Один из истоков прагматического поворота в социальных науках — попытки осмысления и исследования в 1930—40-х годах практического или локального знания, навыков, знания «как» — того, что составляет необходимое условие любой деятельности, оставаясь при этом не проговариваемыми и не отчуждаемыми от своего носителя. Большинство повседневных действий, совершаемых человеком, рутинны. Будучи однажды освоены, они повторяются и уже не требуют особого внимания. Когда все идет «нормально», любой человек выступает прежде всего не как мыслитель, не как человек думающий и сознающий процесс собственного мышления, а как человек делающий. При этом он использует различные инструменты и подручные средства для достижения своих целей. В подручном мире вещи, знаки, фразы повседневного языка выступают как инструменты, а человек — как умелый пользователь, обладающий соответствующим знанием или навыками, без которых ни один вид практической деятельности не был бы возможен. Майкл Полани и Гилберт Райл обосновали различие между практическим, неявным знанием или знанием «как» и содержательным, пропозициональным знанием, знанием «что». ЗНАНИЕ «КАК» Процесс мышления нередко представляют как некий внутренний процесс, предполагающий проговаривание или осознанное выполнение каких-либо правил или алгоритмов. Райл называет это «интеллектуалистской легендой», которая удваивает действие, поскольку она предполагает, что по-настоящему умное и рациональное действие всегда, кроме самого действия, включает еще и процесс осознания его принципов. То есть поступок якобы сопровождается рассуждением. Абсурдность допущения «интеллектуалистской легенды», как ее называет Райл, состоит в том, что любое действие наследует все свои права на статус разумного от предварительной внутренней операции планирования того, что предстоит делать. Именно рассуждение или другие рассудочные операции часто отождествляются с умом или интеллектом. Мы убеждены, что безмолвие, в котором большинство из нас приучилось думать, является определяющей принадлежностью мысли. И мысль совершается в некотором приватном внутреннем пространстве (социогенезис этих представлений подробно исследовал Норберт Элиас — см. главу 6 настоящего издания). Между тем, рассуждение вслух или «про себя» не является обязательным атрибутом мышления, утверждает Райл. Оно проявляется, демонстрируется в умелом и наглядном действии и не требует проговариваний или пояснений. «Боксер, хирург, поэт и продавец применяют специфические критерии для выполнения своих особых задач, поскольку стремятся достичь надлежащих результатов. Их считают умными, умелыми, воодушевленными и проницательными не за то, как они обдумывают (если они вообще этим занимаются) предписания для выполнения своих особых действий, а за сам способ осуществления этих действий как таковых». «...Мастерство хирурга заключается не в его языке, высказывающем медицинские истины, но в его руках, совершающих точные движения скальпелем».83 Знание «что» описывает какое-либо действие или применение, его можно выразить словами. Это может быть информация о том, что дела обстоят так-то и так-то, или описание какого-либо действия. Кулинарный рецепт, правила дорожного движения, инструкция по пользованию электродрелью, учебное пособие по игре в гольф или даже какая-либо статья гражданского кодекса относятся к знанию «что», несмотря на то, что описывают некоторый процесс. Но если вы вызубрили наизусть эти рецепты, правила, инструкции, пособия и законы, значит ли это, что вы можете готовить еду, водить машину, сверлить дырки, играть в гольф, выносить судебные решения? Очевидно, в лучшем случае вы сможете просто продекламировать правила, рецепты или законы. Их применение тем самым еще не гарантировано. Успешная деятельность или исполнение требуют знания другого рода, знания «как», которое имеет самостоятельный статус, передается и усваивается совершенно другим способом, нежели знание «что». Другое название для практического знания — непропозициональное знание, то есть то, которое не выражается пропозициями (предложениями). Например, умение вязать морские узлы довольно трудно передать при помощи словесного описания, а ин струкции по завязыванию узлов существуют в виде рисунков, показывающих, как это делается, а не описывающих его с помощью пропозиций. В большом множестве институционализированных сфер человеческой деятельности мастерство основано на непропозициональном знании, а теория или учебник сами по себе, без упражнений и личностной передачи навыков, ничему научить не могут. Таковы боевые искусства, балет, живопись, медицина, спорт, огромное число профессий, связанных с ручной работой. Иногда в таких случаях говорят о передаче неких «секретов», но их секретность происходит не из того, что их скрывают — они на виду, — а из особого способа передачи. ПРАКТИЧЕСКОЕ То, что физические действия, вроде ЗНАНИЕ В НАУКЕ завязывания узлов или езды на велосипеде, зависят от практического знания, в общем, понятно. Но его важность для более сложных