«ЧИСТОТА ОПАСНОСТИ»: БІБІЛІ-ФОБИИ В ПРАКТИКЕ КАЧЕСТВЕННОГО СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
Приключение исследования Клод Леви-Стросс писал, что «в профессии этнографа нет места приключениям. Они лишь в тягость ей, обременяя плодотворную работу грузом недель и месяцев, потерянных в дороге; часами ожидания, голодом, усталостью, иногда болезнью и множеством постоянных, неприятных обязанностей...» (Леви-Стросс, 1994:6). Очевидно, Леви-Стросса тяготили долгие переезды и рутина, предшествующая и сопутствующая сбору эмпирического материала, опасности и неожиданности, нарушающие «нормальный» ход исследования и пр. Мне представляется, что полевое исследование, выполняемое качественными методами, сродни приключению. Оно почти всегда обещает новые впечатления, интересные знакомства, неожиданное знание. Как и всякое приключение, такое исследование не просто «взламывает» обыденное течение жизни, но может принести огромное удовольствие, связанное и с радостью узнавания нового и с процессом творческого осмысления увиденного и услышанного. Всякий раз, когда начинается новый проект, исследователь как будто отправляется в путешествие по собственному городу и даже по собственной жизни. Когда погружаешься в еще не исследованную тему, глаза как- то иначе «настраиваются». Пространство вокруг неожиданно преображается, и вдруг оказывается, что ты живешь в совсем другом Петербурге. Буквально все начинает «кричать» об объекте исследования: настенные граффити; нечаянно услышанные разговоры в общественном транспорте; заголовки газет; случайные воспоминания знакомых; реклама и темы, обсуждаемые в телевизионных ток-шоу; анекдоты на ежедневной интернетовской страничке и так далее. Я помню, как было сложно ходить по городу с моей коллегой, которая исследовала «русскую идентичность» и то и дело обращала внимание своих попутчиков то на магазинную вывеску «Русские меха», то на «Русскую горчицу» в кафе. Во время полевого этапа исследователь черпает информацию отовсюду. Кажется, что исследование само «ведет» исследователя, а не наоборот. В какой-то момент оно иначе структурирует жизнь, подчиняя себе жизненное расписание и поглощая практически все свободное время, изменяя привычный образ жизни. Меняется освоенное и хорошо знакомое городское пространство, город как будто бы расширяется, так как оказываешься в таких местах, куда ранее по собственной инициативе вряд ли забрел. Так, во время исследования мигрантов с Кавказа и Средней Азии нам с коллегой приходилось проводить достаточно много времени на задворках городских рынков, то есть фактически в закрытом для «сторонних глаз» закулисье, или вставать в пять утра — к открытию рынков, — что совершенно невозможно в моей «обычной» жизни. С каждым новым проектом социолог проживает новую «маленькую жизнь». Более того, эта «маленькая жизнь» не заканчивается с окончанием проекта, но продолжается и множится, ибо исследователь, так или иначе, продолжает замечать и коллекционировать всю информацию, связанную с его более ранними исследовательскими интересами. Полагаю, что исследование, проводимое в рамках качественной методологии, может быть только комплексным, ибо невозможно провести полноценное и качественное (в изначальном смысле слова) исследование, опираясь либо лишь на интервью и беседы с людьми, либо лишь анализируя тексты, либо лишь наблюдая. Качественное исследование — это не только и не столько использование качественных методов сбора информации, которые ныне довольно подробно расписаны в учебниках по социологии. В широком понимании — это составление наиболее полной и насыщенной картины исследуемого феномена, когда необходимо реконструировать все социальные смыслы и контексты, конституирующие и сопровождающие его. Например, обращение к анекдотам и карикатурам дает новое и неожиданное понимание таких смыслов. Интересным, при этом неординарным и эвристичным, исследование становится во многом благодаря социологическому воображению. Под социологическим воображением Петр Штомпка, вслед за Чарльзом Миллсом, понимает «умение или способность рассматривать общество под определенным углом зрения», а именно: «рассматривать все социальные явления как результат деятельности социальных агентов (а); понимать скрытые структурные и культурные ресурсы и ограничения, влияющие на социальную жизнь (б); изучать предшествующие традиции и их влияние на настоящее (в); воспринимать общественную жизнь в динамике (г)» и прочее (Штомпка, 2001:148-149). Таким образом, специфика социологического воображения связана с особой перспективой видения и интерпретации социальной реальности, казалось бы известных и «всем понятных» феноменов. Это не только и не столько умение мыслить, используя научный понятийный аппарат, но способность «переступить» уровень обыденного знания, иначе видеть «очевидные вещи», пытаться найти особый социологический фокус, генерализируя особенности частного случая до анализа глобальных социальных феноменов. Например, обыкновенная практика пользования дверными звонками в коммунальной квартире позволяет выйти на анализ феномена социальной справедливости (см. Уте- хин, 2004:48), а отношение мигрантов к грязи и мусору — на анализ механизмов воспроизводства современной социальной структуры (Вгес1шкоуа, РасЬепкоу, 2003) и так далее. Безусловно, наша профессиональная деятельность включает в себя и массу проблем: сложно первый раз выйти в поле, особенно когда оно связано с маргинальными практиками5; слишком часто случаются неудачи в поисках информантов; порою очень тяжелой и безнадежной кажется рутина наблюдения; записи в полевом дневнике иногда представляются бесконечной и бессмысленной работой. В преодолении этих проблем отчасти могут помочь издаваемые в последнее время зарубежные и российские учебники, посвященные качественной методике и технике исследования. Конечно, такие книги необходимы и необходимы в больших количествах. Тем не менее, «вкус» поля следует испытать самому, самому попытаться найти пути разрешения проблем, связанных с эмпирическим исследованием. Именно поэтому в данной работе предложены не методические указания или