Социология форм правления в трудах политических мыелителей прошлого
Еще у мыслителей Древней Греции мы находим представление о государстве как специфической форме общества, объединения, ассоциации людей, обусловленной процессом социальной дифференциации и разделения труда. Согласно Платону государство — социальная организация, переросшая патриархальную и племенную организацию в процессе развития скотоводства, земледелия, ремесел и торговли. В разделении труда Платон усматривал основу современных ему форм государственного строя, исследуя и происхождение существующей в обществе специализации, и состав отраслей сложившегося разделения труда. Его анализ чрезвычайно высоко ценил К- Маркс, назвав гениальным «для своего времени изображение разделения труда Платоном, как естественной основы города (который у греков был тождествен с государством)»17. Именно Платону принадлежит заслуга первой социологической трактовки государственной публичной власти, которая в отличие от царской власти периода перехода от скотоводства к земледелию сложилась значительно позднее, когда отдельные поселки объединились в территориальные союзы, а само население этих союзов распалось на сословия. Поэтому отличительная черта государства как формы организации классового общества — неравенство, оформ- ляемос законами. Законы, по Платону, всегда выражают интересы сильнейшего класса, выдаваемые за всеобщее благо1. Ученик Платона, величайший мыслитель древности Аристотель не просто определял государство как естественную и высшую по отношению к семье и племенным поселкам форму человеческого общежития, но назвал в качестве его элементов бедных и богатых; земледельцев, ремесленников и купцов; знатных и незнатных. Распределение между ними позиций власти, ролей по управлению общественными делами и является, по Аристотелю, устройством государства, его конституцией. В зависимости от того, какой социальный элемент преобладает в системе управления государством и какие интересы преследуют правители, Аристотель и строил свою типологию форм правления, давал классификацию различных государств древности. При этом основными факторами, предопределяющими формы государственного устройства, у Аристотеля выступают не профессиональные, а имущественные различия, вследствие чего олигархия имеет место всегда, когда государством управляют богатые, а демократия — бедные2. У Аристотеля, таким образом, государство не просто общество, а нменно социально дифференцированное общество, устройство (конституция) которого определяется преобладанием в управлении нм тех или иных социальных интересов, обусловленных дифференциацией. Но важнейшая особенность политического учения Аристотеля заключается в том, что в нем впервые философское обсуждение проблемы сущности и формы государства было соединено с конкретным изучением реальной политической действительности, построенным на основе сравнительного анализа 158 современных ему городов-государств, что до сих пор поражает своими масштабами. К сожалению, до нас дошла, да и то в неполном виде, лишь одна «Афинская полития»; тексты других исследований не сохранились. Но результаты этой работы не пропали, получив обобщенное система- 1 См.: Платон. Соч. В 3-х т. Т. 3, ч. 1. М., «Мысль», 1971, с. 106—107. 2 См.: Политика Аристотеля, кн. I, IV. М., 1911; а также К е- ч е к ь я н С. Ф. Учение Аристотеля о государстве и праве. М., изд-во АН СССР, 1947, с. 111—112. тизированное выражение в IV—VI книгах знаменитой «Политики», представляющих собой самостоятельное по замыслу и логически целостное теоретическое исследование проблемы форм правления. Здесь Аристотель впервые в мировой литературе ставит вопрос о превращении учения о государстве в опытную, конкретно-описательную науку, подобную естествознанию, «стремится, — по словам С. Ф. Кечекьяна,— быть естествоиспытателем и в области учения об обществе и государстве»18, выдвигая идею об аналогии составных частей государства с органами животного (1290 в). В такую сугубо практическую, естественнонаучную плоскость переводит он и свои рассуждения о функциях политической науки, важнейшей из которых, по его мнению, является определение формы правления, наиболее подходящей каждому данному государству, изучение того, как может быть устроено государство в конкретных условиях и каковы способы его совершенствования и укрепления. Решая первую из поставленных им исследовательских задач — анализ реально существующих форм правления рабовладельческих государств19, — Аристотель не просто констатирует, но н выявляет причины их огромного разнообразия. Эти причины — различия в социальной структуре, в принципах формирования органов власти и способах замещения и распределения должностей. В зависимости от комбинации социальных элементов он фиксирует несколько вариантов олигархий и демократий, а также таких форм, как аристократия, поли- тия и тирания, подчеркивая, что «неизбежно получается столько же форм государственного строя, сколько имеется способов управления в зависимости от превосходства и отличительных свойств, присущих составным частям государства» (1290а). С другой стороны, именно олигархия и демократия являются согласно Аристотелю теми основными формами, из которых создаются все комбинации реально существующих государств, а поли- тия — всего лишь нечто среднее между демократией и олигархией, а еще точнее — либо «умеренная» олигархия, либо «умеренная» демократия (т. е. олигархия и демократия, лишенные своих крайностей). Из различных комбинаций демократии и олигархии складываются и остальные .реально существующие формы правления: аристократии и тирании20. Отдавая предпочтение политии как наиболее стабильной и умеренной форме правления, Аристотель подчеркивает, что она возможна лишь при условии равномерного распределения собственности в государстве и преобладания среди населения «среднего класса» как наиболее умеренного в своих политических притязаниях и стиле поведения. При этом все рассуждения Аристотеля о социальных условиях, при которых возможна политая, подготавливают читателя к пониманню основной ндеи всего исследования: объяснения, почему большинство реально существующих политических устройств либо демократические, либо олигархические. Суть этого объяснения заключается в том, что, как правило, средний класс настолько мал, что одна из главных «крайних партий» (богатые или бедные) одерживает верх. Именно поэтому политая как «наилучшая форма правления при нормальных обстоятельствах» на практике встречается крайне редко и существовала в очень немногих государствах (1293а, 1296а). В практической же плоскости проблема политического строя, согласно Аристотелю, может ставиться лишь так, как она сформулирована в п. 3 параграфа 1289в, а именно: какая из «неправильных» форм правления наиболее подходит тому или иному конкретному государству. Переходя к освещению этого вопроса, Аристотель пытается выявить закономерности установления тех или иных форм правления в зависимости от «качественного» и «количественного» соотношения социальных элементов государства: демократии возникают в обществах, где бедные количественно превосходят богатых и благородных, олигархии — где богатые и благородные качественно превосходят бедных, политии — где сред ний класс превосходит оба или хотя бы один из «крайних» классов. При этом конкретные виды демократии устанавливаются в зависимости от «качества» бедного большинства: если большинство — земледельцы, то демократия будет умеренной, а если городские пролетарии— то крайней. Точно так же возникают различные варианты олигархий (1296в), притом чем лучше смешение социальных элементов, тем стабильней государственный строй (1297а). В книге V «Политики», посвященной заключительной теме исследования — выявлению причин государственных переворотов