«ВЫ КОГДА-НИБУДЬ ПОПРОШАЙНИЧАЛИ? — ДА, ОДНАЖДЫ...»
В этой статье проанализирован мой полевой опыт, полученный в исследовании современных форм попрошайничества в Петербурге и Берлине. Введение Качественные методы незаменимы при изучении маргинальных групп. Но как это тяжело! И это еще тяжелее для молодой женщины, социализированной по «стандартной гендерной схеме» в благополучной семье, без опыта знакомства с маргинальными формами жизни. В этом случае у исследовательницы, с одной стороны, множество предрассудков и страхов перед будущим «полем», и с другой — отсутствует необходимая когнитивная карта, создаваемая человеком на базе накопленного опыта и предлагающая определенный набор знаний и навыков, помогающих толковать ситуацию и правильно себя в ней вести. Такие знания приходится приобретать в «поле». Иногда я ненавижу свою работу и не хочу идти в «поле». Это нежелание возможно объяснить самому себе и преодолеть, но для этого требуется время и рефлексия, на которую тратится много внутренних сил. Мои партнеры по исследованию — мои информанты — своим внешним обликом не всегда соответствуют тем гигиеническим нормам, к которым привыкла я. Случается, что мои респонденты хотят меня угостить, обнять или даже поцеловать при встрече. И несмотря на радость от теплого приема, вспоминаются предостережения о том, что девяносто процентов всех бездомных больны туберкулезом и сифилисом. Часто после «поля» по профилактическим соображениям следует принять горячий душ. Я готова согласиться с профессором Гиртлером, что нужно есть жареных жуков, чтобы достичь необходимого доверия в «поле» (ОМег, 2001: 90). И, может быть, жареного жука я и съела бы, но пить с моими информантами из одной бутылки я не хочу. А ведь случается, что требуется и это. Бывало по-настоящему страшно, когда в поисках выхода в «поле» нарвешься на «не того парня», и совершенно выживший из ума и пропивший рассудок человек (как действительно казалось в тот момент) смотрит на тебя налитыми кровью и ненавистью глазами, и невозможно представить, что произойдет в следующую минуту: «убить — не убьет, но головой об дерево стукнет». А сколько уходит времени! В наблюдении проходят часы, дни, а то и месяцы, копится информация о повседневности изучаемого феномена, которую на самом деле нудно наблюдать — до тех пор, пока не произойдет что-то неожиданное, вроде «гарфинкелевской поломки», вскрывающей рутину и во многом объясняющей структуру самого феномена. Это «поле» забирает очень много душевных сил на самоуговоры и на постоянное эмоциональное и интеллектуальное напряжение в поисках правильной линии поведения. Мне кажется, я никогда не буду искренне принимать участие в повседневной жизни моих информантов и поэтому никогда не стану для них настолько «родной и близкой», чтобы они с безоглядной радостью делились со мной своими сокровенными тайнами и так называемыми «техниками манипуляции попрошайничества». Мой жизненный мир слишком отличается от их мира. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что эти строки не соответствуют гуманистической идее качественной методологии: через нивелирование различных по объему власти позиций «ученый» — «изучаемый» преобразовать объект исследования в субъект и рассматривать представителей изучаемой группы как равноправных партнеров по проекту. Я всегда буду чужой для многих моих информантов и, наверное, с этим нужно просто смириться и работать из этой перспективы — из перспективы постоянного контроля над самим собой и осознания собственной исследовательской позиции. Я не думаю, что любое изучаемое «поле» можно полюбить, но, конечно, в нем можно многому научиться. Можно встретить людей, которых в обычной жизни ты никогда бы не встретил. Выше написанные строки более чем не этичны по отношению ко многим моим партнерам по проекту, к людям, согласившимся рассказать о себе. Поэтому я заранее хочу извиниться перед теми информантами, с кем было легко и приятно работать. Однако по ходу проекта мне приходилось встречаться и с теми, кто меня обманывал, использовал, кого я боялась, общение с кем было для меня весьма проблематичным. Данная статья написана из перспективы, рассматривающей включенное наблюдение — метод, который я считаю наиболее адекватным в подобных исследованиях — прежде всего как взаимодействие, общение между исследователем и интересующими его людьми, а самого социального исследователя как своеобразный инструмент по сбору данных. Возможно, сильные негативные эмоции, отраженные в этой статье, можно объяснить тем, что в проекте был задействован не совсем подходящий «инструмент» (т. е. исследователь), который пришлось приспосабливать к работе. Поэтому здесь я расскажу о самых обычных человеческих ощущениях, возникающих у исследователя в «поле». На ряде эпизодов будет показано, как развивалось личное и исследовательское отношение к изучаемому феномену, с какими трудностями я столкнулась и как пыталась их преодолеть. Я полагаю, что сила и характер эмоций, испытываемых исследователем в полевой работе, могут — через концептуализацию — стать вкладом в научное понимание феномена. За последние десять лет тема нищенства стала популярной. В 1993- 1994 годах в петербургской и московской прессе начали появляться заметки о нищенской мафии, об уровне доходов городских попрошаек, об «университетах» для нищих, где старшие коллеги за справедливую плату обучают