О природе будущего

В латинском языке способы передачи будущего и прошедшего весьма наглядны и выразительны: события и ситуации прошлого — это facta, будущего — futura. Причастия прошедшего и будущего времени образуются от разных глаголов — facere (делать) и esse (быть).

На мой взгляд, эти формы латыни помогают подчеркнуть разницу между тем, что завершено, исполнено, обрело необратимый вид, и тем, что находится в процессе, в динамике, имеет шанс завершиться различными способами. В этом и есть различие между природой прошлого и природой будущего.

По отношению к прошлому человек может выражать свою волю лишь всуе; он не властен и не свободен по отношению к прошлому. Можно сказать: «Я хочу быть бывшим студентом Политехнической школы», но это является полным абсурдом. Если то, что я не учился в Политехнической школе — факт, ничто не в силах его изменить. Предположим, что я тиран и в моей власти внести в архивные документы запись о том, что в 1922 году я был в числе студентов. Но таким образом я могу создать лишь фальшивый документ, а не факт. Фундаментальная невозможность изменения прошлого является причиной весьма важных моральных чувств — сожаления и раскаяния.

Но если прошлое — это область фактов, над которыми я не властен, то оно же — и область познаваемых фактов. Если я скажу, что закончил Политехническую школу, легко собрать доказательства того, что я солгал.

А теперь рассмотрим фразу «Я поеду в Австралию». Поставленная в прошедшее время, она окажется ложной: то, что я уехал в Австралию, — неправда. Но, используя будущее время, я выношу мое утверждение за границы области зафиксированных, утвержденных и проверяемых facta; я выношу мое утверждение за пределы области правды и лжи, и это «за» формирует иную область, куда я могу поместить идеи, которые не соотносятся ни с какой достоверной реальностью. Идея такого рода не является чистой фантазией, если у меня есть намерение и возможность в будущем привести ситуацию в соответствие с данным утверждением. Это высказывание представляет собой некую возможность, ограниченную моим желанием осуществить его, и представляет проект моего желания поступить таким способом.

Может ли утверждение такого рода быть правдивым или ложным? Как утверждение о намерении — да, как утверждение о факте — нет. Я говорю неправду в том случае, если, произнося эту фразу, на самом деле не имею никакого намерения отправляться в Австралию. Если у меня есть такое желание — я говорю правду. В скобках заметим, что истинность или ложность утверждения о намерении может быть относительной — и в этом смысле утверждения о намерении отличаются от утверждений о фактах, которые однозначно являются либо истинными, либо ложными. С другой стороны, мое присутствие в Австралии еще не factum, а посему вопрос об истинности или ложности моего утверждения не возникает.

А теперь попробуем поставить себя на место человека, который ждет моего появления в Австралии.

Для человека, выступающего в роли активного исполнителя, будущее — область свободы и воли. Для человека в роли получающего информацию, будущее — область неопределенности. Это область свободы, поскольку я свободен вообразить возникновение в будущем некоего явления, не существующего ныне; это область воли, поскольку у меня есть некая воля осуществить мое предположение (хотя, разумеется, не каждое). На самом

деле будущее — единственная область проявления нашей воли, поскольку мы вольны распоряжаться только будущим. Наше представление об этой возможности предполагает формирование понятия «область возможного действия».

С другой стороны, будущее — это область неопределенности, это то, что не может быть оценено и проверено таким же способом, как свершившийся факт. Когда я говорю: «На обратном пути я встретил Питера», меня можно проверить, но если я скажу: «На обратном пути я встречу Питера», я всего лишь высказываю предположение. Если мы имеем дело с двумя противоречивыми мнениями относительно события прошлого, мы пытаемся установить, которое из них истинно; если мы имеем дело с двумя противоречивыми мнениями относительно события будущего, мы пытаемся определить, которое из них более вероятно, поскольку у нас нет возможности судить наверняка.

В этом смысле утверждение «знание будущего» является противоречивым по определению. Строго говоря, познанными могут быть лишь facta; мы можем иметь положительное знание только о прошлом.