готовые рецепты и инструкции по проведению полевого исследования, но представлены некоторые размышления о проблемах, возникающих в ходе социологического качественного исследования. В статье в свободном жанре эссе я хочу поразмышлять о взаимоотношениях исследователя и информанта, о страхах, которые сопровождают исследователя во время его полевой работы. Я полагаю, что рефлексия подобных фобий очень ценна и информативна не только и не столько для их преодоления, сколько для самого исследования. В поисках «инаковости»: властные отношения между исследователем и информантом Недавно студентка факультета социологии одного из университетов Петербурга при обсуждении фокуса своего дипломного исследования сказала: «Для хорошего исследования нас всегда учили искать другое, иное, что-то отличное...». Эта фраза, на мой взгляд, отчасти может иллюстрировать представления о «призвании» социальных наук. Леви-Строссу, этнографам и антропологам начала прошлого века в поисках объекта исследования приходилось ездить в дальние экспедиции. Другой был прежде всего удален географически. Сегодня поиск иного несколько затруднен: «Мы живем после оргии открытия, исследования, нахождения «Другого», после оргии различия Инаковость осталась как остаток закона спроса и предложения, действующего на рынке. Она стала редкостью. Отсюда ее значимость на бирже структуральных ценностей» (Марков, 2000:57). Инаковость остается «ценностью» и для социальных наук, но ныне ее научились находить и видеть не только на отдаленных территориях, но и внутри «своих» обществ. При этом политика фондов, финансирующих исследования, во многом провоцирует и задает подобный подход. Определяя и поддерживая финансирование исследований социально незащищенных, «проблематичных» (а фактически выбивающихся из мэйнстрима) групп, эксперты фондов выделяют группы иных, которые в основном и становятся объектами внимания социальных исследователей. Определение объекта исследования как иного\ да и сама ситуация социологического или антропологического исследования делит всех участников на исследователей и исследуемых. Такое распределение ролей, безусловно, выстраивает иерархические, субъектно-объектные отношения. Если количественные исследования сейчас, в современном их понимании, более связываются с техниками регуляции, учета и контроля, столь необходимыми государству для его успешного функционирования, то методология качественных исследований в более широком смысле вписывается в правозащитный дискурс, связывается с исследовательской интенцией «услышать исследуемого», реконструировать его жизненный мир. Насколько это удается качественным исследованиям — другой вопрос. Тем не менее, в этих исследованиях предпринимаются активные попытки сделать социологию «гуманно ориентированной», то есть хотя бы отчасти преодолеть огромную дистанцию между исследователем и исследуемым. Безусловно, избежать властных, иерархических отношений между «действующими лицами» исследования невозможно. Однако, на мой взгляд, возможно установление если не «симметричных» и равноправных, то партнерских отношений. Искренний, неподдельный интерес исследователя к жизни информанта, вовлечение в его жизненные проблемы помогает снимать некоторое напряжение и собственное ощущение того, что «кто-то кого-то использует». При этом такой интерес не стоит понимать как безусловный и равноправный «обмен интимностями». Ричард Сен- нет, анализируя современные трансформации публичной сферы, описывает ситуацию, когда «начинающие интервьюеры часто стремятся показать, что видят в опрашиваемых реальных людей, а не “источники данных”. Всякий раз, когда опрашиваемый открывает некоторые подробности и чувства своей личной жизни, интервьюер в ответ открывает свои. Отношение к кому-либо как к реальной личности в этой ситуации становится похожим на рыночный обмен интимностью. Интервьюеры стремятся уйти от этого “маркетинга” взаимных откровений, когда начинают замечать, что, открываясь сами, они теряют возможность выяснить чувства субъекта» (Сеннет, 2003:16-17). Действительно, я помню свои ощущения, когда в ответ на откровения информанта хочется отвечать ему тем же; когда «обнажение» исследуемого вызывает чувство собственной «нечистоплотности», создает впечатление, что ты используешь информанта в своих «корыстных целях», в то время как он совершенно искренен и открыт перед тобой. Однако дистан- цированность позволяет видеть больше, в то время как некоторое отождествление себя с информантом, как показывает опыт, непродуктивно и бессмысленно. При этом надо иметь в виду, что если информант уже согласился на интервью или свободно общается с исследователем, позволяя находиться рядом в различных жизненных ситуациях, то такое «присутствие рядом» ему вовсе не в тягость. В этой же связи мне представляется несколько искусственной и надуманной проблема как и что одевать при выходе в поле, вполне серьезно обсуждаемая в учебниках и работах по качественным методам. При всем своем желании исследователь не сможет стать одним из тех, кого он исследует, именно поэтому, на мой взгляд, невозможна и неэтична «полевая мимикрия», связанная, в частности, с особой одеждой во время полевых наблюдений. Такая ситуация лишь воспроизводит и усугубляет властные отношения между исследователем и исследуемым. Эту мысль подтвердил мой недавний опыт исследования в деревне. В поездку я взяла с собой не слишком новую и не слишком «модную» рубашку. На мой взгляд, она абсолютно не выбивалась из общего стиля одежды жителей деревни и была вполне там органична: полдеревни ходило именно так. Тем не менее хозяйка нашего дома, при искреннем расположении и симпатии к нам, как- то сказала: «Ой, а я все гляжу на вас и думаю, что это за бомжики по деревне ходят». Эта женщина знала меня как городского жителя, как «чужака», приехавшего исследовать деревню. У нее есть совершенно устоявшийся образ «городских» и, очевидно, «социологов». В данной ситуации для этой женщины граница между нами была «нерушима» и даже необходима для поддержания представлений об окружающем мире. Я для нее была «приезжей» и «социологом» и не могла стать «своей», даже