Смысл роспуска 1-ой Думы и политическая программа Столыпина.
Время от 8 июля 1906 г. до 3 июня 1907 г. представляет последнюю страницу периода, который называли «первой Революцией». Роспуск 2-ой Думы его завершил. При 3-ьей Думе внешнее сходство с «Революцией» исчезает. Начинается эпош «конституционной Монархии». Левая общественность глумилась над «3-ье-июнь- сюою» Думой, над ее «угодливостью» и «раболепством». Поводы для законного негодования эта Дума давала не раз. Но любопытно, что одновременно с нею начался подъем России во всех отношениях. «Конституционный строй» показал этпм свою пригодность для России, несмотря на ее политическую 'неопытность и на проистекшую из нее массу ошибок. Но период конституционного обучения уже через 6 лет (1914) был приостановлен европейской войной, а потом прикончен подлинной Революцией. В конце «первой Революции» стоит злополучная 2-ая Дума. Ей не повезло сравнительно с первой. Первую или ненавидели, или прославляли; вторую, повидимому, вспоминали только затем, чтобы бросать в нее камнями, которые летели с самых разных сторон. Справа, умудренный жизнью Коковцев вспоминает об этой Думе с непохожим на него озлоблением и несправедливостью. Он говорит, будто ее заседания1) «носили характер какого-то невероятного сумбура, настолько было ясно, что никакая продуктивная работа бьшь немыслима; да она никою в Думе и не интересовала, а все время: уходило на бесполезные попытки правой фракции бороться против явной демагогии, неприкрываемого стремления дискредитировать правительство по всякому пЮводу со стороны всех остальных фракций, которых на самом деле и пе было, так как вся Дума представляла сплошное революционное скопище, в котором были вкраплепы единицы правых депутатов, отлично сознававших всю свою беззащитность даже с точки зрейшг руководства прениями со стороны председателя Думы». По иному, но не справедливее, судили и слева. В предисловии к «своей книге: «103 дня 2-ой Гос. Думы», А. Цитрон излагает общее мшение «левых». Все, по его словам, негодуют на эту Думу, яоторую будто бы «погубили» кадеты: «Для всякого наблюдателя жизни Думы вставало непреложной истиной два положения: отступление партии народной свободы от начал русского освободительного движения и последовательная, прямолинейная тактика социал-демократов». Поучительнее всего, как об этой Думе отзывались сами кадеты. Привожу цитату Винавера: «И когда затем над безмолвствующей страной пронесся бушевавший семь месяцев смерч столыпинского режима, обществом овладело раскаяние, и собравшаяся «левая» Дума, под влиянием новых, идущих особенно сильно из провинции веяний, выставила резко лозунг: «беречь Думу», беречь уже не ту Думу, полную вдохновенного полета великой эпохи, успевшую в короткое мгновение одолеть все труиности новизны дела, начертить горделивые контуры нового государственного строительства, блеснувшую мужеством и талантами, внушавшую одним надежды, другим, если не страх, то уважение: «беречь» решено Думу серенькую, Думу «безглавую», Думу, как «символ»2). Эта строгость ко 2-ой Думе тем разительнее, что причина «бесцветности» второй «серепькой Думы» лежала как раз в том «блеске», «мужестве», «вдохновении» Первой Думы, которые прославляет Винавер и которые не привели ни к чему; имелно за них растачиваться пришлось Второй Думе. Она оказалась в положении «обманутого сына» перед «промотавшимся отцом»; а Винавер посадил ее па амплуа тех дурнушек (repousse-beaute), которых французские красавицы вывозят с -собой для выгодного сравнения. Во имя исторической правды надо быть объективнее к жизни этих двух Дум. Общественное мнение считало бесспорным, будто деятельность первой Думы была борьбой «конституции» с «пережитками Самодержавия». Такое определение можно принять, но с поправкой, что «конституцию» защищало правительство, а «пережитки Самодержавия» — Дума.. Это кажется «парадоксом1». Но в нем разгадка этого времени. Конечно, в тогдашнем правительстве не было никого, кто бы еще до 1905 года боролся за конституцию. Министров брали исключительно из класса, воспита-нного на Самодержавии; никто из них о конституции не мечтал. И теп не менее, за