Глава И.ДЕ СЕРТО И СКОТТ: СТРАТЕГИИ, ТАКТИКИ, АСИММЕТРИЧНЫЙ КОНФЛИКТ
После революции 1917 года партия большевиков стремилась укрепить свое влияние среди крестьянства. Важнейшим направлением партийной работы была пропаганда новой идеологии, разъяснение смысла революции и основ нового строя, попытка тем самым придать легитимность новой власти. Одним из основных средств идеологического господства было распространение газет, которые доставлялись в деревни огромными тиражами. На радость большевистским властям крестьяне, в свою очередь, передавали запросы присылать им еще больше газет. В 1923 году, усомнившись в цифрах, которыми отчитывались партийные агитаторы, Яков Шафир, представитель отдела агитации и пропаганды ЦК, провел исследование крестьянских читателей Воронежской губернии. Как выяснилось, крестьяне использовали газеты преимущественно для изготовления самокруток.205 В других случаях крестьяне (те, которые были грамотные) даже если и читали газеты, то либо не понимали языка власти, либо перетолковывали прочитанное на свой манер, полностью искажая смысл. М. Смушкова, выезжавшая в деревни изучать читателей, установила, что крестьяне переиначивают тексты коммунистической пропаганды на шутливый лад или приводят незнакомые слова к знакомым («стадия — стадо в табуне»; «усовершенствовать — добить своего»; «коммунист — каменист»).206 НЕОРГАНИЗОВАННЫЕ Этот пример показывает нам сразу ПРАКТИКИ несколько важных аспектов повседневной практики, о которых пойдет речь в этой главе. Крестьяне нашли удобный для них способ практического использования газет, переопределив тем самым их назначение. Употребляя газеты для сворачивания самокруток, они, конечно, избегали идеологического воздействия власти и, скорее всего, смеялись над ее усилиями, а если некоторые и читали их, то эффект был далек оттого, на что рассчитывала пропаганда. Но их сопротивление не было прямым вызовом властям или организованным противостоянием. Более того, их сопротивление не только успешно нейтрали- зовывало воздействие власти, но благодаря практической смекалке крестьянам еще удавалось использовать власти для собственной выгоды. В этой главе речь пойдет о неорганизованных локальных практиках, посредством которых люди, как правило принадлежащие к категории «слабых» и являющиеся объектом господства или эксплуатации, реагируют на это воздействие, приспосабливаются к нему, сопротивляются, извлекают выгоду или даже одерживают победу. По сути, мы имеем дело с практическим знанием, противопоставляемым схемам, писаным законам или организованным воздействиям властей, то есть политическим аспектом проблемы следования правилам (см. главу 4). «Сильные», то есть группы, обладающие властью, устанавливают правила и навязывают властный дискурс, а «слабые», не имеющие ресурсов для прямого сопротивления, тем не менее творчески перетолковывают в свою пользу правила в процессе следования им, искажают и пародируют язык власти, превращаясь тем самым из пассивных потребителей в производителей. Применение практического знания может приобретать характер символического, экономического, политического или даже военного сопротивления. В книге Практика повседневной жизни философ Мишель де Серто фактически открыл это явление, первым концептуально описав способы действия пользователей и потребителей не как пассивное приятие и следование правилам, заданным производителями, а как набор активных творческих практик, следующих собственной логике. Он называл их «способами оперирования», «искусством делания», «тактиками». Для де Серто практики — это не просто некий неясный фон общественной жизни, а активные, творческие действия. Он стремился выявить «модели действия, характерные для пользователей, чей статус как доминируемого элемента в обществе (статус, который предполагает, что они пассивные или послушные) скрыт за эвфемизмом «потребитель».207 Под потребителем подразумевается широкая категория акторов, которым институты, аппараты власти или системы символического производства предписывают определенный способ подчинения через потребление: читатели, декодирующие и усваивающие заложенный в тексте смысл; зрители, потребляющие сконструированный для определенного восприятия медийный продукт; городские пешеходы, идущие маршрутами, определенными городским планом; средние домохозяйки, потребляющие