Так как 2-ая Дума была, заведомо левой, и ото на первых порах демонстративно подчеркивала, не дав правому меньшинству ЕЙ одного места в президиуме, то было естественно предполагать, что это меньшинство будет под Думу подкапываться п мешать ей работать. Так многие, действительно, думали. И. Гессен Отразил это общее мнение в своих «Двух Веках»: «Поведение обоих крайних флангов, — писал он, — давало одни и те-же результаты; разница была лишь в том, что одни стремились вполне сознательно компрометировать, утопить в грязи народное представительство, а другие беззаботно демонстрировали, что пе дорожат Думой, не придерживаются презрительного лозунга — «беречь Думу», (стр. 241 j. Такое распространенное суждение не только совершенно поверхностно, но и несправедливо. Нельзя отрицать, что существовали те «правые», которые были врагами -и этой Думы, и Столыпина, и самой конституции; опп в стране были ничтожным меньшинством но числу, но не по влиянию; их сила была в том, что им сочувствовал и покровительствовал Государь и его окружение; в составе их могли быть идейпые и чистые люди, но они обросли тою «шпаною», которую порождает возможность быстрой карьеры и перспектива безнаказанности. Роль этих «правых» в крушении России еще не оценена :н не освещена в достаточной мере; мемуарный материал, как напр., дневники Бориса Никольского, ясно обнаруживает, в чем была и сила и слабость этих людей. Претензии их были не малые. Они уже тогда мечтали стать будущей пресловутой «единой партией». В курьезной книжке «Война темных сил», вышедшей в 1927 г., Н. Е. Марков 2-ой так описывает, роль «Союза Русского Народа»42): «Союз Русского Народа времен 1906-1907 годов с его 3-4 тысячами местных советов представлял великолепное ядро для образования такой государственной организации всенародного монархизма. Если бы тогдашнее правительство доросло до понимания того, что впоследствии понял в Италии Муссолини и вместо упорного противодействия, поддержало бы и осуществило бы правильную, спасительную мысль о необходимости опереть Верховную власть на организованную в мощные монархические союзы лучшую часть народа — история России была бы совсем иная». «Фашисты», на которых Марков здесь намекает, как позднее «наци» — были идейным течением, имевшим почву в стране, и за свои идеи боролись с тогдашним правительством; эти партии сумели распознать слабые места в тогдашнем государственном строе и тогдашней политике; обещали вести к чему-то новому, лучшему. «Союз же Русского Народа» в те годы вдохновлялся только злоупотреблениями прошлого времени и держался одним покровительством власти и -субсидиями, которые он от нее получал. На деле он Государя вводил в заблуждение, укреплял его в самых вредных его предрассудках, а в 1917 г., когда он мог бы ему быть полезен, испарился как дым. К этому Союзу, с большим правом, чем к кому бы то ни было, можно отнести горькие слова Государя в его дневнике: «Всюду трусость, ложь и предательство». Но деятельность этих правых относится к более позднему времени и, кроме того, развивалась вне Думы, почему я о ней и не говорю. В самой же 2-ой Думе их значение было ничтожно; их было в ней всего б человек; этого было слишком мало даже для учинения тех скандалов, о которых говорит И. Гессен и которые не могли бы компрометировать Думу, если бы в этих скандалах они иногда не находили поддержку и среди тех групп меньшинства, которые Думе не хотели мешать. Причина скандалов поэтому по в этом желании. Если беспристрастно, по стенографическим ютчетам, их пересмотреть, то мы увидим, что, как правило, Юни бывали всегда ответом на какое-либо «излишество» слева. Благочиние в Думе должен защищать Председатель. Если он опаздывает или бездействует, то во всяком собрании находятся люди, которые на излишества реагируют сами и может получиться тот беспорядок, который называют «скандалом». Во Второй Думе при ее левом составе, при Председателе, в котором его ненаходчивость несправедливо объясняли партийным пристрастием, при умышленной тактике левых