видов деятельности, таких как наука, даже теоретическая, менее очевидна. Эту проблему рассматривает наиболее известная книга М. Полани «Личностное знание», которая посвящена, в основном, философии науки и процессу производства научного знания. При этом она содержит также общий анализ навыков, традиции и практического знания: автор полагал, что именно они лежат в основе науки, несмотря на теоретическую форму и претензию на безличность ее истин. Полани приводит три основные характеристики неявного практического знания (tacit knowledge). Первая характеристика составляет парадокс: человек часто не знает и не может объяснить то, как именно он что-то делает, даже если он в совершенстве владеет этой деятельностью. Иными словами, практическое знание не требует эксплицитной формулировки для своего применения; иногда такой формулировки просто нет. Ребенок говорит, не зная правил производства высказываний, то есть грамматики. Пловец, как правило, не имеет представления, почему он держится на воде. В действительности, основным условием плавания и, собственно, то, чему каждый учится, прежде всего является умение набирать при вдохе воздуха больше, чем обычно, и не до конца выдыхать воздух из легких. Велосипедисты и даже конструкторы велосипедов часто не знают, благодаря чему удается поддерживать равновесие при езде на велосипеде — а именно благодаря едва уловимым компенсирующим отклонениям руля в ту же сторону, в которую накло няется велосипед под действием силы гравитации. Самый выдающийся футболист едва ли сможет объяснить кому-либо, как именно он забивает голы («просто бью ногой по мячу и стараюсь попасть в ворота»), — проще показать. Поскольку практическое знание заключено в конкретных навыках, преимущественно навыках телесных, и проявляется не в формулах, правилах и описаниях, а в успешном искусном действии, то и приобретение такого знания, то есть научение, — особый процесс. Поэтому вторая особенность неявного практического знания состоит в личностном способе его передачи — от учителя к ученику. Присутствие живого примера и образцов решения той или иной задачи, а также постоянной тренировки, проб и ошибок и отличает передачу практического знания от книжного, теоретического способа обучения. «Будь то дегустатор вина или врач-диагност, — пишет Пола- ни, — они обязательно должны пройти длинный курс практического обучения под руководством опытного учителя. Пока врач не научится распознавать определенные симптомы — например, определять вторичные шумы в легочной артерии — не будет никакой пользы от чтения литературы, в которой описываются различные синдромы, включающие данный симптом».84 Передача знания от учителя к ученику в контексте совместной практической деятельности, будь то гончарное искусство, постановка научных экспериментов или приготовление пищи, является необходимым условием понимания и применения формул и рецептов, записанных в многочисленных технических или кулинарных пособиях. Собственно, основным способом передачи практического знания является демонстрация целостных образцов решения какой-либо задачи, то есть показ, а не рассказ. Образцы решения какой-либо задачи, содержащие основной набор допущений и приемов некоторой области науки, составляют то, что Томас Кун называл «парадигмой».85 На самом деле, что именно усваивает ученик в процессе практического обучения, до конца не ясно. Его задача — не думать, а делать, подчиняясь авторитетуучителя. Полученное знание, даже в самой сложной области науки или искусства, — сродни телесным навыкам, вырабатываемым при обучении плаванию или езде на велосипеде, с той лишь разницей, что включают зрительное или вкусовое восприятие и навык соотнесения его со стандартом, принятым в данном искусстве или профессии. Третья особенность неявного практического знания, отчасти объясняющая парадокс (делаем, но не знаем или не можем объяснить, как именно), заключается в его периферийном, фоновом характере. Согласно открытиям гештальтпсихологии, процесс восприятия человека устроен так, что воспринимается либо целое, либо части. Если что-то воспринимается как «фигура» или «фокус» внимания, то окружающее воспринимается как фон или периферия. То, что выступает как фон или задний план (background), хотя само явно и не воспринимается, определяет, тем не менее, то, что выдвигается на передний план и становится объектом осмысленного восприятия. Полани переформулирует положения гештальтпсихологии применительно к процессу обучения пользования каким-либо инструментом или практической деятельности. Пока мы не овладели навыком использования какого-либо инструмента (молотка, пианино, амперметра, слов), он находится в фокусе внимания и его применение затруднено. По мере обучения — ив этом суть обучения — инструмент и его непосредственная работа передвигается на периферию внимания, в область фона. Восприятие приобретает целостный характер, не фокусируясь на отдельных деталях, а устремляясь лишь к общей цели деятельности. Передний план и периферия сознания являются