Фильмы Акиры Куросавы интересны своей антропологической точностью. В «Семи самураях» мы видим следующий прием: крестьяне двигаются и ведут себя суетливо, хаотично, их глаза бегают, они говорят сбивчиво, с трудом контролируют свои эмоции. Самураи, наоборот, прекрасно контролируют себя, их движения плавные и точные, их взгляд спокоен, они не говорят и не делают ничего лишнего. Кажется, что крестьяне — другие существа, настолько разителен контраст между ними и представителями высшего военного сословия. Куросава показывает классовые различия на уровне телесной дисциплины: представители высшего сословия гораздо лучше владеют собой, чем представители низшего. Последние кажутся нам чуждыми, совершенно другими, чем мы. Но и это — лишь режиссерская гипотеза. Она передает идею того, что на уровне аффектов, телесного поведения, мельчайших привычек и склонностей, того, что мы называем гигиеной, средневековый человек был абсолютно другим. Именно поэтому так трудно сделать адекватный фильм о средневековье — человек в своих основных телесных и эмоциональных качествах, во всем своем облике и манерах изменился настолько, что обратное перевоплощение практически невозможно. Для этого потребовалось бы повернуть вспять и пройти в обратном направлении процесс цивилизации, а за такие задачи современный кинематограф не берется. Норберт Элиас прошел этот путь с помощью социологического исследования, развернув перед нами совокупность практик, посредством которых создавался цивилизованный человек, каким мы знаем его уже несколько столетий. В историю социологии Элиас вошел прежде всего как автор двухтомника О процессе цивилизации, который был написан в Англии, в одном из кабинетов Британского музея в 1935—38 годах.115 Эта работа стала кульминацией исследования, которое Элиас начал до вынужденной эмиграции, когда еще в начале 1930-х годов он был ассистентом Карла Маннгейма в Гёте-Институте во Франкфурте-на-Майне, располагавшемся в том же здании, что и знаменитый Институт социальных исследований («Франкфуртская школа»). Первоначально опубликованная на немецком, эта книга долго оставалась незамеченной. Она была несвоевременной и настолько новаторской в своем подходе, что не устарела за более чем тридцать лет, прежде чем была переведена на французский (1973) и английский (1977). Будучи переведенной, она сразу же стала самым авторитетным текстом для только еще набиравших силу новых направлений обществоведческой мысли, известных как история повседневности и историческая социология. Проблематика Процесса цивилизации в той части, которая касается телесной дисциплины, индивидуализации и повседневных практик контроля, близка к основным мотивам вышедшей в 1975 году книги Мишеля Фуко Надзирать и наказывать. Элиас упоминал и термин «хабитус», ставший впоследствии центральным понятием социологии Пьера Бурдье. Другая важнейшая линия Процесса цивилизации, посвященная монополизации насилия и формированию государств, станет новой темой американской исторической социологии Теды Скочпол и Чарлза Тилли в 1980-е годы. Если учесть, что все основные идеи Элиаса были сформулированы еще до второй мировой войны, то оригинальность его мышления просто поразительна. Но она же послужила и причиной долгих разочарований на почве отсутствия признания: социальные науки того времени просто еще не созрели для восприятия его идей. Нас будут интересовать прежде всего те особенности творчества Элиаса, которые позволяют определить его как исследование практик. Процесс цивилизации содержит детальное описание постепенных изменений в повседневном взаимодействии людей — в практиках еды, разговора, гигиены, других эмоциональных и телесных аспектах поведения, которые в совокупности задавали стандарты агрессии, стыда, дистанции, сознательности, то есть формировали и воспроизводили определенный антропологический тип. Их эволюция была направленной: на микроуровне процесс цивилизации соответствовал макроисторическому процессу монополизации насилия и формирования государств. История практик не являлась для Элиаса самоцелью. Она была лишь критическим инструментом, позволявшим переосмыслить современную социологию и психологию, отказаться и от универсальной сущности под названием «индивид», и от отчужденно понимаемого «общества», которое ему противопоставлялось. Сначала Элиас предлагал заменить дихотомию «индивид — общество» понятием «процесс», который схватывал историческую эволюцию форм взаимодействия, а позже пытался обосновать концепцию «фигурации» как центральное понятие социологии, преодолевающее вышеуказанную дихотомию. По причинам, анализ которых лежит за пределами данной главы, ни одно из этих понятий так и не стало общепризнанным в теоретической социологии. В результате влияние Элиаса как автора микроистории западного человека или истории практик цивилизации оказалось гораздо выше, чем Элиаса как теоретика общества. Это диктует необходимость сосредоточиться на истории практик — новом исследовательском поле, которое Элиас открыл еще в 1930-е годы и которое несколько десятилетий спустя начали активно разрабатывать многие