если бы вдобавок к неадекватной моему образу рубашке я сменила бы джинсы на тренировочные штаны и ходила бы по деревне в тапочках, как это делают практически все местные жители. «Нормальными» отношения могли оставаться при соблюдении взаимной, но не «разрушительной» дистанции. Исследователь может завоевать столь необходимое для качественного исследования доверие, не притворяясь и даже не пытаясь стать «своим». Тесные и долговременные отношения исследователя и информанта проходят различные стадии развития. Можно даже говорить об определенной «карьере исследователя», в ходе которой исследователь многократно меняет свои роли. Например, в исследовании мигрантов с Кавказа и из Средней Азии мы первое время были «чужаками», которые воспринимались с опаской и с которыми неохотно шли на контакт. Затем, со временем, наша роль изменилась, мы стали «почетными гостями» — людьми, которые пользуются уважением, но не допускаются в сферу приватного, т. е. реальной, а не показной жизни. На этом этапе развития наших взаимоотношений нас приглашали домой, но лишь на праздничные застолья, угощали «азербайджанской» едой и вполне «интернациональной» водкой, рассказывали об «азербайджанской» культуре. Тем не менее, в закулисье повседневной жизни, в сферу приватного и неформальных правил вход пока был закрыт. Следующим этапом наших отношений стали роли, которые условно могут быть названы «социальные работники». Информанты привлекали нас к решению своих социальных проблем, при этом мы выступали в качестве «проводников» в «чужой мир». Например, помогали им устраивать детей в школу, водили их в поликлинику и так далее. Настоящим достижением в нашей «карьере исследователей» стал момент, когда информанты стали воспринимать нас как «равных». Когда мы приходили на рынок или к ним домой, нас уже не воспринимали как гостей, могли даже не замечать. Мне удалось получить разрешение женщин помогать им в приготовлении еды и стоять на рынке за прилавком, торгуя зеленью. Тогда же нам предложили стать партнерами по бизнесу. Таким образом, наши отношения с информантами претерпевали значительные изменения и постепенно «выравнивались». Взаимный инструментализм, сопровождаемый настороженными и отчасти недоверчивыми отношениями, сменился искренней дружбой. Необходимо отметить, что каждый их этих этапов был важен не только как путь к взаимному доверию, но и информативен в исследовательском смысле. Так, будучи «почетными гостями», мы познакомились с некоторыми правилами публичной репрезентации, услышали мифы, востребуемые при конструировании воображаемых сообществ и прочее. Затем, когда мы помогали нашим информантам интегрироваться в жизнь крупного города, мы увидели те реальные структурные ограничения, а также ксенофобию, с которыми сталкиваются вновь прибывающие мигранты. На более позднем этапе, когда у нас уже установились вполне партнерские отношения, мы получили возможность исследовать неформальные правила и практики, закрытые для «стороннего наблюдателя». Каждый раз мы узнавали что-то новое о жизни наших информантов, получали доступ в разные сферы их жизни. Таким образом, хотя преодоление субъектно-объектных отношений было невозможно, однако длительность и искренность отношений помогли сделать их скорее партнерскими, необходимыми и информативными для самого исследования. Р1е1с1-фобии в практике качественного социологического исследования Аргументы за выбор профессии социолога для меня были не просто убедительными, но сокрушительными: удовлетворение интересов и любопытства, да еще и деньги за это получать! Безусловно, быть социологом невероятно интересно и увлекательно, тем не менее в профессии существует и огромное количество проблем, одна из которых — страхи. Я знаю и по собственному опыту, и по признанию коллег, что довольно часто бывает страшно выйти первый раз в поле, страшно заговорить с незнакомыми людьми, страшно оказаться навязчивым и нарушить границы приватного, страшно быть непонятым — то есть внятно объяснить, зачем, собственно говоря, тебе нужно проводить исследование и что ты хочешь, в конечном счете, понять, и так далее. Довод: «твое исследование нужно для науки» — убедителен лишь в научном сообществе, да и то не всегда. Попытка объяснить информанту, что, возможно, исследование поможет изменить жизнь к лучшему, даже самому исследователю кажется наивной. Приведу свежий пример из моей исследовательской практики, связанный со страхами выхода в поле. Для меня исследование деревенских реалий представляется более сложным, чем городских. В городе, с его анонимностью и общественным невниманием, в негласном поведенческом «кодексе» отношений между незнакомыми людьми считается «нормальным» не заводить разговоров и просто не замечать незнакомых людей. В сельской местности проводить «неучаствующее наблюдение», оставаться длительное время незамеченным и невовлеченным в контакты практически невозможно. По приезде в деревню мы (я и две мои коллеги) некоторое время обживались и привыкали — овладевали деревенскими бытовыми практиками, просто слонялись по деревне. При этом завязывать контакты, просто так, «беспредметно» знакомиться с людьми на улице представлялось глупым, нелепым и навязчивым. Я опасалась, что это будет выглядеть праздным любопытством, и наши приставания будут отвлекать занятых делом людей. В поисках «публичного места», где можно было бы знакомиться с людьми, сразу не «вваливаясь» в сферу приватного, мы обнаружили, что в деревне есть место, где местные жители по вечерам встречают с пастбища коз и овец. Обычно туда приходят заранее, чтобы не пропустить возвращение животных, и в процессе ожидания ведется общая неспешная беседа. Мы стали приходить на «место сбора» ежедневно и присоединяться к ожидающим. Для меня это был один из самых напряженных моментов начала полевого исследования: честно говоря, я чувствовала себя не слишком комфортно, так как казалось, что все смотрят на нас подозрительно, чего-то ожидают и так далее. Однако мы упорно изо дня в день ходили туда, преодолевая неловкости и длинноты ситуации, пытаясь вступить в общий разговор о погоде или пользе пижмы. Через