взаимоисключающими. Если, забивая гвоздь, фокусироваться не на шляпке гвоздя, а на молотке и том, как вы его держите (характерно для тех, кто редко его держит в руках), то попадание по пальцу неминуемо. Если пианист во время игры переключит свое внимание с исполняемого произведения на движение своих пальцев по клавишам, то есть с цели и целого на инструменты, то он неминуемо собьется. Считывая показания прибора, электрик в буквальном смысле не видит сам прибор, а видит за положением стрелки силу тока. Когда мы говорим на родном языке, мы говорим как бы «сквозь» слова и никогда не думаем о правилах грамматики. Если же мы учим иностранный язык и говорим на нем плохо, то есть плохо владеем инструментами под названием «слова» или «предложения», то мы все время фокусируем внимание на словах, подбирая и вспоминая их, на правилах их согласования, и, в результате, самовыражение или общение дается с трудом. Чем лучше мы овладеваем языком, тем «прозрачнее» он становится, переходя из фокуса натужного внимания на периферию, давая возможность, наконец, ре шить какую-либо практическую задачу. Таким образом, общий механизм научения состоит в том, что овладение каким-либо навыком или инструментом означает его перемещение на периферию сознания или переключение внимания с частей и мелочей, из которых состоит деятельность, на целое — ее цель и смысл. Райл добавляет к этому важное отличие знания «как» от знания «что». Знать некий факт или истину можно только целиком, а знать «как», то есть уметь, можно частично, в меньшей или в большей степени, в зависимости от уровня мастерства. Соответственно, «обучение как или совершенствование умения не похожи на обучение что или получение информации. Истины могут быть переданы, способы действия — только привиты; в то время как освоение этих способов суть постепенный процесс, передача информации может быть сравнительно внезапной».86 Можно, например, быстро усвоить информацию о том, что одна из двух рукояток сбоку от сидения пилота в самолете с поршневым двигателем регулирует наддув (газ двигателя), а другая — шаг винта (обороты). Но осваивать их согласованное применение в разных режимах полета — довольно долгий процесс. Для Полани приобретение практического знания тождественно превращению инструмента в часть тела или в его продолжение — идет ли речь о трости слепого, молотке, словах или убеждениях. «Периферическое сознание инструментов мы можем рассматривать по аналогии с осознанием частей тела. [...] Мы включаем инструмент в сферу нашего бытия; он служит нашим продолжением. Мы сливаемся с инструментом экзистенциально, существуем в нем».87 Логическим продолжением этих рассуждений является утверждение того, что и знаки, научные понятия, с помощью которых ученые устанавливают положение дел, представляющееся объективным, функционируют так же, как инструменты, укореняясь в теле и, соответственно, в восприятии, но, будучи освоенными и перемещенными на периферию сознания, заставляют нас отдаться видению реальности, устраняя какое-либо сомнение в ее объективности. То есть формула или научная концепция для ученого — это то же самое, что трость для слепого. Идеи «позднего» Витгенштейна относительно природы языка укоренены в прагматической картине социальной реальности, где смысл слов определяется практическим контекстом использования. Эта идея выражена в его знаменитом образе ящика с инструментами. «Представь себе инструменты, лежащие в специальном ящике. Здесь есть молоток, клещи, пила, отвертка, масштабная линейка, банка с клеем, гвозди и винты. — Насколько различны функции этих предметов, настолько различны и функции слов».88 Значит, вместо того, чтобы размышлять о некотором абстрактно-логическом соотношении слов и вещей, как это делали бы позитивисты, нужно обратиться к реальному использованию слов в практике повседневной жизни. Рассматривать предложение как инструмент, дает указание Витгенштейн, а его смысл как применение. Смысл слова определяется использованием, а использование — конкретной языковой игрой: «Термин “языковая игра” призван подчеркнуть, что говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни».89 Отдавать приказы или выполнять их, информировать о событии, выдвигать и проверять гипотезу, распевать хороводные песни, решать арифметические задачи, просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить — это все примеры языковых игр или практик. Следует заметить, что решение научных задач или научное описание в этой картине будут лишь одной из возможных языковых игр и, следовательно, модель языка как репрезентации будет лишь одним из применений языка, а не его всеобщей сущностью, как это подразумевал логический позитивизм. Витгенштейна, Райла, Полани и Куна можно назвать сторонниками сильного тезиса относительно природы практического знания. Этот тезис заключается в том, что оно лежит в основе всякого знания, а не является просто сжатым выражением некоторого набора пропозиций или операций, подобно тому, как счет в столбик постепенно превращается в умножение