Мир будущего — предвидения и альтернативы

I

Невозможно нарисовать подробную картину не только будущего в целом, но даже отдельных сфер жизни в XXI в.: из-за множества научных исследований и популярных книг по данной теме никто не смог бы дать их исчерпывающий обзор.

Независимо от преодоления конфликта между Востоком и Западом, политическое противостояние сохранится. Необходимо изучить причины и последствия «малых войн» и гонки вооружений, а также шансы и способы установления мира на всей Земле и в отдельных регионах; футурология в значительной мере является наукой о мире во всем мире. Человечеству по-прежнему будут угрожать перенаселение и голод. Поэтому возрастет роль сотрудничества между развитыми промышленными странами и Третьим миром в выработке глобальной политики будущего. Так называемый «конфликт Севера и Юга» станет второй крупной темой семидесятых и восьмидесятых годов. Удастся ли покончить с использованием в политике грубого насилия, физического и идеологического? Не окажется ли человек рабом новой техники? Утвердится ли демократия вопреки бюрократии, господству экспертов и элиты? Обернутся ли реальностью идеалы свободы, равенства.и братства? Как создать и поддерживать динамическое равновесие между природой и искусственным миром, который создал человек? Не придется ли ему в силу экологических условий превратиться в космического кочевника? Как распорядиться свободным временем? Что произойдет с человеком, когда ему не придется больше добывать хлеб насущный в поте лица, а продолжительность его жизни вырастет? Выродится он или создаст новую культуру и новую природу?

Если говорить тезисно, то можно следующим образом сформулировать угрожающие нам опасности: физическое уничтожение человечества или значительной его части вместе с разрушением среды обитания; обнищание значительной части Третьего мира — по сути «двух третей мира»; глобальные репрессии; разрушение природных основ жизни человека; психическая деформация людей всего мира.

Если не решить 1-ю задачу, культура будет уничтожена на столетия или даже навсегда. Ответ на 5-й вопрос в значительной степени зависит от решения 2—4 вопросов и, можно сказать, завершает связанную с ними фазу истории человечества.

Следует помнить, что все опасности взаимосвязаны, их мож

но преодолеть только в совокупности. При этом на приведение в порядок планеты — нашего дома — у нас осталось не так много времени. Человечество еще и потому достигло поворотной точки в своем развитии, что отныне поддерживать равновесие между культурой и природой, человеком и космосом оно может только через сотрудничество и в организованном порядке. Раньше природные богатства казались неисчерпаемыми в силу своей недоступности человеку, поэтому можно было бороться за них друг с другом; теперь, покорив природу, достигнув изобилия, человечество вынуждено все экономнее обходиться с оставшимися природными богатствами. Оно не может тратить их попусту, в том числе на междоусобные войны, уже сама подготовка которых отнимает массу природных ресурсов, сил и знаний, необходимых для восстановления экологического равновесия. Попусту расходуют человеческие ресурсы внутригосударственные конфликты или космические полеты, хотя они не приводят к непосредственному уничтожению людей. Все эти расходы следует сократить путем создания всемирной организации, обеспечивающей мир и планирующей развитие человечества, а также за счет разработки новых методов ненасильственного решения конфликтов и их последующего перевода из противостояния в конкуренцию и далее — в сотрудничество.

Спасение homo humanus требует огромных инвестиций — политических, экономических, социальных, культурных, психологических и личностных.

П

Если мы рассмотрим завтрашний мир с точки зрения общественных систем, то столкнемся с различными альтернативами. Существуют следующие типы систем: Устаревшие докапиталистические общественные системы, до сих пор встречающиеся в Третьем мире, которые мертвым грузом висят на современном развитии. Капиталистическое классовое общество, исторически последовавшее за докапиталистическим; для него характерны гегемония гражданского сектора, плюрализм и правовое государ

ство, то есть то, что обычно называют традиционной гражданской демократией. Функционально стратифицированный общественный порядок с возрастающей бюрократически-технократической централизацией и милитаризацией; самый яркий пример — большевистский режим в России. Социально-капиталистическое, или коллективистское, общество с полностью развившейся централистски-бюрократичес- кой регламентацией и милитаризацией, то есть новый цезаризм (фашизм). Наконец, мы можем представить себе разоружившуюся бесклассовую всемирную федерацию, без насилия разрешающую свои проблемы в духе всемирной гуманистической солидарности; к ней приближается социалистическая демократия, которая постепенно отказывается от привилегий, бюрократии и милитаризма.

Можно предвидеть, что очень скоро первая общественная формация уйдет в прошлое. Вторая хотя и не исчезнет, но утратит значимость, особенно в крупных государствах. Третий общественный порядок также не вечен, вопрос лишь в том, как он разовьется: в четвертую или в пятую систему. Проблема сближения второй и третьей форм в значительной степени совпадает с вопросом о конвергенции восточного коммунизма с западным капитализмом — например в направлении меньшей свободы частного хозяйствования и большего планирования, чем это имеет место сегодня на Западе, при уменьшении демократии и увеличении диктатуры, хотя демократии будет все-таки больше, чем сегодня в Советском Союзе.

Как и в прошлом, опустошительные войны будущего могут разрушить наши промышленные центры и положить конец динамичному развитию современных науки и техники. И тогда дезориентированные, охваченные паническим ужасом массы начнут искать спасение в предрассудках и примитивной религии, что приведет к всеобщему одичанию. Национальные государства неизбежно распадутся на маленькие локальные, провинциальные или региональные единицы, напоминающие примитивные родо-племенные или феодальные сообщества. Война

сведется к борьбе частных армий и бандитских группировок за выживание как таковое. Однако власть и господство не исчезнут, а, наоборот, превратятся в грубое насилие. Сомнительно, чтобы появилась государственная власть, способная действенно координировать различные сферы культуры.

В предыдущую «темную эпоху» хранителем традиции выступала католическая церковь, поэтому она и явилась одним из столпов образовавшейся затем западной цивилизации. Аналогичным образом может возникнуть новая мировая религия — связующее звено между погибшей и возможной позднейшей цивилизацией. Неизвестно, смогут ли коммунистическое движение и идеология восстановить динамическое равновесие нашего комплексного общества и превратиться в центр регенерации новых, более примитивных социальных сил. Против этого говорит тот факт, что христианство распространилось в Римской империи довольно равномерно и стало ее государственной религией много лет спустя после того, как Рим объединил вокруг себя Средиземноморье; напротив, область распространения коммунизма как официальной государственной идеологии уже перед объединением мира сузилась до одной его части, вдобавок утратившей внутреннее единство.

Сколько продлится новая «темная эпоха»? Джон Гарднер предположил, что она начнется в конце XX в. и завершится через сто лет. Неизвестно также, деградирует ли наша современная цивилизация до состояния предыдущей «темной эпохи», поскольку наша техника и наши социальные институты значительно превосходят уровень Древнего Рима. Если они частично сохранятся, это облегчит будущее восстановление. Историк и археолог Г. Чайлд считает, что налицо реальный, хотя неровный, волнообразный прогресс, при котором высшая и низшая точки каждой последующей волны оказываются выше, чем у предыдущей.

Обратимся к еще одной модели будущего, которую мы условно назвали новым цезаризмом. При всех различиях она достаточно похожа на позднюю античность. В этом направлении было высказано много прогнозов, предостерегавших, в частности, от империализма великих держав, федерация которых создала бы опасность паразитизма развитых стран Запада на Азии и Африке. Финансовая аристократия при этом управляла

бы послушными массами мелких предпринимателей. С каждым годом капитализм интернационализируется, господствующим классам Запада остается только заключить союз друг с другом, чтобы возник паразитический империализм с чертами поздней Римской империи, только более крупного масштаба.