продукцию, предлагаемую современными супермаркетами, и так далее. Словом, это все те, для кого придуманы многочисленные правила поведения и кому предписаны способы потребления — и кто, как предполагается, пассивно и послушно им следует. Предметом исследования являются «способы действия», конституирующие бесчисленные практики, с помощью которых пользователи заново присваивают пространство, организованное техниками социокультурного производства. Действительно ли потребитель является лишь исполнителем схем или дисциплин, вписанных в продукт их производителем? Действительно ли дисциплинарная власть и безличные аппараты регламентации жизни всецело захватили индивида, сделав из него, выражаясь термином Мишеля Фуко, «послушное тело»? Во многом работа де Серто представляет собой критическую реакцию на исследования Фуко 1970-х годов и на преувеличение им возможностей современных аппаратов власти осуществлять господство — пусть и посредством безличных, капиллярных, «микрофизических» механизмов и практик, воздействие которых не заметно в силу их продуктивности. Недооценка Фуко возможностей сопротивления связана с тем, что его исследования не принимали во внимание разобщенные и неорганизованные практики другого рода, паразитирующие на всевозможных дисциплинарных и паноптических аппаратах. Если дисциплинарные механизмы повсеместно становятся все более сильными, то это только повышает актуальность исследования того, как общество им сопротивляется, манипулируя ими и подчиняясь только для того, чтобы избежать и обмануть их, пишет де Серто.4 Теория практик Фуко построена на выделении и описании особого привилегированного аппарата, который сформировался в конце XVIII века и с тех пор объединяет и упорядочивает практики, превращая их в дисциплины, генерирующие эффекты власти. Вот тюрьма, вот госпиталь, вот психиатрическая больница, вот школа, вот фабрика — везде господствует надзор и одни и те же техники организации пространства («аналитическое» пространство), графики активности, техники коррекции, гигиены и т. п., совокупно производящие послушные, вышколенные тела. Организовывая и физическое, и семантическое пространство, эти практики (или дисциплины), согласно Фуко, являются референциальной системой для новых наук, для которых человек стал первейшим объектом (психология, криминология, педагогика и т. п.). С помощью своей теории, своего дискурса, утверждает де Серто, Фуко вывел эти практики на передний план, указал на них — вот они, эти места, пространства, вот они, эти дискурсы власти, выступающие как новые науки. Но что при этом осталось неслышным и неупорядоченным? Осталось ли что-то за пределами этих пространств — что-то, что не имеет своего собственного отведенного места? «Невозможно свести общество к преобладающему типу процедур», — утверждает де Серто208. Со временем господствующие практики, которые упорядочены, которые генерируют эффекты власти, производя определенные категории объектов (пациенты, безработные, заключенные и т. д.), постепенно исчезают, растворяясь в неясном и слабо очерченном фоне, а вместо них на передний план выходят другие практики и аппараты. Де Серто пытается описать, высветить этот фон. «Общество состоит из некоторых практик, вынесенных на передний план и организующих его нормативную структуру, и из множества других практик, которые остаются «второстепенными», все время присутствуют, но не организовывают дискурсы, сохраняя начала или остатки иных (институциональных, научных) возможностей для того или иного общества. Именно в этом разнородном и молчаливом резерве мы должны выискивать практики «потребления», имеющие ту самую двойную характеристику, указанную Фуко, — способность организовывать как пространства, так и языки, как в сиюминутном, так и в более широком масштабе».209 Сомнительной представляется де Серто и способность господствующих дискурсов и систем символического производства управлять повседневным восприятием и языковой практикой. Говорящий и действующий человек, повторяет де Серто идею Витгенштейна, всегда погружен в мир обыденного языка, и за ним остается возможность творческого присвоения, практического перетолковывания авторитетного дискурса на основании конкретной формы жизни. Феномен речи отличается от письменного текста или даже языка как структуры тем, что представляет собой «анонсирование», переплетенное с практикой, происходящее в некоторых обстоятельствах, т. е. присвоение языка говорящим и использование его в своих интересах. Народная культура, которая во многих странах основана на устном жанре, должна быть понята в контексте борьбы между богатыми и бедными, господствующими классами и подчиненными, для которых устная коммуникация часто представляет собой неявный вызов властям. Своим усмотрением де Серто открыл целую область явлений, представив «слабых», «потребителей» как созидателей и производителей, творческих рекомбинаторов и изобретателей, тонких манипуляторов и притворщиков, успешно, но незаметно, а часто и непреднамеренно подрывающих аппараты господства. Под практиками понимаются искусства делания, реализация некоторого «народного» ума в повседневных действиях, творческий элемент которых состоит в комбинировании и сочетании (bricolages), имитации и пространственном маневрировании для того, чтобы «украсть» и присвоить часть утраченных прав или свобод. Таким образом, хотя де Серто напрямую не рассматривает сферу политики, понимание практики у него носит политизированный характер. СТРАТЕГИИ И Способы действия, присущие сильным, ТАКТИКИ де Серто обозначает как стратегии, а присущие слабым — как тактики. Сила и слабость, господствующее и подчиненное положение являются в данном случае не только и не столько содержательными, сколько реляционными (взаимоотносительными) категориями. Сильным будет не просто тот, кто обладает необходимыми ресурсами для господства, но и тот, кто для конституирования себя как сильного и реализации собственных интересов будет демонстрировать типичные стратегии. Соответственно, слабый, находящийся в ситуации подчинения тогда будет неизбежно следовать другой логике действия, он будет реагировать, и его реакции называются тактиками. Каковы основные составляющие стратегии? Как действует сильная сторона, будь то государство, армия, научная лаборатория или крупная корпорация? Во-первых, она фиксирует определенное место, территорию, откуда осуществляется действие. Возведение стен феодального замка, разметка границы государства, размещение офиса корпорации, штаба армии или предвыборной кампании, возведение дома правительства и т. п. представляют собой по сути одну и туже практику пространственной фиксации и отграничения своей, внутренней территории от чужой, внешней. Так создается пространство, «дислокация», откуда ведется наблюдение, война, научные эксперименты, захват рынков, воздействие на зрителей или избирателей, где накапливаются ресурсы и достижения, откуда осуществляется господство. Стратегия — это захват места. Во-вторых, это пространство размечается, иерархически организовывается и дифференцируется. Создаются позиции, предписания, регламенты. Хорошая организация по рангам, должностям и функциям, централизованное управление традиционно стабилизируют сильного актора и полагаются источниками дополнительных возможностей. В-третьих, неотъемлемой составляющей действий сильных агентов является производство и поддержание идентичности, выражаемой в символах, флагах, униформах, торговых марках. Идентичность должна быть устойчивой и узнаваемой. Объектам воздействия, изучения или потребителям также присваивается определенный объективирующий маркер, например: «потребители из среднего класса», «безработные», «домохозяйки», «образованный читатель», «террористы». Так происходит символическое объединение «своих» и идентификация «чужих» или тех, на кого направлено воздействие. Таким образом, территориальная и организационная дифференциация пространства дополняется символической. В-четвертых, хотя инициатива и «первый ход» всегда принадлежит сильным, стратегия никогда не осуществляется спонтанно. Она предполагает целый набор репрезентаций, посредством которых планируется и организуется действие. Это планы, карты, схемы, диаграммы, индикаторы достижения целей, представляющие и упрощающие реальность, подлежащую познанию или воздействию, а также различные предписания и многочисленные технические инструкции, определяющие применение тех или иных средств. Стратегия сначала реализуется на бумаге. Субъекты тактики, наоборот, актуализируются, только когда возникает необходимость реакции или противодействия, но степень неравенства сил при этом настолько высока, что прямое