несколько дней одна пожилая женщина, появившаяся там впервые, спросила соседку о том, кто мы такие. Та ей ответила: «Да девчонки приходят так, с нами похуевничать6». При этом диалог был не «тайным» или скрытым, но явно ориентированным на всех окружающих: наше присутствие было объяснено, проговорено и принято участниками коммуникации. Мои страхи быть «отторгнутой» и непринятой скорее были моими фобиями в новой и непривычной ситуации. Кстати, во время этих «посиделбк» мы познакомились со многими жителями деревни, что и стало нашей стратегией «вхождения в поле». Так или иначе, основные страхи в практике социолога связаны с опасениями пересечения границы приватности, чужого, недозволенного, с боязнью нарушить некие правила, за что, возможно, последуют санкции, неприятные для исследователя или даже разрушающие весь ход исследования. Однако без попыток «заглянуть» в приватность не узнаешь правила и санкции, которые в принципе и должны стать предметом исследования. В преодолении страхов, на мой взгляд, важную роль играет работа в «команде». Во время исследования мигрантов, работающих на рынках Петербурга, мы работали вдвоем с коллегой. Прежде всего, такая совместная работа снимала напряжение и ощущение незащищенности, создавала необходимый кураж, позволяла сводить взаимные страхи к шутке. Вдвоем было не так страшно идти в гости к незнакомым людям, выходить торговать на рынке и так далее. Однако надо иметь в виду, что работа в группе более двух человек, на мой взгляд, уже малоэффективна и может нарушить коммуникацию информант - исследователь хотя бы в силу численного перевеса и, следовательно, явного доминирования последних. Наши страхи, связанные с полевыми исследованиями, информативны. Рефлексия и анализ собственных страхов помогают многое узнать об изучаемом феномене, ибо социолог сам является носителем обыденного знания. Ниже я попытаюсь проанализировать «информативность» двух йеЫ- фобий, связанных с боязнью грязи и гендерными страхами. «Чистота опасности» Анализируя достоинства диссертации, посвященной исследованию бомжей, научный руководитель написал в рецензии: «Автору удалось преодолеть гигиенический барьер». Эта проблема исследования расценивалась рецензентом как одна из ключевых и наиболее трудноразрешимых. Как правило, «гигиенические фобии» преследуют нас при исследовании так называемых маргинальных групп или, иными словами, тех, чей стиль и образ жизни значительно отличается от наших собственных. Так, тема грязи и связанные с ней опасения сопровождали практически все наше исследование мигрантов, торгующих на рынках Петербурга. Уже до начала полевого этапа родственники, да и многие друзья запугивали меня тем, что «черные — все грязные», а рынок — «самое грязное и опасное место» и прочее. Про «антисанитарию» предупреждали не только «обыватели», но и «эксперты»: например врач-инфекционист, работающая в больнице им. Боткина, говорила мне, что «от них идут все инфекции». В дальнейшем разговоре тот же врач сказала, что мигранты очень тяжело привыкают и акклиматизируются в Петербурге, и поэтому довольно часто и тяжело болеют инфекционными заболеваниями, подолгу лежат в больнице. Проблема грязи время от времени так или иначе актуализировалась в ходе всего исследования. Отношение информантов к грязи и чистоте, как и наша рефлексия по поводу собственного отношения к этой проблеме, оказались важной исследовательской темой. Как писала Мэри Дуглас, «грязь — это по сути беспорядок. Абсолютной грязи не бывает: она видна ее носителю» (Дуглас, 2000:23). Таким образом, приписывание мигрантам «грязного статуса», определение их посредством категорий грязи/чистоты — это по сути упорядочивание и структурирование жизненного мира, устроенного иерархически. И мигранты вписаны в этот жизненный мир, но по отношению к ним производится социальная граница, наделяемая разнообразными символическими смыслами. На мой взгляд, «отчуждение», проведение строгой границы между «своим» и «чужим», а следовательно между «грязным» и «чистым» происходит примерно по той же логике, которую описывал И. Утехин в исследовании коммунальных квартир: «...[в коммунальной ванной] те, кто моется под краном или принимает душ в корыте, в тазу или на решетке, считают поверхность общей ванны грязной и при мытье стараются ее не касаться. Собственное семейное корыто чистое, тогда как общая ванна — грязная. Свое защищено от микробов. Свое — не может быть грязным. Это грязь иного рода, это даже не грязь в некотором смысле, а временно немытое» (Утехин, 2001:91). Я полагаю, что исследование действий, поведенческих реакций и жизненных правил, провоцируемых подобным отношением и стереотипами, не менее, а возможно и более важно, чем исследование самих стереотипов. Можно говорить о некотором «диалоге», когда мигранты в своих действиях отвечают, реагируют тем или иным способом на «вызовы» со стороны принимающего общества. Для иллюстрации кратко рассмотрю некоторые «стратегии интеграции» мигрантов, связанные с преодолением ситуации приписывания «грязного» статуса. Прежде всего, это попытка интериоризировать и освоить (порой даже нелепо) «местные» правила. Например, наш информант, собираясь к нам в гости, тщательно готовился и переодевался, расспрашивая нас, можно ли идти «в таком виде». Я полагаю, что, будучи дома, он не стал бы расспрашивать и проверять ситуацию; подобная чувствительность выглядела как освоение или перепроверка уже усвоенного знания «наших» правил «хождения в гости». Другой пример: в импровизированной столовой на Сенном рынке, расположенной внутри открытых торговых рядов и ориентированной прежде всего на продавцов, повара готовили плов в больших казанах на кострах. Они были одеты в белые халаты, что, по сути, было абсолютно не удобно и не прагматично, ибо при работе с огнем белые халаты быстро пачкаются и вовсе не являются необходимым санитарно-гигиеническим требованием. Поваров никто не принуждал носить белые халаты, тем не менее, по их рассказам, они сами, по собственной инициативе, надели халаты для того, чтобы «было как в настоящей столовой». Кроме того, преодоление «грязного статуса» и борьба с