социально ориентированные историки и исторически ориентированные социологи, исследовавшие формы повседневной жизни. ИДЕОЛОГИЯ, Рассмотрим сначала логику исследова- КЛАССИФИКАЦИИ, ния, которой придерживается Элиас. ФОНОВЫЕ ПРАКТИКИ Уже само данное им операциональное определение понятия «цивилизация», отличное от тех, которые были приняты в современном ему обще- ствознании, задало совершенно другое направление исследованию и поиску свидетельств. В исторических штудиях Тойнби, Шпенглера, Леонтьева цивилизации набрасывались крупными мазками — они понимались как большие живые организмы, которые рождались, цвели и умирали. Они определялись географическим местом, историческим временем и стилистической уникальностью своих артефактов. В таком понимании цивилизации включали в себя почти все, и употребление этого термина если и имело смысл, то лишь для обозначения различий между большими человеческими общностями. Элиас мыслит прагматически. Он переводит вопрос о природе цивилизации в совершенно иную плоскость и начинает с простого и очевидного факта идеологического свойства. «Цивилизация» и «цивилизованность» являются главными понятиями для самосознания Западного мира. С некоторых пор эти слова составляют ценностное ядро западной идентичности, отличают западных людей, живущих в «цивилизованных» странах, от всех остальных. Это — форма сознания и идеологии, социологические основания которой еще пред стоит прояснить: годы сотрудничества с Маннгеймом не прошли даром. «Сознание собственного превосходства, собственной “цивилизованности” служит нациям, приступившим к колониальным захватам, таким же оправданием, каким ранние предки понятия цивилизации — politesse и civilite — служили для легитимации придворно-аристократической верхушки».116 Изначально, начиная с XVII века, «цивилизованность» (civilite, civility) была характеристикой и самоопределением французской придворной аристократии, позже — английского upper class. Французское civilite пришло на смену более раннему самоопределению, которое выражалось понятием courtoisie, обозначавшим добродетели придворного общества и сочетавшее манеры («куртуазность») и рыцарский кодекс. В Германии, замечает Элиас, бюргерская образованная элита, сформировавшаяся позже французской, пользовалась понятием Kulturp,nn обозначения внутреннего духовного развития и французским заимствованным civilisation для описания внешних поведенческих качеств, принадлежности к аристократическому обществу. Эти понятия относятся к языку групповых различий: «... Они говорятся людьми (и обращены к людям), принадлежащими к определенной традиции и находящимися в определенной ситуации».117 Но дальше Элиас ставит исследовательский вопрос в прагматическом стиле: а как на практике люди отличали цивилизованное поведение от нецивилизованного? С какими способами поведения ассоциировалась «цивилизованность», а какие маркировались, исключались как «нецивилизованные»? Как эволюционировали эти практические определения? Автор сразу предлагает рассматривать «цивилизацию» в аспекте «как», а не «что». Это характеристика поведения, манер, имеющих наглядных характер и нормативно маркированных в качестве «цивилизованных» или «нецивилизованных». Способ формулирования основного вопроса является ключевым для исследования, задавая направленность поиска и его методологию. Ставя вопрос о том, как люди в прошлом на практике классифицировали поведение друг друга, отличая «цивилизованное» от «нецивилизованного», то есть определяя цивилизацию как систему практической повседневной классификации, имеющую нормативную силу, Элиас направлял свой взгляд на повседневные практики. Таким образом, исследование берет начало в идеологии, переводит ее в плоскость повседневных нормативных определений, классифицирующих поведение и затем обращается к фоновым практикам, которые задают в конкретное историческое время смысл понятия цивилизации. Далее автор решает социологическую задачу. Он реконструирует совокупные эффекты практик, ассоциированных с цивилизацией или «цивилизовыванием», анализируя их в терминах дисциплины аффектов, самоконтроля, индивидуализации, усложнения мыслительного аппарата, — получается процесс цивилизации, создавший современного человека (первый том посвящен истории манер). Наконец, микропроцессы, изменения практик повседневного взаимодействия соотносятся с макроструктурными историческими сдвигами, формированием централизованных государств в результате войн и усилий правителей по монополизации насилия и созданию аппаратов для поддержания монополий (второй том посвящен формированию государств). Такова общая логика исследования. Не менее значимой находкой стали и сами источники, которыми пользуется Элиас для реконструкции практик, их нормативных коннотаций и социальных эффектов. Они несерьезны с точки зрения конвенционального историка, но абсолютно логичны с точки зрения исследования практик. Это многочисленные пособия для освоения хороших манер, предписания, стихи, наставления, поучения, касающиеся поведения за столом и в общественных местах, воспитательные книги, документы, касающиеся