Однако мы переносим в будущее только «полезное знание». Человек, желающий продемонстрировать практический склад ума, с готовностью скажет: «Меня интересуют только факты», хотя на самом деле все ровно наоборот.

Истинный собиратель фактов — противоположный полюс человека действия. Один ученый-эрудит может проводить годы, уточняя факты, касающиеся покушения на Людовика, герцога Орлеанского, в 1407 г., другой посвящает жизнь дотошному штудированию дневников Наполеона... Это facta, которые не оказывают никакого влияния на наши представления о будущем и на решения, которые мы принимаем в настоящий момент.

С этой точки зрения подобные facta не интересуют нашего практичного человека. Если он заинтересован в неких facta, то лишь потому, что использует их, имея в виду futurum. Допустим, °н беспокоится о времени вылета самолета. Скажите ему, что этот рейс в течение многих дней имел место в одно и то же

время, и он будет удовлетворен. Он рассматривает эти facta в качестве гарантии futurum, которое на самом деле его и интересует. Теперь предположим, что этот же человек намерен приобрести дело, которое интересует его лишь с точки зрения выгодного вложения инвестиций. Если по документам окажется, что продажи в течение ряда лет постоянно росли, на основании этих данных он сделает твердое предположение, что такой рост будет продолжаться и в дальнейшем".

Пример из сферы бизнеса отличается от примера с вылетом самолета в двух очевидных аспектах. Во-первых, тем, что там берется в расчет гораздо более протяженный отрезок времени, но гораздо важнее другое:              инвестор полагается на продолже

ние аналогичных изменений, в то время как путешественник — на простое повторение аналогичного события.

Как бы то ни было, в обоих случаях известные facta — лишь сырой материал, на основании которого разум производит оценку futura. Бесконечное превращение facta в futura в ходе умственной деятельности — часть нашей повседневной жизни. Таким образом, процесс сознательного и систематического прогнозирования в действительности является элементарной попыткой осуществления результатов естественной деятельности человеческого сознания.

Предсказания: I

В самом начале моей работы мне пришла в голову мысль собрать предсказания о важнейших событиях, сделанные великими и известными людьми прошлого. Эти предсказания устарели; то, что для них будущее, — для нас прошлое. Следовательно, мы имеем возможность сопоставить их с реальностью. Так получилось, что реальные события опровергли большинство из прозвучавших в свое время прогнозов. Но было бы недостойно злорадствовать над ошибками людей, которые составляют гордость цивилизации, и слишком банально на подобном основании делать вывод, что предсказания — безрассудное занятие. Смысл отношения к этой маленькой коллекции совершенно иной.

«Перенесение»

Человек делает умозаключения о будущем, исходя из своего нынешнего знания. Если читающий газету понаблюдает за собой в процессе чтения, то он заметит, что зачастую формирует futura, которое якобы обещают изложенные в статьях факты. На подсознательном уровне он «выводит» будущее из настояще

го, хотя термин «выводит» предполагает определенную строгость умозаключений, которая отсутствует в описываемом процессе. Процесс перехода от существующих данных к суждению о будущем — процесс sui generis; ему нет названия. Я предлагаю именовать его «перенесением»; в этим термине заключается идея «вынесения вперед» и он более или менее адекватно отражает данный процесс.

Цель собранных здесь цитат — проиллюстрировать основные виды перенесения. Сознание внезапно совершает некие «уловки», благодаря чему знание настоящего трансформируется в «псевдознание» будущего. Мы увидим, как это происходит.

Нам, безусловно, необходимо познакомиться с основными способами перенесений и прежде всего обратить внимание на элементарные перенесения, поскольку более сложные всегда можно представить в виде комбинации простейших.

Я сказал, что прогнозы, представленные ниже, иллюстрируют простые способы перенесения. Действительно, эти предсказания не являются результатом сознательных попыток прогнозирования будущего, хотя они и принадлежат выдающимся мыслителям. Некоторые из прогнозов, как, например, у Руссо, попали в тексты совершенно случайно; другие, в частности прогнозы Кондорсе, — использованы в качестве постулатов в дискуссии на совершенно иную тему. Поскольку эти предсказания не сделаны «специально», они не являются доказательством невозможности их «улучшения». Мне могут возразить, что выбранные мною прогнозы имели ничтожное значение для их авторов. Но я не утверждаю, что авторы не придавали им большого значения. Как раз наоборот. Если эти предсказания и не являются «тщательно проработанными», то лишь потому, что они представлялись совершенно очевидными для их авторов. Так, Руссо пишет: «совершенно очевидно, что...»; Кондорсе говорит о «большой вероятности того, что...», а Мейстр — о «вероятности тысяча к одному, что...».