и способам их предотвращения, проблема рассматривается также сугубо конкретно, применительно к реально существующим, «неправильным» формам правления. Так, в демократиях перевороты происходят главным образом вследствие наглости демагогов, которые, настраивая массы против богатых, в конце концов либо сами захватывают власть, либо способствуют захвату власти богатыми. Основная причина переворотов в олигархиях — подавление масс правительством. Но олигархии часто гибнут также вследствие отстранения от управления значительной части богатых, а также из-за соперничества внутри самой правящей верхушки (1305в). Когда же Аристотель переходит к рассмотрению причин переворотов в аристократиях и поли- тиях, то они в силу производного характера этих «идеальных» форм правления оказываются практически не отличимыми от причин переворотов в реальных политических формах — олигархиях и демократиях, от которых аристократия и полития отличаются лишь степенью преобладания в них аристократических, демократических или олигархических социальных элементов и принципов формирования органов власти. Однако, поскольку в по- литиях демократический элемент более ярко выражен, чем в аристократиях, они скорее превратятся в демократию, чем аристократии. Наиболее же вероятное изменение последних — в сторону олигархии, хотя, подчеркивает Аристотель, возможен и обратный процесс: аристократии могут превратиться в демократию (в случае особого недовольства масс), а политии — в олигархию (случай, когда общественное мнение складывается в пользу повышения избирательного имущественного ценза,— 1307а). Но общая тенденция всех аристократий— олигархическая, а полптий — демократическая.- Точно так же, согласно Аристотелю, монархия на практике чаще всего выступает в виде тирании, возникающей из крайностей олигархии и демократии и не имеющей ничего общего с царской властью как некой родственной аристократии «идеальной» формой (1311а — 1314в). Поэтому важнейшие причины крушения тираний те же, что и в крайних олигархиях и «распущенных» демократиях: ненависть и презрение, которое испытывают все слои общества к своим правителям. Что же касается монархической формы, то она в силу распространения настроений в пользу равенства, а также отсутствия руководителей с «царскими» достоинствами стала встречаться крайне редко. Когда монархии все же устанавливаются, они, по призиаиию Аристотеля, неизменно принимают форму тирании (1313а). Поэтому в дальнейшем речь в книге V идет именно о тирании, а царская власть выступает лишь как некая идеальная форма, к созданию видимости которой должны стремиться тираны, желающие сохранить свою власть (1314а— 1314в). Заключает книгу V «Политики» критика учения Платона о конституционных изменениях. Аристотель ставит под сомнение точку зрения своего учителя, изложенную нм в восьмой книге «Государства», о том, что аристократия обязательно вырождается в тимократию (форма правления, которая, как полагал Платон, существовала в Спарте), тимократия — в олигархию, олигархия— в демократию и демократия — в тиранию. Аристотель отвергает такой жесткий детерминизм конституционных изменений, настаивая на том, что может иметь место как раз обратный процесс: например, более вероятно, что демократия сначала превратится в олигархию и лишь затем олигархия выродится в тиранию. В свою очередь тирания может смениться любой из иных форм — олигархией, демократией и аристократией (1316а). Именно эти размышления Аристотеля логически завершают рассмотрение поставленных им в начале книги IV «Политики» целей и задач исследования. Диалектическое понимание феномена государственности прослеживается во всем тексте «Политики». Однако ннгде аристотелевская диалектика не проявляется столь сильно, как в IV, V и VI книгах. В то время как Платон пренебрегает частностями, диалектическими противоречиями реальной жизни, Аристотель строит свои рассуждепня на основе аналнза практики21, постоянно модифицирует свои классификации, когда убеждается, что они расходятся с политической реальностью. Само понятие формы у Аристотеля оказывается непосредственно связанным с реальными процессами, с индивидуализирующим началом. Именно эмпирический подход, акцентирование внимания на индивидуальных вещах, а не на универсальных идеях помогают ему преодолеть метафизичность платоновских теоретических конструкций, вскрыть объективные закономерности функционирования и развития современных ему форм политической жизни11. Учение о формах правления развивается Аристотелем в IV, V и VI книгах «Политики» до такой степени конкретности, что оно приобретает качество эмпирической теории, подлинной социологии рабовладельческого государства. Поэтому всем, кто интересуется научным методом Аристотеля, снискавшим ему славу основоположника политической науки, следует прежде всего обратиться к чтению указанных трех книг. Поскольку они представляют собой самостоятельное исследование, то не содержат положений, которые не могут быть поняты без чтения остальных пяти книг, в них нет тех двусмысленностей и противоречий, которые совершенно очевидно присутствуют в разделах, посвященных проблеме сущности государства и его идеальной форме. Лишь в этих книгах наиболее ярко раскрывается дарование Аристотеля как ученого — аналитика и классификатора, и, хотя они составляют немногим более трети всего объема текста, можно со всей определенностью сказать, что не будь их, не было бы н знаменитой «Политики». Если Аристотеля часто считают основателем политической науки, то подлинным ее восстановителем в новое время был Николло Макиавелли, который, опираясь на опыт политического искусства и практики, освободил теоретическое рассмотрение политики от господствовавших в средневековье религиозных догм и морали, выдвинул постулат самостоятельной ее трактовки22. При этом основной интерес Макиавеллн-псследователя очень близок тем целям, которые ставил перед собой Аристотель в книге V «Политики»: определить причины нарушения стабильности политического строя современных ему государств и указать способы ее восстановления. Этой проблеме посвящены все три наиболее известных его сочинения — «Государь» (применительно к монархиям), «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» и «История Флоренции» — применительно к государствам с республиканскими формами правления. Однако в отличие от аристотелевской «Политики» политическая теория Макиавелли не облечена в строгую, логически завершенную форму. Она прежде всего плод личных наблюдений автора и его размышлений по поводу политической истории прошлого. «Основная черта «Государя»,— писал в этой связи Антонио Грамши, — состоит в том, что он является не систематизированным трактатом, а «живой книгой», в которой политическая идеология и политическая наука сплавляются воедино в драматической форме «мифа», причем «такой характер изложения придает его концепции фантастическую и художественную форму»23. «Стиль Макиавелли, — продолжает Грамши, — это не стиль сочинителей систематизированных трактатов, который был присущ средневековью или гуманизму; напротив, это стиль человека действия, человека, стремящегося вызвать действие, это стиль партийного «манифеста»24. Почти художественный стиль характерен не только для «Государя», но и для других произведений Макиавелли, в том числе и для самого известного теоретического его трактата — «Рассуждений на первую декаду Тита Ливия». Это именно размышления и рассуждения по поводу истории Рима, написанной Титом Ливием, причем Макиавелли неизменно сопровождает их афоризмами типа «народ в совокупности силен, а в отдельности слаб», «толпа умнее и постояннее государя» и др. Здесь, однако, мы встречаемся с интересной попыткой приме нения историко-сравнительного метода, с построением теории республиканского правления