врем» 1-ой. Думы нельзя указать ни одного действия правительства, которое бы конституцию «нарушало». С многими шагами его можно не соглашаться, но они были «конституционны». Было ли это результатам дисциплины культурных людей, или притворством — безразлично. Конституция была все время па их стороне, и своим лойяльным к ней отношением они отличались от Думы. Бюрократия приспособилась к новым порядкам и выдвинула «парламентарных» министров; этим лишний раа доказала способность русского человека не пропадать в трудных условиях. Иное придется сказать про членов Первой Государственной Думы. Они давно были борцами за конституцию; многие были знатоками «парламентской техники» и считали себя «врожденными парламентариями»3). А деятельность их в Думе оказалась сплошным отрицанием конституции. Это я подробно показывал в своей кните «Первая Дума» и не хочу повторяться. Только добавлю, что все неконституционные поступки и заявления, как отдельных членов, так и целой Думы, вытекали из того понимания, которое они имели о себе п своей роли*. Они считали ее одну выразительницею «воли народа», которая выше коаституциюнных «формальностей». С первых шагов они потребовали уничтожения Верхней Палаты, как средостения, подчинения министров себе и установление строя, где «Монарх только царству- вуетг но не управляет». Что такое понимание было переоценкой своей фактической силы и недооценкой силы противника—ясно. Но оно кроме того было и отрыжкой идеологии главной язвы России — Самодержавия — при котором утверждение, что «закон» должен быть выше «воли» Монарха, считалось признаком «неблагонадежности». Для первой Госуд. Думы аналогичное утверждение относительно ее самой казалось «отсталостью»; «воля» народа, которую она выражает, выше законов. Если понимали, что у Думы нет сил та.кую точку зрения отстоять, то никто не замечал, насколько для «конституционалистов» оиа была недостойна. Только когда депутаты опасались, что их собственные права будут нарушены, они под защиту формальной конституции соглашались их ставить. Они считали ее обязательной для правительства. Но ведь то же самое было и при Самодержавии; и оно от других- требовало, чтобы закон соблюдался; привилегия его нарушать принадлежала ему одному. Идеология Думы в этом совпадала с Самодержавием. Сходство шло еще глубже. «Освободительное Движение» не заслуживало бы ни евоего имепи, ни своего места в истории,, если бы целью его было не обновление Роюсии, не водворение в ней права, как высшего руководителя общежития, а замена одной «воли», т. с. «произвола», другой. Из какой бы социальной среды ни вышел новый неограниченный повелитель России, каткие бы цели1 р.н ни ставил себе, его «произвол» остался бы произволом, и при1 нем не создалось бы ни «правового порядка», ни «правовой атшосферы». Зло Самодержавия, которое со времен Сперанского все же хотело противопоставлять себя «деспотии» и сочетать Самодержавие с управлением «на твердом основании законов», заключалось пменпо в том, что, но силе наших законов, Самодержец мог изданные им самим законы, не отменяя их, — нарушать. Он считал себя выше их. Этой аномалии уже не было в Осповных Законах 1006 года; уже потому одному они были настоящею «конституцией» и делали впервые правовое государство в России возможным. Первая Дума этого не оценила. Она претендовала на то, чтобы ее воля считалась выше законов. В своей реплике на декларацию, Набоков называл Думу не Законодательной Палатой, а «законодательной властью». В запросе о черносотенных телеграммах, критика Думы квалифицировалась, ка.