речами «возбуждать» и «пробуждать» население, правому4 меньшинству часто приходилось прибегать к такой «самозащите». ® не счастию, оно стало считать это своим призванием в Думе. Об этом от их общего имени однажды объявил Думе гр. Бобринский. Он сказал такие слова: «Мы вам заявляем, что хотя во 2-ой Думе мы в меньшинстве, но никогда не допустим, чтобы 2-ая Дума была сколько- нибудь похожа на Первую». Перед этим шла речь об отказе 1-ой Думы от «осуждения террора». Характерно, что подобное фракционное заявление было сделано именно Бобринским. В нем не было ничего похожего на склонность к скандалам. Либеральным деятелем «и конституционалистом он был очень давно и им остался. В Третьей Думе он был автором знаменитого предложения о «конституционном рубле», как защиты прав Думы против Высочайше утвержденных положений Оовета Министров. «Освободительное движение» ет, как и многих других, оттолкнуло направо связью .своей с «Революцией»; еще больший сдвиг вправо -сделала с ним Первая Дума. Но как оп ни правел, ни от конституции, ни от правового порядка он не отрекался. Во 2-ой Думе он много раз это доказывал. Человек с большим темпераментом, но сумбурными мыслями (пушка без прицела — говорил про него Хомяков), он был сама искренность и не умел притворяться. Таким был он позже в своем увлечении славянской политикой, неославизмом, (в парламентской делегации в Англии, а во время войны в обличении Протопопова. Разгадать его было легко; в нем не было ни тени «лукавства». Он искренно думал, что выступлениями, направленными против «революционных» словесных эксцессов, меньшинство не подрывает, а оберегает достоинство Думы и защищает в ней конституционную атмосферу. Если призывы к «революции», оскорбления армии и тому подобные выходки во время останавливал Председатель, правые тотчас ему аплодировали и дело кончалось. Когда же он опаздывал или молчал, справа кто-либо взрывался и начинался скандал; а когда за это вмешательство Головин ополчался на правых, как было в знаменитом инциденте Зурабова., скандал разрастался в «событие». Там, где в собрании есть сплоченное большинство, которое не уважает прав «меньшинства», для этого меньшинства очень часто нет другого исхода, как «беспорядок», нарушение благопристойности заседания. Так бывало с ирландцами в Англии, с национальными меньшинствами в Австрии, у нас с соц.-демократами в 4-ой Госуд. Думе (инцидент Чхеидзе). Но самая форма беспорядка зависит от темпераментов тех, кто в нем участвует, от их воспитания, от культурного уровня той среды, где он происходит, от отклика, который он находит в стране. К сожалению, надо признать, что скандалы у нас привлекали так много внимания более всего потому, что угождали вкусам толпы; газеты занимались ими с особым усердием.Описания их всегда находили читателей.Пуришкер-ич из-за них стал всероссийской известностью; прибавлю, что широкие массы относились к нему не только с любопытств(эм, но и ic симпатией. «Культурное» общество его не принимало всерьез. Моя фракция мне вменяла в вину, что я с ним «разговаривал». Я чувствовал, однако, что в нем что-то есть, чего мы пе видим. Война обнаружила его основную черту; ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм. Он не пошел бы вместе с Гитлером против России. С началом войны в 1914 году ол прекратил всякую партийную деятельность, попросил «познакомить» его с Милюковым; ушел с головой в практическую работу на фронте; когда он решил, что Распутин мешает победе, он стал ненавидеть его так же страстно, как в 1907 году ненавидел революционные партии. 