противодействие, открытое нарушение правил или вербальное несогласие неизбежно приведет к потерям или поражению. Крестьянское восстание бессильно против регулярной армии; малый производитель не выдерживает прямой конкуренции с крупными компаниями; явная политическая оппозиция самоубийственна в условиях тоталитарного режима. Поэтому отправной пункт тактического действия — это конформность, будь то изначальное слияние с вектором силы оппонента, с окружающей средой или различные виды притворства, мимикрирования, включая демонстративное следование букве закона. Конформность — это уже не пассивность, поскольку она служит тактической цели избежать того, чтобы тебя идентифицировали как врага или нарушителя. Нам представляется, что логику практик можно рассматривать как активное действие, а не только как реакцию или скрытое отрицание. Тогда ее возможно свести к следующим чертам: отсутствие своего места и высокая мобильность, гибкие сетевые формы организации, подвижная идентичность и оппортунизм. Мобильность и отсутствие места. Избегать пространственной фиксации и концентрации в одном месте. Слабые действуют на чужой территории, будь то физическая местность или пространство законов и правил, наложенных доминирующей организацией, таких как колониальное законодательство или налоговый кодекс. Их принцип — это время, выбор момента, изменение образа действия, изобретение новых схем. Партизанская тактика является одним из наиболее ярких примеров оппортунистической тактики слабых. Эрнесто «Че» Гевара инструктировал в своих пособиях: «Не умно приучать противника к определенной форме военных действий; необходимо постоянно менять места, время и формы операций».210 Гибкая организация. На одном конце спектра возможных форм организации находятся сугубо индивидуальные повседневные тактики сопротивления. Здесь координация осуществляется без организации. Их референтом выступает скорее некое воображаемое сообщество (крестьянское, этническое, религиозное), а не конкретная организация. Пассивные и слабо координированные практики сопротивления, такие как проволочки, тихий саботаж, халтура, направлены на минимизацию усилий или потерь. В отличие от молча ливого и неорганизованного сопротивления, к которому прибегают крестьяне или рабочие, когда забастовка опасна или бессмысленна, активные способы сопротивления, такие как партизанская или террористическая война, требует некоторой степени координации и организации. Однако это будет совершенно другой тип организации, отрицающий фиксированную иерархическую структуру: малые, временные, сетевые формы, предполагающие персонифицированные отношения. В партизанской войне, писал ее классик Мао Цзэдун, «малые отряды, действующие независимо, играют главную роль, и в их действия не должно быть чрезмерного вмешательства»211. Трудовые мигранты или челноки также действуют сетями и малыми группами. Одним из самых эффективных способов организации преступной деятельности является создание малых групп для совершения одного преступления, после чего участники расходятся и больше не контактируют. Манипулирование идентичностью. Частью тактического арсенала всегда является обман. Чем слабее противник, тем более он прибегает к притворству и обману. Когда мобильность и рассеивание невозможны, а скрытность все же необходима, в игру вступают манипуляции идентичностью, различные формы мимикрирования. Все партизанские и террористические тактики предполагают работу под прикрытием легитимной идентичности: мирный крестьянин, обычный пассажир самолета, посетитель супермаркета. Подделка брэндов, фальсификация продукции принадлежит тому же ряду — это получение преимуществ путем имитации. Создание и продвижение своего брэнда, конкуренция по правилам ВТО не возможна для мелких производителей, но зато производство поддельной водки «Абсолют», духов «Шанель» или сумочек «Прада», распространение их посредством массы подвижных челноков и лоточников, то есть заимствование чужой идентичности, позволяет выживать тысячам мелких предприятий в странах третьего мира. Оппортунизм. Спланированному, хорошо организованному действию сильных слабые противопоставляют постоянную импровизацию, творческую адаптацию различных технических средств для непредусмотренных целей, неожиданные рекомбинации, использование случая, подручных средств, местного знания. У