к «дерзостное неуважение», технический термин закона, применяемый только к «Верховной Власти». Это не было только плохою редакциею. Это совпадаю с учением наших «властителей дум», будто основные законы 1906 г. только «лже-конституция», пока в ней есть преграды для «оувере'пно- сти» Думы, пока существует вторая Палата из назначенных членов и правительство, которое перед ней не ответственно. Либеральная общественность считала это самоочевидной истпной. Ничего сделать нельзя, говорил Милюков, пока по будет введена 4-хвостка для выборов в Думу, не будет уничтожена 2-ая Палата и правительство не будет перед Думой ответственно. Без этого будто бы настоящей конституции нет. Тогда иногда замечали, что с этого нельзя «начинать», что то может быть только «конечною целью». Но сейчас должно добавить, что этим учением наши политики стремились ввести г> России тот самый спорный порядок, который в Европе привел к «кризису демократии». При таком понимании, «народному представительству» угрожает соблазн подчинить себе все функции государственной власти, становиться самому «Самодержавием». Всякое Самодержавие, хотя бы большинства, или «ненависть»; правду пм воздает только потомство. Думаю все-таки, что лично я отношусь к нему беэ предвзятости. При его жизни я не раз и резко против него выступал. По уже во время Великой Войны с трибуны высказал сожаление, что в нужиое время его с нами нет. В 1929 г. в эмиграции, вспоминая про Витте, я написал, что если Витте мог спасти Самодержавие, •DO Столыпин мог спасти конституционную монархию5). Я и теперь думаю ато; им обоим мешали те, кого они могли и хотели спасти. И когда Милюков в 1921 г. в своих «'Грех Попытках» писал про Столыпина, что он «услужливый царедворец, а не государственный человек»6), я нахожу, что это не только пристрастие; в этом нет ни чуточки сходства. Сопоставление Столыпина с Витте само собой напрашивалось: оба были крупнейшие люди эпохи; судьба их во многом была одинакова. Любопытно, что они не выносили друг друга; но характеру были совершенно различны; различны были и их места в той тяжбе, к которой тогда сводилась наша политика, т. е. к тяжбе «власти» и «общества». Витте по происхождению и по воспитанию принадлежал к лагерю нашей общественности. Был студентом Университета, а не привилегированных школ; чуть не стал профессором математики и начал свою деятельность на железнодорожной службе у частного общества. Случайно, по личному настоянию Александра ПТ, перейдя в лагерь власти, он остался в нем parvenu. В своих «мемуарах» он старается это затушевать, указывая на пропсхождение своей матери из рода Фадеевых, которая будто бы сделала mesalliance замужеством с Витге-отцом. Старания Витте себя приравнять к этой среде характерны для нравов. Но в лагере власти Витте оценил те возможности работать в широком размахе на пользу страны, которые тогда Самодержавие открывало. Эти возможности и успехи его увлекли п он разошелся с самой психологией нашей общественности. Витте знал хорошие стороны общественных деятелей и ту ноль- зу, которую опи бы могли принести, если бы не обессиливали и государство, и себя борьбой с Самодержавием. Такова7 вероятно, психология честных работников в аппарате Советской России, которые -соблазнились перспективой в нем активно служить России. Но когда, несмотря на усилия Витте направить силу Самодержавия по руслу «Великих Реформ», оно пошло по противоположной дороге, а личность нового Самодержца убила веру в Самодержавие, сам Витте посоветовал призвать общественность к участию во власти. В этом могло быть спасение. Но на этой дороге положение Витте оказалось особенпо трудно. Оба лагеря — н власть, и общество, ему не верили; оба видели в нем перебежчика, который может опять изменить. Да и сила Витгс была не на конституционной арене; историческая роль его завершилась с крушением Самодержавия; как практический деятель он не смог его пережить. Более подходящим человеком для этой новой задачи мог быть Столыпин. Он вышел из лагеря власти; был там своим человеком; ог него и не отрекался; в новых условиях продолжал служить тем же началам, в которых была заслуга исторической власти Церед Россией. Она в прошлом помогла oil создаться, как «великому государству». Но оставаясь тем, чем он был, Столыпин понял необходимость для власти сотрудничества с нашей общественностью. По этой дороге Столыпин мог итти дальше, чем Витге, не возбуждал против себя подозрения власти. И общественность, для ко горой он был всегда чужим человеком, могла бы быть к нему менее требовательна. Это больно чувствовал Витте. В его отзывах о Столыпине чувствовалось инстинктивное недружелюбие к человеку, который осуществлял меры, которые Витте предлагал раньше его и