Официальное открытие Думы по отзыву всех, кто присутствовал на открытии первой, в сравнении с ним было будничным и нерадостным. Не‘было пе только парадного приема- во Дворце, но й восторгов на улицах. Перед Таврическим Дворцом стояла обычная толпа любопытных, а наряды полиции внимательно проверяли билеты. Это было символом. Предстояла работа, не «праздник»; правительственный аппарат оказался сильнее «воли народа», — о чем он, как будто, и хотел у самого входа новой Думе напомнить. В этом ничего безнадежного не было. Перед «депутатским билетом», т. е. перед «законным правом» полиция отступала. Но зато формальный закон был и единственной силой Думы. Это все, что осталось от сгоревшего перводумского фейерверка. Этим соотношением сил и должна была впредь определяться думская тактика. Открытие ознаменовалось прискорбным непредусмотренным «инцидентом». Произошел он совсем не от «провокации» правых, которой боялись. Вышло следующее. Назначенный Государем для открытия Думы д. т. с. Голубев обратился к пей с такими словами: «Возложив на меня почетное поручение открыть заседания Государственной Думы в составе избранных населением в 1907 году членов ее, Государь Император повелел мне приветствовать от Высочайшего Его Имени членов Государственной Думы Всемилостпвейшпм пожеланием...» После слова «пожеланием» он приостановился. Все министры поднялись со своих мест и слушали стоя; на правых скамьях тоже встали; остальные, т. е. почти вся Дума, остались сидеть. Несколько кадет поднялись, но видя, что вся Дума сидит, снова сели. Все это продолжалось одно только мгновение, пока Голубев Договорил: «Да будут, с Божьей помощью, труды ваши в Государственной Думе плодотворны для блага дорогой России». После этих слов Крупенский громко воскликнул: «Да здравствует Государь Император. Ура!..» Ура было поддержано криками с тех жо правых скамей; остальные оставались сидеть и молчать. После этого заседание продолжалось. Но когда во время подсчет записок за Председателя все вышли из зала, в кулуарах было смущение; произошла демонстрация, которой никто не предвидел и никто не хотел. Именно кадеты ею поставили себя в трудное положение. Левые фракции не -скрывали своих республиканских симпатий и «монархических» оказательств умышленно не стали бы делать. Кадеты же были «монархической партией». Участие в антимонархической демонстрации было им не к лицу. О пи были взяты врасплох. Пошли рассуждения. Кто виноват и вообще виновата ли Дума? Должно ли было по этикету вставать, когда читалось не подлинное обращение Государя, а Голубев пересказывал по памяти его содержание? Почему в таком случае он не предложил сам всем встать, как это сделал при чтении «обещания» и как это обыкновенно в аналогичных случаях делается? Почему «ура» Государю, которое Дума не поддержала, провозгласил не Председатель собрания, а частное лицо, к тому же слишком партийный, Крупенский? Должна ли была Дума за его фантазией следовать? Молено было на этом настаивать, но бесплодность этих резонов была не- сомнепна; факт совершился и мог быть против Думы использован. Доброжелатели с правых скамей подсказывали нам из этого выход. Пусть после избрания Председателем, Головин от себя провозгласит «ура» Государю. Но это было практически не выполнимо. Про- Бсзглашение второго «ура» на одном заседапии, да еще после Крупенского, показалось бы излишним «усердием». Головин этим мог провоцировать Думу на худшее. Левые не пошли бы на это. Да и не одни только левые. Кадеты перводумцы, вспомнив прошлое, демонстрацией были довольны. Винавер, наблюдавший ее из депутатской ложи на хорах, говорил о чудном впечатлении, которое она на них произвела. При таком настроении попытка, «исправить» могла сделать еще большее зло. Враги Думы против нее получили оружие. Но в числе этих (врагов самого Столыпина не оказалось. Это для позиции его характерно. Он, напротив, постарался инцидент в глазах Государя смягчить. Он писал ему после заседания*): «Имею счастье доложить Вашему Величеству, что заседание Думы иод председательством д. т. с. Голубева прошло благополучно. После привета Голубева от имени Вашего Величества, пра вые встали, и член Думы Крупепский громко провозгласил в честь Вашего Величества «ура», подхваченное всею правою стороною; левые не встали, по не решились на какую-нибудь контр- манифестацию». Председателем Думы выбран Головин, председатель Московской Губернской Земской Управы (356 шаров против 102). Приветственная речь Головина была прилична». Такое изложение очень неточно. О том, что Дума сидела, слушая приветствие Государя — Столыпин не наппсал; он говорит, будто уже после привета правые встали, а Крупенский провозгласил «ура». Это положение изменяло. В демонстрации, вышедшей по инициативе частного человека, можпо было и не участвовать. Поведение Думы задевало Монарха; в изложении же Столыпина оно превратилось как бы в демонстрацию против усердия Крупен- екого. И Столыпин подчеркивал, что «контр-манифестации» не было. Но Государь и при таком освещении был недоволен. Оп от- ретил Столыпину: «Поведение левых характерно, чтобы не сказать неприлично». Оно и было пспользовано против всей Думы. Государь писал матери: «Ты уже знаешь, как открылась Дума и какую колоссальную глупость и неприличие сделали все левые, не встав, когда правые кричали «ура». Я получаю с того дня телеграммы из всех* углов России с выражением глубокого возмущения истинно-русских людей этой непочтительностью Думы»*) Телеграммы «нстинно-русских» людей по сигналу следовали отовсюду, где эти организации были; но тем характернее, что Столыпин, докладывая Государю о происшедшем, нашел, что «открытие Думы прошло благополучно». Председателем, конечно, избран был Головин. В пику за свое устранение от совещания и чтобы подсчитать свои голоса, правые решили выставить в Председатели и своего кандидата. Они подали записки за Хомякова; их оказалось 91, что превысило почти вдвое официальную численность правых и показало, что часть беспартийных пойдет вместе с ними. Хомяков от баллотировки отказался, но его 91 записка превратилась уже в 102 черных шара Головину. Речь Председателя Столыпин в письме Государю назвал «приличной». Она была и бесцветной; по форме ее нельзя было сравнивать с вызывающей, по эффектной речью Муромцева. По содержанию же она соответствовала настроению тех, кто Головина избирал, т* е. «объединенной оппозиции». Головин подчеркнул, что у нас «конституция», обещал следовать «заветам Первой Государствен ной Думы», которая будто бы «указала пути для облегчения страны от ее тялских страданий». Были в его речи и новые ноты. Он говорил не об «осуществлении прав, вытекающих из природы народного представительства», как это сделал Муромцев, а о «проведении в жизнь воли и мысли парода в единении Думы с Монархом». Это было как будто намеком на намерение следовать идее конституции 1906 года, но, конечпо, слишком туманным. Открытие Думы давало тон будущим отношениям Думы с правительством. Раз Столыпин решил Думы не распускать, а вместе с нею работать, он из этого правильно вывел, что «надо с нею сговориться», но крайней мере с теми, кто может стоять на этой лойяль- ной позиции. Он, пе откладывая, тотчас сделал первый шаг к этому. Вот что об этом рассказывает сам Головин, в своих «Воспоминаниях»*). «Тотчас после избрания моего председателем Второй Государственной Думы, в заседании 20 февраля 1907 года, я возобновил свое знакомство с П. А. Столыпиным, приняв от него поздравление по окончании этого заседания. Наша беседа была очень краткая. Мне казалось, что Столыпин не прочь был начать серьезный деловой разговор. Он выразил опасение, что мне трудно будет вести заседания Думы при малочисленном центре и наличности двух крыльев с резкими противоположными взглядами». Это могло быть хорошим началом; Столыпин сразу входил in me-dias res, ставил основной вопрос о возможном существовании Думы. Вот как на это отвечал Головин: «Я уклонился от разговора на эту тему, ответив лишь, что единодушие подавляющего большинства Думы при выборе председателя дает основание расчитывать па единодушие Думы г других серьезных случаях». Почему Головин «уклонился» и под таким наивным предлогом, будто единодушие при выборе Председателя что-либо обещало? Уклонение можно было понять, если Головин этот разговор отклонял до более благоприятной для него обстановки. Но он сам сделал, чтобы другого разговора и не было. Приняв от Столыпина «поздравление», он счел своим правом ему визита не сделать. Он сам понимал, что эта некорректность будет вредна для дела. Вот его объяснение: «Прежде всего я не мог не считаться с прецедентом в обла сти отношений Председателя Думы и Министрами, установленных Председателем Государственной Думы С. А. Муромцевым. После своего избрания Председателем Думы С. А. Муромцев не сделал визита министрам. Последние, в свою очередь, также не сочли нужным посетить Председателя Думы. Таким образом, отношения между Министрами и Председателями Государственной Думы были только деловые. С этим фактом я должен был считаться. Я считал и считаю, что едва ли в этом вопросе Муромцев был прав. «После Государя первое лицо в государстве это Председатель Государственной Думы», — говорил Муромцев. В подтверждение правильности такого взгляда О. А. приводил как теоретические соображения о существе народного представительства и положении его среди государственных установлений, так и отношение к президенту французской палаты депутатов даже такого врага народовластия, каким был Александр III. Муромцев указывал, что Александр III, во время посещения нм Парижа, первый сделал визиты президенту республики и президенту Палаты, но не министрам. Я вполне соглашаюсь, что по существу народного представительства Председатель Государственной Думы доллсен почитаться первым после Государя лицом в государстве, но, к сожалению, нельзя не считаться с условиями русской действительности. Вековая привычка нашей властной бюрократии занимать первое место в государстве не могла исчезнуть от одного росчерка пера Николая II под Манифестом 17 октября 1905 года. Признать первенство Председателя Думы