образа жизни рыцарей, придворных, и многие другие дидактические тексты, детально описывающие и предписывающие то, как себя вести, регламентирующие движения, дающие моральную оценку и классификацию. Имея перед собой совокупность текстов, начиная с самых ранних, изданных в IX веке, и до более современных поучений, автор имеет возможность сравнить их в динамике, выделяя постоянные и меняющиеся элементы. При этом Элиас рассматривает эти тексты и как инструменты цивилизации, осуществлявшие про- блематизацию и изменение манер, и как свидетельство происходивших социальных изменений. Наконец, необходимо отметить авторскую позицию, имеющую методологическое значение, ибо она делает доступным изучение практик цивилизации с точки зрения их исторических изменений. Элиас так формулирует свое требование: «Нам следует отказаться от чувства собственного превосходства, исключить все обусловлен ные внутренней цензурой оценки, связанные с понятием “цивилизация” и “нецивилизованность”. Наше собственное поведение имеет своим истоком те поведенческие формы, которые мы сегодня называем “нецивилизованными”».118 Поскольку Элиас ставит вопрос о происхождении современной западной идентичности, о генеалогии практик цивилизации, то главным личностным требованием является устранение тех предрассудков и особенностей восприятия общества и его истории, которые были сформированы самим процессом цивилизации и прочно укоренились в западных людях как их естественный взгляд на мир. Тем самым достигается изначальное дистанцирование, остранение, необходимое для критического анализа. ПРАГМАТИКА П овседневный практический смысл ЦИВИЛИЗОВАННОСТИ понятия «цивилизованность», как ее определяла европейская аристократия в начале Нового времени, наиболее полно и концентрированно выражен в небольшой книге Эразма Роттердамского О цивилизованности детей, вышедшей в свет в 1530 году. Это своего рода открытие, сделанное Элиасом. На протяжении первых шести лет книга была переиздана более тридцати раз, а всего было более ста тридцати переизданий. Она была переведена на все основные европейские языки, продолжала переиздаваться и служила стандартным учебным пособием вплоть до XIX века. Этот небольшой катехизис, детализирующий нормы ухода за телом, поведения за столом, в общественных местах, в церкви, в спальне, представлял собой пособие для воспитания детей благородного происхождения. Его столь быстрое и широкое распространение, по мнению Элиаса, говорит о том, что книга стала ответом на мощный социальный запрос и ее следует воспринимать как симптом масштабных социальных сдвигов, происходивших в середине XVI века. С чем же ассоциировалось понятие цивилизованности в тот момент, когда оно становилось главным маркером европейских элит? Какие формы поведения оно исключало? Судя по тексту Эразма, прагматическое содержание цивилизации, «цивильность», включает и моральное требование, и детальный кодекс поведения в обществе других людей, и маркер принадлежности к определенной группе, и способ воспитания детей. Но сам текст есть набор четких и иногда ироничных инструкций, касающихся того, какой у человека должен быть взгляд, как сморкаться, плеваться, вытираться платком, как следует сидеть за столом, как есть и как разговаривать с другими. «Многие, стоит им сесть за стол, начинают хватать еду рукой с блюда. Так делают волки и росомахи. Не хватай еду с принесенного блюда первым. Не обшаривай все блюдо, но бери первый попавшийся тебе кусок». Текст регламентирует детали поведения, начиная от взгляда («Взгляд должен быть кротким, застенчивым, спокойным...») и до обращения с телесными выделениями («сплевывать следует, отвернувшись, чтобы не забрызгать окружающих»; «сжатием ягодиц сдерживать позывы вспученного живота»). Требования определенного поведения, как и гигиена, обосновываются социальными различиями, а не какими-либо медицинскими или рациональными требованиями, как в наше время. В ноздрях не должно быть слизи, напутствует Эразм. Крестьяне сморкаются и в шапку и в юбку, колбасник сморкается в ладонь и утирается локтем. Куда приличнее удалить слизь из носа в платок.5 Цивилизованному человеку свойственна определенная осанка, способность спокойно сидеть за столом, контролировать свои эмоции и телесные позывы. Элиас отмечает, что Эразм не изобретает все заново. Отдельные рекомендации, касающиеся поведения за столом и в присутствии высокопоставленных персон, имелись еще в античности и в средневековых наставлениях, например в стихах Иона Гарландского (1241) и «куртезиях» Бонвичино да Рива, а также во множестве текстов без авторства. Но средневековые наставления просты, запретов немного, а следовательно, множество аспектов поведения оставлены без внимания и допускают стихийные проявления. В основном они касались застолий, которые были центральной формой жизни средневековых сообществ. Обглоданные кости лучше бросать на пол, а не на общее блюдо, брать куски мяса лучше одной рукой, а не двумя, не следует спать за столом ит.п.