19 ноября 1916 г. он выступил в Думе с знаменитым его обличением, а потом активно участвовал в его убийстве. Он был лучше своей репутации; был неуравновешенным фанатиком, но пе угодником, не карьеристом. Но он не умел собой владеть, был едва ли пормален. Он был заряженной бомбой, всегда готовой взорваться, а тогда остановить его уже было нельзя. Скандалистом считали и Шульгина. В течение 2-ой Думы я делит предубеждение пр'этив него и оставался с ним незнакомым. Мы подружились поздпее. Шульгин был полной противоположностью Пуришкевичу: серьезный, отлично собой владевший, превосходный писатель и оратор, несмотря на свой слабый голос. Он ничего но боял&я; говорил всегда все, что думал. Он бросил в лицо революционным партиям Думы, что «Революцию презирает за трусость»; опросил у думских «революционеров», которые возмущались насилиями власти: «а нет ли у вас бомбы в кармане?», Еа что и был, по инициативе самих депутатов, устранен из думского заседания; сам признался в «Днях», что 2-ую Думу он «ненавидел». Его «выходки» против нее не были несдержанностью, как у Пуришкевича; были делаемы язвительно, но хладнокровно. 26-го марта, чтобы высмеять социалистов, он внес в Думу «шутовской» законопроект о «национализации всех капиталов и об отдаче их в распоряжение Комитета, избранного по четыреххвостке». 7-го мая, при обсуждении запроса об обыске у Озоля, не стесняясь, поставил в вину кабинету Министров: «Для какой надобности, для чего, за какие грехи заставляют нас, русских граждан, лойяльных Царю, сидеть вместе с этой (жест влево) компанией?» Подобные приемы были его недостойны, и симпатии к нему не вызывали. Но он же мог быть серьезен и при обсуждении одно го законопроекта сказал превосходную речь о революционней пропаганде в войсках, защищая солдат, но негодуя против агитаторов. Он тогда заставил своих врагов слушать себя. Жизнь характера его не переменила. Он остался тем же, чем был. Добровольно пошел на войну и был ранен; позднее рисковал головой, поехав тайно в Советскую Россию. Имел в 1913 году гражданское мужество, вопреки своей партии, публично выступить обличителем махинаций нашей Юстиции, сделанных для обвинения заведома для нее невиновного Бейлиса, и был приговорен к тюрьме за эти статьи. С обычным талантом, в знаменитой речи 3-го ноября 1916 года, указал, что «Россия, которая не испугалась Гинденбурга, смертельно испугалась Штюрмера». Стал одним из участников и создателей «прогрессивного яблока». Был своеобразным политиком, 'но искреннем, смелым и талантливым человеком; наша общественность не умела понимать и ценить оригинальных и интересных людей, если сочла его «скандалистом». И в конце концов себя можно спросить: было ли бы лучше для Думы, если бы правые не вступались, а излишества революционной фразеологии происходили при попустительстве Председателя и молчании Думы? В деле Зурабова скандал сделали правые. Но в чем был настоящий скандал? В том ли шуме, который был ими поднят, или в самой речи Зурабова и терпимости к ней Председателя? Если судить по словам, которые при аплодисментах всей Думы говорил потом Головин, надо признать, что именно слова Зурабова, а не возмущение правых, были Скандалом». Скандал оказался полезен, так как дал возможность и Думе, и ее Председателю себя 'от Зурабова отмежевать. Реакции правых были иногда полезным стимулом и, для -самого Председателя. Во всяком случае, односторонне было бы видеть в них сознательное желание дискредитировать Думу. Чтобы правильно оценить отношение правого меньшинства к Государственной Думе, нужно смотреть глубже «скандалов». Кадетам, ирпзванпем которых было укрепление «конституционного строя», нельзя забывать, что во 2-ой Думе ее правое меньшинство в этом им помогало. Чтобы Думу взорвать, правым не было' нужно себя ронять какими-то скандалами; для этого им бы было достаточно даже не голосовать вместе с левыми, а только в некото- торых острых вопросах от голосования воздержаться (бюджет, контингент). Вместо этого, они в этих случаях своими голосованиями всегда Думу спасали. И понимали, что делали. 