встречал в обществе ту поддержку, в которой тем же самым обществом ему, Витте, было отказано. Но это относится только к умеренной части общественности. Кадеты же, тогдашние властители дум, упоенные октябрьской победой, оставались верны прежним заветам борьбы «до полной победы» над властью. Столыпина опи пе принимали. Для иих ои оставался прежним врагом. Р1з враждебного лагеря кадеты принимали вообще однпх «ренегатов», которые к своему прошлому становились врагами. Быть одним из них Столыпип не хотел и не мог. Свое новое направление Столыпин соединил с верностью прежним идеалам, а также иногда и предрассудкам. В нем была нелицемерная иредапность той мощи «Великой России», которою общественность «пренебрегала». Свою аграрную речь 10 мая 1907 года ок кончил словами: «им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия*)». Эта эффектная фраза в искаженном виде попала па его киевский памятник. Этот идеал его вдохновлял. Но он унаследовал и некоторые его оборотные стороны. В 3-й Государственной Думе он старался воодушевить народное представительство «национальным подъемом», не замечая, 'что национальный инстинкт «поднимает», когда национальность защищает себя против сильнейших, а не тогда, когда она притесняет слабейших. В разноплеменной России агрессивный национализм увеличивал ее разъедине- нение. В Финляндском вопросе он привел не только к нарушению конституционных начал, но и к падению авторитета Монарха. Эту политику Столыпин вел с своим обычным упорством; после 1917 года мы за нее заплатили. Опыт убедил Столыпина, что имение для существования «Великой России» представительный строй -стал необходим. Он перешел к признанию представительства не во имя доктрины «народовластия», а во имя укрепления всего «государства» и прежде всего «государственной власти». Если в вопросе о конституции он сошелся с нашей левой общественностью, то пришли онп к одному и тому же с разных концов. И потому могли дополнять и быть полезны друг ДРУГУ. С «правыми» из-за этого он стал расходиться; там ему не прощали, что став конституционалистом, он как будто ограничил гласть Государя и его этим уменьшил. Это было полным непониманием положения п лично Столыпина. Никто не был больше его привязан к Монархии и лично к Монарху; не как угодник, а как патриот. Это сказывалось и в большом, и в малом. Когда раненый на смерть, упав на свое кресло в театре, Столыпин издали перекрестил Государя, это не было с его стороны «обдуманным» жестом. Но красноречивее этого жеста было его повседневное поведение; при жизни своей он не раз был оскорблен неблагодарностью и малодушием Государя, но не позволял себе по его адресу ни упрека, зги жалобы. Я не могу представить себе его автором таких мемуа,ров, где бы он стал пренебрежительно говорить о Государе, как Витте. Его часто упрекали, что подчиняясь неразумным распоряжениям Государя, он своим личным достоинством жертвовал. Это правда, но ои ?и в этом был старомоден. Он не признавал «достоинства» в том, чтобы ради него он мог покипуть своего Государя. В понимании Столыпина переход Самодержавия к «конституционному строю» был; направлен не против Монарха. Конституция для него была средством спасти то обаяние Монархии, которое сам Монарх убивал, пытаясь нести на своих слабых плечах непосильную для них тяжесть и обнажая те скрытые силы, которые за его спиной им самим управляли. «Конституционные» министры могли бы оправдание его политики перед обществом взять на себя, сражаться с своими критиками равным оружием, защищаться от нападок пе полицейскими мерами, а убеждением и публично сказанным слоном. Для такого служения государству у Столыпина было несравненно более данных, чем у Витте; как политический оратор он был исключительной силы; подобных ему не было не только в правительстве, но и в среде наших «прирожденных» парламентариев. Приняв конституцию, Столыпин хотел стать у нас проводником и «правового порядка». Этот термин требует пояспения. Он по нашим понятиям указывает на права «человека» в противоположении к правам «государства». «Власть» и «общественность» в этом смысле были как бы два противоположные лагеря: служить одному