новичков искусству попрошайничества. Я не ставила своей непременной задачей развенчать или подтвердить эти истории. Нищенство (попрошайничество) рассматривается мной как символическое и экономическое (взаимо)действие, а инициирующие его агенты — люди, просящие на улице подаяние — не как слой «самых бедных», а как символическая группа, организующая посредством своих телесных практик особое смысловое пространство, при создании которого очевидно оперирование значимыми социальным категориями (ценностями): здоровье, работа, семья, дом. Продуманное использование знаков (мимики, жестов, одежды, вербальных кодов, дистанции и пр.) может сделать нищенство успешной экономической деятельностью. Изучение социального взаимодействия между просящим и подающим возможно только через подробное изучение мелких деталей. Смысл такой работы на микроуровне я вижу в «насыщенном описании»21, открывающем доступ к миру символов и их значений, которые определяют поведение вовлеченных в действие лиц. Описания должны быть выполнены из той же перспективы, из которой люди сами интерпретируют свой опыт. По мнению американского социального антрополога Клиффорда Гирца, антропологическое исследование заключается в том, «чтобы искать общий язык, а не заставлять людей говорить на языке исследующего их социолога» (Гирц, 1997). Методы исследования: наблюдение и беседы Необходимыми инструментами для достижения поставленных мною задач являются качественные методы — наблюдение и интервью. Последние имеют форму длительных бесед с информантами без жестких правил структурированного интервью22. Эти методы позволяют работать в проблематичных или, по меньшей мере, необычных ситуациях, когда доступ к изучаемому объекту ограничен и не может быть достигнут количественными методами. Проведение стандартизированного опроса среди нищих не может привести к тем результатом, на поиск которых направлено данное исследование, поскольку формализованный опрос многократно увеличит и так существующую социальную дистанцию. Выбор способа наблюдения зависит от позиции социолога. Исследователь может быть совершенно «незаметным» в изучаемой среде как, например, американские социологи И. Гоффман и А. Стросс; может активно принимать участие в жизни исследуемой группы и открыто обсуждать интересующие его вопросы подобно австрийскому ученому Р. Гиртлеру; а может проникнуть в среду фактически в качестве шпиона как писатель-исследователь Г. Вальраф (Reichertz, 1989:89). С выбором открытого или скрытого типа наблюдения связаны стратегические проблемы, а именно в какой степени социолог готов открыть «свои карты» в «поле» и сообщить о своих фактических исследовательских интересах. Преимущество скрытого включенного наблюдения заключается в том, что оно может значительно быстрее привести к результатам, достижение которых при других типах наблюдения потребовало бы больше времени, если было вообще возможно. Выбор данного типа наблюдения зависит не только от занимаемой исследователем этической позиции, но и от его личных качеств: нужно быть готовым к определенного рода опасности — быть рассекреченным, последствия чего могут быть более чем неприятными. Необходимы способность к сильной концентрации, умение держать ситуацию под контролем и справляться с внутренним напряжением, талант к перевоплощению. Ирвинг Гоффман утверждал, что участвующее наблюдение — это не столько отдельный метод, сколько целая самостоятельная форма социального исследования, при которой ученый «подвергает себя, свое тело, свою личность и свою социальную ситуацию непредвиденному влиянию» (Goffman, 1996:263). На мой взгляд, социальный исследователь, работающий в качественной методологии, является сам по себе своеобразным рабочим инструментом. Помимо профессионализма, т. е. квалификации специалиста, параметрами такого «инструмента» становятся как личностные качества человека (решительность, сообразительность, чувство юмора), так и испытываемые им чувства (брезгливость, страх или отвращение). Чтобы полноценно описать феномен, нужно откровенно рассказать о чувствах, которые испытывал исследователь в «поле». Социолог должен занять позицию осознанной рефлексии к своему исследованию как к ин- теракционному процессу, опутанному сетью разнообразных взаимодействий, которые он наблюдает, анализирует и о которых пишет (Hughes, 1971). Методологические правила, которые устанавливает для себя социолог в «поле», это также и правила общения, т. е. планомерного, рассчитанного на партнера по коммуникации, события (Lindner, 1981: 51). Безусловно, открытое участвующее наблюдение — этичнее по отношению к людям, с чьей жизнью социальный исследователь хочет познакомиться и, опубликовав текст, выставить ее таким образом на всеобщее обозрение. Но я убеждена, что есть «поля», где нужно или повременить с откровенным признанием или несколько изменить исследовательскую легенду, цель своего прихода, поскольку «открытый» исследователь своим вторжением серьезно трансформирует «поле». Типы наблюдения в разные фазы исследования В зависимости от степени внутренней готовности и обстоятельств я работаю как методом скрытого (не участвующего), так и открытого (участвующего) наблюдения. Следует отметить, что я сразу установила себе за правило сообщать при непосредственном знакомстве с информантом о своих исследовательских намерениях. Но в начале проекта самым сложным