плюрализма, на котором зиждется сугубо англо-американская концепция демократии. В то время как Алмонд в своем подходе к политическому развитию не скрывает своих подлинных симпатий к англо-американским политическим системам и считает именно англо-американскую демократию образцовой моделью политического развития, другие американские авторы проявляют большую осторожность в данном вопросе, избегают в исследовании проблемы политического развития прямых аналогий с англо-американским опытом, считают целесообразным относить к критериям политического развития, несомненно, более универсальные и нейтральные критерии дифференциации, институ- циализации и секуляризации, умышленно избегая сугубо ценностной по своей сути проблемы демократии. Такой «инструментальный» подход к проблеме политического развития прослеживается в целом ряде монографий и статей. Если одни авторы уделяют одинаковое внимание как проблеме дифференциации, так п ее секуляризации, то другие по существу ограничиваются лишь проблемой дифференциации, рассматриваемой в самой тесной связи с проблемой институциализацпи. Так, американские социологи Р. Уорд и Д. Ростоу полагают, что критерий «политической современности» не должен включать концепцию демократии, поскольку констатация отсутствия или наличия демократии была бы в научном и методологическом отношении несостоятельной, так как она неизбежно будет связана с проблемой ценностей. Они предложили такие восемь критериев политического развития, которые в конечном счете сводятся лишь к структурно-функциональной дифференциации, интеграции и рационализации146. Что же касается Дж. Ла Паломбары, то он вообще предлагает отказаться от самих терминов «современный» и «современность» на том основании, что онн сугубо нормативны и ассоциируются со структурно-поведенческпмн атрибутами англо-американских демократий (плюрализм, прагматизм, светская рациональность и т. д.). По его мнению, «англо-американская модель часто ошибочно рассматривается не только как желательная, но и «естественная» окончательная стадия политического развития». «На самом же деле вся англо-американская система политических институтов и поведения не только не является необходимым условием «современности» в экономическом смысле, но, напротив, может на самом деле явиться препятствием быстрому экономическому развитию... Поэтому, — резюмирует Ла Паломбара, — становится очевидным, что сравнительный анализ не облегчается, а, наоборот, затрудняется тем культурно-ограниченным определением, которое исходит из презумпции эволюционной неизбежности англо-американской модели»147. В результате концепция политического развития Ла Паломбара оказалась сведенной главным образом к проблеме дифференциации, а секуляризация заняла у него подчиненное место как проблема, которая должна решаться развивающимися странами в соответствии со спецификой своих экономических, социальных и политических задач. При этом он подчеркнул свое полное безразличие к тому, какой политический режим установится в той или иной стране — демократический или тоталитарный148. Более того, некоторые политологи, озабоченные прежде всего проблемой нестабильности реакционных политических режимов, установленных в ряде развивающихся стран, договариваются до того, что «строгая дисциплина», использование этими режимами репрессивных мер, подавление всякой оппозиции—единственное средство «национального строительства» и социально-экономической модернизации, преодоления «внутренней фрагментарности» и опасности «дезинтеграции»149. Такого рода подход, при котором за внешней «объективностью» скрывается апология реакционных режи мов, представляется крайне ограниченным и с теоретической точки зрения значительно уступает изложенной концепции Алмонда. В теоретических выводах Алмонда отчетливо проявляются (особенно применительно к категории автономии) антиисторизм, стремление экстраполировать некоторые структурно-функциональные и культурные особенности англо-американских демократий на все другие системы, рассматривать политическое развитие других стран преимущественно через призму англо-американского опыта. Вместе с тем Алмонд, руководствуясь выдвинутыми им критериями, достигает и определенных положительных результатов, прослеживая эволюцию политических институтов в направлении специализации и дифференциации их структуры и функций, тенденцию расширения политической активности масс в процессе преодоления патриархально-подданннческого сознания и т. д. Дифференциация — чрезвычайно важная сторона политического и социального развития вообще. В ней проявляется объективная потребность общества в разделении труда и его специализации, и именно поэтому требование дифференциации и фиксирования социальных функций рассматривалось К. Марксом как элементарное н начальное условие рациональной организации всякой «общественно-комбннированной деятельности». Чрезвычайно важное значение имеет и секуляризация, которая справедливо оценивается псследователями-марксистами как «глубинный процесс разрушения религиозно-догматического сознания»1. Не менее важна