слабых по определению нет ресурсов на разработку и производство собственных средств, поэтому они берут все что можно из арсенала сильных и применяют это против них же, но мало предсказуемым способом. Смекалка — оружие слабого. Жаргон тайных обществ не разрабатывает собственный язык, а паразитирует на существующем, рекомбинируя или сдвигая смысл общеупотребительных слов. Для разрезания сумочек в общественном транспорте вор-карманник может, конечно, пользоваться бритвой. Но во избежание лишних вещественных доказательств ему удобнее орудовать заточенной монетой. Применение захваченных у противника пассажирских самолетов как управляемых ракет для атаки ВТЦ и Пентагона, использование грузовиков или частей от них как бомб (баллоны высокого давления от КамАЗа служили контейнерами для пластида — случай Норд-Оста) или просто людей как ходячих взрывных устройств, приспосабливание многочисленных элементов сельскохозяйственной или бытовой химии и электроники для нестандартных военных целей и т. д. — этот список принципиально открыт. Эта открытость есть само по себе тактическое преимущество, поскольку затрудняет предсказание и сводит на нет усилия по планированию операций против нелегалов или террористов. Говоря о тактиках, де Серто подразумевал чрезвычайно широкий спектр практик. Сюда могло входить и древнегреческое искусство софистики, в котором использовались различные риторические трюки, с помощью которых сильные аргументы или систематическая доктрина представлялись слабыми и неубедительными. Сюда же могут относиться, например, и неканонические толкования священного писания, которые используются для борьбы с церковью. На другом конце спектра будут находиться различные случаи партизанских войн. В приведенном выше описании мы систематизировали и несколько дополнили анализ стратегий и тактик, изначально предложенный де Серто. Нетрудно заметить, что тактики или практики повседневного сопротивления асимметричны по отношению к стратегиям. Именно это позволяет слабым успешно сопротивляться или даже одерживать победы над превосходящим противником. Комментируя неудачу американской кампании во Вьетнаме, Генри Киссинджер указывал на асимметричный характер войны, который американские стратеги не вполне учитывали: «Мы вели военную кампанию, наши противники вели политическую войну. Мы добивались физического ослабления противника, наш противник стремился измотать нас психологически. Увлекшись процессом, мы забыли о кардинальном принципе партизанской войны: партизаны побеждают, если они не проигрывают. Регулярная армия проигрывает, если она не побеждает».212 Большинство войн XX века были асимметричными конфликтами, в которых сторона, обладавшая военно-технологическим превосходством, терпела поражение. Это, например, войны Португалии в Анголе и Мозамбике, Франции в Индокитае и Алжире, США во Вьетнаме, СССР в Афганистане, России в Чечне. Саддам Хусейн быстро проиграл американцам конвенциональную, то есть симметричную войну, в которой он использовал организованную армию, обычные вооружения, оборонительные позиции, штаб-бункер. Но партизанская террористическая война, развернутая как внутри, так и за пределами Ирака, вскоре нейтрализовала как военно-технологическое преимущество коалиции, так и большинство организационно-политических решений, призванных установить стабильное господство. В отличие от противостояния двух сверхдержав, определявших мировую политику в XX веке, современный глобальный конфликт приобрел асимметричный, а поэтому мало предсказуемый характер. ПРОЕКТЫ То, что де Серто описал философским ГОСУДАРСТВА И языком, Джеймс Скотт изучал как антро- ОРУЖИЕ СЛАБЫХ полог и историк, дополнив картину тор жества современного рационального порядка описанием практик, с помощью которых оно достигалось, а также случаями его поражения, компромиссами, вынужденными отступлениями. Наблюдая поведение крестьян в Индонезии, прибегавших к массе различных уловок, чтобы избежать эксплуатации и компенсировать свою бесправность по отношению к землевладельцам, Скотт ввел в научный обиход термин «оружие слабых».213 Он рассматривал повседневное сопротивление крестьян как специфическую форму неорганизованной, но успешной классовой борьбы. В дальнейших исследованиях, крестьяне оказываются уже частным случаем в более масштабном ряду явлений, когда