12-го апреля, когда Кизеветтер иронически предложил правым доказать, что они «заботятся о работоспособности Думы»,' Бобринский ответил *му: «пусть Кизеветтер вспомнит наши голосования в Думе и он убедится, что мы это доказали давно». Эти слова были правдой. «Работать» Думе правые никогда не мешали, хотя к данному со- сгаву Думы относились враждебно и не видели в ней настоящего представительства. Но отсюда 'еще далеко до тактики Ду'ме мешать. И потому сейчас себя можно спросить: было ли возможно во 2-ой Думе -образование прочного правого центра для насаждения конституции и либеральных реформ? Кадетские лидеры по старой памяти его н« хотели; со времени «Освободительного движения» тех, кто был направо от пих, они считали врагами. Почти накануне роспуска Думы, 25-го мая, Милюков писал в «Речи», что «правые и без сговора Б важных случаях голосуют вместе с кадетами», но соглашения с ними оп нэ хотел; прочного блока он продолжал43 искать с «трудовиками»; соглашения с правыми он лишь «не отрицал», да и то «только при условии соглашения с трудовиками». Оправдывалась ли эта предвзятость в эпоху 2-ой Гос. Думы, пе только по соотношению партийных сил в Думе, но и по их программам? Искать прочного блока с крайними правыми было, конечно, безнадежно, да и ненужно. Думское правое «меньшинство» с этими крайними ни идейно, ни политически не было связано. Их только внешне сближала одинаковость их положения в Думе, как думских париев, в которых торжествовавшее левое большинство вначале одинаково видело «не представителей населения», а «ставленников власти». Объединение всех правых в единую группу было искусственным. Другие, из правого меньшинства: октябристы, умеренно-правые и правые беспартийные, не Отрицали ни конституции, ни необходимости либеральных реформ, если в них и не шли так далеко, как кадеты. Сговор с ними a priori был совершенно возможен. Правда, их взгляды на наш государственный строй не совпадали с тем пониманием, которое олицетворяла кадетская партия, не говоря о более левых. Между ними оставалась идеологическая а терминологическая разница, из-за которой происходили иногда интересные, но всегда бесполезные споры. Правое меньшинство в основе нового строя считало «волю Монарха», а кадеты «волю народа»*). Но это был академический спор, -имевший для практической жизни так же мало значения, как для механиков спор о том, откуда взялся «мир» и «законы природы»: для механика достаточно знания этих законов; происхождение их для него безразлично. Еще меньше практического смысла, но не меньше страстей вызывал терминологический спор, противоположение «Самодержавия» и «конституции». В дореформенное время у нас эти два термина исключали друг друга. Это словоупотребление так глубоко проникло в литературный язык, что я сам в этой книге им пользуюсь. Но после опубликования Основных Законов 23-го апреля 1906 года, для него законная почва исчезла. Основные Законы были несомненною «конституцией», ибо поставили Монарха ниже законов, а термин «неограниченный» отменили. Но и эта «конституция» сохранила титул «Самодержавный», отделив его от понятия «Неотраниченный». Титул Самодержавный стал равнозначущ приятию Монарх «Божией милостью», а не «по избранию». Это было новое словоупотребление и к нему надо было еще привыкнуть и приучить свой язык. Но нельзя было более противополагать Самодержавие — конституции, когда этот титул был сам .отныне основан на конституции. Со стороны левых партий спор против слова «Самодержавпый» был не только излишен, но вреден. У них не было ни силы, ни права помешать употреблению «законного» титула. Попытками его запретить они сами придавали ему совершенно нежелательный смысл отрицания конституции. Этим они давали оружие против себя. Когда в 1918 г., уже после смерти Столыпина, Государь -стал подумывать ликвидировать конституцию, он писал тогдашнему Министру Внутренних Дел (18-го октября 1913 г.), что пора «обсудить в Совете Министров мою давнишнюю мысль об уничтожении статьи Учр. Гас-. Думы, в .силу которой, если Дума не согласится с изменениями Гос. Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это при отсутствии у нас конституции есть полная бессмыслица»44). Это рассуждение соответствовало тому пониманию, которого держались левые партии, настаивавшие, что Основные Законы — только лжеконституция, и видевшие доказательство этого в сохранении титула «Самодержавного». Государь их рассуждение только довел до конца. Ненужная нетерпимость к слову «Самодержавный» сама приносила такой результат. Настоящее разномыслие кадет с правым меньшинством Думы было не в их взглядах на наш государственный строй, а я программе реформ. Значение этого разномыслия все резче выдвигалось вперед по мере того, как спор о «форме правления» со сцены .