Эти люди полагали, что их предположения очевидны. Простые, наивные способы перенесения, в результате которых конкретное будущее представляется «очевидным», порой оказываются ошибочными. Это первый из выводов, которые появятся в результате проведенного нами исследования, и один из наиболее полезных, поскольку современные прогнозы часто выглядят очень убедительно из-за применения различных математических методов, но тем не менее в их основе лежат все те же простые и наивные способы перенесения.

Наше изучение прогнозов, сделанных в прошлом, даст возможность создать своего рода перечень естественных способов перенесения. Ошибочно полагать, будто эти простые способы с презрением отвергаются системным прогнозированием, хотя их применение может быть ограниченным.

Пролонгация тенденции

Обычно мы представляем себе картину будущего по принципу отличия от того, что нам известно об этом сейчас. Для нас естественно думать, что те элементы картины, которые остаются неизменными, так и будут сохраняться в неизменности. Это в определенной степени объяснимо психологическими реалиями: мы, как правило, стараемся не думать об изменениях в тех аспектах, которые, сохраняя стабильность, оставляют нас в неведении об их мобильности. Мы реагируем на изменения в будущем, основываясь лишь на тех данных, в способности которых видоизменяться мы уже убедились. Если не изменяющиеся части картины важны, достоверность будущей «Карты Настоящего» значительно возрастает. Подсознательной целью примитивных социальных институтов является, видимо, обеспечение уверенности в стабильности простирающейся впереди действительности. Сами мы далеки от такого «стационарного состояния»; мы прекрасно осведомлены, что многое изменяется, и признаем, что они, эти самые факты, будут изменяться и далее. Но в какую сторону они будут изменяться? Напрашивается простейшее решение: они будут изменяться в том же направлении и даже с такой же скоростью, как в прошлом. С точки зрения стационарного состояния, мы предполагаем, что «завтра» будет таким же, как «сегодня». Если же мы придерживаемся идеи развития, то полагаем, что «завтра» будет отличаться от «сегодня» так же, как «сегодня» отличается от «вчера». Рас: суждая таким образом, мы просто прилагаем постулат инерции не к стационарным, а к динамическим явлениям.

Эта простая идея оказывает огромное влияние на наше со

знание. Продолжительность человеческой жизни увеличилась; она будет увеличиваться и далее. Количество рабочих часов в году сократилось; оно будет сокращаться и далее. Уровень жизни повысился; он будет повышаться и в дальнейшем. Какие бы доказательства этим утверждениям ни приводили, все они опираются на одно единственное убеждение: все будет развиваться таким же образом, поскольку уже развивается таким образом. Чем глубже наша осведомленность о движении в прошлом, тем сильнее убежденность в его продолжении в будущем. Сравнение французских и американских прогнозов экономического развития показывает, насколько сильно влияние прошлых изменений: американские специалисты утверждают, что в течение ближайшей четверти века уровень жизни в США повысится на 50%; французские эксперты относительно своей страны говорят о 150% роста. Однако мы не видим иных оснований для столь разительной дифференциации, кроме различий в динамике этого роста в прошлом этих стран (для США не имеет значения, какое «прошлое» имеется в виду — «недавнее», начинающееся после Второй мировой войны, или «давнее», уходящее в XIX век. В то же время французские эксперты в своих цифрах опираются только на «недавнее» прошлое; «давнее» привело бы к гораздо более низким показателям, чем в Соединенных Штатах).