на основе сравнения политической практики современных Макиавелли итальянских городов-государств с историей политических учреждений республиканского Рима, причем основным объектом исследования выступает именно республиканский Рим. Приступая к своим «Рассуждениям...», Макиавелли останавливается на проблеме классификации форм правления. Здесь он не оригинален и почти дословно воспроизводит соответствующие положения Платона и особенно Полибия25, полагая, что взанмопереход различных форм власти осуществляется по кругу и в определенной последовательности: монархия вырождается в тиранию, аристократия—в олигархию, демократия—в «совершенную распущенность»26, которая уступает место монархии, и цикл начинается снова27. Макиавелли, правда, оговаривается, что республики почти не возвращаются к своей первоначальной форме, «потому что в них редко сохраняется столько жизненной силы, чтобы пройти, не погибнув, несколько раз этот круг». Обычно республики, лишенные жизненной силы, становятся добычей более сильных соседних государств. Но если этого не случается, республика, по мнению Макиавелли, «должна будет вращаться в этом круге бесконечное время»28. Как же вырваться из этого порочного круга и обеспечить эффективное и стабильное правление? В ответе на поставленный вопрос Макиавелли также не оригинален и вслед за Полибием, со ссылками на опыт древних, предлагает смешанную форму правления, сочетающую в себе элементы трех «правильных» форм — монархии, аристократии и демократии. Именно такая смешанная форма правления представляется Макиавелли наиболее стабильной и прочной, «потому что, существуя вместе, монархия, аристократия и демократия могли бы удобнее наблюдать друг за другом». Симпатии Макиавелли явно на стороне простого народа,а не знати: последняя одержима желанием господствовать, тогда как народ стремится лишь не быть угнетенным. Поэтому именно простому народу, по мнению Макиавелли, следует поручать охрану свободы и при организации республики отдавать предпочтение демократической, а не аристократической ее форме. Макиавелли, однако, исходит из того факта, что во всех известных ему республиках наряду с простым народом всегда существовало знатное меньшинство и что противоречия между интересами знати и простого народа неизбежны. Более того, полагает Макиавелли, эти противоречия при определенных условиях могут даже способствовать процветанию государства, н «бранить несогласия между аристократией н народом — значит порицать первые причины свободы Рима», «обращать больше внимание на ропот и крики, возбуждаемые этими смутами, чем на полезные их последствия». «Рассуждающие таким образом, — пишет он, — не видят, что в каждой республике всегда бывают противоположные направления: одно к пользе народа, другое к выгодам высших классов», и именно «пз этого разногласия вытекают все законы, издаваемые в интересах свободы»1. Здесь Макиавелли в образной форме высказал чрезвычайно ценную мысль о классовой борьбе как движущей силе политического развития, в чем, несомненно, проявились его незаурядные способности как исследователя и мыслителя. Но он, несомненно, мыслитель буржуазный, и его интересуют прежде всего поиски способа примирения классовых антагонизмов, создания такого политического строя, при котором классовые противоречия не подрывали бы его основ, не угрожали бы стабильности и эффективности республиканского правления. Для этого, по мнению Макиавелли, существует лишь один верный подход: так организовать и распределить власть, чтобы каждый из классов имел возможность участвовать в ее осуществлении, не лишая других такого же права. Поэтому, несмотря на свои симпатии к народу, Макиавелли считает неправильной передачу всей полноты власти в демократической республике народному собранию, полагая, что для удовлетворения интересов низших классов достаточно создать лишь специальный орган, с помощью которого они могли бы осуществлять политический контроль и участвовать в управлении государством. Именно в таком разделении и взаимном ограничении власти знатн н парода Макиавелли видел залог стабильности республики и ее процветания. В подтверждение своей идеи мыслитель и обращается к опыту республиканского Рима, законодателям которого, по его мнению, удалось найтн форму разрешения противоречий между знатью и народом. Имея консулов и сенат, пишет Макиавелли, римская республика представляла собой вначале лишь смешение монархии и аристократии. Оставалось только дать место народному правлению, и оно в конце концов получило свое оформление в учреждении народных трибунов. Именно учреждение этого института, представлявшего собой уступку народу со стороны знати, стабилизировало, по мнению Макиавелли, политический строй республиканского Рима, «придало республиканскому порядку больше прочности, потому что каждое из трех начал получило свою долю в управлении», а «все власти—царская, аристократическая и народная — оказались смешанными, что придало республике совершенство». «Поэтому,— резюмирует он, — хотя Рим перешел от правления царей и аристократии к народному господству через те же ступени и по тем же причинам, о которых говорилось выше, однако царская власть не была совершенно уничтожена в пользу власти аристократов, и власть аристократов не была вовсе отменена в пользу народной власти»1. Высоко оценивая институт трибунов как посредника между народом и сенатом, как учреждения, обуздывавшего дерзость знати и способствовавшего участию народа в управлении, Макиавелли в то же время отрицательно относился к институту децемвирата, хотя он и был установлен «свободным общественным решением». Основную причину превращения в тиранов назначенных римским народом для составления законов десяти граждан Макиавелли усматривает в том, что одновременно были упразднены должности консулов и трибунов, а децемвирам была предоставлена свобода «поступать самодержавно, со всем полновластием, принадлежащим всему народу». Вместо того чтобы подчинить децемвиров строжайшему надзору, римляне сделали как раз наоборот: отменили все иные должности, вследствие чего «децемвиры сделались единственным правительственным учреждением в Риме»- Объясняя причину такого безрассудного решения, Макиавелли ссылается на крайнее обострение антагонизмов между сенатом и народом: «сенат ослепляло желание уничтожить трибунов, а народ—консулов», и именно как сенат, так и народ, увлекаясь своими политическими расчетами, «одинаково способствовали установлению тирании и возникновению беспорядков»29. Осуждая учреждение децемвиров, Макиавелли одновременно принципиально не согласен с теми, кто пори- ца-л римлян за учреждение диктатуры, которая якобы и привела в конце концов к тирании Цезаря. Цезарь, полагает Макиавелли, стал тираном не потому что носил титул диктатора: дело не в самом титуле, а в незаконном его присвоении, и «пока звание диктатора давалось законно, я не присваивалось произвольно, до тех пор это учреждение было благом для государства». Пока политические нравы в республике не испортились, а диктаторы назначались лишь на строго определенный срок и притом исключительно в условиях чрезвычайного положения, этот институт, по мнению Макиавелли, был одним из самых замечательных учреждений, способствовавших величию и могуществу Рима и позволивших республике энергично действовать в условиях военной опасности30. К вырождению нравов римской демократии и установлению тирании Цезаря привел не сам по себе этот институт, а лотеря интереса римского народа к свободе, проявив- .шаяся в нарушении процедур назначения на должность диктаторов Суллы и Цезаря, в ничем не оправданном продлении срока их полномочий, что было немыслимо в ранний период римской республики. Макиавелли в своих «Рассуждениях...» обращал вни- .