оказалось преодолеть в себе страх. Я боялась. Я должна была преодолеть в себе страх подойти и заговорить на улице с незнакомыми и чуждыми людьми. Трудности были связаны прежде всего с неприятием объекта, обусловленным маргинальной позицией группы и постоянно «подогреваемым» уговорами родных и друзей «уйти от нищих»23. Поэтому свой первый этап полевой работы я называю фазой «простого наблюдения» или «неструктурированного не участвующего наблюдения», когда я не пыталась познакомиться с интересующими меня людьми. Страх социолога, работающего в незнакомой социальной среде, объясним и давно стал предметом научной рефлексии. По мнению немецкого этнолога Рольфа Линднера, самые известные полевые антропологические исследования, объектом внимания которых стали феномены индустриальных обществ, начинались, когда социальный исследователь, принадлежащий среднему классу, обращал внимание на гетто, на общественные низы, на бедные кварталы, на «outcasts». Исследователь всегда был путешественником от своего класса к классу, который он изучает. Он покидал уютный, защищенный четырьмя стенами кабинет и оказывался лицом к лицу с незнакомыми формами социальной жизни. Испытываемые при этом страхи могут выразиться в нарушениях психосоматического характера (например, учащенное сердцебиение, потеря аппетита и сна), а также в постоянном откладывании момента выхода «в поле», вплоть до «накручивания» бесконечных кругов по кварталу, где находится необходимый исследователю объект (Lindner, 1981:58). До проекта я не собирала никаких материалов о нищенстве — ни о его прошлом, ни о настоящем. Я начала свое исследование с минимальным представлением о том, на что смотреть и за чем наблюдать. Единственным выходом было впитывать все увиденное и услышанное, «как губка». Я наблюдала за нищими со стороны и фиксировала увиденное в полевом дневнике: записывала тексты с табличек нищих и их устные обращения, услышанные в транспорте, старалась внимательно рассмотреть их действия, мимику, жесты, одежду. Также я заносила в дневник всяческие истории о нищих, которые рассказывали мои знакомые. Так я хотела получить некое обывательское представление о попрошайках. Я знакомилась с «полем», собиралась с духом и разрабатывала варианты знакомства. Поскольку я не доверяла своим будущим информантам и боялась их, моим первым партнером в проекте стала женщина, не представлявшая собой экстремальный тип нищенки. Она работала в одном из подземных пешеходных переходов в Петербурге и собирала деньги при помощи своей по цирковому наряженной собачки. Эта женщина занимала, скорее, промежуточную позицию между попрошайкой и уличной актрисой. Она не казалось мне настолько чуждой, как другие люди, просящие на улице деньги. К тому же, у нее была собака, которая стала некой зацепкой, предметом разговора. Мы познакомились, и я стала с ней работать. Одновременно я продолжала постоянно рассказывать о своем проекте друзьям и знакомым и так вышла на женщину, работающую в свечном киоске при одном петербургском храме. Она познакомила меня с целой группой церковных нищих. Постепенное погружение «в поле», привыкание к объекту исследования и накапливаемый опыт в общении с интересующими меня людьми придали мне силы и смелость пытаться завязывать контакты с будущими информантами прямо на улице без посредников. Вероятно, одним из самых сложных этапов в полевом исследовании является этап получения доступа к «полю» и завоевания доверия. Я отдавала себе отчет, что мои информанты, как всякая маргинальная группа, будут воспринимать меня очень настороженно, и завоевать их доверие будет нелегко. Поэтому довольно много времени я уделила своей методике постепенного знакомства. Я подходила к интересующему меня человеку, представлялась студенткой университета, которая пишет работу о «бедности, милосердии и сострадании», и спрашивала разрешения постоять и понаблюдать. Чтобы не «испугать» потенциального партнера по проекту, я сместила свой интерес с практик попрошайничества и говорила, что мне интересно узнать, кто чаще подает — мужчины или женщины, в какое время суток и проч. Так я приходила каждый день, всегда подавала милостыню, становилась невдалеке от информанта с клочком бумаги и наблюдала, как он работает. Постепенно ко мне привыкали и, поскольку целый день «стоять» в одиночестве довольно скучно, мы начинали разговаривать и знакомиться ближе. Я довольно много рассказывала о себе, чтобы создать как можно более неформальную и откровенную атмосферу. Со временем наши отношения становились, на мой взгляд, вполне дружескими. Например, от меня перестали принимать милостыню: больше я не была анонимным прохожим, от которого не стыдно брать подаяние. Эту фазу уже можно обозначить как «открытое участвующее наблюдение»: я брала на себя какую-то роль, обещания, обязательства, обсуждала с моими информантами происходящее, могла задавать вопросы. Мои информанты могли попросить меня посторожить их вещи, купить для них кофе или обращались за поддержкой, если возникало недоразумение с прохожими. По мнению М. Швартца и Ч. Швартца, участвующим наблюдением является подчиненный научным целям процесс присутствия наблюдателя в социальной ситуации. Наблюдатель находится в непосредственном личном контакте с наблюдаемыми, разделяет их жизненное пространство и сам является частью находящегося под наблюдением контекста. При этом наблюдатель