Термин «цезаризм» шире понятий «бонапартизм», «авторитаризм», «автократия», «диктатура», «бюрократия», «технократия», он подчеркивает общее в этих явлениях, обращая внимание больше на строение и функционирование давно существующей общественной формации, чем на особенности ее политических проявлений. Цезаризм, как правильно заметил де Жувенель, не столько тоталитарен, сколько авторитарен и технокра- тичен. Для него типично более-менее пассивное приятие вождей массой, сильно деполитизированной и даже удовлетворенной в материальном отношении.

Неоцезаризм не идентичен «классическому» фашизму, который отнюдь не является неизбежным конечным продуктом капитализма, как полагают молодые левые: Во время общего кризиса капитализма после 1929 г. фашизм победил только в двух в высшей степени капиталистических странах — в Германии и Японии (Италия еще не капитализировалась полностью), причем и тут сохранялись исключительно сильные докапиталистические пережитки, милитаристские и феодальные. Даже здесь фашизм привел не к успеху, а к катастрофе. Именно в высшей степени капиталистические страны (такие, как Англия, США и Канада) внесли решающий вклад в поражение фашизма. Несмотря на заинтересованность в развитии техники, фашизм был крайне архаичен, атавистичен и нигилистичен, силь

но напоминая конец эпохи примитивной физической силы — как выражение острого тотального кризиса. Только там, где дело дойдет до подобного обострения, возможен переход неоцезаризма в своего рода неофашизм.

Отсюда вовсе не следует, будто неоцезаризм много демократичнее фашизма. Демократические формы при нем могут сохраниться, но только как декоративное прикрытие. Современный цезаризм, как и классический, мог бы сочетаться с пострес- публиканским, постдемократическим или даже постфашистс- ким режимом. Даже если новые Цезари охотно ссылаются на демократическую легитимность своей власти, они остаются харизматическими вождями общества, отчасти сохраняющего рациональную и законную структуру.

Сегодня еще охотно говорят об обезличивающем влиянии мира материальной необходимости, но уже давно повсюду распространился новый культ личностей. Почти все республики приобретают черты выборной монархии. Традиционная республиканская простота сменяется деспотической роскошью. Диктаторы, вожди, царьки передвигаются не иначе как с пышным автомобильным эскортом. На деньги налогоплательщиков они обеспечивают себе дорогостоящую представительность и безвкусную светскую жизнь. На «государственных похоронах» президента «республики» сильные мира сего встречаются, как некогда князья и короли. Нередко они заключают соглашения без консультации с конституционными органами. Звания и чины, ордена и знаки отличия — символы статуса, заимствованные у монархии или аристократии — пользуются все большим спросом. Многообразные привилегии чиновников и государственных деятелей не упраздняются, а расширяются. Подобный «царек», покидая свой пост, что случается редко, не возвращается, как простой гражданин, к сохе, а пользуется квази-монархическими почестями и получает содержание в качестве «бывшего канцлера», «экс-президента» и т. п.

Если А. Хаксли говорил, что Великобритания превратилась в республику, сохранив внешние атрибуты монархии, то как раз обратное верно в отношении демократических стран. Можно предсказать, что из-за перенаселения и сверхорганизованности (за счет все более эффективной манипуляции умами) старомодные формы республиканского правления — выборы, парламенты, конституционные суды — сохранятся, видоизменив свое содержание на ненасильственный тоталитаризм. Демократия и свобода останутся темами радиопередач и газетных передовиц, но господствующая олигархия с помощью послушной элиты,

состоящей из солдат, полицейских, производителей идей и манипуляторов будет скрытно управлять всей системой в своих интересах.

Цезаризм XXI века не может быть таким же, как в I или II веке. В эпоху античности классовая борьба шла между свободными бедняками и свободными богачами, причем оба класса жили за счет труда рабов; при неоцезаризме будущего «рабы» исчезнут, основная масса населения будет косвенным образом извлекать выгоду из науки и техники, а также из эксплуатации трудящихся Третьего мира. Это означает, что коррумпированные и деклассированные массы получат доступ, хотя и в скромном масштабе, к привилегиям высших слоев. Их, как древнеримских пролетариев, будут усмирять не только кнутом, но и пряником — льготами и услугами, для чего понадобится усовершенствовать пропаганду, манипуляции сознанием, образовательные технологии. Перефразируя слова С. Леца: «хлеба и зрелищ массам», — можно сказать: «хлеба все белее, зрелищ все кровавее». Издержки от перенасыщенности рекламой и техникой будут все больше дезориентировать «простого человека» и усиливать дискомфорт лучше информированных групп; вот лишняя причина отвести агрессию вовне, направив ее, в частности, на Третий мир. Поэтому такое общество окажется далеко не «прекрасным новым миром» Хаксли, хотя и не таким насильственным, как у Оруэлла.

Конечно, мир неоцезаризма будет еще менее стабильным, чем античный мир в эпоху Pax Romana, хотя и более взаимозависимым. Сохранятся «окраинные войны» Оруэлла. По мере демонтажа демократии, усиления автократии, все более широкого использования технократических методов в регулировании экономики, общества и культуры, а также роста неравенства в удовлетворении новых, избыточных потребностей «государство процветания» начнет принимать очертания милитаристского государства, а социал-капитализм превратится в капитализм гонки вооружений. Оборонная промышленность и космос по- прежнему будут поглощать чудовищные суммы. Поэтому, вероятно, рабочий день сократится вовсе не так значительно, как сегодня предполагают. Разве низшим и среднйм слоям населения не придется работать столько, чтобы высшие слои могли совершать полеты туристами на Венеру или Марс, в то время как сами они вынуждены будут довольствоваться всего только Луной или экзотическими регионами Земли?

В таком мире неравенства и борьбы, нарастающего дисбаланса и расхождений, поляризации и катастроф больше не

может быть речи о едином человечестве. Национальные объединения в лучшем случае сменятся континентальными, но не глобальными со смешением аграрных и индустриальных районов.

Новое общество по-прежнему будет поделено на несколько конкурирующих держав (США, Россия, Япония, Китай, может быть, Западная Европа и т. д.). Отгородятся ли они новой Великой китайской стеной от нищих народов под предлогом защиты культуры «белой (и желтой?) расы», или станут заключать союзы с той или иной частью Третьего мира — мы не знаем.

По мнению И. Галтунга, при неудачной попытке решить конфликт мирными средствами государства по обе стороны «стены» не смогут удержаться от войн, несмотря на самые опустошительные их результаты. Менее развитые страны поймут, что более развитые уязвимы из-за своей социальной структуры, что отдельные сферы их общественной жизни не работают одна без другой. Поэтому взрывы в туннелях и на мостах, ведущих на Манхэттен, будут иметь более серьезные последствия, чем где-либо еще в мире. Накопившейся ненависти хватит, чтобы найти этому понятию практическое применение. Нельзя также слишком полагаться на меры по ограничению гонки вооружений, так как прорывы в технологии и многочисленные каналы сбыта не позволят контролировать распространение вооружений. Понадобится «ведущая нация», способная хорошо понимать слаборазвитые страны и в то же время достаточно развитая, чтобы противостоять врагу; возможный кандидат на эту роль — КНР: по прогнозам, раньше или позже она будет в состоянии померяться силами с США и их союзниками.