Поскольку пролонгация существующих тенденций играет очень существенную роль в наших предположениях, нет ничего удивительного в том, что этот тип перенесения был весьма популярен и в предыдущие времена. Так, Эмиль Фаге на основе политического развития XIX века сделал свой прогноз для нашего столетия:

«Есть основания полагать, что отныне в истории человечества будет меньше злоключений, меньше яркости, меньше драматизма. Великие завоеватели, великие реформаторы, великие государственные мужи станут исключительной редкостью».

Он был убежден — за пятнадцать лет до начала Первой мировой войны, за восемнадцать до прихода Ленина, за двадцать три — до Муссолини, — что больше не придется управлять государствами, что они будут жить сами по себе «в духе миролюбивого консерватизма, экономии, скромности и сохранения status quo». Он был настолько уверен в таком пути прогресса, что даже позволил себе нотку сожаления об исчезновении людей с великими амбициями.

За сто лет до него И 1784 г. он говорил:

«...огромна вероятность того, что в будущем нас ожидает меньше великих изменений, меньше великих революций, чем в прошлом. Прогресс просвещения во всех науках, охвативший всю Европу, доминирующий дух умеренности и миролюбия, сомнительная репутация идей макиавеллизма дают нам уверенность полагать, что впредь войны и революции будут происходить значительно реже».

«Меньше великих революций» — за пять лет до Великой французской революции; «войны будут происходить реже» — за восемь лет до того момента, когда сам Кондорсе втянул государство в войну, которая бушевала по всей Европе в течение двадцати трех лет; «дух умеренности и миролюбия» — менее чем за десять лет до того, как он сам падет жертвой якобинского террора.

Тем не менее так естественйо полагаться на существующую тенденцию! Вдумайтесь, что писал (в 1791 г.!) протестантский пастор Ж.-П. Рабо:

«Все говорит за то, что век безумства государств, век войн подходит к концу. Ярость первобытных орд уже угасла... Войны уже не столь всепоглощающие, как между невежественными людьми; армии сражаются по правилам; герои, прежде чем вступить в бой, обмениваются приветствиями; перед началом боя солдаты из одного лагеря ходят в гости в противоположный, совсем как благородные люди обедают вместе перед началом игры. Отныне войны ведут не государства и короли, а армии и наемники. Это игра с ограниченными ставками. Война, бывшая ранее безумством, отныне не более чем глупость».

Войны стали менее жестокими, следовательно, так будет продолжаться и впредь. Но произошло как раз наоборот. Ведение атакующих действий колоннами — что отстаивал полвека ранее Фоляр и что всегда отвергалось как слишком губительное генералами старого режима - стало широко применяться генералами Революции, которые не испытывали проблем с «наемными людьми» и в полной мере были обеспечены «пушечным мясом», поскольку «войну ведет государство». Я намеренно использую выражение Рабо, чтобы подчеркнуть противоположное направление тенденции, на которую он возлагал такие большие надежды.

Проблема с пролонгацией определенной тенденции осложняется тем, что противоположная тенденция попросту не учитывается. Это утверждение не направлено против экстраполяции как таковой; его следует рассматривать просто как предупреждение.

Аналогия

Ни одна процедура не кажется более естественной, чем поиск аналогий. Все науки начинаются с классификации. Мы

никогда бы ничего не узнали, если бы не говорили себе: «Этот объект напоминает другой, и я надеюсь, что он обладает такими же свойствами». Даже дикарь, поддерживающий огонь костра, должен думать: «Это тоже дерево и это тоже будет гореть». Классификация объектов включает предположение о том, каким образом эти объекты будут вести себя в данных обстоятельствах, следовательно, классификация объектов связана с классификацией обстоятельств. Так же как два объекта, признанные подобными, должны проявлять подобные качества, так и две ситуации, признанные сходными, должны развиваться сходным образом. Мы имеем дело с двумя аспектами одной идеи, которая является необходимым основанием для нашего продвижения в любой области познания. Таксономическое знание предполагает прогнозирование: я видел, что сочетание А и Б привело к появлению события 2?, и если я признаю два новых элемента идентичными А и Б, то ожидаю от их сочетания появления события, идентичного В. Когда новое событие уподобляется (оправданно) предыдущему, такое прогнозирование называется имплицитным. Например, во Франции периода Директории народ начал осознавать, что революционный пыл угасает сам по себе и что при неспособности новых социальных институтов обеспечивать безопасность и требовать уважения Республика потеряет тот фундамент, на котором она базируется. Эта ситуация напоминала им события Английской революции после смерти Оливера Кромвеля и финал ситуации 1660-х — возвращение на престол Карла II генералом Монком. Та же ситуация — тот же результат. Эта идея захватила умы роялистов, которые решили, что у них есть свой генерал Монк в лице Пишегрю. Переворот восемнадцатого Фруктидора V года убрал последнего, но им показалось, что отсутствие конкретной личности не может остановить «объективно необходимый процесс» (хотя этот термин ныне выглядит анахронизмом, их логика напоминает логику появившихся позднее «исторических материалистов»). И после тридцатого Прериаля VII года, когда поиск генерала был поручен Сийе, у роялистов не возникало сомнений, что этот генерал — какими бы ни были его намерения — должен сыграть ту же роль, что и Монк.