не только модифицирует контекст, но и сам находятся под его влияниием (Schwartz and Schwartz, 1955:344). К преимуществам открытого участвующего наблюдения относится своеобразное противостояние между наблюдающим и наблюдаемым: «В действительности этнографы совершили свои величайшие открытия благодаря изучению того, как они воспринимаются информантами, благодаря их противодействию погружения ученого в поле» (Буравой, 1997:165). Я пытаюсь отслеживать, как мое присутствие влияет на наблюдаемую ситуацию, какие формы моей презентации приводят к определенным результатам. Знакомясь со своими информантами, я всегда немного занижала свой академический статус и не говорила, что пишу кандидатскую диссертацию, полагая, что таким образом наши беседы будут менее «тяжеловесными». Но, например, при очень коротком интервьюировании только что подавших милостыню людей, что тоже входило в план моей работы, оказалось важным очень быстро, в течение нескольких секунд, произвести на них серьезное впечатление. И в данном случае как раз выручало обращение: «Простите, я пишу диссертацию», настраивавшее прохожего на ответственное соучастие в проекте. В гостях ...«Дедушка» научил меня слушать диксиленд» Я открыла для себя, что «эти люди» — люди, которые стоят и попрошайничают на церковной паперти или на Невском проспекте — обычные, не чужие и понятные. Чувство страха сменилось удивлением. Хорошей иллюстрацией, на мой взгляд, может быть рассказ о том, как я была в гостях у двух бездомных нищих («истинных», как они себя называли), попрошайничавших у одного петербургского собора. Тогда я была плохо знакома с этими людьми, и испытываемые мной ужас и отчаяние от предстоящего поступка можно объяснить тем, что приглашавшие звали меня в трущобы и сами выглядели как «классические» обитатели этих трущоб. На всякий случай я предупредила друзей и попросила позвонить мне вечером, чтобы в случае моего отсутствия поднять тревогу. В общении с этими людьми особое удивление у меня вызывала «обычность» всех ситуаций. По дороге домой мы зашли в магазин. Я обратила внимание, что они покупают более или менее дорогие продукты и хорошую, дорогую водку24. Дом, в котором они жили, находился в районе Сенной площади. Это был старый, полупустой, кажется, стоящий в планах на снос дом. Мы поднялись по жуткой лестнице и оказались в огромной захламленной квартире, где-то под крышей. Здесь мои информанты снимали две комнаты. (Несмотря на запущенность и дикость, у квартиры был хозяин.) Плату мои информанты платили ежедневно с собранных при церкви денег. В месяц эта сумма равнялась средней городской стоимости аренды комнаты. Помещения были маленькие, со старой сломанной мебелью, а стены обвешаны вульгарными плакатами с изображением голых «баб» (мне объяснили, что раньше эти комнаты снимали кавказские торговцы с рынка и плакаты они «унаследовали» от них), везде валялась грязная посуда, объедки. Хозяйка извинилась за беспорядок: «Может быть, Вам тут покажется очень страшно». Даже извинение удивило меня: женщина понимала, что хаос и необустроенность в этих комнатах способны напугать «обычного» человека. Я подумала, что она живет одновременно в «старом» и «новом» мире: с одной стороны, в мире норм прежней обеспеченной «обывательской» жизни, понятных и разделяемых мной, а, с другой стороны, в мире норм, где аккуратность и чистота жилища не имеет никакой ценности. Хотя моя собеседница выглядела как человек, от которого эти нормы бесконечно далеки, она понимала, какое впечатление может произвести этот дом на меня, и разделила со мной мир моих ценностей переживанием «извините, у нас не убрано». Я испытывала неловкость, не знала, куда себя деть, о чем говорить, и вызвалась помыть для ужина посуду. Впрочем, это мое действие было продиктовано еще и брезгливостью: я знала, что мне придется есть из этих тарелок. Отмывание посуды от старой затвердевшей грязи под ледяной водой без какого-либо хозяйственного средства осталось одним из незабываемых ощущений вечера. Моя хозяйка разогрела вчерашние макароны, приготовила салат из огурцов и помидоров, поджарила котлеты: «Мария, у нас тут все просто, не стесняйтесь». Хозяин рассадил нас за столом: рублей, которую я собрала за 10-12 минут. Через какое-то время я вернулась. Стою снова. Становится все холоднее и холоднее. Будучи неподвижным, сохранить тепло практически невозможно. Люди проходят мимо. Дети смотрят, как всегда, очень непосредственно и с большим интересом. Один мальчик поинтересовался у мамы, правильно ли я расставила запятые в своем обращении на табличке. Мне нелегко смотреть людям в глаза, хотя как «профи» знаю, что визуальный контакт очень важен. Через какое-то время возвращается «мой» иностранец и протягивает, так же как в прошлый раз, скрывая от всех, свернутые в трубочку деньги. 