Елена Чикадзе ПОЛЕ, КОТОРОЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ (ЗАМЕТКИ ДИЛЕТАНТА)
Лет 15 назад — я только начинала свою карьеру исследователя — мне довелось участвовать в проекте, который предполагал интервьюирование подписчиков одной из петербургских газет для деловых людей. Интервью были структурированными и длились около получаса. Однако одно из них продолжалось более трех часов — у меня даже не хватило кассет. Респондент, отвечая на вопросы, рассказывал об острых проблемах малого бизнеса, с которым сталкивался в своей деятельности. Я слушала, сопереживала, задавала вопросы. Узнав об этом, руководитель проекта сказал: «Это не профессионально!». Я стала оправдываться, что, мол, не могла иначе: как можно было прервать человека, если он согласился на интервью в надежде, что его голос будет услышан? Сейчас, когда у меня за плечами уже не малый опыт полевой работы, я бы не стала оправдываться. Я убеждена, что невозможно сказать информанту, который раскрывает тебе что-то свое, наболевшее, пережитое и передуманное, что до сих пор мне интересно, а дальше — меня уже не касается. И если человеческое участие к информантам и эмоциональная вовлеченность в их жизнь считается дилетантизмом, а профессиональным поведением в поле — только отстраненность и беспристрастность, то в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом. Однако эти заметки не только о плюсах и минусах данного выбора. Каждый из исследователей-полевиков нередко оказывается перед необходимостью выбирать, искать свои решения, свои приемы, учиться на своих ошибках, поскольку ни книги, ни учебные курсы не способны охватить все разнообразие ситуаций, в которых оказывается социолог в различных полях, и дать готовые рецепты или руководство к действию. Более того, подчас то, о чем ты читал, чему тебя учили, оказывается неприменимо к реальной конкретной ситуации. И уж совсем не способны любые учебные программы учитывать такой инструмент качественного исследования как сам социолог — инструмент, увы, несовершенный и не универсальный. Некоторым проблемам, с которыми я сталкивалась в поле, и ошибкам, которые совершала, и посвящены эти заметки. *** В обыденной жизни я слыву человеком вздорным. Подразумевается под этим прежде всего моя неспособность «делать хорошую мину при плохой игре», т. е. неумение скрывать за хорошими манерами свое истинное отношение к чему- или кому-либо. И хотя с годами я смягчилась, однако эта черта мне действительно присуща. Казалось бы, это качество должно делать меня абсолютно непригодной для работы в поле. Однако практика показала обратное. Во-первых, моя непримиримость распространяется обычно на людей, входящих в мои круги общения — приятельские или профессиональные. В поле же перевешивает другое качество: любопытство и интерес к людям и жизни во всех ее проявлениях. Во-вторых, оказалось, что я вполне способна разделять свою обыденную жизнь и профессию. (Зато теперь у меня есть веский аргумент на упреки в излишней резкости и нетерпимости: я говорю, что не в состоянии всегда быть социологом и в обыденной жизни могу себе позволить расслабиться.) Обычно я легко нахожу контакт с информантами и довольно быстро достигаю их доверия, поскольку мой интерес к ним, к их жизни, готовность к сопереживанию искренни — и эта искренность и является, на мой взгляд, одним из главных условий успеха работы в поле. Но бывали у меня и промашки. Так, когда мы с коллегами участвовали в деревенском исследовании11, я неосторожным высказыванием вызвала вполне ощутимую антипатию у одной из наших информанток. А именно, я несколько пренебрежительно отозвалась о качестве стихов одного из местных деятелей. И тут же по реакции женщины, которая нам их показывала, поняла, что допустила оплошность: она высоко ценила и самого автора, и его произведения. Мне понадобилось немало усилий и времени, чтобы неустанным вниманием и уважением, искренним интересом к ее жизни и работе преодолеть неприятие и добиться в конце концов ее расположения. Впоследствии наши отношения можно было назвать приятельскими; меня стали приглашать домой на мероприятия, предназначенные для