К XVI веку регулирование поведения становится все более и более интенсивным. Многие практики еды или общения уже вполне соответствуют современным, но некоторые кажутся для нас странными, ибо они являются переходными и впоследствии отомрут. Эразм упоминает стояние на одной ноге или, например, дает такое предписание: «Намереваясь исторгнуть рвоту, отойди, ибо не рвота постыдна, а безобразно движение глотки, которым ее вызывают». Запрещая или высмеивая определенные практики, текст Эразма тем самым дает нам и понимание того, как вел себя средневековый человек: «Не очень прилично предлагать другому наполовину прожеванное».119 Мы уже утратили ту откровенность, с которой Эразм и люди его времени еще могли обсуждать испражнения, плевки, сморкания, исторжение газов и т. п. Впоследствии пороги чувствительности, представления о постыдном изменились настолько, что под запрет попало не только само поведение, но и разговоры о нем. Кроме того, что Эразм собрал все основные предписания, увязал их со статусом и артикулировал таким образом практику цивилизованности, он сделал это новым методом — персональными наблюдениями, с яркими и запоминающимися стилистическими особенностями. Это тоже отличает его текст от средневековых. «Проблема поведения в обществе стала в то время настолько важной, что ею не пренебрегали люди уникальной одаренности и большой известности». Труд Эразма, заключает автор Процесса цивилизации, «появляется во время социальной перегруппировки сил: он служит выражением плодотворного переходного периода, продлившегося от радикального ослабления средневековой социальной иерархии и до стабилизации иерархии Нового времени».120 Справедливость этого предположения подтверждается и на материале российской истории. Именно при переходе от традиционного к современному обществу в период модернизации Петра I распространение получает и первый российский «учебник» манер Юности честное зерцало,121 Эта книга не является прямым переводом De civilitate morumpuerilium, но содержит множество наставлений Эразма, касающихся тела, правил обмена вежливостями, рекомендаций относительно поведения за столом и т. п., выраженных в сжатой афористической форме. Фрагменты, где речь идет о сморкании, плевании, чихании, о том, как смотреть на других людей, и некоторые другие, совпадают с текстом Эразма почти дословно. Например, следующие наставления Эразма воспроизводятся в параграфах 55—58 русского трактата. Вот Эразм: «Высмаркивать из ноздрей возгри платком есть дело пристойное, однако и то делать надобно несколько отворотяся, буде другие тут находятся люди. Ежели что по высмаркивании носа двумя пальцами брошено будет на пол, то немедленно подтерети надобно. Не прилично то и дело сопеть ноздрями: ибо сие бывает признаком гнева. Необходимо отворотиться при плевании, чтобы часом не забрызгать кого-нибудь».122 Вот Зерцало: «Когда в беседе или в компании случится в кругу стоять, или сидя при столе, или между собою разговаривая, или с кем танцуя, не надлежит никому неприличным образом в круг плевать, а ежели в каморе, где много людей, то прими харкотины в платок».123 Трактат о правильном поведении для русских молодых дворян содержал следующие наставления: «Никто не имеет повеся голову и потупя глаза вниз по улице ходить, или на людей косо взглядовати, но прямо, а не согнувшись ступать, и голову держать прямо же, а на людей глядеть весело и приятно с благообразным постоянством, чтоб не сказали: он лукаво на людей смотрит».124 Эразм рекомендует то же самое. Обе книги предлагают читателям описание хороших манер за столом, обе учат вступать в разговор по очереди и соблюдать дистанцию при общении, оба содержат образцы вежливого разговора и приветствия. Обе книги придерживаются одного и того же подробного кода телесной дисциплины: «правильные» положения и движения головы, шеи, плеч, коленей, рук и ног предписываются, а неправильные отвергаются. Тексты являются руководствами по физическому облагораживанию, поскольку они постоянно подчеркивают, что быть благородным дворянином значит вести себя таким образом, который отличается от поведения простого народа. Книга также вводит и объясняет некоторые конвенции публичного взаимо действия — они учат тому, как производить впечатления на других, описывая, какое впечатление производят те или иные позы, жесты или привычки. Способ наставления — активное использование наречий — более сосредоточен на подробном описании, «как» производить действия, которые совершаются в присутствии других, чем на их порядке или содержании. Сидеть следует «тихо и смирно, прямо, а не избоченясь»; «говорить с людьми благочинно, учтиво, вежливо, разумно».125 ПРАКТИКИ Сгруппируем и рассмотрим более под- ЦИВИЛИЗАЦИИ И робно практики цивилизации, описыва- ДИСЦИПЛИНА емые Элиасом. Он не использует термин АФФЕКТОВ «практики», но употребляет такие слова, как «привычки», «кодексы», «стандарты», «техники», подразумевая под ними социально обусловленные и исторически меняющиеся способы осуществления универсальных человеческих действий: принятия пищи, вербального и иного взаимодействия, использования собственного тела и отношения к нему. Здесь важен аспект «как», а не «что», имеющий к тому же нормативный оттенок. Поэтому утверждение, что Элиас описывает практики, не является натяжкой. В Процессе цивилизации речь идет о нескольких группах практик. Во-первых, о еде и совместном поведении за столом, включая использование приборов. Во-вторых, о взаимодействии в общественных пространствах, включая эмоциональные, разговорные и телесные стандарты. В-третьих, правила и практики, касающиеся разделения пространства на публичное и приватное, включая пороги стыда и уровень чувствительности. Принципиальный момент состоит в том, что все вышеупомянутое рассматривается с точки зрения изменений, показывая тем самым историчность современных, кажущихся естественными стандартов. Еда и застольные манеры. Застолье было и остается важнейшим элементом коллективной жизни, поэтому история регулирования поведения за столом дает нам ценные свидетельства изменения социальной структуры. Эта сфера была подвержена наиболее интенсивному регулированию, о чем свидетельствует множество книг по застольным манерам: они содержат поведенческие стандарты той или иной эпохи, дают понимание того, что нравственно, а что без нравственно. Использование столовых приборов представляет собой отдельную микроисторию, по которой Элиас также реконструирует эволюцию обществ. Средневековые поучения содержат простые рекомендации по поводу вытирания рта скатертью, а не рукой, сдержанности в хватании кусков пищи и орудовании ложкой в общем котле. Или пожелания такого рода: «не пережевывай того, что тебе придется выплюнуть».126 Постепенно регулирование интенсифицируется, превращаясь в набор дисциплинирующих предписаний. Они касаются осанки, сдержанности, контроля за естественными испражнениями: рыганием, рвотой, желудочными газами. Но даже в XVI веке верхом застольной куртуазности, как следует из наставлений Эразма, является умение брать куски мяса тремя пальцами, а не хватать их двумя руками, как это естественным образом делало большинство. Но постепенно все естественное и спонтанное уступает место цивилизованному, то есть предполагающему самоконтроль, ловкость, социально обусловленные схемы движения. Структура столовых приборов является для Элиаса свидетельством социальной структуры и указанием на тип личности, который ими пользовался. «...Люди, которые ели так, как это было принято в Средние века, которые брали куски мяса с общего блюда, пили вино из одной чаши, а суп — из одного котелка или одной тарелки, находились в иных, чем мы, отношениях друг с другом», — заключает Элиас. У этих людей была более спонтанная эмоциональная жизнь и гораздо более сплоченное общество, из которого индивид еще не выделился. «В этом куртуазном мире отсутствовала — или, по крайней мере, не была столь значительной — та незримая стена аффектов, что сегодня отделяет друг от друга тела людей».127 В Новое время количество столовых приборов растет, они дифференцируются. Это говорит и о растущей дифференциации сообщества, об усложнении навыков и росте дистанции между индивидами. В высшем обществе у каждого появляется своя тарелка и своя ложка; все чаще упоминается салфетка. Но настоящим инструментом цивилизации становится вилка. Первые свидетельства появления вилки относятся к XI веку: ею пользовалась некая византийская принцесса, вышедшая замуж за венеци анского дожа. Но вилка оставалась невостребованной, над ней (как и над самой принцессой) жестоко смеялись. Есть руками было естественно, и вид грязных жирных пальцев никого не смущал. Но с изменением структуры аффектов, снижением порога чувствительности и распространением практик цивилизации высшие слои общества начинают регулярно пользоваться вилкой. Грязные руки попадают под запрет, в то время исключительно социальный, еще не связанный с медициной. Использование вилки задает новые стандарты изысканности, требует более точных движений; она становится символом принадлежности к хорошему обществу, а впоследствии — привычным столовым прибором. Но для этого потребовалось около восьми столетий и основательное изменение социальных отношений. Если использование вилки было свидетельством новых стандартов гигиены и одновременно инструментом индивидуализации, то изменения в стандартах использования ножа за столом говорит о переменах в уровне агрессии. Единственным средневековым застольным правилом, связанным с ножом, был запрет чистить им зубы. В остальном этот неотъемлемый атрибут воинственности использовался свободно. Если есть с ножа раньше было нормой, то позднее не рекомендовалось даже подносить нож ко рту — вид этого сегодня вызывает у нас неприятные ощущения. Норма, согласно которой нож ни в коем случае нельзя направлять на соседа по столу, а должно передавать его рукояткой вперед, острием к себе, символически подчеркивала отсутствие агрессивных намерений. «Общество, которое в это время все более уменьшает реальную угрозу, тем самым начинает трансформировать аффекты индивида, постепенно прячет и символы, жесты и инструменты этой угрозы», — комментирует Элиас.15 Социальные изменения структуры аффектов отражены, по мнению Элиаса, и в изменяющихся