Этой модели будущего тоже не удастся избежать катастрофы, разве что внутри нее разовьются силы, способные вовремя ее преобразовать в иную альтернативу. Здесь также следует проводить различие между вариантами изобилия, внутренних конфликтов, то есть между милитаристски-империалистическим, бюрократически-монополистическим, олигархически-авторитар- ным цезаризмом в среде больших держав, при господстве гонки вооружений, войн, космических полетов и т.п., и цезаризмом, ориентированным на крупные проекты развития, городское строительство, планирование и частичную демократизацию, даже на частичное разоружение и укрепление ООН.

Многие западные магнаты и менеджеры, особенно в США, до сих пор опасаются коммунизма, хотя не могут отрицать «одомашнивание» бывшего СССР. Не случайно США хорошо различают агрессивные, авторитарные тенденции главного противни

ка, СССР, в то время как те же собственные тенденции едва попадают в их поле зрения. Образ коммунизма, нарисованный консервативными футурологами, может быть каким угодно односторонним, но в нем просматриваются некоторые черты, поясняющие такую альтернативу, как победное шествие коммунизма по миру, возможное в случае тесной консолидации советского блока, возвращения Китая в фарватер СССР, возрождения революционного натиска и идеологии классовой исключительности при значительно возросшей готовности коммунистического лагеря к риску. При этом они не упоминают обратную сторону медали — возможность победного шествия фашизма в случае тесного блока западных держав, возвращения Франции, Канады и т. д. в американский фарватер, возрождения империалистического натиска и идеологии расовой исключительности вместе с возросшей готовностью к риску "среди милитаристов.

Такую альтернативу иллюстрируют следующие соображения Кана, Винера и других футурологов.

«Мир холодной войны»: предпосылки и отличительные черты этой альтернативы — колеблющаяся между «холодными» и «горячими» конфликтами конфронтация между СССР и США, значительная поляризация мира, устойчивость структуры и укрепление дисциплины внутри обоих блоков, навязывание странам Третьего мира выбора между Востоком и Западом, упадок ООН.

«Многополюсный мир»: характерная предпосылка для него — быстрое распространение атомного оружия и возможность приобретения ракетоносителей любым заинтересованным государством. В результате создалась бы крайне запутанная ситуация, когда не только Франция и Китай, но также ФРГ, Индия, Япония и другие страны пополнили бы «ядерный клуб», создавая угрозу оказывать непредсказуемое давление на мир.

Иную альтернативу являет картина 70—80-х гг., нарисованная оптимистически настроенными футурологами Америки: это «мир разрядки напряженности между Востоком и Западом», для которого характерны готовность принять status quo в Европе, сокращение военных бюджетов, усиление культурных и экономических контактов между блоками, замедление гонки вооружений и облегчение контроля за ней, уменьшение военной опасности, уход от обострения конфликтов, ослабление союзнических структур с обеих сторон.

Этот вариант будущего предполагает полную индустриализацию и модернизацию всего Третьего мира, а также интеграцию человечества во всемирную функциональную организацию фе

деративного типа, достаточно сильную, чтобы гарантировать мир. Кроме того, данный вариант требует исключительно высокого уровня образования, культуры и зрелости общества, что потребовало бы стабилизации или даже снижения роста населения, а также ограничения вредной для нашей планеты деятельности или большей концентрации его усилий на безопасном освоении земной поверхности. Для этого необходимо направлять, регулировать, а иногда и замедлять индустриально-технологические процессы, когда они способны создать угрозу для человека.

Однако и при таком варианте человечеству пришлось бы дорого платить за существование в мире высокоразвитых науки, промышленности, техники. Ведь наука, техника, кибернетика, промышленность сами по себе не способны защитить свободу и достоинство человека. И если для обеспечения мира и благосостояния в рамках всемирной федерации необходимо планировать технический прогресс в мировом масштабе, то планирующий орган должен обладать широкими полномочиями.

Возникает вопрос, насколько можно демократизировать и децентрализовать мировое планирование. Если это удастся, то мы придем к модели федеративно-демократически-социалисти- ческого переходного общества. Как бы ни трудно было представить себе такое общество сегодня, его отдельные положительные черты прослеживались уже в общественном строе ЧССР 1945—48 и 1968 г., Израиля, Норвегии, Дании, Швейцарии, даже у американских колонистов начала XIX века или в малых государствах типа Андорры, Лихтенштейна и т. д.

Подобная модель больше всего напоминает идеал гармоничного социалистического общества, в котором каждый работает по способностям и получает по потребностям. Но такая радикально новая, бесклассовая и безгосударственная мировая культура, основанная на принципе удовольствия и стабилизированная в отношении роста населения, определялась бы не столько человеком труда, сколько человеком досуга, в распоряжении которого находятся роботы и компьютеры; даже в этом случае надолго сохранился бы минимум разделения труда и функциональной дифференциации с серьезными трениями и противоречиями.

Вернемся теперь с «высоты птичьего полета» над третьим тысячелетием на землю «реальной политики» последней трети в. Уже сейчас человечество живет одновременно и в трех мирах, и в одном, который становится все теснее. Его части пребывают в процессе сближения, но именно такое промежу

точное состояние, согласно И. Галтунгу, особенно опасно. Это относится и к мировой политике, и к внутренней. Международные и национальные структуры сегодня в значительно большей степени переплетены, чем полвека назад. Преодоление международных конфликтов, разрядка и разоружение, а также санация Третьего мира облегчают реорганизацию и изменение функций самих промышленно развитых стран, которые, в свою очередь, делают возможным исключение тенденций к гонке вооружений и развязыванию войн, способствуют укреплению стратегий благосостояния и мира.

Рассмотрим с этой точки зрения сначала отношения между Востоком и Западом на примере двух сверхдержав — СССР и США, с учетом равновесия их сил, сближения или отдаления социальных систем и форм взаимодействия.

В 1960 г. Хрущев предсказал, что в 197J3 г. промышленность СССР догонит США, и советские люди будут жить так же хорошо, как люди в экономически развитых странах. Сегодня эта эйфория давно забыта. Уже в конце шестидесятых темпы роста производства снизились. На 1970 г. перспектива выглядела не блестяще, но СССР продолжал следовать требованиям своей экономической системы, надеясь на новый подъем производства и рост производительности труда. Из-за сильного отставания в уровне жизни по сравнению с соседними ГДР, ЧССР или Венгрией СССР начал форсировать производство товаров потребления, однако при существующих темпах роста в обозримом будущем он не сможет догнать ГДР — ведущую в этой области страну социалистического лагеря. Обновление и модернизация аппарата производства, а также развитие инфраструктуры (особенно сети дорог) не менее важны для СССР, чтобы достигнуть уровня развития других промышленно развитых стран Европы и создать базу для будущего роста. Но эти задачи требуют крупных инвестиций, которые пока невозможны для СССР из-за того, что значительная часть его средств уходит на гонку вооружений и освоение космоса.

Поэтому понятно мнение многих серьезных американских экспертов, которые считали, что преимущество США сохранится и увеличится. Хотя подход, скажем, того же Бжезинского идеологически ограничен, есть доля истины в его утверждении о научном лидерстве Америки в новых сферах производства, связанных с наиболее прогрессивными отраслями науки. 80% всех научных и технических открытий последних лет сделаны в США, около 75% всех существующих компьютеров работают там же, в лазерной технике отрыв США еще значительнее. У

Америки в четыре раза больше научных работников, чем в Западной Европе, и в три с половиной раза больше, чем в СССР. Не следует забывать при этом, что «утечка мозгов» — процесс односторонний.