слабые незаметно сводят на нет, причем без единого выстрела, самые просвещенные и хорошо организованные проекты по переустройству жизни. Скотт предпринял изучение действий современного государства на микроуровне, то есть на уровне практик, которые дают возможность реализовывать претензии на господство, масштабные проекты переустройства жизни. Он также проанализировал причины их неудач. Ведь государства — это самые сильные организации, обладающие монополией на принуждение и осуществляющие регулирование жизни на определенной территории за счет ресурсов, получаемых путем налогообложения. Казалось бы, создание аппарата господства является достаточным условием для осуществления господства — так, по крайней мере, говорит нам социология Макса Вебера. Вебер блестяще описал центральный аппарат господства, который вышел на первый план и достиг своего апогея в эпоху абсолютистских монархий, отразив при этом и саму идеологию, проецируемую этим аппаратом. Исследуя организации, он, естественно, исключал из своего рассмотрения то, что предназначалось к исключению, что не имело места и собственного дискурса, — неорганизованные практики сопротивления. Скотт реанимирует эту недостающую половину. Государство должно собирать налоги, ловить преступников, рекрутировать людей в армию, охранять порядок. Оно заинтересовано в том, чтобы иметь представление о ресурсах, землях, населении и т. п. Чтобы аппарат государства работал, то есть управлял некоторой реальностью, он должен эту реальность видеть, знать, читать. Иными словами, территорию или сферу управления необходимо сделать разборчивой, видимой, досягаемой для учета и контроля. Скотт показывает, что это условие не образовалось само собой, а исторически достигалось путем множества решений и нововведений, сопровождавшихся борьбой и поражениями. «Слепое» государство постепенно оснащает себя некоторыми «органами зрения» — картами, схемами,кадастрами, переписями, координатами и другими инструментами, представляющими и делающими подвластную территорию доступной для управления и превращения в источник ресурсов. Введение фамилий, городское планирование, картографирование, стандартизация языка, мер и весов — все эти на первый взгляд разнородные практики на самом деле служили для решения единой задачи, производства разборчивости (legibility), необходимой для эффективного управления. Разборчивость, в свою очередь, предполагала упрощение, замену многообразия локальных социальных практик и обычаев (аренды земли, расселения, измерения и т. п.) стандартными и едиными правилами, кодами, адресами. Видеть как государство — значит упрощать и схематизировать, заменять беспорядочное многообразие форм жизни приятной глазу геометрической стройностью и единообразием.11 Специфическое видение, свойственное укрепляющемуся государству, выразилось, например, в развитии научного лесничества в Германии вХУ1И—Х1Хвеках. Лес стал восприниматься как ресурс для строительства и торговли. Поэтому в представлении государства он стал сводиться к древесине, годной к разработке, в то время как все остальные элементы лесной флоры и фауны из утилитарной картинки выпадали. Ученые разработали концепцию Normalbaum, «нормального дерева», то есть дерева определенной породы, толщины и высоты, подлежащего учету. Леса были разбиты на сектора с целью подсчитать объем наличных ресурсов. Следующим логическим шагом было выращивание таких калиброванных деревьев, расположенных в строгом геометрическом порядке. Выращивание монокультурных лесов стало попыткой навязать природе внешний искусственно сконструированный порядок. Такие леса не только давали возможность производства точного объема древесных ресурсов нужного свойства, но и радовали административный глаз торжеством геометрической эстетики. Тем не менее, через примерно сто лет такие леса начали вымирать, поскольку у них оказались нарушены процессы питания почвы. Стало понятно, что лес, состоящий из деревьев одной породы, возраста, правильного расположения, без подлеска и разнообразной мелкой фауны, устраненной научным лесничеством, просто не выживает. Природа оказала тихое сопротивление и победила немецкий порядок. Для учета человеческих ресурсов требовалось сделать разборчивыми местные общины и сообщества. В них исторически сложились свои системы мер и весов, парцеллирования и аренды