практиках поедания мяса. Оно занимало центральное место в рационе феодальной знати и продолжало быть главной пищей нововременной элиты. В высшем слое средневекового общества приготовленные туши целиком подавались на стол и прямо на столе разделывались. Последнее было привилегией хозяев или почетных гостей и считалось особым искусством. Но постепенно вид целой туши или даже частей, напоминавших о происхождении мяса и связанного с этим убийства, стал считаться неприятным, и мясо подается разделанным. Само разделывание удаляется «за кулисы» публичной жизни, а соответствующий навык к XVII веку уже перестает быть обязательным для светского человека. Взаимодействие в общественном пространстве. Первоначально требования цивилизованности, как они выражались в кодексах правильного поведения и многочисленных запретах, наложенных на отправление естественных потребностей на публике, не являются ни абстрактными, ни универсальными, поскольку устанавливают связь между типом поведения, социальным положением и местом, где они применяются. Эти правила первоначально были свойственны великокняжескому, а потом королевскому двору. Они предписывали поведение в присутствии высочайшей особы и касались придворного общества. Кроме того, манеры должны были сразу выдавать благородный статус. Они были первоначально тайной отличия узких кругов придворной аристократии. Верный своему методу, Элиас приводит в хронологическом порядке, с XIII по XVIII века, предписания, касающиеся сморкания и плевания, показывая ужесточение требования удалить из публичного пространства слизь, плевки, гной, рвоту и другие телесные выделения: их вид становится все менее переносимым, и они все более ассоциируются с варварством и низким происхождением. Сегодня такие предписания кажутся смешными, но несколько столетий назад они были актуальны. «Кто сморкается в скатерть, поступает нехорошо». «Не плюй далеко, чтобы затем не приходилось отыскивать, куда ты плюнул, чтобы растереть ногой».16 По мере перехода к Новому времени сплевывание начинает регулироваться социальными нормами, а потом и вовсе попадает под запрет. Такой обычный атрибут светской жизни, как богато украшенная плевательница, занимавшая место в центре комнаты для благородного собрания, исчезает. Постепенно внешнее принуждение к контролю за выделениями уступает место самопринуждению, и казавшаяся естественной привычка постоянно сморкаться, плеваться, а иногда и сблевануть в угол исчезает: меняется само физиологическое устройство человека. Следуя системе придворного этикета, вельможа постоянно находился на виду у других и должен был соревноваться с ними за королевскую благосклонность: чтобы достичь успеха, он должен был овладеть искусством скрывать свои чувства и эмоции в присут ствии других и согласовывать их выражение с тем, что обычно получало одобрение других. Это стало опознавательным знаком цивилизованности: цивилизованный человек резко отличается от нецивилизованного в той мере, в которой он способен подавлять естественные импульсы страха или агрессии и превращать их в продолжительные последовательности действия, плести интриги. В книге Элиаса Придворное общество публичность оказывается существенной чертой, которая воплощает механизм контроля со стороны других и является конститутивной для самоконтроля.128 Элиас упоминает искусство наблюдения — ситуацию, когда индивид постоянно находится под наблюдением придворного общества. Она рождает и искусство самонаблюдения. «Придворное искусство наблюдения за людьми, — пишет Элиас, — возникает... из непосредственной необходимости общественного существования. Наблюдение за людьми составляло основу обращения, так же как последнее составляло основу первого».129 Переход от контроля и ограничения со стороны других к усилению самоконтроля и самоограничению соответствует растущей сложности социальной среды и более стратегическому и ненасильственному характеру действия. Для времени средневековья был характерен постоянно высокий уровень открытого физического насилия, которое выступало главным средством решения споров и увеличения богатства. Этому типу действия соответствовали эмоциональные состояния высокой интенсивности — неконтролируемые импульсы гнева, удовольствия и боли, которые, согласуясь особым образом с владением средствами убийства, придавали средневековому рыцарю особое достоинство. Как утверждает Элиас, существовала тесная связь между властью насилия, высокой степенью общности жизни и спонтанностью манер и поведения. Потребовались длительные и сложные изменения, прежде чем пиры и празднества стали торжеством человеческой культуры, а не природы. Различие между цивилизованным и нецивилизованным образом жизни состояло даже не во множестве отдельных элементов, а в изменении того, что Элиас называет «всей совокупностью социально привитых форм поведения», «всем строем», «всей структурой существования». Публичное и приватное. Потребность скрывать от посторонних глаз то, что относится к «естественному» и «природному», есть тоже черта Нового времени. Отсутствие стыда при виде голого тела, свойственного