значило воевать против другого. На этом противоположении воспиталась вся наша общественность8). Преданность «правовому порядку» для пее поэтому становилась почти синонимом «свободолюбия». Столыпин, как человек из лагеря власти, рассуждал вовсе не так; подход к этому вопросу у него был другой. Правовой порядок для него означал не «объем» прав человека, а их определенность и огражденность от нарушения. Даже неограниченное Самодержавие теоретически понимало необходимость ограждать признанные им «права» человека. Но прежпип строй не нашел достаточного выражения этой идее и оказался с ней несовместимым; в этом для Столыпина была одна из причин необходимости перехода от Самодержавия к конституции. Он на опыте, кроме того, увидал последствия «неопределенности» и «неясности» прав человека; видел анархию, которую породил Манифест 17 октября, провозгласивший общие начала противоречившие законам и навыкам жизни. В неопределенности и незащищенности личных прав была одна из причин хронического раздражения и неудовольствия всего населения, превращавшее общество из опоры и сотрудника государственной власти в объект полицейских воздействий. Правовой порядок был поэтому для Столыпина не порождением «свободолюбия», а потребностью самой здоровой, недеспотической «государственной власти». Столыпин не был ни теоретиком, ни журналистом; этой мысли он систематически не излагал; но она у него по разным поводам обнаружива лась, и больше всего в его своеобразном отношении к допросу крестьянскому, на что мне впоследствии придется указывать9). Говоря языком современности, Столыпин представлял ту политику, которую принято называть» «левой политикой правыми руками». В ней есть хорошая сторона; ей не грозят вредные увлечения: но в ней была и опасность. Идеи «личных» прав, свободы, равенства, без которых весь правовой порядок может оказаться «великою ложыо», были для Столыпина второстепенными; у пего часто не хватало чутья, чтобы замечать то, что в действиях его им проь тиворечило. Это было тем опаснее, что свои цели он преследовал всегда с пепреклонной настойчивостью. В основе их была не только силъпая воля, которая перед трудностями не отступает, по и деля уиоямст- да^ которое «боится» уступок и «ошибок» признавать не10 желает. Исключительно «сильные» люди, как Бисмарк, умели уступать, когда это было полезно, забывая о своем самолюбии. Столыпин же любил итти напролом, не отыскивая лилии наименьшего сопротивления, не смущаясь, что плодил этим липших врагов и открывал! слабые места для нападений. У него было пристрастие к тем «эффектам», которые обывателей с толку сбивают; (он называл их действие «шоком»). Он не умел целей своих достигать незаметно, «под хлороформом», по выражению Витте, в чем была главная сила этого гениального «практика». Столыпин не хотел считаться с тем, что таким образом действий иногда наносил удар тем мерам, которые хотел провести; это ярко сказалось на ненужном п болезненном кризисе в связи с Западным Земством. Такая тактика была, слабою стороной Столыпина, особенно как представителя конституционной Монархии, обязанной сообразоваться «с признанной ей самой государственной силой, т. е. с организованным в «представительство» общественным мнением. Оно затрудняло взаимное его понимание с ним. Но противоречия между -словами и делом Столыпина общественность слишком упрощенно объясняла его лицемерием; так и Витте писал про него, будто «честным человеком он был лишь до тех пор, пока власть не помутила ему разум и душу***). К Столыпину такое объяснение относиться не может; для него власть не была непривычным делом, которое голову кружит, И соединять «лицемерие» с характером Столыпина трудно. Лицемерие совсем ке его стиль. Столыпина невозможно представить себе ни «интриганом», ни «услужливым царедворцем». В своем личном поведении он был человеком независимым, решительным и смелым. За обидное слово о «Столыпинском галстуке* он вызвал Ф. И. Рожияе- т на дуэль. Все это так, однако Азеф «расцвел» при Столыпине, и 2-ал Дума была распущеиа при содействии «провокации». Здесь есть тайна, но разгадка ее не в «упоении властью». Она проще. Столыпин — да не он один — просто еще не успел совлечь с себя «ветхого человека», воспитанного на старой идеологии о «неограниченной власти» Монарха или вообще «государства» над «личностью». Упрекать его можно не в том, что эту идеологию и он разделял, а в том, что он мечтал быть проводником «правового порядка», сохраняя ее. Для этой задачи необходимо было уважение к «/суверенности» права, которого вообще было мало; еро не было ни .