узкого круга близких людей. Этот эпизод наглядно продемонстрировал, что надо быть очень осторожной, высказывая свои взгляды, чтобы ненароком не задеть или не обидеть информанта, и уж тем более не следует навязывать ему свои вкусы и мнения, тем более что отнюдь не всегда бывает возможность исправить положение.12 А то ведь можно и поле испортить. Упомянутое деревенское исследование мы проводили, живя не в семьях информантов (дома в деревнях Северо-Запада небольшие, и нам не удалось найти семьи, готовые еще более потесниться ради нас на длительное время), а снимая отдельный дом. Это, безусловно, плохо для исследования, поскольку повседневную жизнь «поля» приходится наблюдать со стороны. Зато в «классическом» случае, когда социолог живет вместе с людьми, которых исследует, могут возникать другие проблемы, в том числе психологические. О некоторых из них я хочу рассказать. Мне довелось участвовать в проекте, посвященном туркам-месхетин- цам13, и провести в поле около полугода. В основном я жила в семьях ту- рок-месхетинцев (от трех недель до полутора месяцев в каждой). Я не буду здесь останавливаться на бытовых сложностях, хотя условия жизни в двух из трех семей были непривычны для городского человека: в одном случае мы жили зимой в деревне, в двухэтажном каменном доме, но без обычных городских удобств, т. е. без водопровода, отопления, без бани и с туалетом во дворе; в другом — напротив, летом, в Узбекистане и тоже в деревенском доме с соответствующими «удобствами». Однако об этом аспекте жизни в «поле» я уже писала14, и к тому же полагаю, что это отнюдь не самая большая проблема для исследователя (человек, как известно, ко всему привыкает). В любых сообществах, которые нам приходится изучать, встречаются как люди, близкие нам (по характеру, представлениям, жизненному опыту и т. п.), с которыми почти сразу возникает взаимная симпатия, так и люди далекие, чуждые, малосимпатичные — такие, с которыми мы в своей повседневной жизни вряд ли бы стали общаться. Одно дело, если с последними встречаешься в поле изредка, и совсем другое, если приходится жить с ними день изо дня под одной крышей, в их доме, то есть не только разделять повседневность, но еще и быть от них зависимым. Да еще если это усугубляется тяжелыми бытовыми и климатическими условиями... В такой ситуации исследователю бывает довольно сложно психологически, несмотря на то, что ты как социолог понимаешь, что среда, в которой ты сейчас живешь, ее правила и порядки — не неправильные или правильные, не хорошие или плохие. Они просто другие, и твое дело не оценивать их, а наблюдать, описывать и анализировать. Тем не менее, бывает очень тяжело, особенно если в семье, в которой ты живешь, есть конфликтующие стороны, и — по-человечески — ты склонен признать правоту одной и неправоту другой. Так было в одной семье в Узбекистане, где в одном доме жили хозяева — муж и жена, их младший неженатый сын, дочь-невеста и сноха — жена старшего сына с ребенком, внуком хозяев. Сам старший сын в момент нашего проживания в этом доме был на заработках за границей, в одной из бывших среднеазитских республик. Семья была «традиционная»: на снохе лежали основные обязанности по уходу за домом; она не имела права разговаривать со свекром (исключение составляли разговоры по телефону), да и со свекровью получила разрешение говорить только тогда, когда лежала после тяжелых родов в больнице, да и то после просьбы соседки по палате; все деньги, которые поступали ей от государства как матери маленького сына, получал ее свекор; если ей необходимо было что- нибудь купить или куда-либо съездить (за покупками или к родителям), она должна была через свекровь получить разрешение свекра; ее стремление поехать с ребенком к мужу, которого она почти не видела после свадьбы (он все время уезжал на заработки), не встречало ни одобрения, ни понимания со стороны родственников мужа... Этот список можно было бы еще долго продолжать. Но самое вопиющее, на мой городской «европейский» взгляд, было то, как обращались с молодой матерью дедушка и бабушка: обожая внука, они воспринимали свою молодую невестку как обслугу при нем, ее