500-рублевая купюра. Совесть моя не выдержала: я не могла так просто взять эту сумму, я отталкивала ее, а он протягивал ее мне снова и снова, повторяя: «Говори Христос, говори Христос». Эта перепалка длилась несколько мгновений, наконец я выдавила из себя «Христос» и взяла деньги. Мой благодетель ушел. За 35 минут я собрала 568 рублей.26 Сосчитав еще раз до 100, чтобы не срываться с места сразу, я ушла». На проведение такого эксперимента я не могла решиться около четырех лет. Кто контролирует попрошаек, выяснить так и не удалось. Возможно, если бы я постояла подольше или стала бы попрошайничать на этом месте изо дня в день, я получила бы нужную информацию, но чувства стыда и страха не позволили мне продолжать эксперимент. Однако полученные результаты подтвердили ряд других предположений. Я собрала очень большую сумму, но не буду утверждать, что каждый нищий на Невском проспекте получает такие деньги ежедневно. Но если принять во внимание те 15-20 рублей, которые я получила в течение получаса от своих сограждан, то в час эти деньги превращаются в 40 рублей, за пять часов — в 200 рублей, при пятидневной рабочей неделе — в 1000 рублей... В итоге за месяц «работы» получается сумма, значительно превышающая прожиточный минимум — 4000 рублей. Этот среднеарифметический расчет не противоречит данным, собранным мной ранее, когда я наблюдала за деятельностью моих информантов со стороны, видела получаемые ими суммы и обсуждала с ними происходящее. Я не соглашусь, что такое событие, как крупная милостыня от иностранца — единично. Люди, просящие подаяние на Невском проспекте, рассчитывают на туристов. Старушка у итальянской мороженицы «Джина Джинелли» на канале Грибоедова обращается к иностранцам не иначе как на английском языке: «Help me please». Это — «туристский» бизнес, вернее, «интуристский». Мой случай — исключение, которое подтверждает правило. Данные, полученные в результате эксперимента, подтвердили один из моих тезисов: попрошайничество может быть весьма успешной экономической стратегией. Величина сборов зависит от модели попрошайничества. Мой эксперимент позволил выяснить, что молодая, видимо здоровая женщина тоже может стать успешной моделью попрошайничества. Поиски презентации исследования: опыт в Берлине Как нужно вести себя с информантом? Как нужно представить самого себя, чтобы информанту захотелось с вами общаться? Кем нужно быть или, может быть, кого нужно играть? Я не появляюсь в дверях с коробкой конфет, не беру интервью на интересную для моего собеседника тему, о которой ему хочется поговорить. Я не исчезаю сразу после интервью. Я надолго вторгаюсь своим исследованием в их повседневный мир, причем в мир, которого они, возможно, стыдятся или, по крайней мере, хотят скрыть от посторонних глаз. Я прошу разрешения, что буду приходить каждый день и наблюдать за ними. Задача заключается в том, чтобы правильно вести себя на протяжении длительного периода и быть приятным собеседником, а не «назойливой мухой». Это кажется всегда личной проблемой и личностным заданием. В Берлине поиск эффективной презентации самой себя занял очень много времени и сил. В Петербурге мне помогало знание культурного контекста, родной язык и определенная доля везения. К везению я отношу тот факт, что познакомилась с самым важным своим «проводником» — с женщиной, работавшей в свечном киоске при храме. Счастливый случай, которого нужно не ждать, а искать, играет не последнюю роль в поиске информантов и, в конце концов, сказывается на результатах исследования. Я полагала, что в Берлине мне поможет положение аутсайдера, иностранки, и я смогу легко познакомиться с интересующими меня людьми. Однако в Берлине моя питерская стратегия знакомства на улице с «чистосердечным признанием» потерпела неудачу. Внезапность предложения, странная просьба, иностранный акцент сильно настораживали моих собеседников, и я получала отказ в сотрудничестве: человек просто уходил со своего места, если замечал, что я продолжаю за ним наблюдать издалека. Моя попытка представить себя журналисткой также провалилась. И вот история об этом. На одной из центральных улиц Берлина просила милостыню пожилая женщина. По некоторым знакам (платок на голове, теплая вязаная кофта, темная юбка, тапочки), по самим практикам попрошайничества (она просила милостыню с иконкой и детской игрушкой) ее можно было принять за нищую из России (я видела такой тип в Петербурге несколько раз), но оказалось, что она из Югославии. Однажды я подошла к ней и подала 50 пфеннигов. Она поблагодарила меня, и я отошла. Через несколько минут я вернулась, решив познакомиться с ней. Поскольку я была уверена, что моя собеседница — русская, я заговорила с ней сначала по-русски, но получила в ответ лишь недоуменный взгляд. Затем я спросила по-немецки. Отрицательное качание головой. «Вы из Югославии?» — наконец спросила я снова по-русски. Утвердительный кивок головой. Подумав, что мой опыт презентации себя как молодой исследовательницы терпит в Берлине крах, я представилась журналисткой: «Мы делаем репортаж о бедности в Берлине. Можно мы вас сфотографируем?» Первые секунды моя собеседница даже не могла прийти в себя от гнева, что- то бормотала, стала рыться в своих карманах, затем достала 50 пфеннигов (интересно, что она запомнила ту сумму, которую я ей подала) и швырнула их мне в лицо. А затем громко и матерно обругала меня на каком-то из славянских языков, что звучало весьма однозначно и примерно так же, как и на русском. Опыт довольно неприятный, как ни уговаривай себя, что такие инциденты закономерны в ходе исследования. Я решила подойти к моему «полю» иначе: поработать волонтером в одной из ночлежек Берлина, полагая, что там мне будет легче завязать знакомства с интересующими меня людьми, и уже оттуда они сами «пригласят» меня в «поле». Эта работа стала для меня серьезным испытанием, так как мне пришлось взаимодействовать на чужом языке с людьми, чье поведение было подчас