земель, способы расселения, диалекты, обычаи. Все они представляли собой разновидности локального знания и традиции. Централизованному государству и его служащим было невозможно произвести учет земельных и других ресурсов, используя местные, неточные, гетеро генные меры, референтом которых было человеческое тело (локти, шаги и тому подобное). После революции французское государство вводит в качестве единой меры эталонный метр и гектар, запрещая использования всяких arpents, toises и pieds. Для более эффективного налогообложения государственные фискальные органы должны были обладать информацией о коммерческих трансакциях, связанных с землепользованием. Разнообразные принципы аренды и пользования землей, практиковавшиеся столетиями и предельно ясные для местных, представлялись запутанными и нелогичными для аутсайдеров. Поэтому они подлежали замене новыми четко прописанными процедурами, определявшими права собственности на землю, причем все операции подлежали государственной регистрации и, соответственно, предполагали уплату пошлин. Эти реформы прошло большинство стран. Наконец, для того, чтобы государство функционировало, налоговый инспектор должен иметь возможность идентифицировать и найти каждого налогоплательщика, полицейский — установить местонахождение преступника, представители военного ведомства — наладить учет рекрутов, почтовая служба — доставить корреспонденцию, в том числе налоговые уведомления, и т. д. Именно как часть длительного проекта по превращению общества в разборчивую реальность государством были изобретены такие привычные для нас атрибуты, как фамилии и точные адреса. До изобретения фамилий практики именования могли включать различные имена на различных стадиях жизни одного и того же человека. Традиционные практики идентификации по имени, основанные на локальном знании, не требовали однозначности. Джон, который мельник, Марья хромая, Питер, который живет на холме, Фома, который сын Прокопия-кузнеца, Боря-пчеловод и подобные отсылки к местной социальной структуре, ландшафту, общему знанию или другой референтной системе для локальных сообществ были достаточными, чтобы идентифицировать человека. Адреса также существовали как часть знакомой местной топографии (дом у леса, у церкви, у прогона и т. п.). Чужому, каковым безусловно был государственный чиновник, было трудно найти человека без помощи местных, которые при необходимости могли легко ввести его в заблуждение. Там, где развивалось государство, людям навязывались фамилии. Первые фамилии появились в IV веке в Китае, которые, как и позже в Европе, образовывались от имени отца. Но еще долгое время фамилии были привилегией небольшой группы богатой аристократии. И лишь к началу XVIII века в европейских странах были изданы эдикты, обязывающие всех иметь фамилию (1878 — Австрия, 1808 — Франция). То, что раньше было случайным атрибутом (профессия, место, происхождение и т. д.), превратилось в фамилию. Джон на горе стал Хиллом, а сын плотника — Плотниковым. Прибывающим в США иммигрантам, многие из которых еще не имели фамилий, их присваивали прямо в процессе регистрации. Введение фамилий упростило проведение переписей населения, регистрацию отношений собственности, браков, налогообложение и множество других практик администрирования населения, которое таким образом все более индивидуализировалось, становясь видимым и доступным. Процессы фамилизации населения сегодня продолжаются в Африке, где распространение фамилий вытесняет множество племенных имен и идентичностей. Привязка человека к точному адресу была частью новой градостроительной идеологии. Старые средневековые города и поселения росли стихийно и органично, их улицы представляли собой замысловатые лабиринты, в которых прекрасно ориентировались местные, но которые с точки зрения эстетики государства, а также современных функциональных нужд были чрезвычайно неудобными. Пространство города, выросшего органично, без плана, беспорядочно, с точки зрения государства представляло большую проблему. Ее решала новая дисциплина — городское планирование, подчинявшее поселенческие пространства геометрической регулярности и функциональности. Точка зрения городского планирования находилась вне места проживания обитателей города и над ним, это был как бы вид сверху, с высоты государственной власти позволявший