собственном сыне и, поскольку для них это положение было естественным, они не скрывали этого ни от внука, ни от нас, исследователей. Самый безобидный пример проявления такого отношения: внук вполне осознанно пачкает свою одежду, на что дед одобрительно со смехом замечает, что, мол, давай, все в порядке, мать постирает. Положение невестки резко контрастировало с жизнью ее золовки, которая должна была вскоре выйти замуж. В турецких семьях, с одной стороны, принято готовить из дочерей будущих домохозяек, с другой — баловать, поскольку в замужестве, до тех пор, пока она сама не станет свекровью или не заживет своим домом, она обречена быть самым зависимым членом семьи. Однако нашей невесте повезло: она выходила замуж в достаточно «европеизированную» семью, где мать жениха имела в России свой бизнес (редкость для турецких женщин), и часто уезжала, оставляя дом на сына и мужа. Замужние женщины в семье жениха даже не носили платков и не разрешали надевать платок своей будущей невестке, когда наносили визиты15, и это еще более задевало и обижало невестку. Все в семье наших16 хозяев было подчинено этому грядущему событию — свадьбе дочери (в жизни каждого турка три значимых события: свадьба, обряд обрезания и похороны). Я почти ежедневно выслушивала, сколько уже приготовлено и сколько всего еще надо купить в приданое дочери, рассматривала подарки, сделанные семьей жениха, и т. п. Все это непременно сопровождалось сетованиями на нехватку средств для свадьбы. И это было далеко не все, что раздражало нас по-человечески (т. е. не как исследователей, а как частных лиц). Честно скажу, что, наблюдая такую жизнь ежедневно, трудно было сохранять исследовательскую беспристрастность. И хотя именно это внутреннее неприятие помогло увидеть многие тонкости гендерного порядка в турецких семьях, а заодно и разобраться с феминизмом и своим отношением к нему, мне не просто далось ни разу не сорваться: не выказать своего отношения, не влезть со своими представлениями и не начать феминистскую пропаганду. Иногда наступало почти депрессивное состояние. Дело усугублялось тем, что мы жили в условиях полного отсутствия приватности. Я спала в одной комнате с хозяйкой и ее дочкой. Моему коллеге повезло больше: он спал в отдельной комнате, однако там стоял шкаф с мужской одеждой, и каждое утро хозяин будил его перед уходом на работу. Нас спасало то, что мы периодически отправлялись в другие семьи, а иногда устраивали себе выходной: уезжали в ближайший город, чтобы посидеть в интернете, пообедать в местном ресторанчике, погулять по старинным улочкам. Такая эмоциональная разрядка давала силы для дальнейшего исследования. Если нет возможности такого переключения, а на тебя «накатывает», и ты не в силах перебороть этого состояния, можно сослаться на мигрень, давление, плохие новости из дома — на все, что угодно, лишь бы никто не подумал, что это как-то связано с принимающей семьей. В тех случаях, когда принимающая семья не вызывает у тебя таких эмоциональных нагрузок, могут возникать проблемы другого рода. С одной из них я столкнулась в этом же исследовании в Узбекистане, когда жила в одном из крупных городов республики. Часто принимающая семья становится для исследователя проводником в поле или, по меньшей мере, ориентирует его в пространстве и правилах местной жизни. Не надо объяснять, как важен проводник для успеха исследования. В нашем же случае его роль была важна также потому, что не все наши информанты хорошо владели русским языком, а мы, увы, не знали турецкого. Хозяйка дома, в котором я жила, не могла стать нам полноценным проводником. Это была молодая женщина, жившая с пожилой свекровью и дочерью-школьницей (муж работал в России). Она «вышла замуж в Узбекистан» из другой республики (причем из кишлака). Дом их находился в старой части города, вне небольших турецких анклавов, существующих на окраинах. Круг ее общения составляли преимущественно золовки (сестры мужа), и вся семья мужа была «смешанной» (покойный свекор был азербайджанцем, и все золовки замужем не за турками), т. е. у них не было специфического «турецкого круга». Но, тем не менее, она оказала