для политического развития п проблема интеграции. Как сама общественная устойчивость, так и обеспечивающие эту устойчивость регулирование, упорядочение, регламентация — «регулярность и порядок»2 — являются объективной потребностью, так сказать функциональным императивом поддержания всякого способа производства и базирующегося на его основе всего комплекса общественных отношений как целостного социального организма. Интеграция, правда, это прежде всего важнейшая потребность функционирования, поддержания устойчивости заданной социальной системы, тогда как ее развитие, переход к другому, качественно иному состоянию, диалектически отрицающему п снимающему предшествующее состояние150, может включать и временную ее дезинтеграцию. Но общество одновременно требует и динамичности, и устойчивости, а его развитие — это прежде всего постепенность, которая лишь на определенном этапе прерывается скачком, нарушеннем равновесия. Поэтому раз- Еитие предполагает наличие генетических связен, преемственности, сохранения определенных структур в ходе длительного процесса эволюции, поддержания равновесия, жизнедеятельности общественного организма, т. е. его функционирования. Тесно связанными в свою очередь оказываются п сами законы функционирования и развития, причем такая связь становится особенно очевидной в контексте прогнозирования социально-политических процессов как одной из наиболее важных в современных условиях функций теоретического уровня познания. Законы функционирования ведут к количественным накоплениям п изменениям в структуре общества или отдельных его сфер, подготавливает качественные изменения, скачки. Поэтому «законы функционирования социальной системы не могут одновременно не быть законами ее развития... всякий закон функционирования данной системы есть одновременно и закон, который подготавливает ее крушение, закон, который накапливает внутренние изменения в рамках данной системы, приводящие в конечном счете к ее перестройке»151. В процессе социально-политических изменений законы функционирования и развития как бы накладываются друг на друга, а само развитие является результатом функционирования, накопления количественных изменений, поддающихся наблюдению, учету, измерению, результаты которых и кладутся в основу научного прогноза развития. Поэтому сама по себе актуальность исследования проблем интеграции и дифференциации в политической социологии не вызывает сомнения, и обращение к ним американских специалистов было обусловлено прежде всего именно объективно существующей научной потребностью. Кроме того, оно было подготовлено и самой логикой развития американского обществоведения, испытавшего на себе сильное влияние естественных наук. Данные проблемы, однако, далеко не новые в социологии и, как мы видели, именно в дифференциации и интеграции усматривал основную закономерность эволюции политических институтов Г. Спенсер. При этом биология, которая лежит в основе как спенсеровского эволюционизма, так и некоторых школ структурного функционализма и общей теории систем (например, Л. Берталанфи), обусловила ту общность, которая существует в трактовке политического развития Спенсером и современными американскими политологами. На этот факт обратил специальное внимание Т. Парсонс, занявшийся в последние годы теоретическими исследованиями проблемы социальных изменений и определяющий, как и Спенсер, социальное развитие лишь в параметрах дифференциации и интеграции152. Так, Парсонс специально напомнил читателям, что свои первые шаги социология делала под влиянием эволюционистских идей Конта и Спенсера, а затем в течение полувека неоправданно игнорировала эти идеи. Сейчас же, по признанию Парсонса, имеет место именно «возрождение интереса к эволюционистским идеям», который разделяет и он сам. «Этому возрождению, — пишет он,— во многом способствовало дальнейшее развитие и укрепление связей между биологическими и социальными науками, все более убедительно свидетельствующие о том, что их неразрывное единство как «наук о жизни» носит основополагающий характер», причем «этот возобновившийся интерес к эволюции тесно связан с быстрым расширением за последнее время объема сравнительных исследований»153. I Такое «возрождение интереса к эволюционистским идеям» носило, однако, печать той же ограниченности понимания проблемы политического развития, которая была характерна и для их создателя — Г. Спенсера: незнания и непонимания объективной закономерности смены общественно-экономических формаций, игнорирование того факта, что движущей силой истории являются народные массы и что политика — это область отноше ний между классами как такими социальными группами, интересы которых обусловлены прежде всего их местом в сфере общественного производства. Слабым местом американских теорий политического развития является также недостаточное понимание диалектической противоречивости политических изменений, а также либо полное игнорирование проблемы демократии (теоретики «институциалнзации»), либо антиисторический подход с позиций «ценностей» англо-американской