мание прежде всего именно на те аспекты эволюции республиканской формы правления в Древнем Риме, которые имели актуальное значение для уяснения проблем, с которыми столкнулись в XV—XVI столетиях в своем по литическом развитии итальянские города-государства. Не удивительно поэтому, что, когда в ноябре 1520 года Флорентийский университет предложил Макиавелли написать историю Флоренции, он с готовностью принял это предложение и, вложив в этот труд всю силу своего таланта, создал самое интересное и глубокое свое произведение, в котором теоретические положения органически вплетаются в живую ткань изложения политической истории его родного города. Все книги «Истории Флоренции» открываются почти дословными по своим формулировкам тезисами теоретических положений, сформулированных в «Рассуждениях на первую декаду Тита Ливия»- Более того, она имеет, по существу, единый с «Рассуждениями...» замысел: доказать, что эволюция республиканской формы правления и ее учреждений зависит прежде всего от внутренних условий политической жизни конкретной страны и в первую очередь от соотношения и расстановки сил образующих республиканское общество классов и иных социальных групп. При этом согласно Макиавелли для граждан, управляющих республикой, наибольшую пользу представляет именно «познание обстоятельств, порождающих внутренние раздоры, дабы граждане эти, умудренные пагубным опытом других, научились сохранять единство»1. Но если в большинстве других государств имели место «отдельные несогласия», то Флоренция, «не довольствуясь одним, породила их множество», а из всех сколько-нибудь примечательных раздоров, происходивших когда-либо в какой-нибудь республике, «самыми примечательными были флорентийские». Раздоры эти, пишет Макиавелли, «возникали сперва среди нобилей (аристократов. — В. К-), затем между нобилями и .пополанами (горожанами, ремесленниками и купцами.— В. К.) и, наконец, между пополанами и плебсом (низшими— неимущими и малоимущими слоями населения.—В. К.). И вдобавок очень часто случалось, что -даже среди победивших происходил раскол. Раздоры же эти приводили к таким убийствам, изгнаниям, гибели целых семейств, каких не знавал ни один известный в истории город»2. Этот печальный, но весьма поучитель- 1 Макиавелли Николло. История Флоренции. Л., «Наука», 1973, с. 9. 2 Там же, с. 100. §§ ный аспект политической жизни Флорентийской республики и прослеживает на уровне конкретного анализа исторических событий и теоретического их осмысления Макиавелли в «Истории Флоренции»- Макиавелли сначала останавливается на борьбе между гибеллинами—сторонниками империи и гвельфами, не признававшими власть германского императора и искавшими союза с римским папой, а затем переходит к подробному изложению продолжавшейся несколько десятилетий борьбы между нобилями, с одной стороны, и пополанами — с другой. Верный своей теории равновесия сил, Макиавелли в целом отрицательно оценивает победу пополанов над нобилями в 1347 году, поскольку эта победа, полностью отстранившая аристократию от управления страной, привела якобы к утрате флорентийским народом «воинской доблести и душевного величия», свойственных вообще нобильскому сословию. Макиавелли отрицательно относится также к попытке народных городских низов взять в свои руки всю полноту власти в 1378 году и превозносит в этой связи предательство гонфолоньера Микеле ди Ландо, «смирившего чернь». Макиавелли, однако, признает, что победа попо- лаиской партии над плебейской, лишение в 1381 году представителей младших цехов права занимать должность гонфолоньера не привели к установлению в Италии справедливости, а созданное новое правительство «стало с первых же дней своих угнетать флорентийских граждан ничуть не меньше, чем это делало бы правительство народных низов». При этом «многие благородные пополаны были обвинены как сторонники низов народа и изгнаны вместе с его вожаками», среди которых по иронии судьбы оказался и Микеле ди Ландо1. Правительство это оказалось также далеко не прочным. Постоянные распри сильно ослабили пополанскую партию, а взаимная ненависть и привычка повелевать настолько усыпили бдительность ее лидеров, что они проглядели постепенное возрождение влияния семьи Медичи. Исследованию истории возвышения этой семьи и прихода ее к власти Макиавелли посвящает последую- 'щие пять книг «Истории Флоренции». Явные его симпа тии к Медичи, связанные с убеждением в необходимости сильной единоличной власти в условиях упадка республиканских нравов, делают большую часть книги менее интересной с точки зрения социологического анализа формы правления Флоренции. Однако первые три книги до сих пор поражают мастерством Макиавелли-исследо- вателя, глубоко понимавшего классовую природу всякой республики и усматривавшего в борьбе классов истоки становления и развития политической формы государства. В этой связи нельзя не согласиться с В. И. Рутен- бургом, который полагает, что Маркс ценил «Историю Флоренции», как шедевр, именно в силу глубины проникновения в сущность и содержание ее внутриполитических противоречий, а также особой выразительности, напряженности и драматизма их изложения31. Для нас же «История Флоренции»— один из немногих памятников классической политической мысли прошлого, в котором идеология сочетается с конкретно-социологическим анализом государства, хотя политическая философия ее автора делает данный анализ далеко не безупречным с точки зрения оценки конкретных событий и более широких теоретических обобщений. После Макиавелли самой значительной фигурой среди классиков политической мысли, внесших вклад в социологический анализ форм правления, несомненно, является Ш. Монтескье. В некоторых важных аспектах творчество этих двух мыслителей очень родственно. Как и Макиавелли, Монтескье очень много внимания уделял познанию политического опыта Древнего Рима, написав произведение, идентичное по своим целям и предмету исследования с «Рассуждениями...» Макиавелли, а именно «Размышления о причинах величия и падения римлян». Восхищаясь, подобно Макиавелли, политическим строем Рима, Монтескье приходит в своем анализе к выводам, почти дословно совпадающим с соответствующими положениями «Рассуждений...». Как и Макиавелли, Монтескье усматривает политическую мудрость законодателей Рима в том, что они создали учреждения, уравновешивающие политическую борьбу его важнейших политических сил — сначала патрициев и плебеев, а затем зажиточных патрицианских и плебейских семейств, с одной стороны, и простого народа — с другой. Монтескье особо останавливается на значении сената и трибунов как институтов, обеспечивающих стабильность политического строя Древнего Рима. При этом если трибуны, по мнению Монтескье, были институтом борьбы народных масс против знати, то сенат, защищавший интересы знати, служил сдерживающим началом, как «более склонный соблюдать старинные правила и опасавшийся, как бы чернь не сделала какого-либо трибуна тираном»32. Причину падения Рима Монтескье видит, прежде всего, в вырождении его политических учреждений, нарушении равновесия властей, причем в отличие от Макиавелли считает, что именно сам институт диктаторов,' передача чрезвычайных полномочий отдельным лицам уничтожили власть народа и магистратов, открыли дорогу таким лицам, как Цезарь, к установлению личной тирании33. Но другая, более глубокая причина падения римлян заключалась, согласно Монтескье, в самом историческом предназначении Рима. «Рим был создан для того,’ чтобы возвыситься, — писал он, — и для этой его цели законы были превосходны», причем какую бы форму правления Рим ни имел (монархическую, аристократическую или демократическую), он никогда не изменял этому своему предназначению. Но именно в силу своих успехов политический строй Рима в конце концов раньше' времени пришел к упадку: «он потерял свою