не адекватно моим ожиданиям. Ночлежка открывалась в девять часов вечера. Входящих обыскивали, чтобы они не пронесли алкоголь, оружие или наркотики, и впускали в дом. Мне поручили присматривать в столовой: помочь донести тарелку супа, если ее хозяин уже не в состоянии сделать это сам, беседовать с клиентами ночлежки, чтобы они не чувствовали себя одинокими, а также наблюдать за общественным порядком в помещении. Вначале я чувствовала себя ужасно: стояла посреди комнаты и улыбалась жующим вокруг меня людям. Я чувствовала себя тупым надсмотрщиком. Страха я не испытывала, поскольку вокруг были другие социальные работники, но теперь я должна была преодолеть смущение и чужой язык. Из-за языкового барьера я очень редко сама была инициатором знакомства. Мои знания немецкого были более или менее достаточны для работы в университете: лекций, семинаров, домашних работ, но их не хватало для работы в этой социальной среде. Ситуация усложнялась тем, что многие из клиентов этой ночлежки не придерживались так называемого Hochdeutsch — варианта классического немецкого, а говорили на диалектах тех мест, откуда были родом, совершенно не заботясь о том, понимаю я их или нет. С этим нужно было как-то смириться и продолжать работать дальше. Со временем я познакомилась с некоторыми людьми и стала чувствовать себя посвободнее. Постепенно я стала пробовать назначать встречи в городе. При этом, как обычно, я рассказывала довольно много о себе, о своем исследовании и просила помочь мне: рассказать, как выживают бездомные на улицах Берлина, как они зарабатывают деньги. Многие откровенно говорили, что они попрошайничают (кажется, более правильный перевод жаргонного словечка «schnorren», употребляемого ими, «стрелять» — как у нас «стреляют» сигареты) и, пока мы разговаривали в ночлежке, не имели ничего против, если бы я понаблюдала за ними на следующий день. Поскольку это происходило по вечерам, мои собеседники были, как правило, уже сильно навеселе. На следующее утро у них уже не возникало ни малейшего желания быть моими проводниками в «поле». Даже если я появлялась перед дверьми ночлежки на следующее утро в восемь часов, как мы условились накануне, мои информанты (возможно, потому, что их мучило сильное похмелье) исчезали до моего прихода. Одним из самых сложных моментов работы в этом «поле» является «необязательность» информантов. На разъезды по городу и бессмысленные ожидания уходит очень много времени. Практически никогда нельзя что-то точно планировать. Маргинальность моих информантов избавляет их от бесчисленных обязательств, существующих в mainstream society: например, выполнять свои обещания, приходить на встречи, заботиться о «правильной» коммуникации, т. е. понятно говорить. Они не подчиняются «нашему» времени. Нужно быть готовым к тому, что ты общаешься с людьми, у которых совершенно другие правила жизни. Роли информантов: легитимное оправдание Как уже было сказано выше, необходимую информацию приходится собирать по крупицам. Мои партнеры не описывают свои сегодняшние мытарства и не рассказывают, как они зарабатывают на хлеб свой насущный. Скорее наоборот, они пытаются представить всю свою предшествующую жизнь для объяснения и оправдания своего нынешнего положения. В Берлине я очень часто выслушивала от своих информантов истории о потерянной любви, неверных женах или трагической гибели всей семьи. Пафосные мелодрамы с трагическим концом («Мне нужно очень много любви, а мир не может столько дать») очень сильно бередили душу, но их изобилие одновременно и удивляло. Почему мои информанты предлагали рассмотреть свою жизнь из этой перспективы? В Петербурге «задушевные разговоры» скорее касались обмана или предательства, потери квартиры и мизерной пенсии. Семья фигурировала только когда ее нужно сохранить и прокормить именно благодаря попрошайничеству. Возможно, в стране с хорошо развитой системой социальной защиты, лишающей возможности прибегать к определенным сюжетам в объяснительных пассажах попрошаек, эффективным становится использование некой абсолютной «ценности». Так, в обществе современной Германии, существующем по жестким законам конкуренции, легитимным оправданием социального падения может быть, например, одна из максим человеческого бытия — любовь. Впрочем, среди берлинских информантов я выделяла людей из бывших ГДР и ФРГ, так как несколько моих знакомых «из ГДР» называли причиной своего падения потерю ими работы как следствие сокращения рабочих мест после объединения Германии. Легитимные оправдания всегда основаны на неоспариваемых экономических обстоятельствах или неких базовых ценностях. При длительном общении легитимные оправдания могут сопровождаться исполнением определенной роли, стать частью презентации человека. Я покажу это на следующем примере. Один из моих немецких знакомых — бездомный, продающий газеты в помощь бездомным и принимающий в том числе подаяния — согласился встретиться со мной, рассказать свою историю и показать «свой» Берлин: места, где он продает газету, где ему приходиться ночевать, встречаться с друзьями и проч. Однако мои ожидания — в который раз! — не оправдались. Предварительно нужно вкратце рассказать его жизненную историю, являющуюся довольно показательным примером «поломанной» судьбы немца из ГДР после объединения Германии. Во времена ГДР он работал высококвалифицированным типографским