у представителей старого режима, ни у их врагов, — революционеров. Эту идеологию права могла бы воплотить «общественность» и первая Дума, если бы за чечевичную похлебку не уступила этого своего первородства. Столыпину же эта задача была труднее, чем ей. Защитнику «прав человека» ^вообще трудно выйти из правого лагеря, не «став «ренегатом»; но на ренегата, которых в то время появилось так много, Столыпин не был похож. На такого человека после роспуска Думы пала задача установить в России конституционный порядок; эту задачу он принял. Его дальнейшая деятельность, перемены, которые с ним происходили, не стоят в противоречии с этим. Нужно только смотреть глубже, чем видимость. Левая общественность тогда находила, что роспуск Думы должен был быть только шагом к полному упразднению представительства, ir что будто от этого она Россию спасла своим хитроумным Выборгским Манифестом. Не может быть большего самообольщения, если только вообще это странное утверждение искренно. Опровергать его просто не стопт. Конечно, в правящем классе, и особенно в окружении Государя, такие настроения были; но им не дал ходу не Выборгский Манифест, а Столыпин. У не^го тогда был «свои план и мы можем документально его воссоздать. В «Красном Архиве» было напечатано любопытное письмо Государя б Столыпину, в котором он указывал ему канву для составления Манифеста о роспуске. В письме были приведены следующие три пункта: «1) Краткое объяснение причин роспуска Думы, 2) неодобрение и порицание тем, кто позволил себе грабить и жечь чужую собственность, 3) заявление, что все дальнейшие задачи мои, как отца о своих детях, будут направлены к справедливому обеспечению крестьян землею»11). Это был старый стиль патриархальных Самодержцев, с их «отеческим» попечением о подданных, как о детях своих. Но что на отой канве вывел Столыпин? «Неодобрение и порицание тем, кто позволил себе грабить и жечь чужую собственность» он заменил в Манифесте тон беспощадной войной вообще с Революцией, которую считал одной из своих главпых задач. В этом он был непреклонен и искренен. «Да будет всем ведомо, что мы не допустим никакого своеволия и беззакония и всей силой государственной мощи приведем ослушников за кома к подчинению нашей Царской воле». Но эго только одна задача. Манифест далее говорит, о чем в копспекте Государя не было и памека, что «распуская нынешний состав Государственной Думы, мы подтверждаем вместе с тем неизменное намерение паше сохранить Б силе самый закон об учреждении этого установления»; а далее, что не менее знаменательно: «мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий наших л внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России». Так ставил свою задачу Столыпин, и па это получил одобре-i ние Государя и обещание Манифеста. Все дальнейшее уже зависело от состава будущей Государственной Думы. Ее роль в жизни страны ставилась на первое место. Подготовить подходящую Думу, получить в ней благоприятный состав, способный страну обновить, п сделать все это без нарушения избирательного закона, было главной и совершенно закопной целыо Столыпина. Именно для этого, а не для чего другого, выборы были отсрочены на непормалыю долгое время, на S месяцев. Общественность была совершение неправа, когда в этом усмотрела желание Думы не созывать. Столыпин, понимая ту вредную общественную атмосферу, в которой Первая Дума работала, которая ее сбивала с пути, эту общую атмосферу хотел изменить и сделать это до выборов. Это сейчас становилось для него первой задачей. Потому, прежде чем перейти ко 2-ой Думе, б чем содержание книги, надо посмотреть, как эта задача была им исполнена. Ми увидим тогда, что Столыпин лучше ставил задачи, чем их разрешал.