демократии (концепция Алмонда). В последние годы, правда, наметились определенные сдвиги в подходах буржуазных политологов к проблеме политического развития, их отход от канонов «классического» структурного функционализма. Так, назвав свой функционализм «эклектическим», Алмонд уже в совместной работе с Пауэллом пытается преодолеть совершенно очевидные слабости своих первоначальных методологических позиций. Он сохраняет в неприкосновенности сами критерии «автономии», «дифференциации» и «секуляризации», но их применение сопровождает различными оговорками, пытаясь соединить свой функционализм с другими методологическими подходами, в частности с системным анализом, с буржуазной политэкономией и философией истории. В указанной работе он впервые ставит вопросы прогнозирования и объяснения политического развития в сравнительно-историческом контексте154. Более серьезный пересмотр исходной методологической позиции наметился у Алмонда в самом конце 60-х годов в докладе по методологическим проблемам срав- нптельного анализа политики на конференции в Турине в августе 1969 года, н особенно в его выступлении на VIII Всемирном конгрессе Международной ассоциации политических наук, состоявшемся в Мюнхене в сентябре 1970 г. Лейтмотивом выступлений почти всех крупнейших буржуазных политологов на этих форумах было признание методологической несостоятельности для объяснения и прогнозирования политического развития тех компаративных моделей и классификаций 50-х — начала 60-х годов, которые исходили из рассмотрения незапад- пых политических систем «в западных категориях и с точки зрения западной перспективы». Так, Д. Эптер и С. Мушн заявили, что большинство теорий политического развития оказались малопригодными для развивающихся стран вследствие того, что носили ценностный, идеологический характер и опирались на ограниченный западный опыт политического развития, протекавшего в особых исторических условиях. При этом так называемые «нормативные теоретики», к которым Эптер и Мушн относят М. Вебера и Т. Парсонса, чаще, чем другие, пытались выдать за уннверсальные критерии развития идеалы своего собственного общества155. Аналогичное мнение высказал Дж. Сартори, который усмотрел основную ошибку западных компаративистов в неумении преодолеть свою собственную культурную ограниченность, «вырваться из плена» западной концепции демократии156. Пытаясь как-то оправдать себя н своих коллег, Алмонд сослался на то, что сама по себе проблема объяснения в области сравнительного анализа политического развития «представляется чрезвычайно трудной», а проблема прогноза—«фактически неразрешимой», что усилия по эффективному рациональному контролю над политическими процессами всегда будут приводить «к извечному конфликту между целями и средствами, к неожиданным социальным последствиям, даже если эти усилия предпринимаются просвещенными политиками»'. Смягчив, таким образом, ссылками на объективные трудности, признание методологической несостоятельности исходных идеологических установок западных поли- тологов-компаративистов, Алмонд загем в своих докладах изложил стратегию преодоления того кризиса, в котором оказался он и его коллеги. Сущность этой стратегии, согласно Алмонду, заключается в преодолении односторонности п ограниченности уже сложившихся подходов п логическом их соедпненнн с историко- сравннтельным методом. Причем каждый из подходов должен занять в исследовании свое место с учетом его описательных, объяснительных и прогностических возможностей157. Формулируя логику объяснения политического развития, Алмонд вводит существенные модификации в само представление о развитии, которое понимается им не просто как изменение, но как выход системы из состояния равновесия и переход ее в другое состояние, как «цепь нарушения равновесий», как «движение от равновесия через нарушение равновесия к новому равновесия», он обращает внимание на проблему политических кризисов н революций, а само состояние равновесия рассматривает лишь как момент развития. Более того, Алмонд призывает обратиться к традициям исторической школы в политической социологии, в которой на первое место ставит К. Маркса158. Однако было бы неверным считать, что Алмонд встал на историко-материалистические позиции в подходе к анализу политического развития, в освещении проблемы причинности и детерминизма: у него классовые интересы выступают всего лишь как один из факторов политических изменений, закономерность смены исторических типов государств и роль народных масс в политике вообще игнорируется, а признание роли конфликтов и революций носит сугубо формальный характер, причем революции рассматриваются лишь как результат стечения обстоятельств. Поэтому было бы преждевременным говорить о какой-то «радикальной» перестройке Алмонда и других буржуазных политологов-компаративистов, которые, игнорируя сущность политических процессов, продолжают руководствоваться при сравнительном анализе политического развития сугубо эмпирическими критериями и остаются поэтому в рамках традиционных установок позитивистской методологии.