рабочим, наборщиком. После объединения Германии ему еще какое-то время удалось там проработать. Он стал зарабатывать деньги, ездить отдыхать за границу: побывал в Италии, на Кубе. Но вскоре типография перешла на компьютерный набор. По его словам, профсоюз не позволял таким высококвалифицированным специалистам, как он, занимать менее квалифицированные рабочие места, поэтому на работу в типографии он больше не мог рассчитывать. Он работал в магазине, собирая там стеллажи, но долго не продержался и начал пить. Сейчас этот человек страдает сильной алкогольной зависимостью, много раз пытался лечиться, но безрезультатно. У меня сложилось о нем впечатление как о человеке, желающим представить себя образованным и «не простым». Его легитимным оправданием стала не «любовь», а потеря рабочего места. (Впрочем, о любви он говорил со мной тоже.) Я получила соответствующую экскурсию, которая стала подтверждением его презентации, т. е. экскурсия практически никак не касалась предмета моего интереса. Мой информант провел меня по известной, туристской части города с характерной для бывшего гражданина ГДР ностальгической нотой: здесь продавалось мороженое за семь пфеннигов, а булочки тогда стоили пять пфеннигов, а в этой школе училась моя сестра. Желая построить наши отношения как равный с равным, он хотел говорить со мной о высоком, о культуре: например, о «Повести о настоящем человеке» Полевого или о «Как закалялась сталь» Островского. В какой-то момент, когда я захотела расспросить его об Унтер ден Линден — улице, на которой он продает свои газеты — он переметнулся к находящейся там Государственной опере. Тогда мы стали говорить о Вагнере и о ценах на билеты в театр. Он не хотел рассказывать мне о своей нынешней жизни бездомного, хотя прекрасно знал, какова цель нашей прогулки. Мой информант хотел играть роль человека другого круга. Он с большим удовольствием играл роль экскурсовода. Когда он не знал, куда идти дальше, он извинялся, что забыл свой план, по которому обычно ведет экскурсии: «Кстати, — не уставал он повторять в течение шести часов нашей прогулки, — обычно я беру за такие экскурсии 30 евро, но для тебя это бесплатно». В то, что он проводит такие экскурсии за деньги, едва ли можно поверить. Он создавал передо мной новый образ. В конце экскурсии я заплатила ему пять евро, чему он был очень рад. Мне показалось интересным, как гибко реагирует человек на возможный заработок и как умеет оформить свою просьбу о деньгах, пытаясь сохранить свое достоинство. Принцип работы качественными методами, как его видит Р. Гиртлер, заключается в том, чтобы попытаться наладить с информантами дружеские и партнерские отношения (ОМег, 2001). Информант становится сотрудником, участником проекта, работающим вместе с исследователем на результат. Но как заинтересовать «нового знакомого» в подобном сотрудничестве — часто становится проблемой. Установление взаимного интереса требует со стороны исследователя разного рода вкладов: временных, эмоциональных, финансовых. Выслушивание тяжелых жизненных историй становится серьезной эмоциональной работой, нередко оборачивающейся для исследователя внутренними потрясениями. Если исследователь согласился помогать деньгами, нужно быть готовым к тому, что одолженные деньги назад не вернутся. Эмоциональное и финансовое использование исследователя нередко становится обратной стороной медали, вручаемой в награду за работу качественными методами. Я на личном опыте ощутила сильное внутреннее противоречие: мне было сложно рассматривать своих информантов в качестве равноправных партнеров, поскольку они сами не доверяли мне, использовали меня, не приходили на встречи, вытягивали деньги. Установление взаимного интереса стало для меня в «берлинском поле» настоящей проблемой. Мне кажется важным показать неоднозначность этой исследовательской тактики — ссужать информантов деньгами и относится к этим тратам, как к оплате за получаемую информацию, как советует Р. Гиртлер. В моей практике был случай, когда я потеряла очень интересного информанта именно благодаря тому, что стала одалживать ему деньги, полагая, что таким образом смогу не только отблагодарить его за помощь, но и укрепить наши отношения, быть ему полезной. Поняв, что от меня можно получить деньги, мой информант стал просить их у меня все чаще. Он несколько раз одалживал у меня деньги под разными предлогами: например, ему нужно купить корм собаке, которую он только что нашел, или необходимо обезболивающее лекарство, а у него последняя стадия рака желудка (обычно он получает эти лекарства бесплатно, но сейчас по каким- то причинам не получилось), или ему нужен уголь, чтобы протопить свою палатку. На такие просьбы мне лично сложно ответить отказом и дело дошло до довольно приличной суммы. Он долго обещал вернуть мне деньги и, в конце концов, просто исчез, поменяв место продажи газет. Так, мне кажется, я совершила стратегическую ошибку: из приятной собеседницы я превратилась в кредитора, от которого нужно скрыться. Петербургские и берлинские нищие Прежде чем перейти к сравнению петербургских и берлинских попрошаек, я хочу напомнить тезис, предложенный в начале: сила и характер эмоций, испытываемых исследователем в полевой работе, через рефлексию и теоретизацию могут стать вкладом в научное осмысление феномена. Я предполагаю, что степень и качество эмоциональных затрат исследователя