нам существенную помощь: съездила с нами в пару семей турок-месхетин- цев и выступила в роли переводчицы. Поскольку моя хозяйка жила довольно замкнуто, не работала, занималась только домом и дочерью-школьницей (дом был хоть и большой, но городской, то есть без живности и огорода), то мое появление в их доме не столько стеснило, сколько оживило ее жизнь. Поездка с нами доставила ей удовольствие, но взамен она стала ожидать от меня ежедневных отчетов: рассказов о том, где я была, с кем общалась, что видела и т. п. Сначала я легко делилась с ней своими впечатлениями, но затем стала сопротивляться ее напору. Она взяла на себя роль эксперта и определяла, кто «правильный», а кто «неправильный» турок из тех, о ком я рассказывала. С одной стороны, было даже полезно с исследовательской точки зрения обсуждать с ней поле, однако неправильно с этической: хотя в силу образа жизни моей хозяйки вероятность «утечки информации» была очень мала, однако все равно у меня возникало чувство, что я нарушаю правило конфиденциальности в отношении своих информантов. Я все меньше и меньше делилась с ней впечатлениями, и мне удалось перестроить наше общение, но за счет определенного напряжения между нами, а затем прикладывать усилия, чтобы снять и его. Однако я извлекла хороший урок на будущее: выстраивая взаимоотношения с информантами, и прежде всего с принимающей семьей, надо стараться с самого начала определять границы «дозволенного» и «недозволенного» и соблюдать их по возможности мягко, но неукоснительно, дабы у твоих информантов или проводников не возникало ощущения «неадекватности обмена». Тем не менее, я не разделяю распространенного мнения, что исследователь в поле всегда должен соблюдать дистанцию в отношениях с информантами и что ее отсутствие ведет к субъективности и искажению восприятия и интерпретации. В моей практике было несколько случаев, когда между мной и информантками, практически с первых минут общения, возникала взаимная симпатия и притяжение. Это подобно любви с первого взгляда — и что с ней прикажете делать? Душить ее? Бежать от нее? Конечно, нет. Более того, ранее мне представлялось, что свое поле надо любить и в своих информантов надо влюбляться — это только обостряет исследовательский интерес и облегчает доступ. Флер влюбленности все равно опадет, а во время работы с «отчужденным» от объекта материалом — текстами интервью и полевых дневников — происходит необходимое для анализа отстранение. Хотя, конечно, существует опасность «в пылу влюбленности» что-то не заметить, упустить, но здесь уже должен срабатывать профессионализм. Однако теперь, глядя на опубликованный «плод» такой «влюбленности» в информантов и переосмысляя опыт десятилетней давности17, подписываюсь только под первой частью этого постулата: поле следует любить, но в информантов лучше не влюбляться. Увы, может просто не хватить времени для того, чтобы отстраниться, особенно если поле тут же, под боком, в твоем городе, и ты пишешь текст, продолжая в той или иной мере в нем находиться. Поэтому хорошо, если рядом с тобой ироничный и скептически настроенный коллега. Будучи исследователем, ты все равно остаешься обыденным человеком, со своими взглядами, заблуждениями, чувствами и т. п., и дабы обыденное в тебе не мешало, а помогало исследованию, надо постоянно рефлексировать над собой в поле. Возникающие в поле сердечные привязанности оборачиваются проблемой не столько для исследования, сколько для меня самой — проблемой моральной и, пожалуй, неразрешимой. В основе таких спонтанно возникающих симпатий — ощущение родства и взаимный интерес друг к другу. О твоей роли исследователя быстро забывают, ты уже интересуешь своих информантов прежде всего как человек: они расспрашивают тебя о твоей жизни и рассказывают о своей, делятся своими бедами, переживаниями, мечтами. И вы слушаете друг друга, сопереживаете, обсуждаете, советуете... Однако ты при этом — будучи совершенно искренним — не перестаешь, в отличие от своих собеседников, пребывать в поле и, возвращаясь домой, заносишь все (или многое) в дневник, потом анализируешь, да еще и используешь в тексте! Какая разница, что