средневековью, уступает место запретам на демонстрацию «телесного низа» (термин М. Бахтина) и разговоры о нем. Функция сна не является приватной и интимной, а спальня еще долго продолжает быть публичным местом и даже комнатой, где ведутся приемы и государственные дела. Но постепенно, подобно другим телесным отправлениям, процедура сна перемещается за кулисы социального общения. В конце XVIII века Ла Салль наставляет: «Не следует ни раздеваться, ни ложиться в постель на глазах у другого».130 По мере роста внимания к телу, его «интимизации», дифференцируется и одежда. Элиас отмечает, что специальное ночное белье появляется примерно в то же время, что и вилка или носовой платок. Эволюция поведения от courtoisie к civilite и дальше к понятию цивилизованного индивида была направлена от внимания к внешним телесным свойствам и соответствующему поведению к этическому требованию наличия внутренних достоинств, то есть от публичных достоинств к приватным. «Приватное» может пониматься в двойном смысле: во-первых, как поведение индивида, на которое не воздействует присутствие других людей, и, во-вторых, как приватный опыт внутренней жизни. В модели Элиаса оба смысла являются генетически связанными с динамикой межличностных отношений. Естественная жизнь тела оказывается подчинена ряду ограничений и табу, относящихся к публичной сфере. Возникновение порогов стыда и терпимости обуславливает удаление некоторых действий из поля зрения других людей в ту сферу, которая таким образом становится приватной или интимной. Хотя опыт приватной жизни представляется не связанным с делениями пространства или уровнями видимости, а кажется произошедшим из индивидуального осознания существования четкой границы между тем, что находится «внутри» человека, и «внешним миром», исследования историка Жоржа Дюби впоследствии выявили генетические связи между приватным опытом и структурированием пространства.131 Подобно тому, как происходит интериоризация контроля, то есть переход от внешнего принуждения к самопринуждению, внешнее разделение пространства на публичное и приватное и соответствующие разделение сфер жизни на скрытые и открытые и связанные с этим запреты создают внутреннюю субъективность и способность к рефлексивному поведению. «В соответствии с ростом разделения поведения на публично допустимое и недопустимое формируется и психическая структура отдельного человека, — пишет Элиас. — Подкрепленные общественными санкциями запреты превращаются для индивида в формы самопринуждения. Принудительное сдерживание влечений и окружающий их социогенный стыд настолько входят в привычку, что от них не удается избавиться, даже находясь в одиночестве, оставаясь в рамках интимной сферы».21 Эти цивилизованные формы самоконтроля, функционирующие отчасти автоматически, теперь ощущаются индивидуальным самовосприятием как барьер либо между «субъектом» и «объектом», либо между собственным «я» и другими людьми («обществом»). Итак, за всей совокупностью практик, предписаний и запретов, образующих фон для понятия «цивилизованности», прослеживается несколько направленных трансформаций типа человека. Дисциплина тела и аффектов, контроль агрессивности рождает способность к выстраиванию более сложных цепочек действия, к более дифференцированному («изысканному») поведению. Во Франции времен Расина Шекспир считался пошлым и грубым ввиду импульсивности и насилия, свойственных его героям. Между тем, фигура Гамлета очень хорошо передает внутренний конфликт человека на сломе эпох, в разгар цивилизационного процесса. Эпоха, в которую живет Гамлет, еще отличается жестокостью и грубым нравом, но герою уже свойственна рефлексия, тяга к книжной культуре, утонченность восприятия. Он перерастает свое время и поэтому обречен. Гамлету приходится выбирать между нравами своей эпохи, а значит, кровавой борьбой и готовностью убивать и умирать, и новым пониманием человеческого достоинства, исходя из которого насилие и жестокость вызывают отторжение. На этом и строится внутренняя логика трагедии Шекспира. По мере продвижения процесса цивилизации индивид и общество взаимно усложняются. Человек может теперь размышлять, обдумывать, созерцать, наблюдать — совершать действия внутреннего свойства, требующие телесной дисциплины и статичности. Это дает импульс развитию наук и искусств, которые зависят от способности к индивидуальному созерцанию и размышлению. Элиас не раз подчеркивает мысль о том, что субъект Нового времени был рожден как совокупность эффектов цивилизующих практик и запретов. МОНОПОЛИИ Параллел ьно с изменением повседнев- силы ных практик в Европе Нового времени разворачивается грандиозный по своим масштабам процесс — формирование централизованного абсолютистского государства. Эти два процесса — цивилизации и формирования государства — взаимосвязаны и взаимообусловлены: их соотнесение стало ярчайшим образцом решения социологической проблемы связи микро- и макропроцессов, микросоциологии и макроистории. В анализе формирования государств Элиас, конечно, проявляет себя как последователь Макса Вебера. Используя классическое