при изучении социальной группы могут быть своеобразными критериями уровня включенности или исключенности данной группы «в»/ «из» mainstream society. Так, достигнуть доверия между исследователем и исследуемым значительно быстрее и проще, если группа включена в «большое общество». Безусловно, эмоциональный опыт, полученный при работе в Петербурге и в Берлине, различен. В Германии я должна была справиться с двойным, а то и тройным отчуждением: преодолеть не только социальный барьер, но также культурный и языковой. Если можно говорить о каких-то измеряемых долях чувств, кажется, что страха и неуверенности я испытала больше в Берлине, поскольку непонимание, «нечувствительность» к повседневности ситуаций рождает страх и отторжение непонятного. И все же я предполагаю, что петербургские нищие (попрошайки) являются менее исключенной социальной группой, нежели их коллеги в Берлине. В Петербурге мне удалось самостоятельно и достаточно быстро установить контакт с людьми, которые просят на улице милостыню. Поискав и поспрашивав по знакомым, «у нас» возможно найти «знакомого нищего» и довольно быстро установить с ним «партнерские» отношения. Мои петербургские знакомые хотели произвести на меня «хорошее» впечатление. Отсюда я сделала вывод, что мое мнение им не безразлично. Другим критерием определенного отношения ко мне стала подаваемая мной милостыня: с течением времени петербургские информанты перестали принимать от меня деньги, а пару раз даже приглашали в кафе, не разрешая мне платить за них. За сравнительно небольшой промежуток времени я стала «своей», возможно потому, что сами информанты не чувствовали дистанции между нами и принимать милостыню от меня стало «не хорошо». Конечно, в Петербурге у меня значительно больше контактов для поиска доступа к полю. В Берлине через знакомых я могла выйти разве что на панков, которые нищими как таковыми не являются, хотя и используют «попрошайничество» как один из возможных заработков. Попытки знакомства, сближения с уличными нищими без посредника потерпели неудачу. Мне удалось найти информантов лишь через соответствующую организацию (ночлежку), но ими стали люди, выбравшие легитимный способ сбора милостыни через продажу газет в пользу бездомных. Но даже после установления с информантом «хороших отношений», у меня складывалось впечатление, что меня не воспринимают серьезно как возможного партнера по коммуникации. Мы были по разные стороны барьера, поэтому меня можно было «обманывать»: не возвращать деньги, не приходить на встречи. Берлинские информанты не чувствовали по отношению ко мне никаких моральных обязательств, поскольку обязательства и доверие возможны среди своих. Совесть существует только для своих, а я воспринималась как совсем чужая. Заключение Мое исследование имеет две истории: эмоциональную и профессиональную. Эмоциональная история отразилась в чередовании фаз личного отношения к людям, с которыми я работала: сначала «страх и недоверие», затем «удивление», «понимание», отсюда «чрезмерное доверие»27, даже «обида» (как на равноценного партнера)28, и, наконец, «установление профессиональных границ», т. е. попытка сведения к минимуму личных отношений в нашем общении29. Профессиональный рост выразился в накоплении знаний как эмпирического, так и теоретического характера. Через рефлексию и анализ эмоциональная история может также стать частью профессиональной истории. Личным результатом исследования стало то, что если раньше я, скорее, не замечала нищих, разве что подавала мило- стыню и шла дальше, забыв про них, то теперь я вижу в нищем Человека. Эти люди стали частью моих представлений о жизни. Литература Буравой М. (1997) Развернутое монографическое исследование: между позитивизмом и постмодернизмом / / Рубеж. № 10—11. С. 157-175. ' Гирц Кл. (1997) «Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры / / Антологии исследования культуры. СПб.Университетская книга. Т. 1. С. 171-203. Devereux G. (1976) Angst und Methode in den Verhaltenswissenschaften. Muenchen. Hughes E. C. (1971) The social eye. Selected papers. Chicago/New York P. 505. Girtler R. (2001) Methoden der Feldforschung. Wien; Koeln, Weimar. Girtler R. Rotwelsch. (1998) Die alte Sprache der Gauner, Dirnen und Vagabunden. Wien; Koeln, Weimar. Girtler R. (1980) Vagabunden in der Grossstadt. Stuttgart. Goffman E. (1996) Ueber Feldforschung / / Knoblauch H. (Hg) Kommunikative Lebenswelten. Zur Ethnographie einer geschwaetziger Gesellschaft. UVK Universitaetsverlag Konstanz. S. 261-268. GruemerK.-W. (1974) Beobachtung. Stuttgart. Knoblauch H. (1996) Einleitung: Kommunikative Lebenswelten und die Ethnographie einer > geschwaetziger Gesellschaft < / / Knoblauch H. (Hg) Kommunikative Lebenswelten. Zur Ethnographie einer geschwaetziger Gesellschaft. UVK Universitaetsverlag Konstanz. S. 7-27. Lindner R. (1981) Die Angst des Forschers vor dem Feld. ?berlegungen zur teilnehmendnen Beobachtung als Interaktionsproze? / / Zeitschrift f?r Volkskunde. Bd. 77. S. 51-66. Reichertz S. (1989) Hermeneutische Auslegung von Feldprotokolen? — Verdriesslieches ueber ein beliebtes Forschungsmittel / / Teilnehmende Beobachtung. Werkstattberichte und methodologische Reflexionen. Frankfurt/New York, Campus Verlag. Schwartz M. S., Schwartz Ch. G. (1955) Problems in Participant Observation / / American Journal Sociology, LX. January. S. 344.