в уме. Сильный тезис означает, что иного знания, кроме практического, просто нет, что есть некоторый «скальный грунт» или принципиально не проговариваемые основания, на которых надстраиваются все остальные виды знания. Теоретизирование, согласно Райлу, есть не самостоятельный тип знания, а тоже вид практического навыка, которым можно владеть хорошо или плохо. То есть если мы что-то знаем, то это значит, что мы что-то умеем, и наоборот, если не умеем, то можно ли говорить о каком- либо знании? ТРАДИЦИЯ Практические основания любого знания, содержащие некоторые устойчивые стандарты какого-либо вида деятельности, передающиеся от учителя ученику и сохраняющиеся во времени, называются традицией. Со времен Макса Вебера и теории модернизации понятие традиции стало ассоциироваться с традиционным обществом, которое патриархально, статично и жестко ие- рархично. Современное общество производит новое знание, издает все больше и больше книг, изменения становятся его нормой. В сознании современного рационального человека традиция противостоит изменениям. Теория практик содержит иное понимание традиции, располагающееся в другой плоскости от того, которое заложил Вебер, соединивший это понятие с концепцией патримониального авторитета и противопоставивший его рациональным основаниям социального действия. Следует отличать традицию как способ передачи практического знания, на фоне которого существуют стандарты мастерства в какой-либо области созидательной человеческой деятельности, от «традиционализма» как ориентации на слепое следование образцам, заложенным предыдущими поколениями. Слово «традиция» обозначает передачу навыков, представлений, обычаев и т. д. во времени, прежде всего в устной или личностной форме. Эрик Хобсбаум говорит об изобретенных традициях, определяя их как набор практик, управляемых явно или неявно принятыми правилами и ритуалом, имеющим символическую значимость, цель которых — воспитание ценностей и норм поведения путем повторения, что автоматически предполагает преемственность по отношению к прошлому. Традиция, равно как школа или парадигма, обеспечивает возможность идентифицировать принадлежность какого-либо произведения (то есть какой-либо практики) к заявленному жанру, определить является ли данное нечто чем-либо (поэзией, музыкой, научным исследованием и т. п.) или не является ничем — как в смысле следования правилам и стандартам мастерства, так и в смысле инновации, то есть частичного и сознательного их нарушения, если оно имеет место. Экономисты акцентировали бы в феномене традиции стандартные и проверен ные опытом схемы и решения, которые «удешевляют», то есть делают проще и быстрее процесс осмысления или принятия решений, избавляя человека от необходимости каждый раз думать или заново изобретать решения: так мы полагаемся на клише. В социологии подчеркивается элемент принудительной силы традиции, постольку поскольку ее носителем является сообщество, а не отдельный индивид, а следование традиции является условием признания членства в некотором сообществе. Традиция или школа, будь то в науке или в искусстве, будет сопротивляться изменениям, но без нее эти изменения не могут быть сделаны и осмыслены. Даже при максимальной свободе творчества степень изменения правил будет скромной по сравнению с теми, которым следует новатор, обеспечивая преемственность. Изобретение полностью новых правил сделало бы невозможным не только публичную оценку заслуг, но и, как это действительно случается, особенно в истории искусства, отложило бы этот момент признания далеко за границы жизни автора, поскольку затруднило бы само понимание сделанного. Традиция требует следования, но, с другой стороны, дает осмысленные координаты для изменения. ТЕОРИЯ ПРАКТИК Рассуждения о первостепенности прак- КАК ИДЕОЛОГИЯ тического знания, а также о традиции, которая служит механизмом личностной передачи навыков, стали своего рода «брэндом» английской школы философии обыденного языка 1930—50-х годов. Все основные сторонники концепции практического знания работали в специфическом и консервативном сообществе либо Оксфорда (Райл, Остин, Полани, Оукшотт), либо Кембриджа (Мур, Витгенштейн). Этот стиль мысли органичен форме жизни самих этих учебных заведений, которые на самом деле были гораздо больше, нежели учебные заведения или научные учреждения. Они представляли собой особые институты по передаче неявного знания, практических навыков, конституировавших английскую элиту, закрытых для аутсайдеров именно посредством отсутствия каких-либо формальных правил или законов и полностью основанных на неписаных традициях и особых установках в общении и коллективной жизни. Тому, чему учили (и отчасти учат до сих пор) в этих университетах, нельзя научиться по книгам или инструкциям. Процесс обучения в этих университетах построен на принципах тьюторства, то есть персонального обучения, когда у каждого студента есть свой тьютор по каждому предмету и помимо лекций основной формой обучения являются персональные занятия. Концепцию