сходил; оно стало бы на первое место, когда в рамках конституционного -строя пришлось бы перестраивать жизнь. В определении нужных реформ многое отделяло либеральное меньшинство от кадетского радикализма. Кадеты в программных вопросах шли Дальше, чем самые левые октябристы. Кадетская программа была составлена в революционное время, в 1905 году, и была к нему приспособлена. Октябри-сты же Революции не хотели; они не желали; поэтому ни 4-хвостки для выборов, ни принудительного отчуждения, ни других кадетских коньков; по всем этим вопросам Кадеты, как предрекал Головин (см. главу ХЛ) — стали, бы голосовать вместе с левыми. Но если бы это было и так, то при суще ствовавшей у нас конституции такие голосования для правого меньшинства не были страшны. Конституция их ограждала против слишком «левого вотума», пока существовала 2-ая Палата с половиной назначенных .членов и пока власть управления была ответственна перед одним Государем. Старый режим, создав новый государственный -строй, себя в нем не обезоружил. Поэтому «правому меньшинству» не было смысла из-за программных разногласий отвергать конституцию., Скорее левые были логичны, когда изъ-за этого протестовали против основных начал конституции, а в 1-ой Думе хотели «наскоком» ее изменить, уничтожив 2-ую Палату — и подчинив правительство Думе. Если бы это тогда удалось, меньшинство против демамогии могло бы оказаться бессильным. Конституции 1906 года возила поэтому опасность не справа, а слева, от сторонников полного '«народоправства», и от направленных к этому революционных движений народа. Правое меньшинство Думы было врагом вовсе не конституционного строя, а революционных попыток. Грань между правым и левым флангами проходила не в плоскости партийных программ, а в плоскости политической тактики. Она объединила меньшинство из людей разного понимания. Отношение правого меньшинства ко всей Думе и зависело от позиции, которую в этом тактическом вопросе занял бы центр. С теми, кто возлагал надежды на Революцию, у правого меньшинства общей тактики быть не могло. Они были врагами. Но -существовало то направление, которое хотело тех-;ке реформ, что и левые, но исключительно в легальном конституционном порядке и потому было готово итти к ним более медленным темпом. Именно зто направление должно было представляться кадетами. Поскольку они не на словах, а на деле боролись против революционных путей, они и могли, и должны были иттп вместе с «октябристами» и «умеренно-правымп». И этим партиям для противодействия Революции кадеты были нужны. Только их участие в этой борьбе делало ее борьбой за «конституцию», а не за «привилегии верхних социальных слоев»; только их сближение с меньшинством знаменовало бы идейный отход «либерализма» от «революции». «Освободительное движение» показало опасность совместных действий либерализма и революции, возвращения к ним ни меньшинство Думы, ни правительство не хотели; отсюда упорные старания обоих привлечь кадет к своей стороне. Чтобы кадеты могли занять эту позицию, было необходимо: чтобы у них сохранялась вера в возможность добиться рефери «конституционным» путем; чтобы те средства самозащиты, которые старый режим оставил для себя в конституции, не означали бы бессилия страны перед интересами привилегированных классов. Это conditio sine qua non возвращало кадет к тому старому спору, который после октябрьского Манифест, ю-ни вели против идеологов «Революции»,, называвших кадет* «утопистами». Этот*, спор против левых кадеты тогда перед избирателями выиграли. Правда, с тех пор обстановка спора повернулась не к лучшему. Была объявлена конституция от полного народоправства далекая. Была распущена 1-ая Дума. Но из-за одной неудачи