Можно поставить под сомнете и будущее США. Еще Эйзенхауэр предостерегал от разрастания «военно-промышленного комплекса»; с тех пор регрессивные тенденции в Америке усилились. Самодостаточность аппарата, ориентированного на прибыль и гонку вооружений, ограниченность экономической, политической и военной элиты, отсталость масс способствуют сохранению политического status quo, использованию депрессии и агрессии, постоянно воспроизводимых динамичным развитием техники и социальной тревогой как в отношении внешних (СССР, Китай), так и внутренних (национальные меньшинства) врагов. До сих пор все эти виды агрессии удавалось контролировать и нейтрализовывать, но по мере того, как «система» будет становиться все жестче, а внешние поражения доведут разочарование до крайности, здесь может возникнуть цезаризм, даже с квази-фашистскими чертами, если только оппозиционные силы не сумеют быстро организоваться и действовать предусмотрительно, чтобы дать ему отпор.

По какому пути пойдет развитие СССР? Означает ли индустриализация этой страны ее сближение с американской системой? Специалисты, занимающиеся долгосрочным прогнозированием, не случайно отмечают усиливающееся сходство СССР и США. Еще в 1950 г. Томас Манн обращался к американским согражданам с призывом осознать это сходство. Четырнадцать лет спустя Г.Маркузе указал на наличие в обеих системах общих черт позднеиндустриальной цивилизации: централизация и регламентация вытесняют индивидуальное хозяйствование и автономию, расширяется рационально организованная конкурентная борьба, возникает совместное господство экономической и политической бюрократии. Огосударствление, упразднение частной собственности на средства производства в СССР не создают решающего различия, поскольку навязываются населению как технически-политическое средство повышения производительности труда, ускорения развития производительных сил и их контроля сверху (централизованное планирование), а не идут снизу: это модернизация господства, а не средство его устранения.

Одновременно П.А. Сорокин выдвинул тезис о том, что в случае удачного преодоления человечеством сегодняшнего кризиса и отказа от мировых войн государство и общество примут

совершенную форму, перестав быть коммунистическими или капиталистическими, так как синтезируют в себе лучшие черты обеих формаций, каждая из которых сама по себе несовершенна. Человек будущего как личность окажется одинаково далек и от капитализма, и от коммунизма. Такая возможность подтверждается постепенным сближением обеих систем на протяжении XX в. Вопреки близорукой политике правительств, другие социальные силы смягчали различия между СССР и США, которые, благодаря постоянному обмену в своей практической жизни, сейчас гораздо больше походят друг на друга, чем в начале русской революции. Сорокин считал тоталитарнокоммунистические экономические системы сильнодействующим средством против бедственных ситуаций — войн, социальных волнений, обнищания масс, экологических катастроф; как только человечество справится с этими бедствиями, тоталитарные системы любого рода исчезнут.

Сегодня к его мнению присоединяется все больше голосов. Экономист Тинберген признает сходство двух систем только в экономике, в политической же сфере сохраняются значительные различия, хотя западная демократия несовершенна, а диктатура коммунистических стран постепенно теряет жесткость, приобретая некоторые черты демократии. Г. фон Айнерн тоже видит Запад и Восток как разные миры, но допускает слияние двух экономических систем в одну систему зрелой плановорыночной промышленной экономики с вертикальной мобильностью и рациональным формированием элиты. В духовном плане происходит деидеологизация. Однако для внешней политики усиление сходства не означает сближения, поскольку на нее воздействует не только экономика, но также национальная гордость, соображения престижа, стремление отвлечь внимание от внутренних противоречий.

П. Уайлз настроен скептически: США не захотят упразднить деньги, национализировать собственность и т. д., а в СССР планирование станет рациональнее, но сохранит прежнюю центр ализованность; сближение будет происходить только из страха перед атомной бомбой (может быть, также перед Третьим миром?). Бжезинский и Хантингтон не верят в будущую конвергенцию двух политических режимов: политические, экономические, военные и прочие элиты Запада могут срастись в единый комплекс, а единая партийная элита Востока может, наоборот, разделиться на самостоятельные элиты — партийную, государственную, военную, экономическую и т. п.; тем не менее, господство старой партийной элиты в СССР и влияние ка

питалистических магнатов в США не исчезнут. Коммунистическая система сохранит больше планирования, огосударствления, бюрократии, прямого регламентирования социальной политики, расового равенства и социальной однородности, а капиталистическая — больше технического прогресса, более высокий уровень жизни для большинства населения, большую личную свободу.

Конфликт между Востоком и Западом как таковой при дальнейшем «взаимоуподоблении» может принять новые формы. Уже сегодня в нем выделяются две противоречащие друг другу системы. Старое противоречие между Востоком и Западом вначале приводило к ожесточенной борьбе, которая способствовала сосредоточению власти в руках немногих и закреплению status quo под предлогом защиты нации от внешней угрозы. Во времена мира, больше напоминающего состояние скрытой войны, народы охотно затягивают пояса и слепо слушаются вождей; в осажденной крепости любое требование оппозиции, даже любая критика воспринимаются как государственная измена. В результате укрепляются все авторитарные силы и автократические институты по обе стороны фронта.

С другой стороны, антагонизм Востока и Запада в будущем выразится в еще более ожесточенной конкурентной борьбе власть имущих за влияние как в Третьем мире, так и среди собственных народных масс. Т. Прагер напоминает, что существование социалистического лагеря вынудило капитализм к конкуренции и тем самым навязало олигархам определенное поведение: возникло социальное течение в капитализме, которое можно назвать «социально умеренным капитализмом» и «государством благосостояния». Оно, в свою очередь, повлияло на коммунизм — вызвало его на конкурентную борьбу. Такое соревнование систем породило, говоря упрощенно, «потребительскую демократию» и в определенной степени способствовало рационализации и либерализации процессов развития.

Сегодня, когда опасность ядерной войны отступила, этот стимулирующий эффект расценивается положительно, порой даже чересчур. К. Дёблер, например, надеется, что в результате соревнования систем в эпоху холодной войны они развили в себе «готовность сосуществовать и сотрудничать, споря друг с другом».

Но как раз такого сотрудничества пока недостает. Встает вопрос, не потребуется ли для дальнейшего сближения и конвергенции систем ослабление блоков. Вероятно, оно произойдет. На Западе сохранится гегемония США; во многом же рас

стояние между «технотронной» Америкой и все еще «индустриальной» Европой увеличится — таков тезис Бжезинского. Сторонники этого представления указывают на растущий разрыв между двумя сверхдержавами и остальным миром. В результате противостояние Севера и Юга станет более существенным, чем конфликт Запада и Востока.

Под угрозой атомной бомбы малые государства обретут большую самостоятельность. Франция и, возможно, Западная Германия станут более самостоятельными, сопротивление национальных государств замедлит объединение Европы. Еще драматичнее будут развиваться события на Востоке. Б. Майснер говорит о превращении «империи Сталина в союз гегемонов», а К.Г. Штрем — о «фазе затухающего влияния Советов». Вторжение в Чехословакию продемонстрировало одновременно и сохранение военной мощи СССР, и его вечнке политические трудности. Подобно тому как американцы не смогли «утихомирить» Вьетнам с помощью напалма, точно так же Советам не удастся продержаться на штыках, особенно с учетом продолжающегося конфликта между Москвой и Пекином, «Третьим Римом» марксизма-ленинизма. Антагонизм Москвы и Пекина — элементарный пример того, как национальные, империалистические интересы великих держав одерживают верх над интересами внешне единого мирового коммунистического движения. СССР чувствует себя частью западного индустриального мира; Китай, находящийся на предыдущей стадии развития, осознает себя как авангард слаборазвитых «цветных» обществ и культур. На это указывают как подчеркивание Кремлем значения традиционного рабочего движения в высокоразвитых промышленных странах Западной Европы, так и воспевание Мао «антиколониальной» национальной революции.