практического знания, таким образом, можно считать «оксбриджской» идеологией или даже идеологией английского консерватизма. Последняя, однако, заключается не в превознесении неких ценностей — семьи, порядка, религии и т. д., что часто ассоциируется с современным консерватизмом. Эта идеология состоит в вере в превосходство обычая или обычного права над писаным законом, в преобладании персонифицированного обучения над безличным и массовым, в первичности формы жизни по отношению к правилам, которые ее регулируют, в особой ценности знания «как» по сравнению со знанием «что». Англо-саксонская правовая традиция во главу угла ставит обычное право, то есть совокупность локальных установлений, имеющих силу обычая и нуждающихся не столько в тщательной кодификации, сколько в компетентных носителях и толкователях. А судебные процедуры, даже в ситуациях писаных законов основываются на прецедентах, то есть судебное решение должно ссылаться на авторитет уже рассмотренных аналогичных случаев. В основе правосудия, таким образом, лежит не столько знание писаных законов, сколько практическое искусство отождествления настоящей, рассматриваемой в данный момент ситуации с тем, что можно было бы считать аналогичной ситуацией в прошлом. Тем самым минимизируется произвольность толкования закона и власть судьи, а чему придается сила, так это традиции. Традиция предполагает сходную реакцию или сходное действие в сходной ситуации, иными словами — правило. Но определение сходства (тождественности) есть отдельный практический навык, который уже не запишешь ни в каком правиле: его отсутствие описывается английским словом stupidity. Более подробно проблема следования правилу рассмотрена в главе 4 нашей книги. Майкл Оукшотт превратил философию практического знания в консервативную политическую теорию и критику рационализма. Рационализм в политике отличает прежде всего наличие произведенной разумом схемы или свода правил, в соответствии с которыми должна быть устроена или переустроена действительность. Всякие перемены должны просчитываться и направляться; в идеале политики, верящие в рациональную доктрину, предпочитают начинать с чистого листа. Разум, очищенный от предрассудков и претендующий на общезначи мость своих достижений, стремится не просто к переустройству жизни по заранее намеченным принципам, но не приемлет ничего, кроме совершенства, которым исполнены рисуемые им схемы. Более мягкий вариант рационализма предполагает веру в то, что принятием хороших законов можно изменить жизнь. Описывая рационализм как стиль политики, Оукшотт, конечно, имеет в виду многие модернистские проекты, включая марксистский — противостояние этому учению было актуальной идеологической задачей 1930—50-х годов. Рационалистическая доктрина в политике, но также и в образовании, науке, законотворчестве основана на определенном типе знания и на вере в его превосходство. Оукшотт называет его техническим знанием, которое сводится к правилам, схемам или формулам, которые могут и должны быть сформулированы как можно более точно. Они затем могут заучиваться и неограниченно тиражироваться, заимствоваться и применяться для разумного переустройства жизни. Понятно, что критика этой доктрины строится на том, что она не учитывает или даже отрицает практическое знание, знание «как», без которого невозможно не только применение, но даже понимание правил и схем. Рационализм, довольствующийся лишь знанием «что», будет неизбежно терпеть поражение при столкновении с местной практикой, знанием, традицией. В главе 7 мы более подробно остановимся на анализе ситуаций столкновения рационалистических проектов власти и местных практик сопротивления. Рассуждая о традиции и личностном знании в науке, Полани напомнил известный ранее, но забытый в XX веке тезис о том, что изначально демократическая политика, формировавшаяся в Британии XVII—XVIII веков, представляла собой определенное практическое искусство и соответствовавшую ему доктрину. «Искусство, воплощавшее практику осуществления политических прав и свобод, было, естественно, не нормируемым; соответствующая доктрина включала максимы этого искусства, которые могли быть правильно поняты только теми, кто владел самим искусством. В XVIII веке доктрина политических прав и свобод оказалась перенесенной из Англии во Францию, а затем распространилась по всему миру. Но при этом искусство осуществления политических прав и свобод, которое могло быть передано только по традиции, не распространилось параллельно с этой доктриной».90 Демократическая политика есть традиция или обычай (практика), состоящий из мелких процедур, установлений, привычек, посредством которых обеспечивается то, что понимается как свобода. Но если превратить это в набор формальных принципов и постулатов демократии в целях перенесения в другую страну или колонию, то таким образом перенесенное не будет соответствовать оригиналу, поскольку эти формальные постулаты получат другое содержание, соответствующее стилю и традиции местной политики.91