ним шла через «сокрытие», некую маскировку: в той же столовой повара и торгующие сдобой и напитками женщины мыли использованную посуду грязными тряпками и даже не споласкивали ее. Их манипуляции с грязной посудой проводились под прилавком, были сокрыты от взгляда «извне», со стороны проходящих мимо покупателей рынка, в то время как торговцы, пользующиеся услугами столовой, то есть непосредственные потребители, прекрасно могли все видеть. Тем не менее, ни у кого не возникало возражений. Демонстрация гигиенических процедур была направлена прежде всего «вовне». Мы с моим коллегой оказались «по другую сторону прилавка» и, хотя наши представления о чистоте посуды были несколько иными, вынуждены были есть из тех же тарелок, что и все, не разрушая общей «внутренней» солидарности. Интересно, что и внутри сообщества мигрантов производится структурирование по критерию «чистоты или грязи». Не единожды в рассказах о соотечественниках и коллегах, работающих на рынке или в описанной выше столовой, речь шла о том, кто «чище» и кто из них больше заботиться о гигиене. Таким образом, происходит даже внутренняя конкуренция за «большую интеграцию»: в общении с нами информанты демонстрировали собственную «большую включенность» и соответствие «местным правилам» по сравнению с другими мигрантами. Чувствительность к собственным «гигиеническим фобиям» оказалась весьма полезной и информативной в этом исследовании. Безусловно, рецептов преодоления страхов или брезгливости нет. Однако я полагаю возможным на время несколько изменить собственное отношение к тому, что в нашей культуре, в нашем обществе номинируется и расценивается как «грязное», «поиграть» по другим правилам и с собственной идентичностью, что, делает исследование даже более увлекательным. «Бремя» и «время» гендера Еще один из доминирующих страхов, с которым я сталкивалась в ходе полевых исследований, — страх, связанный с представлениями о жесткой заданности гендерных отношений и ролей, которые могут нарушить или даже разрушить ход исследования. По мнению исследователей гендерных отношений, гендер «оказывается «суперролью», «квазиролью», которая пронизывает все остальные роли. Она является базовой» (Здраво- мыслова, Темкина, 1999:61). Взаимоотношения исследователя и информанта, хотим мы этого или не хотим, во многом выстраиваются, исходя из этой «супер-роли». Зачастую результаты исследования, вне зависимости от целей и предмета, предопределяются гендером его участников. Например, хорошо известный факт, что биографии одного и того же человека, рассказанные мужчине или женщине, могут разительно отличаться друг от друга. Рефлексия выстраивания гендерных отношений между исследователем и исследуемым помогает проанализировать релевантность и ситу- ативность полученных результатов, реконструировать стратегии самореп- резентации информантов и так далее. Страхи, связанные с гендерными отношениями, могут быть такими же информативными, как и «гигиенические» фобии. Их осмысление необходимо, с одной стороны, для преодоления этих страхов, с другой — для анализа исследуемого феномена. Один из самых сильных страхов во время полевых исследований для женщины-исследователя связан с проблемой возможных сексуальных домогательств. Безусловно, профессиональный интерес к информанту может быть проинтерпретирован как сексуальная заинтересованность и даже как «приглашение». Приведу наиболее экстремальный пример из моей исследовательской практики. В проекте по исследованию мигрантов с Кавказа и из Средней Азии, торгующих на рынках Петербурга, среди наших информантов в основном были мужчины, приехавшие в Петербург на заработки и оставившие свои семьи дома. Я, «подготовленная» весьма распространенными стереотипами, была вполне уверена, что без сексуальных домогательств и навязчивого мужского «внимания» не обойдется. Кроме того, мне казалось, что меня непременно будут игнорировать как исследователя лишь на том основании, что я женщина, и в этой связи я буду фактически выключена из общения, в лучшем случае оставаясь сторонним наблюдателем. Мой коллега, с которым я работала в паре, позже признался: он ожидал, что ему придется защищать меня от возможных проявлений сексуальной агрессии, приписываемой «кавказским мужчинам». Вопреки нашим страхам, информанты оказались тактичными людьми и играли «по нашим правилам». Лишь однажды один из них поинтересовался, не хочу ли я, чтобы он пришел ко мне в гости (я всегда общалась с ним только в компании моего коллеги или других информантов и очень редко наедине). Я, испугавшись двусмысленности ситуации, как-то невнятно отговорилась занятостью, хотя, возможно, мне следовало бы пригласить информанта в гости. Но больше эта тема никогда не поднималась. Желание не подпускать «близко» мигранта, приехавшего с Кавказа, очень хорошо иллюстрирует распространенное в нашем ксенофобском обществе отношение к «кавказским мужчинам». Моя защитная реакция выразилась в том, что я не пустила к себе в дом человека, у которого сама не раз бывала в гостях. Рефлексия собственных фобий и поведенческих реакций на эти страхи хорошо демонстрирует механизмы выстраивания социальных границ в отношении «мигрантов с Кавказа», пределы доверия «чужим» (нельзя «им» доверять настолько, чтобы допустить в свою приватность), пространственное вытеснение («их» место — рынок и собственное жилье, не более) и так далее. Для завязывания контактов, выстраивания неформальных и даже личных отношений с информантами вопрос о семье, о детях и супругах оказывается принципиальным. Семья — это уже приватная сфера, взаимный допуск в которую означает налаживание более открытых и искренних отношений, несколько сглаживает неравенство исследующего/исследуемого. Ранее обсуждение с информантами моего брачного статуса мне казалось наиболее проблематичным. Ну как объяснить людям, привыкшим, по моему мнению, к обязательному, «нормализованному» женскому замужеству, что мое собственное незамужество — не проблема, но сознательный выбор и жизненная стратегия, что мой образ жизни предполагает свободу от брачных отношений и обязательств? В исследовании мигрантов с Кавказа я не