разочароваться в самой «конституционной дороге» было преждевременной сдачей позиций. Пусть от Государя зависело все управление, пусть он имел право абсолютного вето и назначал половину членов Верхней Палаты. Что такое были эти, хотя бы и широкие, прерогативы, сравнительно с прежними правами «неограниченных Самодержцев»? Однако и «Самодержцы» уступали народу, когда боялись его недовольства. Недаром после апогея Самодержавия при Николае I пришли реформы Александра II, а после Александра III — «Освободительное движение» и уступки Николая П. После 17-го октября, при представительстве, при режиме некоторых, хотя бы и ограниченных «свобод», Монарху было бы труднее бороться со страной, которая имела и голос, и права, и испытания выборов, и возможность ставить все вопросы на публичное их обсуждение когда, наконец, само Министрество необходимость либеральных реформ публично признало. Монарху было не только невместно, но и опасно на глазах у всех выступать не защитником общего Слага, а борцом за интересы социального меньшинства. Победы, которые мог бы он в этом смысле одерживать, становились бы победами Пирра. Опи могли иногда замедлять, а не вовсе устранять проведение действительно назревших реформ. А с другой стороны, ничто не могло более способствовать «восстановлению старого строя», как боязнь, которую левые партии «смогли бы всему народу внушить перспективой полного крушения власти. Либеральная тактика — иг> этом было ее назначение — должна была заключаться в медленном, но за то неуклонном приближении к своему программному идеалу, при соблюдении необходимого для всех правового порядка. «Конституции» вредили в России не столько ее открытые враги справа и слева, сколько те, кто ее начала сво- г*й нетерпеливой и неумелой тактикой компрометировали. Отсюда видно истинное положение кадет во 2-ой Думе. Если их программа, составленная до октябрьского Манифеста, по своим конечным стремлениям была ближе к левым, чем к правым, то их новая тактика сближала их с правым меньшинством Государственной Думы. В тот момент вопрос тактический, т. е. охранение правового порядка, был вопросом несравненно более важным, чем немедленное осуществление полностью всех законодательных планов. Если бы конституция укоренилась, остальное пришло бы через нее. А зато не только «восстановление Самодержавия», но не л меньшей степени настоящая победоносная Революция, как в 1917 году, нанесли бы «правовому порядку» непоправимый удар. Защищать ;ке от нее этот порядок могло искренно не левое, а правое большинство, т. е. привлечение значительной части правого меньшинства к совместным действиям с центром. Молено сказать, — ив -этом интерес 2-ой Гос. Думы, — что, несмотря на ошибки Столыпина в меяедудумье, которые поудили черезчур левый думский состав, несмотря на озлобление, котброе Столыпин против себя возбудил в либеральной общественности, во 2- ой Думе началось ее постепенное отрезвление. Своей программой реформ правительство ее желаниям пошло все же навстречу н существовавшее положение улучшало. Это обнаруживалось для всех при знакомстве с проектами власти. В Думе стала намечаться основа той несуществовавшей раньше и отрицаемой кадетами политической группировки, которая оформилась мпого позднее, г, 1915 году, под именем «прогрессивного блока». Это сопоставление полно интереса. В «блок» 4-ой Государственной Думы организованно вошли те самые партии, которые по отдельным поводам уже образовывали случайное «правое большинство» во 2-ой Гос. Думе. На левом фланге позднейшего «блока» стояли кадеты и «прогрессисты», желавшие если не быть, то казаться «левее кадет». Р> центре его были октябристы всех1 трех «разновидностей». На правом же фланге была, часть «националистов» — соответствовавших втородумским «умеренно-правым». В «прогрессивном блоке» были видные втородумцы — Бобринский и Шульгин. Вне блока остались только крайние правые и те крайние левые, которые считали, что «политический переворот» желателен для успеха войны. Будущие участники «прогрессивного блока» по