Трудно оценить, насколько быстро Китай разовьется в техническом, научном, экономическом отношениях. В 1961 г. говорили, что Китаю понадобится не менее 50 лет, чтобы достичь мирового уровня в области техники и производства; сегодня речь идет только о 20—30 годах, необходимых для построения современной экономики. Ясно одно: чем ближе Китай подойдет к современному индустриальному обществу, тем отчетливее будут проявляться его частные интересы как крупной державы. Уменьшение американского давления на Китай в момент смены там руководства может привести к внутренним конфликтам. Пересмотрит ли «второе поколение» китайского руководства прежнюю политику и установит ли новые отношения с СССР, с коммунистами Западной Европы и Третьего мира —

неизвестно. Или в отношениях между СССР и Китаем повторится та же история: сначала «холодная война» приведет к ужесточению режимов, а затем к мирному сосуществованию и конкуренции, которые будут способствовать последующей либерализации?

Если отвлечься от слишком сложной проблемы разделения власти между Китаем и Россией, которую вряд ли удастся разрешить, то останется вопрос о соотношении сил между коммунистическим и капиталистическим миром. Мы уже упомянули, что практически неизбежно демографическое изменение в пользу последнего. Но маловероятны другие крупные изменения. Реставрация капитализма в обществе, в течение десятилетий имевшего коммунистическую структуру, может присниться только совсем дремучим людям. Для коммунистического общества, прошедшего через социализм или коллективизм, пусть самый примитивный, капитализм представляет собой шаг назад, примерно как феодализм. Возможна в крайнем случае полная капитализация наполовину капиталистических стран, таких, как Испания, Португалия или Греция, а также некоторых развивающихся стран (к ним мы обратимся позже).

Точно так же невероятно утверждение коммунизма в оплотах неокапитализма. Оно не произошло за столько десятилетий нашего века, следовательно, у коммунизма существуют границы. Это особенно относится к советскому варианту. Народы, исторически или из-за соотношения сил на международной политической арене ставшие соперниками России, не смогут признать ее руководящую роль. Так произошло с Германией, которая после 1945 г. развивается в отчетливо антикоммунистическом направлении. Ненависть и страх США к коммунизму вызваны не только антагонизмом двух сверхдержав, но и отвращением к чуждой идеологии и культуре. Появление титоизма в Югославии также иллюстрирует неспособность большевизма подчинить себе другие коммунистические движения. Поэтому шансы коммунизма интегрировать в себя весь мир на подлинно свободной и федеративной основе постоянно снижаются. Еще невероятнее, чтобы Россия одна смогла военным путем подчинить себе мир, как попыталась сделать национал-социалистическая Германия. Ее единственный шанс на мировое господство заключается в создании и поддержании евразийского сообщества, состоящего из СССР, Китая и, возможно, Индии, которое хотя бы на первых порах признало бы большевистское руководство. По числу населения подобное средоточие силы уже сегодня превосходило бы остальные государства Земли. За пару по

колений оно смогло бы развиться в ведущий промышленный регион мира. Однако можно усомниться, что старейшие, преданные своим традициям и духовности цивилизации мира, избравшие поначалу коммунистическую ориентацию, в своем ренессансе долго останутся под покровительством тоталитарного и утилитаристского русского большевизма.

Даже победа коммунистов в Италии или Франции — единственных промышленно развитых странах Запада, где коммунистические партии пользуются влиянием, — не привела бы ни к коммунистической однопартийной диктатуре, ни к подчинению русской гегемонии. Вероятнее всего установление умеренной социалистической демократии, может быть, нового типа, если только, скажем, в Италии, этому не помешает американская гегемония. Коммунизм уже давно не является монополистическим блоком во главе с Москвой; возникшие сегодня коммунистические режимы могли бы выбирать между ориентацией на Москву или Пекин. Они могли бы также подумать над созданием самостоятельного общественного строя — изобрести совершенно новую версию коммунизма или решительно поддержать социалистические идеалы свободы и * гуманизма.

Не видят шансов для массового вторжения традиционного коммунизма в оплоты капитализма и самые радикальные сторонники «холодной войны», участники крестового похода против коммунизма. Этим реакционерам победа коммунизма кажется вполне вероятной при определенных условиях. Если будет осуществлена большая часть программ, разработанных западными левыми либералами, за исключением самых радикальных предложений отколовшихся групп, то мир может выглядеть следующим образом: благодаря успехам довольно односторонней разрядки, коммунистические партии западных стран будут пользоваться все большим уважением и оказывать влияние, например в Италии, на внешнюю политику. В восточной политике ФРГ важное место займет ГДР, Великобритания пойдет на значительное сокращение своей армии, Франция в своем стремлении играть роль третьей силы будет постоянно поддерживать Советы против американцев. США уйдут из Вьетнама, изобразив это как компромисс, и оставят страну вьетконговцам. В результате коммунисты придут к власти в Лаосе и Камбодже. Престиж США упадет до нуля. Все больше стран-членов ООН будут принципиально голосовать против США. Чтобы избежать еще большей изоляции, правительство США постарается привести свою политику в соответствие «общим тенденциям»: прекратит борьбу с национально-освободительными дви

жениями, начнет выделять огромные суммы в помощь развивающимся странам и радоваться каждому минимальному встречному шагу коммунистов, сделанному теми из тактических соображений, как великому успеху на пути к разрядке и миру во всем мире.

Как было уже сказано, подобная цепь событий, которая привела бы к мировой победе коммунизма, невероятна. Скорее нарисованная картина призвана показать, что помимо дезинтегрирующих сил мирового коммунизма имеются столь же сильные дезинтегрирующие силы некоммунистического мира и что недооценка мощи и намерений мирового коммунизма — самый ценный его союзник. На это можно только заметить, что тенденциозность картины очевидна: зловредные левые либералы как авангард коммунизма, реформы как средство дезинтеграции, отказ от подавления освободительных войн со стороны США, огромная помощь развивающимся странам, разрядка и афрон- ты в ООН — здесь отражены все опасения консервативных традиционалистических футурологов, и они показывают только, что предвидимое ими развитие скорее привело бы к демок- ратически-социалистическому, чем к коммунистически-тотали- тарному будущему.

Ничья между капитализмом и коммунизмом в северном полушарии свидетельствует как об укреплении силового политического равновесия, так и о несовершенстве обоих режимов. И в дальнейшем каждый из них будет страдать от стольких структурных дефектов, что не сможет окончательно взять верх над другим. В зеркале сегодняшней политики западный капитализм и восточный большевизм выглядят стабильными; непосредственно им не угрожают никакие катастрофы и революции. Для обороны и тот, и другой способны мобилизовать мощные резервы; едва ли один из режимов сможет раздавить другой. Правда, террористический сталинизм со своими патологическими метастазами раньше или позже смертельно ослабит систему изнутри. Но коммунизм так же нельзя приравнивать к этим аспектам, как капитализм — к патологическим состояниям раннего капитализма. Капитализм за свою историю преодолел чудовищные кризисы и при этом даже несколько реформировался и возродился в социальном отношении, и таким же образом коммунистический режим уже пережил невероятные потрясения и увеличил свою жизнеспособность за счет значительных социальных реформ. Тем не менее во всемирно-историческом разрезе уже сегодня капитализм и большевизм представляют собой остаточные переходные структуры, которые вряд ли проживут

долго. С этой точки зрения не только Россия выглядит строением, на которое невозможно положить крышу, поскольку оно постоянно перестраивается.