свободу потому, что слишком рано завершил свое творение»34. Данным афоризмом, выражавшим диалектическое понимание объективной закономерности политического развития Рима, Монтескье, по существу, завершает свои «Размышления о причинах величия и падения римлян»,- столь близкие по духу и логике анализа «Рассуждениям на первую декаду Тита Ливия» Макиавелли. При этом именно в «Размышлениях...» фактически были заложены все элементы политической теории, сформулированной в самом известном произведении Монтескье — трактате. «Дух законов». Этот трактат, не отличающийся логичной цельностью своей структуры и представляющий собой собрание размышлений мыслителя по самым различным, зачастую плохо связанным между собою вопросам, оказал, однако, сильное влияние на последующее развитие политической мысли и представляет важный вклад в формирование и развитие социологии государства и права. • «Дух законов» известен прежде всего тем, что его автор поставил вопрос о существовании объективных закономерностей формирования и развития политических институтов, заявив в предисловии к своему труду, что он видит задачу не в критике существующих у разных народов политических порядков,а в их объяснении.Монтескье утверждает, что «все бесконечное разнообразие... законов и нравов не вызвано единственно произволом» фантазии людей, а коренится в общих объективно существующих началах, которым подчиняются все частные случаи и из которых вытекает история каждого народа. Точно так же, по мнению Монтескье, «всякий частный закон связан с другим законом или зависит от другого более общего закона», причем под законами в широком смысле слова он предлагает понимать «необходимые отношения, вытекающие из природы вещей»35. Именно на выявление объективных законов развития государства и права и претендует Монтескье, утверждающий, что принципы свои он «вывел не из своих предрассудков, а из самой природы вещей»36. Монтескье полагает, что характер народов и их законы определяются прежде всего географической средой: климатом, почвой, рельефом местности, величиной территории и т. п. В этом смысле он является одним из основоположников «географического направления» в буржуазной социологии, неоправданно преувеличивающей значение всех упомянутых факторов для политического развития. Так, форма государства в значительной мере предопределяется величиной территории: республиканская форма характерна для небольших государств, монархия— для средних, деспотия — для обширных. Не меньшее значение, согласно Монтескье, имеет почва. Она, однако, воздействует па политический строй лишь в той мере, в какой с пей связана специфика способа добывания средств существования. Зависимость, несвобода, по Монтескье, характерны для обществ земледельческих, свобода — для промышленных. «Законы, — писал Монтескье, — находятся в очень тесном соотношении с теми способами, посредством которых различные пароды добывают себе средства к существованию». Данное положение Монтескье об определяющем влиянин на политический строй способа производства явилось всего лишь гениальной догадкой и не получило развития в ходе его дальнейших теоретических рассуждений, где неоправданно большее место уделяется такому сугубо географическому фактору, как климат. Природные факторы, однако, имеют, согласно Монтескье, определяющее значение лишь на ранних ступенях развития общества: природа и климат властвуют лишь над дикарями. В дальнейшем же развитии законов выдвигаются на первое место сугубо социальные факторы, к которым наряду с обычаями и религией Монтескье относит природу и принципы самого государственного строя. «Необходимо, — пишет он, — чтобы законы соответствовали природе и принципам установленного или устанавливаемого правительства, имеют ли они целью устройство его, — что составляет задачу политических законов,—или только поддержание его существования,— что составляет задачу гражданских законов»37. Формулированию законов и принципов, вытекающих из природы той или иной формы правления, Монтескье специально посвящает вторую и третью кннгп «Духа законов». В ннх, однако, обнаруживается методологическая слабость Монтескье, неспособность выявить закономерности политической жизни из анализа реально существующих форм правления, явная подмена метода наблюдения н обобщения фактов априорными рассуждениями в духе рационалистической философии. Сын своего века, Монтескье, несомненно, находился под сильным влиянием естественно-правовой теории, и для него главное — не выявление реальных связей между политическими явлениями, а формулирование именно идеальных принципов, норм, па которых должны строиться реальные отношения. При этом даже при форму- лнровапип этих общих приицппов Монтескье высказывается очень осторожно, сознательно скрывает свое подлинное отношение к некоторым наиболее острым политическим проблемам своего времени, важнейшей из которых н была проблема формы правления. В своей типологии форм правления Монтескье совсем не оригинален, различая три основных формы — монархию, деспотию и республику, а в последней — аристократию и демократию. Все приведенные формы (кроме республики) мы находим еще в типологиях Платона п Аристотеля, а республика наряду с монархией — важнейшая форма, которую выделяет в своем «Государе» Макиавелли. Он также различал демократическую и аристократическую формы республиканского правления. Если Аристотель, Полибий и Макиавелли подчеркивали диалектику взапмопереходов всех указанных форм, то Монтескье говорит об этом значительно осторожнее, настаивая в принципе на жесткой детерминированности каждой формы конкретными условиями каждой страны, а в отношении двух форм — монархии и деспотии — вообще отходит от своего историзма. Вопреки историческим фактам Монтескье утверждает, что деспотия и монархия основываются на совершенно различных принципах: если принцип деспотизма — страх, произвол и насилие, то принцип монархии — честь, осуществление власти на основе законов38. Между тем еще Вольтер в своей критике «Духа законов» заметил, что монархизм и деспотизм — два родных брата, столь похожих друг па друга, что их легко спутать. На несостоятельность теоретических рассуждений Монтескье о различиях между монархией п деспотией специально обращал внимание К- Маркс, категорически отвергнувший утверждение французского мыслителя о том, что честь якобы является принципом монархии39. Конечно, Монтескье прекрасно понимал, что монархизм и деспотизм — две стороны всякого единоличного правления. В своих «Персидских письмах» он сам поставил под сомненне возможность реального существования монархии «в чистом виде», признавая, что монархическое правлепне неизменно переходит или в деспотизм. или в республику. Но при разработке своей общей классификации Монтескье открыто об этом сказать не решается и строит ее на весьма далеких от реальной действительности рассуждениях о якобы существующих принципиальных различиях между деспотией и монархией. Общая классификация поэтому не только самая слабая, по и наименее важная часть политического учения Монтескье. Она, очевидно, представляет собой лишь вынужденное и мало интересное отступление автора от реализации подлинного замысла его работы, а именно от формулирования теории разделения властей, снискавшей Монтескье мировую известность. Делает это он весьма своеобразно, а именно предлагает в качестве идеала для всех стран политический строй Англии. Справедливости ради надо сказать, однако, что Монтескье в книге XI не столько анализирует реально существовавший в его время английский государственный строй, сколько рассуждает по поводу этого строя, что дает ему возможность сформулировать собственную теоретическую концепцию. Как отметил В. П. Волгни, Монтескье дает не точное, а стилизованное изображение английской конституции и «в плане Монтескье глава, носящая название «Государственные законы Англии», имела целью не столько точное описание английских политических порядков, сколько выяснение того соотношения политических сил, которое самому Монтескье представлялось в наибольшей степени обеспечивающим гражданам политическую свободу и вытекающие из нее блага»40. В то же время из всех существовавших при Монтескье формах правления английская в наибольшей степени отвечала его представлениям об идеальном государственном строе, и именно рассуждения по поводу достоинств конституции конкретной страны были в тактическом отношении более удобным способом формулирования собственного политического идеала, чем разработка этого чрезвычайно острого вопроса в форме общей теории. Поэтому вряд ли можно считать справедливыми упреки Монтескье в отсутствии наблюдательных способностей и в отходе от историзма только на том основании, что в качестве идеальной формы правления он предлага ет стилизованный им самим государственный строй Англин41. Вместе с тем нельзя не признать, что в книге XI Монтескье не столько исследователь, сколько именно политический мыслитель, облекающий свои теоретические конструкции в форму анализа политического строя конкретной страны. Важнейшая часть этой своеобразной по форме теории Монтескье — учение о разделении властей. Сама по себе идея дифференциации различных видов государственной деятельности существовала, конечно, задолго до Монтескье, прпчем еще Аристотель в своей «Политике» различал «власть, обсуждающую государственные вопросы», «власть правительственную» и «власть судебную». Со времен античности существовала также идея о смешанной форме правления, сочетающей в себе аристократические (олигархические) и демократические принципы. Монтескье вслед за Макиавелли и Локком развил обе эти идеи, настаивая па необходимости их синтеза: важнейшие функции государственной деятельности должны быть не только разделены между несколькими органами власти, но в их составе должны быть представлены соответствующие социальные классы и слои. При этом, как сторонник политического компромисса, он предложил конкретный, сугубо политико-организационный способ построения «умеренной» формы правления. Речь у Монтескье в книге XI «Духа законов» идет не просто о разделении компетенции между государственными органами, но именно о распределении позиций власти между основными социальными слоями современного ему общества — аристократией и «народом», под которым он понимал всех граждан, кроме самых низко- поставленных членов общества. Все эти слои должны быть представлены в законодательной власти, причем Монтескье высказывается за двухпалатную систему парламентского представительства, которая только и может обеспечить разумное согласование народных интересов с «достоинством благородных». Верный своему принципу компромисса, Монтескье высказался за сохранение всей полноты исполнительной власти в руках одного лица — монарха. Он, однако, вы двинул в пользу монархии не столько социологические, сколько сугубо функциональные аргументы: исполнительная власть более эффективна, когда она сосредоточена в руках одного лица, а не многих. Кроме того, по мнению Монтескье, вручение исполнительной власти лицам, входящим в законодательное собрание, было бы вредным соединением исполнительной власти с законодательной. Вместе с тем Монтескье сторонник не только разделения, но и равновесия властей, которое он считал совершенно необходимым для обеспечения политической свободы: при организации умеренного правления необходимо комбинировать власти, умерять, добавлять балласт к одной, чтобы она могла уравновесить другую. Именно в целях обеспечения равновесия властей исполнительная власть, согласно Монтескье, должна обладать правом вето в отношении решений законодательной власти: в противном случае последняя может присвоить себе все права и уничтожить остальные власти. Социологическая и политическая сторона учения Монтескье о разделении властей оказала сильное влияние на политическую мысль Франции, где для широких слоев общества изображение политических порядков Англии в «Духе законов» сохраняло значение политического идеала вплоть до установления республиканской формы правления в 1792 году. Именно учение о разделении властей легло в основу проекта французской конституции 1791 года, хотя законодательное собрание должно было отказаться от сохранения преимуществ дворянства, верхней палаты п абсолютного вето короля. Но наиболее сильное признание и практическое применение теория разделения и равновесия властей получила не во Франции, а за океаном, у Джона Адамса и авторов федеральной конституции США — Джеймса Мэдисона и Александра Гамильтона. Будучи образованнейшими людьми своего времени, великолепно знавшими историю и тщательно изучившими все известные в то время человечеству формы правления, они внесли значительный вклад как в искусство государственного строительства, так н в развитие самой политической теории. Главный идеолог сильной федеральной власти А. Гамильтон не был демократом, не скрывал своих аристократических взглядов и неприязни к простому народу. Он, однако, мыслил категориями страны в целом и, первым по достоинству оценив теорию Адама Смита, понял ограниченность и недостаточность концепции laissez — faire с точки зрения конкретных задач и перспектив развития американской экономики. Считая себя последователем Гоббса и Юма, Гамильтон вместе с тем не копировал слепо их взгляды, а переосмысливал их в соответствии с собственным мировоззрением, подчеркивая, что стремление людей к реализации своих интересов в конце концов завершается политическим господством классов, доминирующих в сфере экономики. Блестящим знатоком истории государства и политической теории был Джон Адамс, ставший в последующем вторым президентом США. Питая недоверие к абстрактным естественно-правовым концепциям просвещения, он был непреклонным реалистом, размышлявшим о политике в духе Аристотеля и Макиавелли и исследовавшим историю форм правления в стиле концепции экономического детерминизма Джэймса Харрингтона42. Он был убежден в неизбежности вырождения демократии в олигархию и тиранию, считая, что эгоистическое стремление к собственности и власти неизбежно порождает аристократию, которая устанавливает политическое господство над простым народом. Адамс вместе с тем считал необходимым поиск таких политических форм и процедур, которые смогли бы избавить Америку хотя бы от крайностей олигархии и демократии — тирании и анархии. При этом в отличие от Гамильтона, ставившего во главу угла лишь интересы богатых, Адамс настаивал на необходимости защиты интересов мелких собственников, на создании института народного представительства в качестве оплота бедных против угнетения их богачами. Именно стремление Адамса найти «золотую середину» между крайностями олигархии и демократии и предопределило выбор им «смешанной», республиканской формы правления, при которой интересы одной группы сдерживались бы и нейтрализовывались интересами другой. Будучи представленными в соответствующих законодательных палатах, они должны были, однако, уравновешиваться единоличной исполнительной властью и сдерживаться «нейтральным арбитром» — верховным судом, призванным не допускать применения законодатель ных актов, которые противоречат конституции. На основе этих идей и был предложен проект новой, федеральной конституции. В нем закреплялись пс только демократические, но и аристократические и даже автократические принципы: «народный элемент» оказался непосредственно представленным лишь в нижней палате конгресса — палате представителей, тогда как и сенат, и верховный суд были задуманы как аристократические учреждения, а президентская власть явно носила.