обсуждала с информантами свое семейное положение. Мы с моим коллегой появлялись на рынке только вместе, очевидно поэтому воспринимались в качестве пары, хотя эта ситуация никогда специально не проговаривалась. Затем, когда наши отношения с информантами стали более дружескими, Олег — так зовут моего коллегу — пригласил их в гости и познакомил со своей семьей. Наши друзья явно удивились, что у него есть жена, но никак этого не высказали. Спустя некоторое время, они осторожно поинтересовались, замужем ли я. Возможно, если бы я сказала, что живу одна, но у меня есть бойфренд, предложения прийти ко мне в гости не поступило бы или оно носило бы самый безобидный характер. В другом случае, напротив, обсуждение моего незамужества дало интересные исследовательские результаты. Во время полевой экспедиции в Краснодарском крае я неоднократно общалась с жительницами станицы. При нашем знакомстве их любопытство в отношении меня, как правило, было связано прежде всего с моим семейным положением. Очевидно, замужество было принципиально важной социальной характеристикой для определения моего статуса, для понимания того, кто же я такая и как возможно выстроить взаимоотношения. Моим собеседницам были не важны ни моя специальность, ни образование. Очевидно, семейная сфера жизни наиболее значима для них, и для завязывания контакта они апеллировали к разделенному «женскому» опыту и солидарности. Я сразу же говорила, что не замужем. Женщины тут же пытались «нормализовать» ситуацию, объясняя ее для себя и для меня тем, что я «все время езжу по командировкам» и что на самом деле я и «хороша собой», и «все у меня так, как надо», и поэтому еще есть шансы завести семью и детей. «Щекотливость», «непонятность» ситуации были преодолены, после чего беседа протекала доброжелательно и, на мой взгляд, достаточно искренне. Попытки информантов «нормализовать», то есть объяснить самим себе непонятную для них ситуацию, а заодно и не нарушить коммуникацию со мной, очень много говорят о жизненном мире людей. Искусство социолога — улавливать такие, казалось бы очевидные и не столь значимые для какого-либо конкретного исследования, маленькие детали общения. В качественном исследовании, интерпретируя ту или иную исследовательскую ситуацию, всегда следует «проверить», оценить ее из гендерной перспективы. Согласно феминистскому позиционному подходу, плюсы такой «гендерной чувствительности» связаны с тем, что «позиция жен- щины-исследователя дает возможность посмотреть на те сферы занятий и повседневной деятельности, которые оказались выпущенными, незамеченными, неартикулированными мужской социологией» (Здравомыслова, Темкина, 1999:75). Мне представляется, что позиция исследовательницы более универсальна и открывает доступ в разные сферы, как в «женские», так и в «мужские». Выше я уже писала о полевом исследовании в краснодарской станице. Несколько исследователей было приглашено на «прием» в дом лидера местной общины «турок-месхитинцев». За столом сидели только мужчины и приглашенные на праздник «посторонние» женщины. Хозяйка и жительницы дома не только не сидели вместе с нами, но даже не накрывали на стол, а находились где-то в глубине двора на летней кухне. В какой-то момент я, движимая феминистским негодованием и просто исследовательским интересом, переместилась на кухню к женщинам, которые там же и устроили свой маленький праздник — они ели ту же праздничную еду, слушали «свою» музыку, молодежь танцевала. У нас завязался какой-то очень свой, домашний разговор. Мы болтали о самых обычных и обыденных вещах — о том, что я люблю, точнее не люблю готовить, об их заготовках на зиму, о воспитании и учебе детей и так далее. В какой-то момент я поняла, что разговор уже идет на те же темы, что и на «праздничной», «мужской» половине дома. Так, мы стали говорить о ксенофобии на Кубани, о произволе местных властей, о жестких правилах и запретах, до сих пор регулирующих обыденную жизнь «турецкой» женщины и так далее. Интересно, что в «мужской» и «женской» частях дома обсуждение общих проблем шло по-разному. Мужчины представительствовали: озвучивали публично значимые и конвенциональные суждения, сформулированные как аксиомы или лозунги. Женщины не просто смягчали репрезентации, не давая категоричных «мужских» определений различным ситуациям, но несколько «приземляли» свои рассказы, исходя из жизненных примеров. Доверяясь мне, они рассказывали, как возможно нарушать самые различные правила. Например, что нужно сделать, чтобы получить регистрацию, или как можно избежать навязываемого старшими родственниками замужества, если «турецкая девочка хочет уехать учиться в город». Таким образом, у меня была возможность быть включенной в две разные «реальности» — разные репрезентационные сферы7 — и выслушать различные представления и оценки одних и тех же ситуаций. Исследователь, вне зависимости от гендера — представитель публичной сферы, это человек с более высокой статусной позицией, ибо сама ситуация исследования делит участников действия на «субъект» и «объект». При этом статус исследовательницы (но не исследователя) несколько снижает и размывает такую иерархию. В частности, в ситуации взаимодействия ‘исследовательница-женщина и информант-мужчина* воспроизводится двойная, взаимная иерархия. Доминирующая позиция женщины- исследователя снимается исследуемым, «уравнивается» приписыванием ей более низкого гендерного статуса. Такое изменение позиции, на мой взгляд, не только не разрушает ход исследования, но позволяет исследовательнице, например, задавать «глупые» вопросы. Такие вопросы из уст мужчины-исследователя зачастую расценивались бы как нелепые, и могли бы разрушить ход исследования8. Мой гендер в данном случае не становится тяжким бременем, закрытым шлагбаумом в «другой» мир, но как раз позволяет задавать те самые «нелепые вопросы». Безусловно, я в своей практике не раз сталкивалась с тем, что меня ку- да-либо не допускали благодаря (а иногда и вопреки) гендеру. Возможно, мне не хватало настойчивости и решительности. Очевидно, в этих ситуациях следовало бы использовать другие стратегии входа в поле. Например, мне