Иначе дела обстоят в Третьем мире. Как было сказано, часть существующих в нем общественных систем настолько устарела и потеряла эффективность, что для капитализма здесь вполне возможны завоевания, как, например, на Тайване или в Мексике. Имеет шанс распространиться и коммунизм, как это было с Китаем или Кубой. Тем не менее, несмотря на чудовищные пороки капиталистических государств и местных эли'г, даже в Третьем мире коммунисты в последние десятилетия пользуются слабым успехом. Это можно объяснить, в частности, тем, что сегодняшний коммунистический «плюрализм» совсем не похож на идеал гармонично-рационального сосуществования и сотрудничества; напротив, конкуренция в коммунистическом лагере вызывает отвращение бессмысленным, злобным противостоянием.

Тем не менее нынешние режимы Третьего мира легко могут потерпеть поражение от революционных движений. Р. Левен- таль считает, что у них есть лишь выбор между стагнацией и революцией. Ни религия, ни национализм не способны оградить их от коммунизма. Не добившись успехов в экономике, они могут отчаяться в поисках выхода и возвратиться к «антизападничеству» по примеру Китая. Сам Китай, по Левенталю, заинтересован в разжигании конфликтов между развивающимися странами и Западом. СССР, напротив, проводит «стратегию отрицания», то есть заинтересован только в положительном нейтралитете и готов поддерживать все режимы, проводящие такую политику, что на практике означает признание им «третьего пути» для Третьего мира. Аналогично рассуждает Дж.Х. Каутски, считающий, что в слаборазвитых странах местные коммунисты на поверку оказываются националистами. Р.Ф. Берендт подчеркивает, что коммунизм стал проводником национализма в Латинской Америке и других развивающихся регионах; С. Сури предполагает, что в Юго-Восточной Азии коммунизм, вероятно, будет поглощен национализмом.

Действительно, революции в аграрных странах с крайне слабым пролетариатом и слаборазвитой промышленностью отклоняются от классического варианта. Революционные массы состоят преимущественно из крестьян, поэтому и вожди другие, чем у классического рабочего движения. В Китае, например, считают, что главную силу национально-демократических революций составляют деклассированные, голодающие крестьяне; кроме

того, только сельская местность оставляет революционерам пространство для маневра. Северную Америку и Западную Европу можно назвать «городами мира», в то время как Азия^ Африка и Латинская Америка — это «деревни мира»; поэтому мировая революция в настоящее время заключается в осаде городов селами.

Такая концепция, сильно напоминающая варварское нашествие на мировую империю Рима, гораздо ближе к концепции «внешнего пролетариата» Тойнби, чем к марксистской теории эмансипации промышленного пролетариата в промышленно развитых странах. Поэтому если в Третьем мире утвердится коммунистическое движение, оно не обязательно окажется марксистско-ленинским. Революционные массы и их вожди будут стремиться не к всемирной пролетарской республике или бесклассовому обществу, а к эмансипации собственных национальных или региональных интересов и традиций. Самый революционный режим все же вынужден учитывать экономические, географические данности и традицию, что видно на примере России, Китая и Кубы; этим объясняется авторитарный и даже тоталитарный характер многих так называемых социалистических режимов Третьего мира.

Проблемы этого общества в любом случае сможет решить только самостоятельное движение, независимое от крупных центров влияния — Москвы и Пекина, как бы оно ни называлось. Титоистские или троцкистские течения имеют больше шансов, чем бюрократизированная марионеточная «марксистско-ленинская» организация. Даже гуманистически-христианский, синдикалистски-революционный или анархический социализм африканского, латиноамериканского, индийского или индонезийского толка может оказаться более перспективным, чем отягощенный викторианскими пережитками «марксистский» коммунизм Советского Союза.

Однако национализм в Третьем мире не исчезнет. Галтунг считает, что население слаборазвитых стран, особенно крупных, переживает рост национализации, что ведет к милитаризации, опасности военных путчей, гражданских войн, а также войн между развивающимися странами.

Развитие в каждом регионе пойдет по особому пути. Хотя Танзания, по видимости, ориентируется на Восток, маловероятно вовлечение Африки в орбиту влияния Москвы или Пекина: в Африке экономическое неравенство и классовые различия не столь значительны, как в Латинской Америке: по соседству отсутствует крупная держава, способная вызвать зависть и по

служить объектом обвинений в эксплуататорском поведении. Осторожная сдержанность африканцев по отношению к чужакам, рожденная опытом, их политическая летаргия будут тормозить продвижение коммунизма. «Микронационализм», которому способствует существование племенных структур, не позволит утвердиться в сознании масс ни патриотизму, ни активному панафриканизму. События в Конго показали, что можно разжечь конфронтацию между племенами, но не использовать ее в чуждых для них целях. Профсоюзы образуют привилегированный класс, состоящий из немногочисленных квалифицированных рабочих, которым, в отличие от остального населения, обеспечены рабочие места и которые стоят гораздо выше его по финансовому положению. Это не пролетариат, ему не надо «сбрасывать цепи». Коммунизм верно разглядел растущую пролетаризацию Африки, обусловленную безработицей и горьким разочарованием нищего населения, потянувшегося в крупные города, молодая промышленность которых не способна обеспечить его рабочими местами. Но даже если азиаты и африканцы рассматривают коммунистическое господство людей одной с ними расы как меньшее зло по сравнению с’ режимом, который контролируют и используют в своих интересах белые, все же большинство африканских элит желают не принять социалистическое учение, а адаптировать его к местным условиям, отказавшись от его идеологической надстройки, чуждой индивидуалистической, иррациональной и религиозной натуре африканца. Адаптированный «афрокоммунизм» — модель будущего для ведущих африканских политиков; он внесет еще большую дезинтеграцию в коммунистическое учение, создав собственную идеологию.

Не удивительно поэтому, что Р. Гардинес заявляет: «Политические институты многих, если не большинства африканских государств будут отличаться как от западноевропейских, так и от институтов Восточного блока».

Что касается Азии, то здесь шансы коммунизма на успех в обозримом будущем малы, с учетом военной мощи США. Возможно, изобретательный Восток сумеет, несмотря на проблемы перенаселения, голода и нищеты, обеспечить обездоленным доступ к благам современной техники. Отсталая Азия может непосредственно подключиться к самой современной линии развития. Такой оптимистический прогноз основан на предположении об индустриализации Китая, Индии и Малайзии, об удачном построении социалистической экономики в Индонезии и о демократизации Японии, которая подготовила бы Индонезию к

Таблица, составленная И. Хайдерманном, показывает различие между представлениями африканских и европейских социалистов.

созданию плановой экономики. Но японский капитализм пока не проявляет склонности к демократизации. Демократически- социалистическое строительство на Цейлоне, в Бирме и Индонезии, а особенно в Индии, сталкивается с величайшими труд

ностями. Соперничество между феодально-социалистической Индией и бюрократически-коммунистическим Китаем оставляет на длительную перспективу возможность революционно-радикального развития. Вопрос только, что даст народам Азии возможность положительно развиваться — коммунистическая альтернатива типа СССР и Китая или государство со свободной системой типа Индии. Утверждение свободной системы будет зависеть в том числе и от помощи развивающимся странам со стороны развитых. Но и в Индии сторонников коммунизма довольно много, причем тамошний коммунизм успел приспособиться к не лучшим традициям индийской истории и культуры.