черты монархической прерогативы. Но проект конституции предусматривал также систему «сдержек и противовесов», т. е. не только разделения, но и сбалансированности всех властей, взаимного их контроля, что преследовало цель не допустить установление единоличной или олигархической диктатуры. Этим же целям служил исчерпывающий характер перечня полномочий, делегированных штатами федеральной власти, что означало сохранение за последними значительной политической автономии. Блестящим адвокатом проекта федеральной конституции и заложенных в ее основу принципов был Джеймс Мэдисон, также ставший в последующем президентом США. Будучи не меньшим реалистом, чем Гамильтон и Лдамс, Мэдисон отличался от них своим последовательным либерализмом, глубиной гуманистического мировоззрения и преданностью идеалам гражданской свободы, что в значительной степени объясняет его близость к Джефферсону. Именно его участие в «Федералисте»43 сыграло решающую роль в успехе предложенного проекта, развеяло многие сомнения республиканцев относительно намерений авторов проекта конституции. Высказанные же им на страницах «Федералиста» теоретические идеи придали этому сборнику уникальное значение в истории мировой политической мысли, снискали ему известность важнейшего труда по политической науке, когда-либо написанного американцами44. В этом уникальном труде особого внимания заслуживает написанный Мэдисоном знаменитый 10-й выпуск. В нем на нескольких страницах лаконичным и четким языком изложено материалистическое понимание фракционности и партийной борьбы, а также сформулированы политические средства преодоления отрицательны.' последствий этого универсального явления политической жизни классового общества. Истоки фракционной борьбы Мэдисон усматривал в природе человека, но самой главной ее причиной считал неравномерное распределение собственности. Те, кто владеет собственностью, и те, кто ее лишен, образуют разные классы, интересы которых, отражаясь в общественном сознании (мнении), приводят в конце концов к группировке людей в политические партии, борющиеся за власть в государстве. Поскольку, движимые собственными интересами, фракции стремятся к политическому господству, задача законодателя состоит в том, чтобы защитить общественное благо и личные права от такой угрозы. Если фракция составляет меньшинство, то, согласно Мэдисону, спасение от этой угрозы заложено в самом демократическом прин-; цнпе, поскольку с его помощью большинство всегда способно нанести поражение черным замыслам меньшинства при помощи обычного голосования. Когда же во фракцию входит большинство, то защита прав и свобод меньшинства представляет значительно большую трудность. И единственный способ такой защиты лежит в создании республиканского строя, который в отличие от демократии основан на представительной системе выражения политических интересов и опирается на меняющиеся коалиции, образующие большинство по различным отдельным вопросам. При этом Мэдисон исходил из того, что чем больше территория, число партий и разнообразие самих интересов, тем меньшей будет вероятность, побуждения большинства посягнуть на права других и возможность реализовать эти побуждения на практике45.: Мэдисон, правда, большое значение придавал конституционному закреплению принципа разделения властей, полагая, что сосредоточение всех полномочий (законодательной, исполнительной н судебной власти) в одних руках — одного, немногих или большинства «справедливо может быть названо как собственное определение тирании»'46. Поскольку же предложенный проект конститу ции предусматривал разделение федеральной власти, а также сохранял за штатами большую часть полномочий, постольку, по мнению Мэдисона, концентрация чрезмерной власти в федеральном правительстве невозможна47. Однако главную гарантию против тирании Мэдисон усматривал именно в плюрализме политических интересов, в многообразии идей и взглядов, полагая, что именно такой плюрализм препятствует формированию единообразно мыслящего большинства, способного установить свою тиранию над меньшинством, подавить свободное выражение им своего мнения, политических и религиозных взглядов. Поэтому отстаивая законодательное закрепление принципа религиозной свободы и отделения церкви от государства и считая свободу совести самой драгоценной собственностью, он видел основную гарантию права на эту «собственность» не в официальных биллях о правах, а в многообразии религиозных сект, в плюрализме религиозных взглядов и убеждений. «Если бы большинство принадлежало к одной секте,— сказал Мэдисон на конвенте в Виргинии 12 июня 1788 г., — то билль о правах был бы совершенно недостаточной защитой свободы религии... Эта свобода возникает именно из многообразия сект, которое характерно для всей Америки и которое является лучшей и единственной гарантией религиозной свободы в любом обществе. Поскольку там, где существует такое многообразие сект, невозможно возникновение большинства, принадлежащего к одной секте и способного в силу этого подавлять и преследовать остальных»48. Такое социологическое понимание проблемы гражданской свободы, убеждение в том, что ее состояние зависит прежде всего от общественного мнения большинства, ставят Мэдисона в число тех немногих политических мыслителей XVIII столетия, которые трезво отдавали себе отчет в ограниченности значения политических средств, с помощью которых вожди буржуазных революций надеялись реализовать идеалы просвещения. Мэдисон, однако, не был правовым нигилистом и, как один из лидеров республиканской партии, много сделал для демократизации политического строя США, будучи автором проекта федерального билля о правах, закона об отделении церкви от государства в Виргинии п главным оппонентом партии «федералистов» в ходе кампании за отмену реакционного закона о подстрекательстве к мятежу 1798 года. Политическая жизнь США стала объектом специального иследования, предпринятого в 30-х годах XIX века французским социологом Алексисом Токвплем. Его труд «Демократия в Америке» (1835 г.) основывался не только на теоретических размышлениях над полувековым опытом конституционного развития США, но и на непосредственных наблюдениях и опросах граждан во время его поездки в эту страну. Такое непосредственное знакомство с американской политической действительностью дало Токвнлю не только богатейший материал для анализа и теоретических обобщений. Оно наложило неизгладимый отпечаток на все его мировоззрение, помогло ему увидеть неизбежность и необходимость процесса демократизации, происходившего в то время в США и в его собственной стране, подметить наиболее существенные черты этого процесса, критически оценить их с трезвых позиций мыслителя повой формации. Несомненными достоинствами политической жизни США в годы правления президента Джексона Токвиль считал такие явления, как развитие общинного самоуправления, установление в новых западных штатах всеобщего избирательного права для белого мужского населения, верховенство конституции, свобода печати и ассоциаций, отсутствие развитого централизованного бюрократического аппарата и др. Все эти стороны американской демократии убеждали Токвнля в том, что именно демократические законы направлены на обеспечение благосостояния возможно большего числа людей. Но самое главное достоинство демократии состоит, по мнению Токвиля, в том, что «демократическое правление доводит понятие политических прав до уровня самых скромных граждан», освобождает энергию простых людей, стимулирует их инициативу и предприимчивость49. В то же время демократическая форма правления имеет, по его мнению, и недостатки, приведя Америку к состоянию, которое он, вслед за Гамильтоном и Мэдисо ном, назвал, «тиранией большинства». Это состояние, полагает Токвиль, проявляется в двух формах — в чрезмерном расширении