ты сохраняешь анонимность своих друзей и не выдаешь интимных тайн! От внутреннего ощущения некоторой нечистоплотности все равно никуда не денешься, и с этим остается только смириться. При этом от тебя ожидают более плотного общения и частых визитов, поскольку воспринимают уже как родного и близкого человека, и ты бы и сама рада, но у тебя здесь работа, и другие информанты, интервью и прочие обязанности, да и концы не близкие. Приедешь — и тебя не отпускают, оставляют ночевать, расстраиваются, если заехала не надолго. И уже чувствуешь себя обязанным выкроить время, заехать, навестить, остаться... Причем одна-две сердечные привязанности к концу полевого исследования дополняются еще другими дружескими или просто хорошими отношениями. И некоторые из этих контактов продолжаются и после отъезда — в письмах, звонках, эсэмэсках, электронной почте. Но жизнь в большом городе да при нашей профессии задает совсем иной ритм, нежели в поле, где все подчинено только исследованию. У тебя уже следующий проект (а часто и не один), и долги по предыдущим, и командировки, семинары и конференции, и обязанности в семье, и друзей своих ты уже давно видишь в лучшем случае раз в год, в дни рождения, а количество связей от поля к полю, от исследования к исследованию увеличивается, и тебя уже на всех не хватает, ты не успеваешь даже вовремя поздравить с праздниками, только покаянно извиняешься в ответ... Иногда бывает возможность отплатить за оказанные гостеприимство, открытость и теплоту здесь, дома. Через год после летней школы на Кубани местный хор кубанских казаков собрался в Петербург на празднование 300-летия города.18 Они позвонили нам с просьбой организовать им встречу и доставку на место (их поселили за городом). Мы заказали (и оплатили, естественно) автобус, я ожидала их на стоянке, а коллега встречала хор на вокзале. На перроне одного из хористов задержали — он вез с собой шашку, т. е. холодное оружие. Ей пришлось как-то улаживать эту проблему, мне — нервничать и успокаивать водителя... Два года назад в Петербург на заработки приехал сын моих информантов из Узбекистана. И тут уже мне пришлось выступить в роли проводника: ходить с ним в миграционную службу, водить на медицинский осмотр, одалживать деньги, исправлять ситуацию с неправильной регистрацией, вместе с коллегами разрешать возникшие осложнения с милицией, приглашать в гости, водить по городу и т. п. Я чувствовала себя обязанной помогать ему (когда я через два месяца после его приезда прилетела в Узбекистан и навестила его родителей, мать сказала мне при прощании: «Теперь мой сын — твой сын»). Но с другой стороны, все, что с ним происходило, особенно в период его обустройства в городе, интересовало меня и некоторых моих коллег как социологов (у меня как раз начинался проект по трудовой миграции из Средней Азии, а у коллег шло исследование дискриминации этнических меньшинств со стороны милиции). С одной стороны, внимание, которое я ему уделяла в течение почти двух лет, никак не тянет на «материнское» по интенсивности, с другой — оно требовало ресурсов, как временных, так и материальных, которые и без того у меня в изрядном дефиците. Короче говоря, душевного равновесия эта история мне не прибавила, а скорее наоборот. Я только иногда думаю, что было бы, если бы в Питер приехал не один, а несколько человек из тех, кому я раздавала свои визитки и координаты, да еще одновременно, и всем понадобилась моя помощь? В общем, так или иначе, но я всегда чувствую себя в долгу перед своими информантами. Есть еще одна сторона взаимоотношений исследователь — информант, которая не позволяет получить от нашей работы морального удовлетворения сродни тому, которое получает, например, врач, спасший жизнь своему пациенту, или садовник, вырастивший сад и собравший урожай. Многие из наших информантов — особенно, когда в фокусе исследования острая социальная проблема, т. е. в большинстве случаев — спрашивают: А чем поможет им наше исследование? Какой от него будет толк? В исследовании турок-месхетинцев эти вопросы были иногда абсолютно прагматичны (например, можем ли помочь оформить российское