представляется выигрышной стратегия совместной работы исследователя и исследовательницы. Это позволяет не только оценивать и анализировать исследуемый феномен из разных гендерных перспектив, «проникать» в различные пространства, вход в которые ограничен, но и преодолевать некоторые «гендерные страхи»: так, исследовать мигрантов с Кавказа мне было гораздо комфортнее вместе с моим коллегой-мужчиной. «Бремя гендера» в частной и в публичной жизни бывает «тяжкой ношей»: при преодолении гендерного неравенства и жестких стереотипов, достижении более высокого статуса и пр. Тем не менее, оно оказывается не столь уж непосильным в процессе качественного исследования. Более того, уместно говорить о «времени гендера» в качественной методологии, когда исследование, в котором рефлектируется гендерная позиция и ситуация, дает более чуткие и эвристичные результаты. Женщина как познающий субъект с определенной и чутко рефлектируемой позицией не только получает доступ в некогда табуированные или ранее не привлекавшие внимание социологов сферы, но и получает иные ответы на вопросы, поставленные «мужской социологией». Качественные исследования: особенности жанра Специфика качественного исследования связана не только с его методами и особыми отношениями исследователя и информанта. Результат исследования — текст — также требует особого стиля и логики. Я уже почти привыкла к тому, что мои работы безжалостно правят. Редакторы солидных и толстых журналов старательно вычеркивают всякое личное присутствие автора в тексте, воспроизводя нормализованную для современного научного стиля безликость и анонимность. Например, следующий длинный пассаж из текста про советские границы: «В детстве у меня были солдатики. Они были замечательные: пронзительно зеленые и как-то уж слишком остро пахнущие пластмассой. Но главное, что это были самые настоящие пограничники! То, что это пограничники, а не какие-нибудь другие солдаты, «прочитывалось» легко. Прежде всего, один солдатик был с собакой. К тому же, все пластмассовые фигурки как будто бы замерли в вечном дозоре. Крадущиеся, затаившиеся, чутко прислушивающиеся фигурки не отражали и не выражали активного движения или действия; они не сражались, но что-то или кого-то ждали. Я прекрасно понимала, что они «в дозоре ждут врагов, нарушающих наши священные рубежи». Точно так же в советских художественных текстах граница описывается прежде всего через категории тишина, тайна и секрет», — был заменен (даже без попытки обсудить с автором, без всякого согласования с ним) весьма лаконичным предложением: «Самая распространенная категория, описывающая границу в советских художественных текстах, — тишина...». Очевидно, редакторов смутили мои детские воспоминания. Убирая излишне личные и ненужные, на их взгляд, детали, они пытались преодолеть субъективность, «наукообразить» и унифицировать текст, претендующий на публикацию в научном журнале. Подобная редакторская интенция, на мой взгляд, лишает текст не только и не столько индивидуального лица, сколько редуцирует, а, возможно, и искажает смыслы. Я полагаю, что в тексте об исследовании, проведенном качественными методами, не просто возможно, но и обязательно «присутствие» автора, его переживаний, ощущений или эмоций, так как рефлексия собственного опыта, собственной позиции и собственных переживаний в поле — обязательная часть аналитической работы исследователя-качественника. Зачастую такой стиль называют «женским письмом», обвиняя его в излишней эмоциональности и субъективности (то есть женственности?). Не обсуждая здесь наполненность категории «женское» (кстати, ничего не имею против такого наименования), я полагаю, что рефлексия о проблемах, фобиях и личных переживаниях исследователя в процессе полевой работы скажет о феномене не меньше, а, возможно, даже и больше, чем его осмысление лишь посредством строгих научных категорий. Изложение результатов исследования в классическом научном стиле в рамках триады «тезис-аргумент-иллюстрация» неубедительно для качественного исследования. Мне представляется, что логика изложения должна провести читателя по всему пути, по которому прошел сам исследователь, должна сделать очевидными научные выводы, чтобы читатель смог разделить их или, напротив, разубедиться в их обоснованности и корректности. Именно поэтому текст должен представлять не только аналитические конструкции, но и сам ход исследования. Изложение должно выстраиваться принципиально иначе, чем простое следование «классической» триаде. Текст должен начинаться с обоснования выбора объекта, при этом принципиально важно отрефлектировать собственный интерес и вовлеченность в тему, а также представления («знание обывателя») и стереотипы, предваряющие выход в поле. Вместе с добротным и качественным этнографическим описанием поля (что, кстати, сделать необыкновенно трудно), с читателем необходимо поделиться переживаниями, опасениями, проблемами и удачами, возникающими в процессе исследования. Совершенно необходимо рефлектировать и объяснять читателю, как изменялась исследовательская позиция, как развивались взаимоотношения с информантами. Этот путь отразит развитие исследования, изменения представлений об исследуемом феномене, сделает исследовательские выводы более обоснованными и понятными для читателя. Безусловно, в подобном изложении невозможно избавиться от селективности и субъективной интерпретации фактов, столь критикуемых оппонентами качественной методологии. Однако в исследованиях, сделанных в рамках позитивистской методологии, подобная селективность и субъективность тоже, безусловно, присутствует. При этом их непроговоренность маскирует, но не снимает проблему. Я полагаю, что проговоренная субъективность преодолевает субъективность скрытую. Читателю становится понятен весь ход развития исследования и аргументация автора, его способ мыслить и интерпретировать исследуемые феномены. В этом смысле «субъективность» исследователя — условие научной «объективности». Мои тексты насыщены кавычками. Полагаю, их избыточность должна раздражать глаз читателя. Если ранее из-за отсутствия опыта писания текстов трудно было