законодательной власти и в господстве общественного мнения. Если рассуждения Токвиля по поводу тирании законодательной власти не отличаются особой точностью и строятся главным образом на основе априорных теоретических соображений, то его суждения относительно общественного мнения несомненно отражают действительное положение вещей в условиях джексоновской демократии. Токвиль вынужден был признать, что не знает страны, где было столь мало независимости мышления и реальной свободы дискуссий. «В Америке,— писал он,— большинство ставит почти непреодолимые барьеры свободе мнений: в их пределах автор может писать все, что угодно, но боже упаси, если он выйдет за них. Не то, что ему грозит аутодафе, но он подвергается постоянному поношению и травле. Его политическая карьера навсегда закрыта, поскольку ои оскорбил единственный авторитет, который способен открыть ему эту карьеру: мнение большинства... В результате он вынужден замолчать, как если бы чувствовал угрызения совести за высказывание правды»1. Такими образными выражениями Токвиль описывает состояние политического сознания массы американских обывателей, которые, добившись наибольшей эмансипации от государственной власти, насадили в обществе свою собственную тиранию — тиранию единообразия мышления и поведения эгоистических по своей природе людей, не терпящих инакомыслия. Именно возрастание в социальной структуре Америки мелкобуржуазных слоев, повышение их роли в политической жизни привело к существенным сдвигам в общественно-политическом сознании ?в целом, к утверждению в нем стереотипов и предрассудков обывателей. Вторую часть своего труда Токвиль посвятил конкретному анализу влияния демократии на различные стороны жизни американцев. Он прослеживает ее влияние на формирование американского национального характера и стиль мышления, на религиозную жизнь, искусство, философию, литературу, поэзию, историческую науку, заработную плату, семью, положение женщин и т. д. Именно здесь проявилась в наибольшей степени наблюдательность Токвнля, его умение подмечать такие стороны общественной жизни, которые ранее обычно выпадали из поля зрения исследователей. Параллельно, однако, он ставит серьезные теоретические вопросы, возвращается к своим размышлениям по поводу перспектив демократии в Америке и в своей стране. Наибольший интерес представляют рассуждения Ток- -виля об отношении к равенству и свободе в демократиях. По его мнению, в демократических республиках равенство— большая ценность, чем свобода: в то время как свобода привлекает лишь определенную категорию людей, равенство приносит радость каждому человеку. Хотя демократическое общество стремится к свободе, его привязанность к равенству значительно устойчивее и последовательнее. Поэтому, полагает Токвиль, демократические общества в своей свободе требуют равенства и, более того, ради равенства вообще согласны отказаться от свободы. «Они вынесут бедность, рабство, варварство; но они не потерпят аристократии»50. Стремление к равенству порождает также и такое отрицательное явление, как индивидуализм. Если эгоизм — порок столь же старый, как мир, индивидуализм—явление, непосредственно порожденное буржуазной демократией, и грозит распространиться столь же широко, как и равенство условий. По мере выравнивания социальных условий, пишет Токвиль, увеличивается число лиц, которые начинают считать себя хозяевами своей судьбы и оказываются в таком одиночестве, что это грозит им полным замыканием в себе51. Данное состояние, которое позднее социологи назвали отчуждением, таит в себе, по мнению Токвиля, чрезвычайно серьезную опасность для демократии. Частные интересы начинают занимать настолько много места в жизни людей, что у них не остается ни времени, ни желания заниматься общественной деятельностью, участвовать в политической жизни. Озабоченные же эгоистическими интересами, они склонны доверить свою судьбу любой сильной власти, которая представляется им как некая беспристрастная и справедливая сила. Между тем, согласно Токвилю, деспотизм только тогда чувствует се бя уверенно, когда люди разобщены. Все деспоты были заинтересованы только в том, чтобы разъединить людей, ослабить их социальные связи, поставить между ними искусственные барьеры. Процесс отчуждения поэтому представляет основную угрозу деспотического перерождения демократии, утраты народом своего суверенитета в пользу тирании центральной власти. Эта опасность возрастает прежде всего в тех демократиях, где отсутствуют традиции политической свободы, а равенство декларируется в условиях, когда общество обессилено классовой борьбой и противоречиями и не способно поэтому к эффективному и стабильному представительному правлению. Более того, считает Токвиль, установление единоличной диктатуры в таких условиях вполне естественно и закономерно, как это было во Франции в 1799 году, когда Наполеон взял в свои руки почти всю политическую власть. Однако в такой стране, как Америка, где демократия устанавливалась постепенно и на основе свободных политических институтов, не было объективных условий для установления подобной единоличной диктатуры52. Развивая далее свою мысль, Токвиль снова обращает внимание читателя на ценность институтов, обеспечивающих политическую свободу, ставящих барьер между сильными и слабыми, правителем и народом, подчеркивает, что важнейшим демократическим инструментом свободы является печать. В этой связи Токвиль вообще говорит о важности формы для сохранения свободы, подчеркивает, что значение формы возрастает по мере усиления правительственной власти и ослабления ценности индивида, особенно, когда речь идет о демократиях, где одной из самых больших опасностей является пренебрежение индивидуальными правами граждан53. В данных размышлениях Токвиля явно обнаруживаются либеральные и аристократические нотки. Вместе с тем они характеризуют автора как человека, подметившего реакционные тенденции в политическом развитии современного ему буржуазного общества. Более того, некоторые его суждения (об отчуждении, о бонапартизме, усилении авторитарных ориентаций в сознании мелкобуржуазных масс) свидетельствуют о незаурядных прогностических способностях французского исследователя, сумевшего предвидеть то реакцноное перерождение, которое через сто лет предстояло претерпеть буржуазной демократии в ряде западных стран Европы в период установления фашистских диктатур. Токвиль, несомненно, один из немногих буржуазных исследователей первой половины XIX века, которого отличает глубокий социологизм, стремление понять сугубо социальные закономерности буржуазной демократии, хотя та картина джексоновской демократии, которую он раскрывает перед читателем на страницах своей книги, носит явно упрощенный характер. Несмотря на незрелость классового сознания и известную аморфность социальной структуры, американское общество в 30-е годы прошлого столетня было далеко не столь однородным, как это утверждает Токвиль. Ток- внлю-социологу явно не хватает конкретности в описании функционирования политической системы Америки, которое уже в то время характеризовалось острой борьбой между фермерами и спекулянтами-банкирами, что привело к острому финансовому и экономическому кризису 1837 года54. Не заметил Токвиль и усиления федеральной исполнительной власти, которое произошло именно в годы президентства Джексона, навязавшего свою волю конгрессу и бросившего вызов верховному суду. Вне поля зрения Токвнля оказалось также обострение партийной борьбы и усиление движения за социальные реформы. Вместе с тем «Демократия в Америке» несомненно одно из выдающихся классических произведений немарксистской политической мысли прошлого, где конкретный социологический анализ переплетается с интересными, хотя и не бесспорными, теоретическими размышлениями. 1.