Республиканцы не меньше полагались на аналогии. Но поскольку они не могли согласиться с предопределенным событием, они извлекли из аналогии скорее предупреждение, нежели предсказание. Например, Бенжамен Констан в своем памфлете «О последствиях контрреволюции 1660 г. в Англии» попытался запугать реставрацией, описывая карательные меры, которые

были предприняты после Реставрации в Англии (его памфлет появился в 1799 г., незадолго до наполеоновского переворота).

Мы видим две возможности, которые представляет аналогия: с одной стороны, предсказать то, что должно произойти, с другой — предвидеть то, что может случиться. Я рассматриваю последний случай как единственно возможный, поскольку человек стремится идти прежним путем. Так, всего спустя четверть века французские либералы испытывали глубокое убеждение в том, что «история повторяется», ссылаясь на аналогии между реставрацией Бурбонов и Стюартов, между Карлом X и Яковом Это должно было указывать на событие, которого они жаждали, — смену династии Бурбонов либеральной династией Ор- леанов. В 1830 г. ожидаемое событие совершилось.

Аналогия — более рациональный процесс, чем экстраполя-! ция. Надеяться на совершение событий путем экстраполяции — значит воспринимать вещи как они есть. Интеллектуальные усилия в данном случае минимальны, в то время как предвидение по аналогии предполагает, что человек в достаточной степени осознает текущую ситуацию, чтобы искать для нее аналогии, и способен, опираясь на референтную ситуацию, установить основные черты, дающие основание говорить о совпадении направления развития событий. Рассмотрим еще один пример. В конце Второй мировой войны один американский экономист- аналитик увидел некоторые аналогии с ситуацией конца Первой мировой войны: но достаточно ли их для того, чтобы предсказать наступление экономической депрессии, имевшей место в 20-е годы? Таким же образом известный французский политический аналитик в конфликте 1962 г. между парламентом и президентом Республики усмотрел аналогии с ситуацией 1877 г.: но достаточно ли этого подобия, чтобы сделать аналогичный вывод?

В рассуждении о достаточности «уподоблений» приходится затронуть проблему детерминирующих факторов. До тех пор, пока одна ситуация не начнет напоминать другую в ее объективно значимых аспектах, мы вряд ли имеем основание ожидать появления аналогичных событий. Очевидно, что несмотря на наличие объективно значимых подобных аспектов, две ситуации будут весьма различаться в иных аспектах, которые по- своему могут оказаться тоже объективно значимыми. Важно подчеркнуть, что аналитические усилия, которые требует аналоговый метод, достойны одобрения и способствуют прогрессу, даже если практические выводы могут вызывать сомнение вплоть до завершения реальной ситуации.

«Колея»

В предыдущем разделе я говорил о двух ситуациях во Франции, которые были интерпретированы в свете предшествующих ситуаций в Англии. Идея, объединяющая обе аналогии, заключается в том, что последовательность близко расположенных событий должна соответствовать последовательности событий предшествующей ситуации. Это идея о том, что история повторяется в своих основных проявлениях, и не только в ближайшее время. Так сказать, вековая последовательность важнейших событий в одной стране «вызывается» вековой последовательностью таких же событий в другой.