Латинская Америка, по сравнению с Азией, представляет простой случай, хотя мнения экспертов и здесь расходятся. Высказываются сомнения в возможности быстрых и радикальных изменений: революционеров недостаточно, чтобы совершить революцию, олигархи располагают достаточными средствами для поддержания своего господства. Кроме того, после Кубы ни одна страна этого региона не стала социалистической. Однако в последнее время московский, пекинский и кубинский коммунизм завоевал больше симпатий, чем потерял в результате политических ошибок и дипломатических поражений.

Старому порядку угрожают не столько коммунизм, сколько технический прогресс, новые идеи и т. п. Изменение структуры, вызванное ими, даже если оно произойдет эволюционным путем, вполне можно назвать революцией. Вопрос только, сумеет ли она обойтись без террора и давления коммунистической или какой-нибудь иной диктатуры. Если нет, это будет означать приход к власти коммунистов. Любая задержка реформ и любая ошибка в их осуществлении создадут революционную ситуацию, которой ждут коммунисты.

При этом речь идет об автохтонном латиноамериканском коммунизме. Влияние Москвы заметно только в городах и среди интеллигенции; влияние китайского направления, ориентированного на крестьян, тоже преобладало лишь некоторое время. Поэтому возможны самые разные сценарии. Например, некоторые исследователи предполагают, что после переходного периода здесь возникнет традиционная демократия, а в последующие годы латиноамериканские государства постараются занять равноправное положение среди других стран, освободившись от пережитков феодализма. Одновременно эти государства, как социалистические, так и несоциалистические, будут добиваться принятия в сообщество неприсоединившихся государств. Даже в случае успеха революции в большинстве лати

ноамериканских стран не произойдет полного обращения к коммунизму, как на Кубе. В Латинской Америке существуют достаточно влиятельные круги, которые приложат все усилия, чтобы кубинские события не повторились. Символом третьего пути Латинской Америки можно считать события в Перу, где военная хунта не только национализировала иностранный капитал, но и объявила земельную реформу.

Однако такое развитие событий предполагает совместное выступление прогрессивных сил этого региона и Запада против высших слоев общества. X. Маттхефер считает, что социал-демократические партии Европы и здравомыслящие люди в США должны организовать и поддерживать демократические социалистические партии и сильные профсоюзы, способные провести программу радикальных структурных изменений и реформ (аграрную, налоговую, административную, образования, правовую, социальную и т. д.). Кроме того, латиноамериканским движениям, как только им удастся создать правительство, необходимо оказывать помощь в форме эффективных программ развития. При этом социал-демократы должны поддерживать не только своих единомышленников. Например, им следовало бы помочь христианско-демократическому правительству Чили, если бы оно энергичнее проводило свою программу реформ. Возможно, в будущем христианско-демократические партии Латинской Америки полевеют, особенно под все усиливающимся влиянием радикальной части католического духовенства, и тем самым превратятся в потенциальных союзников решительных реформаторов.

Маттхефер заключает, что успех вооруженных восстаний заставит даже консервативные политические силы Запада осознать необходимость поддержки крупных демократических реформаторских движений. Но оправдан ли его оптимизм? Если политика Западной Европы и Америки и дальше будет в значительной степени определяться консервативно-капиталистическими силами, то скорее можно предположить, что Запад враждебно отнесется не только к коммунистическому, но даже соци- ал-националистическому движению на Ближнем Востоке, в Азии, Латинской Америке, может быть, даже в Африке, и тем самым заставит его — раньше или позже — присоединиться к коммунистическому блоку. Классический пример — Куба Фиделя, после того как было оставлено без внимания предупреждение в виде Вьетнама Хо Ши Мина. Тут США могут опять попробовать решить проблему интервенцией, причем локальная война, конечно, всегда способна перерасти в глобальную.

Если промышленно развитые страны хотят избежать такого катастрофического развития, они должны поддерживать необходимые социальные изменения, готовые к реформам правительства и группировки, следя, чтобы оказываемая помощь способствовала устранению социального неравенства. Для этого богатые страны должны существенно уменьшить прочие расходы, в первую очередь военные. Деньги, интеллектуальный и технический потенциал, которые расходуются на запугивание, необходимо использовать для помощи развивающимся странам, ведь угроза миру исходит не столько от военной мощй Востока, сколько от вооруженных восстаний, преимущественно в Латинской Америке. Об этом говорит печальный пример США, которые израсходовали в три раза больше средств на каждый год войны во Вьетнаме, чем в 1961 г. предусматривалось выделить — в течение 10 лет — на помощь развивающимся странам Латинской Америки в рамках «Альянса ради прогресса».

История дает нам достаточно предостережений, но видят ли их ведущие политики Востока и Запада? Есть ли силы, способные остановить шествие человечества к пропасти? В 60-е гг. война во Вьетнаме, реакционная косность Центральной Европы, вторжение в ЧССР, усиление гонки вооружений между Востоком и Западом, Россией и Китаем, форсирование полетов на Луну и в космос склоняли к пессимизму в этом вопросе.

Однако существуют и положительные прогнозы серьезных футурологов. Например американец Уоскоу считает, что часть истеблишмента как раз из-за гипертрофии вооружений пожелает заменить войну стратегией невоенных средств. Этим объясняется изобретение «невооруженных сил» вроде спутников или создание американских миротворческих сил. Благодаря им к веку мы можем получить разоружение без мирового правительства, решение конфликтов без насилия. Армии, военные флоты и т. п. сохранятся, но их функции изменятся. Военная авиация переориентируется на мирные цели, армия превратится — в Армию спасения природы и т. д. Их будут лоббировать определенные социальные группы. Все эти силы сыграют большую роль в борьбе за Третий мир. Но и сами страны третьего мира приобретут большой вес, выбирая, от кого принять помощь. Одним словом, пользуясь соперничеством крупных держав, они будут строить из различных конкурирующих идеологий, социальных моделей и институтов то, что им нравится. К ним потечет такой капитал, что им не придется выбирать, как сейчас, между стагнацией и выжиманием инвестиций из рабочего времени крестьян.

При условии, что три силы — часть высшего класса, желающая заменить войну мирной политикой, часть среднего класса, желающая превратиться в свободных людей, и часть низшего класса, пытающаяся разработать технологию социального бунта — объединятся, мир в XXI веке будет отличаться от сегодняшнего в положительную сторону. В этом мире осуществилось бы разоружение; Третий мир самостоятельно разработал бы технологию перехода; транснационализм среднего класса оказывал бы воздействие на мировую общественность. Согласно Уоскоу, это еще не мир, в котором исчезнет национальное государство, власть принадлежит бедным или заменена любовью, но этот мир уже гораздо целостнее, чем он был в 1970 г.