ряду вопросов и составляли то случайное «правое большинство», которое не раз 2-ую Думу спасало. Различие было в том, что «прогрессивный блок» был прочным объединением. Он заранее, путем взаимных уступок, столковался не только на тактике, но и на определенной программе. В этом было историческое значение блока. Во 2-ой Думе этого не было; правое большинство в нем обнаруживалось только случайно, при отдельных голосованиях. Но вся жизнь 2-ой Думы складывалась по указаниям опыта, а. не по директивам вождей. В законодательной работе ее наступил бы момент, когда более прочный сговор на программах стал бы и возможен, и нулсен. Не трудно видеть, как эта работа пошла бы. Принятые Думой с поправками левых законопроекты стали бы возвращаться из Верхней Палаты в урезанном виде; перед членами Думы стал бы систематически становиться принципиальный вопрос: компромисс или непримиримость? Отказаться ли вовсе от всякого улучшения лишь потому, что оно недостаточно, или своими голосами провести в жизнь хоть бы только то, что по соотношению сил было возможно? Отношение к этой ди лемме, совпало бы с водоразделом между «революционной» и «конституционной» тактикой. Наша общественность долго следовала гордому принципу: «все или ничего». Практическая работа в Думе от него отучала. Самый этот принцип — порождение «доктринерства», а не практической деятельности. Благодетельное значение практической «работы» для «выправления умов» стало сказываться уже во 2-ой Гос. Думе, хотя настоящей законодательной деятельности в ней еще не началось. Мы могли наблюдать его тслько на «вермишели». Но и эта работа была характерна. По по- ьоду мелких законов, с.-демократы обыкновенно заявляли, что они или «воздержатся» или голосуют «против»; .существовавшему в России правительству они не дадут ни денег, ни прав. Но когда дело доходило до конкретных последствий такого решения — другие левые партии за нпми не шли. Как я выше указывал, по сибирским вопросам докладчиком выступал трудовик Скалозубов. Как сибиряк, он понимал, как бы отнеслось местное население к такому эффектному «жесту» с его стороны. И когда такой принципиальный вопрос жизнь стала бы ставить не для пароходных рейсов Востока, а для таких кардинальных проблем, как создание в России суда, самоуправления, ответственности должностных лиц за пресхупления и т. д., то если думать о «результате-», а, не о красивых парламентских жестах, и не о газетных статьях, которые по этому поводу могли быть написаны, то соглашение между теми, кто хочет реформ, стало бы необходимо. Голосование в этот процессуальный момент наглядно бы показывало думскому центру с .кем было более ему по пути, с теми ли, кто медленнее, чем ой, шел к той же цели, пли с теми, кто держался за старый революционный шаблон: чем хуже, тем лучше? А несколько подобных голосований по важным законам привели бы к решению не ожидать возвращения законопроектов из Верхней Палаты, а заранее сговориться о том, что можно и в ней провести, в чем, путем взаимных уступок, можно сразу притти к соглашению и что в данных условиях является безнадежным, а потому и ненужным. Соглашение делалось необходимым с тех пор, как от политики «демонстраций» и «жестов» перешли бы на политику «достижений». Оно не обошло бы тогда не только правительства, но й Верхней Палаты в лице тех, кто сочувствовал конституции и успеху, а не провалу конституционной работы. И во 2-ой Думе тогда началось бы то, что на. атих самых основаниях было оформлено в 1915 году. Сговорившееся думское большинство стало бы дальше расти; оно неудержимо потянуло бы к себе голоса беспартийных. Когда такое большинство осознало бы себя в Государственной Думе, в процессе «работы», оно получило бы идейное признание и освящение от лидеров пар* тии. Хотя они и гордились своей «непримиримостью» и верностью путям «теоретически правильным», они были все же вожди определенного типа: je suis leur chef, done je les suis. Образование в 1915 году «прогрессивного блока» было кульминационным проявлением государственного смысла нашей либеральной общественностью и в частности кадетской партией. В нем ОЕИ преодолели свои детские болезни, излишнюю требовательность, непримиримость и нетерпеливость; показали свою .'