рационально организовать поселение. Городское планирование было одним из форм государственного упрощения жизни и вписывания ее в рациональные схемы. Первым применением нового принципа был Васильевский остров в Петербурге, где проспекты и линии пересекались под прямым углом, нумеровались и дома имели четкий и простой адрес. Нет ничего легче, чем найти определенный дом в больших американских городах, разделенных на сектора перпендикулярно прочерченных стритов и авеню. План переустройства Парижа после революционных выступлений 1848 года, разработанный бароном Османом, включал строительство бульваров для того, чтобы в случае беспорядков можно было быстро подвести войска к центру города. Без этих методов, в которых мы также видим развитие темы Фуко, укоренение государств в обществах и регулирование жизни было бы невозможным. С другой стороны, история дает случаи провала некоторых проектов. К их числу Скотт относит и советскую коллективизацию, и кампанию по созданию деревень нового типа в Танзании в 1973—1976 годах — в обоих случаях крестьяне постепенно возвращали себе часть обобществленного имущества или, как в случае Танзании, покидали построенные для них поселения и возвращались к традиционному земледелию. Города, построенные по геометрическим проектам Ле Корбюзье, также менялись по мере заселения. Центры таких стерильных городов, как Бразилиа и Нью-Дели, оставались безжизненными, а вокруг вырастали новые сегрегированные поселения, трущобы, не предусмотренные градостроительными планами. Восстанавливая в правах локальное знание и практики, Скотт заканчивает книгу краткой теорией практик. Она не оригинальна и повторяет основные идеи английской школы Райла и Оукшотта (см. шдаву 3 настоящего издания), но дополняет их антропологическими наблюдениями, дающими новые оттенки старой теории. Вот лишь один из примеров, иллюстрирующих то, что локальное знание может давать эффективные и менее разрушительные решения проблем, чем те, которые предлагают науки. Во время полевой экспедиции в Малайзии Скотт жил в деревенском доме, рядом с которым находилось любимое всеми плодоносное дерево манго. Но в какой- то момент его оккупировали большие рыжие муравьи, съевшие недозрелые плоды и угрожавшие самому дереву. В наличии, конечно, были различные пестициды, специально синтезированные для борьбы с муравьями, но они несли и вероятность заражения. Скотт однажды заметил, что хозяин дома подкладывает к основанию дерева манго какие-то свернутые в трубочку листики. Когда антрополог поинтересовался смыслом происходящего, местный житель неохотно раскрыл секрет. Есть маленькие черные муравьи, которые откладывают яйца в листьях пальмы. Они живут за домом. Хозяин сначала изготовил для них множество свернутых в трубочку пальмовых листьев и подложил к муравейнику «черных». Потом дождался, когда самки отложили в них множество яиц, и в момент, когда из них стали вылупляться муравьи, отнес их к зараженному дереву. «Практическая энтомология», распространенная среди местных жителей, состояла в знании не только способов размножения и диет насеко мых, но и того, что маленькие черные муравьи являются смертельными врагами больших рыжих. В течение нескольких дней жители деревни приходили посмотреть на «столкновение цивилизаций». В итоге большие рыжие покинули манго, после чего хозяин отнес пальмовые трубочки обратно за дом, — манго было спасено без помощи пестицидов, экологически чистыми методами.214 Это можно считать и притчей, призывающей к учету местных условий, требующей постепенности и готовности к неожиданностям в противовес навязыванию передовых и научно обоснованных решений. Сами исследования Скотта призваны формировать ту политику, которую он исследует. По сути, его теория практик превращается в невоинственный вариант анархизма. Государство, показывает он, борется с местными традициями и локальным знанием, подчас предлагая сомнительные или даже разрушительные альтернативы. Восстанавливая в правах практическое знание, metis (смекалку), он тем самым выдвигает аргумент против амбиций государства, за ограничение его вмешательства в локальные контексты и сообщества. Ведь тактики, в том числе и тактики партизанской войны, возникают как ответ на доминирование или колонизацию со стороны современных государств и их бюрократических или военных аппаратов.