Аналогичные выводы делает и Галтунг. Он выделяет три ассоциативные условия мира: симбиотическое и симметричное сотрудничество между группами, высокая энтропия между действующими лицами и системой взаимодействия, более интенсивная работа международных организаций — межправительственных и неправительственных. Новое объединение государств и будет управляться этими организациями. Конфликт Востока и Запада отойдет в прошлое. В довершение всего произойдет интеграция вооруженных сил, которая начнется с заключения пактов о ненападении, например между НАТО и Варшавским Договором, с обмена группами наблюдателей, а кончится созданием объединенного высшего командования. Такая интеграция означает не столько разоружение, сколько контроль над вооружениями и создание региональных вооруженных сил. Организационно оформится конфликт Севера и Юга, представляющий собой классовый конфликт на международном уровне; посредником при его разрешении выступит ООН. Переговоры будут вестись по двум основным линиям: 1. Экономическая политика: развивающиеся страны потребуют более высокую цену за свое сырье. 2. Социальная политика, для которой типичны: 1) прогрессивные прямые и косвенные налоги в целях сокращения пропасти между богатыми и бедными, 2) реализация идеи, согласно которой государство обязано распределять материальные блага и услуги — анонимные (без указания предоставляющего их, адресованные каждому) и универсалистские (соответствующие объективным потребностям, не зависящие от отношений между дающим и получающим). На международном уровне это будет означать, что прогрессивное налогообложение распространится на государства, надгосударственные институты, отдельных лиц, а также что будет создан общий орган по распределению собранных средств анонимным и универсалистским образом.

Двусторонние отношения будут упразднены. По мнению Гал- тунга, возникнет организация развивающихся стран на базе общей идеологии. Развитые страны поймут, что мировой войны можно избежать, только если строить внешнюю политику на указанных выше принципах. «Большая война» между богатыми и бедными странами маловероятна, богатые страны сделают все возможное, чтобы ее предотвратить, поскольку у них появятся к тому времени и достаточные средства (они хорошо организованы, в отличие от бедных стран), и понимание ситуации. Галтунг заключает, что, приняв вышеупомянутые меры, можно выиграть время для развития науки о мире и повлиять на определенные тренды так, чтобы вероятность неблагоприятных прогнозов снизилась. Есть основания с оптимизмом смотреть на развитие отношений между Востоком и Западом; возможно, указанные факторы мирной политики удастся распространить и на отношения между Севером и Югом. Тогда в течение первой половины следующего столетия возникнет международная система, внутри которой войны и эксплуатация станут крайне маловероятными.

Западной Европе немецкий юрист-международник Э. Мен- цель предсказывает регионализацию обороны, создание центрально-европейской системы безопасности, общеевропейскую интеграцию. История Германии будет полна кризисов. После вынужденной паузы европейская интеграция добьется новых успехов. Сопротивление Франции объединению Европы будет носить временный характер, в то время как берлинский вопрос может привести к вспышке крупномасштабного военного конфликта, однако новый немецкий режим завоюет признание международной общественности. К 90-м гг. по результатам референдума Германия воссоединится.

* * *

Но что может сделать футуролог кроме того, что он так или иначе обязан сделать как политик, гражданин, человек? Существует множество проектов и предложений, в центре которых неизменно находятся развитие, интернационализация и демократизация футурологии, а также «улучшение» будущего как части футурологии. Уоскоу подчеркивает значение участия широкой публики в создании моделей будущего путем симуляции, игр, ролевой игры и т. п., когда устанавливается связь между сегодняшней практикой и ее значением в завтрашней культуре досуга. Среди особо важных проектов он упоминает учреждение транснациональной Академии хранителей мира и

центров «игры в будущее». Академия за двухлетний период обучения должна будет подготовить профессиональных миротворцев, способных разрешать проблемы насилия, угрожающего миру, а также проблемы, ведущие к насилию. В ней будут учиться представители всех политических течений мира. Центры «игры в будущее» позволят приобрести опыт жизни в самых разных вариантах будущего. В таком центре можно будет, например, выяснить, как отреагируют американское и русское правительства, чиновники ООН, китайские революционеры на революцию в Южной Африке.

Юнгк, Уоскоу и другие исследователи постоянно напоминают нам, что будущее необходимо созидать, что оно в равной мере принадлежит всем людям. К тезису Оруэлла, согласно которому владеющий прошлым владеет будущим, а владеющий настоящим владеет прошлым, мы можем приблизиться, если продемонстрируем, что оптимизирующий будущее оптимизирует и настоящее. Мы должны не только требовать созидания лучшего будущего, но уже сегодня создавать «институты будущего». Такой эксперимент позволит нам понять, будут ли наши инновации проигнорированы, или они достаточно практичны, чтобы вызвать социальные перемены. Это решает старую дилемму средства и цели и обусловливает «творческий беспорядок» — в том смысле, что новые институты будут соответствовать не вчерашним, а будущим порядкам и законам. Здесь творческая футурология Уоскоу не случайно соприкасается со взглядами приверженцев ненасильственного действия, ориентированного на будущее, а также разнообразных коммунитарных движений.

Еще полвека назад К. Корш указал, что переход от устаревшего капитализма к перспективному социализму возможен не только через законодательно закрепленную социализацию отдельных отраслей промышленности, не только через экономи- чески-политическое действие рабочего класса, направленное на признание права рабочих объединений участвовать в управлении отдельными предприятиями, но также путем неустанного воспитания подрастающего поколения и поощрения спонтанно возникающих в ходе свободной конкуренции кооперативных объединений.

Под лозунгом «демократизация как динамичная общественная политика» Р.Ф. Берендт говорит о значении товариществ, организованных с различной степенью коллективности: по мере стирания национальных границ однотипные организации в разных странах смогут установить тесные связи друг с другом, что

особенно пойдет на пользу развивающимся странам. Например однотипно организованные товарищества в Югославии, Израиле и Пакистане могли бы перенимать друг у друга опыт, ком- мунитарные группы Германии или Новой Зеландии — поддерживать аналогичные группы в Африке; при этом на добровольной основе возникли бы и вертикальные (производство, обработка, сбыт), и горизонтальные (транснациональные) объединения товариществ и коммунитарных организаций, подобные существующим сейчас частнокапиталистическим международным концернам. Их деятельность не ограничивалась бы экономикой, они могли бы экспериментировать с новыми формами общежития, образа жизни, воспитания. Это дало бы многим нашим современникам шанс на самореализацию, вопреки уравнивающим и манипулирующим воздействиям, а также обеспечило бы активное участие индивида в общественно-политической жизни одновременно на нескольких уровнях, в чем нуждается не только человек, но и общество. Кроме того, такие транснациональные связи и объединения создали бы противовес все еще сильной тенденции к отождествлению целых наций и союзнических блоков с определенными идеологией и ‘укладом, экономическим и социальным.

Итак, варианты будущего развития — самые разные. Но одно будет проявляться все отчетливее: человек действительно выбирает между господством роботов и гуманистически-социалисти- ческим универсализмом. Как сказал Э. Фромм: «Большинство фактов, по-видимому, указывают на то, что человек выберет господство роботов, что означает на длительную перспективу патологию и разрушение. Но все эти факты недостаточно вески, чтобы уничтожить веру в возможности разума, в добрую волю и душевное здоровье человека. Пока мы способны думать об альтернативах, мы не пропали окончательно. Пока мы можем вместе совещаться и планировать, у нас есть надежда. Но поистине тени станут длиннее, а голоса безумия громче. Реализация гуманизма в индустриальном обществе лежит в пределах наших возможностей; но нам угрожают разрушение цивилизации и господство роботов. Западный мир в тупике. Он достиг многих из своих экономических целей и потерял способность видеть цель жизни. Без такой цели, без видения, выходящего за рамки существующей реальности, западное общество, как все прочие в прошлом, неизбежно потеряет жизненность и внутреннюю силу. Сегодня вещи оседлали человека. Наше будущее зависит от того, удастся ли человеку — цельному, творческому человеку — оказаться в седле».