Согласно этой концепции, государства — это поезда, которые идут на определенной дистанции один за другим по одной и той же колее. Для пассажиров одного поезда конкретная станция может находиться уже в «прошлом», для пассажиров другого — она еще в «будущем». Едущие позже наблюдают те же самые картины, что и их предшественники, причем в том же самом порядке, что дает им возможность «заранее знать» о грядущих событиях.

Идея, конечно, оригинальная, и прогнозисты неоднократно ее использовали. Особенно увлекались ею французские мыслители в период реставрации Бурбонов. Вот, например, что писал сын мадам де Сталь в 1825 г.:

«Когда я окидываю взглядом историю двух стран [Франции и Англии], меня поражает удивительный параллелизм; в той и другой я нахожу массу почти одинаковых событий, причем в Англии они происходили примерно на сто пятьдесят лет раньше, чем во Франции.

В 1215 г. английские бароны вытребовали у короля Иоанна Великую Хартию, которую англичане по сей день считают основой их гражданских свобод. Спустя сто сорок один год Генеральные Штаты Франции извлекли пользу из пленения французского короля Иоанна II, настояв на государственных гарантиях в обмен на субсидии, которые они обещали его сыну.

После Войны Алой и Белой Розы знать оказалась в смятении и упадке; Генрих VII и Генрих VIII при поддержке простонародья обрели возможность установления деспотизма. Спустя сто пятьдесят лет, после окончания войны с Лигой, Ришелье добился гораздо больших успехов, проводя аналогичную политику.

Эпоха Елизаветы предоставляет потрясающие аналогии с эпохой Людовика XIV. В периоды их правления величие монархии (более реальное, говоря о Елизавете) — победоносные завоевательные походы, роскошь двора, блестящее состояние литературы — консолидировали подданных при условии отсутствия личных свобод.

В 1640 г. Долгий парламент начал борьбу против Карла I. Через сто сорок девять лет Генеральные Штаты были созваны в Версале.

Сто сорок четыре года разделяют смерть Карла I и Людовика XIV.

Наконец, реставрация Карла II произошла за сто сорок четыре года до Бурбонов. А если мы прочитаем историю обеих революций параллельно, обнаружится бесчисленное множество удивительнейших совпадений в событиях, идеях и даже мельчайших деталях...»

Имплицитным в этом пассаже является предположение о том, что Бурбоны вторично и окончательно лишатся трона — подобно тому, как в Англии наступило время монархии Вигов. Это предположение можно проверить (1830 минус 1689 равняется 141 году). Однако не менее имплицитным является и предположение о том, что французская либеральная монархия утвердится надолго, по аналогии с Англией. Но этого не произошло. «Узкоколейная» перспектива оказалась не способной предвидеть ни революцию 1848 г., ни переворот 2 декабря 1851 г., равно как и не смогла предсказать развитие Франции после 1848 г. — колебания — то медленные, то быстрые — между парламентской республикой и авторитарной властью, гораздо менее ограниченной, чем во времена правления прежних королей.

Такой метод планирования будущего настолько безоснователен, что вряд ли был бы достоин упоминания здесь, если бы не применялся в качестве скрытого исходного предположения в современных прогнозах. И действительно, в наши дни на таком допущении основаны многие прогнозы о судьбе «развивающихся стран».

Организация Объединенных Наций составила таблицу, в которой различные страны дифференцированы на долларовой шкале согласно их уровню доходов на душу населения. Это классический пример взгляда по «колее». Такой метод сравнения государств ведет к двум серьезным ошибкам: во-первых, к появлению мнения о том, что две страны с одинаковым уровнем доходов на душу населения находятся в аналогичной ситуации; во-вторых, и что более важно, — к формированию мысли о том, что настоящее положение государства с низким уровнем доходов аналогично тому положению, которое занимало в прошлом какое-то иное государство с высоким ныне уровнем. Позволительно поинтересоваться: в какой момент США находились на той стадии, на какой находится сейчас Китай? Эти ошибки очень легко могут привести к убеждению, что развивающиеся страны будут проходить те же самые стадии и этапы эволюции, что и развитые страны (возможно, только быстрее).