гражданство); иногда было важно убедиться, что наше появление не предвещает очередных репрессий (постановка вопроса, особенно актуальная в России, где мы работали с ферганскими беженцами); иногда они были связаны с надеждой на конкретную помощь от российского государства, которое мы в их глазах представляли (тот факт, что этот международный проект был инициирован и проводился международной организацией, базирующейся в Германии, они как-то игнорировали). Но иногда за этим вопросом стояла искренняя заинтересованность в судьбе народа, к которому принадлежал информант. Среди моих информантов в Узбекистане был замечательный человек — высоко образованный, знающий несколько языков, работавший за границей. Он и его жена были, пожалуй, единственными в этом поле, с кем мы говорили «на одном языке». Мы до сих пор поддерживаем отношения, хоть и не очень регулярно. В начале нашего знакомства он живо интересовался целями нашего проекта, его следствиями — его, историка по образованию, волнуют судьбы турок-месхетинцев, он мечтает написать о них книгу, по мере возможности знакомится и встречается с представителями известных фамилий, собирает и записывает воспоминания. Мы не один раз возвращались с ним к смыслу, целям и методам нашего проекта, я давала ему изданные нами книги, мы обсуждали с ним наши наблюдения. Когда вышла монография по результатам проекта, я подарила ему экземпляр. Вот что он мне написал в ответ: «Социология как наука что-то совершенно новое (во всяком случае для меня) и уже даже этим представляет интерес. ... Что касается конкретики, то у меня вот такой вот эгоистический вопрос. Что может дать, вернее, чем эта книга может помочь, исследуемому этносу (или социуму — не имеет значения)? Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что исследователи и не ставили такой задачи. Иногда между строк автора (не всех!) возникает и зыбко маячит что-то личное, чувственное, но, по всей вероятности, изначальная установка хроникального отображения объекта исследования без эмоций одергивает его и он как-то растерянно и судорожно оглядывается по сторонам, черт, дескать, не надо! А народ, он продолжает жить, жить в обреченной неопределенности и бесперспективности. Последнее, что рассказала моя племянница, что остатки турков-месхетинцев Джумы намериваются отвалить в Турцию. Но это только благое желание, не более. Сейчас, на фоне глобальных проблем все уже забыли о маленьком несчастном народе. В Грузии этот вопрос сейчас не актуален». И что я могу ему ответить? В очередной раз объяснить наши цели и методы? Сказать об отложенном эффекте, о том, что нашу книгу прочтут, где надо, и она, возможно, повлияет на принятие решений? Я, конечно, все это сделаю, однако до конца своих дней буду чувствовать свою ответственность за все, что будет происходить с турками-месхетинцами. Очевидно, именно подобные чувства неудовлетворенности и ответственности заставляют некоторых социологов уходить в правозащитники или акционистскую деятельность. Однако открытая Майком Буравым дискуссия о публичной социологии19 предлагает иной путь: разрешать возникающие моральные проблемы, не уходя из профессии, но развивая публичную социологию, в рамках которой социолог доносит профессиональное знание до общественности. На этом пути тоже не следует ожидать скорых результатов, однако я разделяю позицию М. Буравого, который считает, что «публичная социология должна быть вовлечена в процесс порождения дебатов, дискуссии даже тогда, когда это не приводит к изменениям политики. Это своего рода демократический процесс, в котором мы все должны принимать участие» (Публичная социология, 2007:24). Эта идея греет мне сердце и дает надежду. С точки же зрения тех, кто считает концепцию публичной социологии парадоксальной, публичность и социологию несовместимыми20, я, безусловно, излишне эмоционально вовлекаюсь в поле, и это непрофессионально. Но в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом. В каждой профессии есть свои издержки и просто надо быть к ним готовым. Литература Публичная социология: круглый стол (2007) / / Журнал социологии и социальной антропологии. Том X. № 4. С. 5-26.