веберовское определение государства как монополии легитимного насилия, он показал, что формирование территориальных монополий силы является законом истории. Распад империи Карла Великого привел к образованию большого количества мелких, слабо структурированных королевств, графств, феодальных вотчин и других территориальных объединений. Их правители, бывшие вассалы великих князей, превратились в суверенов, управлявших собственными владениями, собиравших дань и воевавших с соседями, чтобы завладеть трофеями и захватить новые территории. В ходе этих войн многие земли теряли суверенитет в случае поражения и присоединялись к владениям победителя. Это обеспечивало приток ресурсов для ведения новых войн. Элиас утверждает, что динамика развития ранних европейских государств состоит в следующем: с течением времени, в результате войн на уничтожение (elimination contests), увеличивающиеся силовые ресурсы неизбежно сосредотачиваются в руках постоянно уменьшающегося числа правителей.22 Вследствие простого закона, согласно которому в каждой войне есть победитель и проигравший, в действие вступает механизм формирования монополии: если определенные претенденты оказываются победителями, их силовые ресурсы возрастают, а возможности проигравших умень шаются. Впоследствии ресурсы победившего правителя возрастают до такой степени, что он оказывается в состоянии установить и поддерживать долгосрочную монополию на использование силы в пределах значительной территории, которая таким образом становится его суверенным владением, а впоследствии, будучи организованной и пережив своего создателя, — государством. Благодаря механизму конкуренции и монополизации, в ходе человеческой истории количество автономных субъектов политики в мире неуклонно уменьшалось, с примерно 100 тысяч в V веке до н. э. около 170 (суверенные государства — члены ООН) на исходе XX века.132 В период феодальной раздробленности и постоянных войн общество культивирует агрессию, насилие и жестокость естественны, они доставляют наслаждение. Готовность к насилию и к смерти, грубость и простота манер соответствую социальной структуре и механизмам власти. Но военные победы и последовавшая за ними централизация власти создали структурные условия, которые позволяли правителю учредить институты, корректирующие поведение личности так, чтобы при этом обеспечивался эффективный контроль насилия. По мере того, как более сильный князь становился суверенным правителем зарождающегося государства, его двор превращался в основное место и форму государственного управления, а удельные князья — бывшие рыцари — в придворных. Такая перемена статуса предполагала и изменение поведения в соответствии с кодексом «хороших» манер, изменение хабитуса, как обозначает это Элиас. Таким образом, процесс превращения рыцарей в придворных оказывался тонким социокультурным механизмом демилитаризации местной военной знати. Трансформация манер и морали от рыцарства к цивилизованности связана с политикой централизации государства. Набор практик, позволявших контролировать уровень насилия, варьировался от застольных манер до жестких запретов на дуэли. В период формирования государств многие европейские монархи издавали эдикты, запрещавшие дуэли, а Людовик XIV установил четкие правила разрешения споров, особенно тех, что затрагивали вопросы чести.133 Именно придворное общество, сформировавшееся как социокультурное выражение превосходящей силы и наложившее жесточайший запрет на несанкционированное использование насилия, дало мощный толчок развитию наук и искусств, этих исключительно мирных занятий, требовавших вкуса и самоконтроля. То, что Фрейд считал проблемами личности,134 Элиас перевел в плоскость исторического социогенезиса, подсказанного скорее Ницше, чем Вебером. Цивилизация получала свое наивысшее развитие там, где господствующая сила устанавливала жесткую дисциплину аффектов, препятствуя свободному разряжению аффектов агрессии и превращая их во множество более утонченных моральных и эстетических форм. Итогом монопольного давления центральной власти, осуществляемого через королевский двор и другие институты, является изменение характера человеческих отношений, а вместе с этим — и характера общества. Оно становится более дифференцированным — в экономическое и культурное взаимодействия на основе обмена, координации, переговоров и кооперации, а не на основе насилия вовлекается все большее число социальных групп и слоев. В «умиротворенных» социальных пространствах развивается мирная конкуренция, а насилие обращается вовне — в защиту границ и имперские проекты. «Специфический, неповторимый характер процессу цивилизации на Западе придают такие особенности, как невиданная в мировой истории дифференциация функций, чрезвычайная стабильность монополий на насилие и на налоги, а также гигантские пространства, охваченные цепью взаимозависимости и конкурентной борьбы огромных масс людей».135 Нам остается лишь удивляться искусству социологического анализа, с каким Элиас показал роль таких «мелочей», как носовой платок или вилка, в сдвигах глобального масштаба.