выдержать единую логику изложения, хотелось одновременно сказать слишком о многом, мысли бесконечно ветвились и наслаивались одна на другую, и для их разведения востребовались скобки и сноски, то теперь закавыченность безусловно победила все иные средства письменного выражения мыслей. Порой возникает острое желание поставить единственные кавычки в начало и конец текста или выделить весь текст курсивом. Тем не менее использование кавычек обязательно и полезно для подобных текстов. Это связано не только с частым использованием собственной речи информантов или цитированием коллег. Частое использование метафор9 (с использованием кавычек для того, чтобы снять буквальное понимание) помогает лучше, точнее и выразительнее описать и проанализировать исследуемый социальный феномен. Сама нынешняя эпоха «как бы» маркирована кавычками. Она выражает и подтверждает условность и ситуатив- ность происходящего и исследуемого. Употребление кавычек не просто снимает некоторую ответственность с автора за сказанное, но дает право, даже призывает читателя увидеть возможную многозначность смыслов. Текст, написанный по результатам качественного исследования, на мой взгляд, должен быть прежде всего интересным. Живой человеческий язык, наполненный эмоциями и личными переживаниями, тем более «живая речь» информантов, вовсе не разрушает понятийные и логические конструкции строгого научного жанра. Такой язык ломает устоявшиеся нормы академического стиля, но от этого, конечно же, текст не теряет научной значимости или аналитической глубины. Публикация, начинающаяся с фразы «Дождливым и осенним днем я, движимый любопытством и тягой к приключениям, вооруженный цейсовским биноклем и детскими представлениями о границе, оказался в самой южной точке Финляндии на границе с Россией» (Medvedev, 1998:43), имеет больше шансов привлечь к себе внимание. И дело не только в привлекательности выразительного художественного слова или в многообещающей интриге первой фразы. Эссе Зиммеля, где хорошо прочитывается личность автора, или притчи Каста- ньеды, возможно, даже более социологичны и эвристичны, чем большинство безликих текстов, бесконечно воспроизводимых научным сообществом.10 Такие тексты прежде всего будят социологическое воображение и исследовательский азарт, провоцируют научную дискуссию. Пожалуй, я не буду привыкать к безжалостному вычеркиванию из моих текстов моего собственного присутствия, т. е. меня самой. Пусть вся тяжесть, весь груз ответственности за каждое печатное слово (все еще значимое в нашей культуре) будет лежать лишь на мне, но не на некоем абстрактном научном сообществе, выраженном в анонимном местоимении «мы». Качественное исследование как практика конституирования себя Сложившаяся практика публичного представления на семинарах, летних школах или других «внутрицеховых» мероприятиях предполагает не только объявление имени и институциональной аффилиации, но и собственной исследовательской темы. В какой-то момент я заметила, что очень часто запоминаю людей через их темы. Первичным оказывается то, какую тему человек исследует и представляет, а не то, откуда он и от имени какого института выступает. Конечно, мы сами — это во многом наши исследовательские интересы и пристрастия. Даже если выбор темы был связан с внешними и независимыми причинами, погружение и вовлеченность в тему во многом определяет и конституирует личность исследователя. Мы исследуем социальный феномен, и эта исследовательская деятельность, в свою очередь, формирует, изменяет наши представления о мире вокруг и о собственной жизни. Для меня такие «преобразовательные эффекты», с одной стороны, связаны с развитием толерантности, а с другой — формированием особого, во многом скептического отношения к жизни. Во время исследований мы встречаем огромное количество самых разных людей. Эти встречи позволяют увидеть разнообразие жизненных стилей и жизненных миров и во многом расширяют наши собственные «горизонты». Некий скептицизм позволяет сохранить эмоциональную невовлеченность, дистанцию, необходимую для получения данных и их теоретического осмысления. В то же время хочется сказать, что отношение к полевому исследованию не как к рутине, но как к приключению может сделать процесс исследования интересным и увлекательным, а его результаты нетривиальными и эвристичными. Литература Гофман И. (2000) Представление себя другим в повседневной жизни. Москва: Канон-пресс Ц, Кучково поле. Дуглас М. (2000) Чистота и опасность Москва: Канон-пресс Ц, Кучково поле. Здравомыслова Е., Темкина А. (1999) Социальное конструирование гендера как феминистская теория / / Женщина, гендер, культура / Отв. редакторы 3. Хоткина, Н. Пушкарева, Е. Трофимова. Москва: МЦГИ. С. 46-65. Леви-Стросс К. (1994) Печальные тропики. Москва: Культура. Маасен С., Вейнгарт П. (1996) Метафоры посланники смысла / / Реферативный журнал: Социология (Серия 11). № 4. С. 10-16. Марков Б. (1999). Храм и рынок: Человек в пространстве культуры. Санкт-Петербург: Алетейя. Миллс Ч. Р. (1998) Социологическое воображение / Пер. с англ. (Под общ. ред. д. философских наук, проф. Г. С. Батыгина). М.: Издательский дом «Стратегия». Паченков О. (2002) К сексуальности через интервью: этнометодоло- гический взгляд. В поисках сексуальности. СПб.: «Дмитрий Буланин». С. 559-586. Сеннет Р. (2003) Падение публичного человека / Пер. с англ. Москва: Логос. Утехин И. (2004) Очерки коммунального быта. Москва: О.Г.И. Штомпка П. (2001) Теоретическая социология и социологическое воображение / / Социологический журнал. № 1. С. 149-158. Brednikova О., Pachenkov О. (2003) Migrants-»Caucasians» in St. Petersburg: Life in tension / / Anthropology & archeology of Eurasia [Armonk] Vol. 41. No. 2. Fall 2002. P. 43-89. Medvedev S. (1998) Across the line: Borders in Post-Westphalian Landscapes // H. Eskelinen (ed.) Curtains of Iron and Gold. Aldershot: Ashgate. P. 43-57. Richardson L. (2002) Wtiting Sociology / / Cultural Studies - Critical Metodologies. Vol. 2. No 3. P. 414-422. Spry T. (2001) Perfoming autoetnography: an embodied methodological praxis. In: Qualitative Inquiry. Vol. 7. No 6. P. 706-723.