способность к соглашениям и взаимным уступкам. Они тогда освободились Ьл непреодолимого тяготения к левым и от принципиальной вражды* к существующей власти; не будь за кадетами этого шага, на них пришлось бы смотреть не как на государственную партию, а только как на тех неудачников, которые показали, как хорошую игру но собственной вине можно проиграть. Партии «прогрессивного блока» сумели не только примириться друг с другом, но объединиться на реальной программе, для всех достижимой, на которой без Революции' можно было преобразовать облик России. Кадеты в ней отказались от своих старых коньков, т. е. от предварительных конституционных реформ, от уничтожения Верхней Палаты,, даже от ответственного Министерства ( чего им не простила бессмысленная партия «прогрессистов»), не требовали передачи власти непременно в руки общественности, а сосредоточились на «ор- танической» работе. Если бы подобная политическая комбинация образовалась при выборах в 1-ую Думу, или после самого Манифеста, все могло бы сложиться иначе. Но тогда, после победы над иластыо, об отом они не хотели и слышать; директивы вожаков нашего либерализма были другие. Когда же, через 10 лет, «прогрессивный блок» образовался, с ним было опоздано. Вместо Столыпина перед ним было карриратурное правительство Горемыкина, а сам Государь был уже всецело под влиянием Императрицы и проходимца Распутина. Режим был тогда обречен; и спа-сительный исход был властью отвергнут. Вину за крушение России она, как будто, непременно хотела сохранить за собой. Конечно, создание прогрессивного блока в 1915 году облегчила война; она показала политическим партиям, что им не время между собою только бороться и воевать .с нашей властью, если они не хотят быть одинаково раздавленными внешним врагом. Война объединила их в «блок». По и в 1907 г. те партийные вожаки, которые должны были уметь смотреть дальше других й предвидеть, что, в случае Революции, будет с Россией, должны были бы понимать, какая опасность на нее надвигалась из-за их несогласия. Они должны были предчувствовать крушение «правового порядка», основ которого с таким трудом, наконец, добились, и торжество или прежних реакционных сил старой сословной Россий, или, что было нисколько не лучше, торжество Революции. Эта опасность доляша была им показать, где их спасение. Но они этого не понимали; объявляли под интердиктом Столыпина и по-прежнему гнулись налево. И только непосредственные работники Думы подготовляли то партийное соглашение, которое появилось на свет в 1915 году. Роспуск Думы уничтожил эту работу. Эти соображения на первый взгляд могут показаться несовместимы с тем отрицательным отношением, которое правое меньшинство занимало к левым партиям, избирательному закону и вообще составу 2-ой Думы. Я этого отношения не отрицаю. Но оно долго не мешало правому меньшинству ни Думу беречь, ни даже Думу спасать. Чтобы понять эту тактику правого меньшинства полезно отметить, что в известный момент эта тактика переменилась и правые пе только перестали Думу поддерживать, но ее сами стали взрывать. Я показывал, как это явно обнаружилось в вопросе о постановке на повестку «амнистии». Мы тогда только поймем тактику правых, когда нам будет ясна причина ее перелома. Его можно без труда проследить: он произошел во второй половине мая, после заседания 17-го мая, когда кадетскими голосами было сорвано предложение правых об осуждении террора. Значение этого вопроса нельзя недооценивать. Либеральная общественность того времени считала этот вопрос оамой подлинной и злостной провокацией правых. «Предложение об осуждении террора было внесено с вполне сознательным расчетом — погубить Думу», — писал Милюков 15-го мая 1907 года. В виду того значения, которое ему придавали и которое оно несомненно имело, на этом вопросе CToifr остановиться особо.