среди высших представителей законодательной и административной государственной власти было не так то легко и приятно для господ министров». Головин, таким образом, находил, что хотя Муромцев был прав по существу, но надо было сделать уступку бюрократическим «предрассудкам». Это неверно, Муромцев и по существу был неправ. Ссылка его на Александра III недоразумение, так как Александр III Парижа не посещал и никогда председателям Палат визита не делал. Но даже если бы это было и верно, отношения Президента Совета Министров п Президента Палаты во Франции не таковы, как у нас. Во Франции «правительство» ответственно перед Палатами; глава правительства по самому рангу ниже Председателя Палаты, как всякий зависимый человек ниже того, от кого он зависит. По русской лее конституции правительство перед Ду- йой ответственно не было; оно подчинялось одному Государю. Председатель Совета Министров и Председатель Думы друг от Друга совсем нэ зависели. При равенстве положений, лицо, вновь назначенное, первым делает визит тем, кто занимал свои должности раньше. Претензия Муромцева, чтобы Председатель Совета Министров первый поехал к нему, была проявлением взгляда, что «воля Думы» сильней конституции. Только в этом имело опору поведение Муромцева. При второй Думе, возвращавшейся на конституционную почву, претензия Головина была уже ни на чем не основана. И этим не кончилось. Я буду говорить в X главе, как з> вопросе вполне деловом, не осложненном тонкостью «протокола* или традициями 1-ой Думы, Головин оттолкнул еще раз авансы Столыпина. Все это, к сожалению, было понятно. Это соответствовало классическому взгляду на Столыпина, как на врага, который принужден будет скоро уйти. Головин уклопился о разговора не только со Столыпиным. Он так поступил и с Государем. Раз в России конституционный Монарх не только царствовал, но и «управлял» и последнее слово принадлежало ему, возможность личного общения с ним могла быть полезна. Было бы важно, чтоб Государь мог о Думе судить не по наговорам ее принципиальных Ерагов, но и по объяснениям ее Председателя. Если Муромцев в своем величии «второго лица в государстве» мог этой возможностью пренебрегать, у Головина этого самомнения не было. Он потом сам два раза просил о приеме. Но на этп разы Государь уже был восстановлен против Думы, и против ее Председателя; этого он не скрывал и трудно судить по рассказу Головина, в какой мере ему удалось тогда предубеждение это рассеять. О характере их отношений мы можем лучше судить по той первой их встрече, когда предубеждения против него еще не было и когда только проверялась надежда на возможность с этой Думой работать. Случай был исключительный. Но от беседы на эту тему Головин опять «уклонился». Принимая его на другой же день после открытия Думы, Государь, несмотря на происшедшую накануне демонстрацию, в которой принял участие и Головин, его встретил «приветливой улыбкой», «протянул ему руку», «поздравил с избранием» и тут же завел разговор о «распределении членов Думы по фракциям» -и о «возможности образования работоспособного центра». Он указал па «целый ворох законов», которые правительство в Думу внесло, над которыми «Думе придется мпого и много работать»; с упрямым и холодным видом заговорил, что Дума должна «дружно работать с правительством, что того настоятельно требуют интересы государства»; добавил к тому же, что «все в Манифесте дарованное народу не подлежит отмене, все обещанное должно быть осуществлено»*). Этими словами Государь вызывал его на политический разговор, давал ему возможность высказать все, что тогда было полезно сказать, чтобы дать понятие об лойяльном настроении, но и законных желаниях Думы. Этой возможности Головин не использовал. По главному вопросу о возможности создания работоспособного центра, от чего зависела вся будущность Думы, он опять указал, как на достаточное доказательство этого, на избрание Председте- ля Думы. По поводу «дружной работы с правительством» заметил уклончиво, что с законопроектами еще не ознакомился, но опасается, что взгляды правительства и Думы будут различны П). После этого они стали говорить о другом, не касавшемся Думы. И па другой день Государь писал своей матери: «Головин — председатель, представился мне на другой день открытия. Общее впечатление мое, что он «nullite complete». Это может быть слишком поспешно и строго, но нельзя не сказать, что ответ Головина был, по собственному его выражению, уже слишком «уклончив». Он «ничего не сказал». То, что после нескольких бессодержательных фраз, они перешли на «предметы, не касавшиеся Думы», было характерно. Не -стоило разговаривать, если разговаривать так. Для разговора было достаточно материала, чтобы не говорить о «другом». Государь вообще умел слушать и не требовал угодливых слов. Они уже ему надоели. Несмотря на все его недостатки, как Государя, это было его хорошей стороной. Впечатление, которое когда-то на него, своей Петергофской речью, произвел С. Н. Трубецкой, и которого он никогда не забыл, наглядное тому доказательство. Головину надо было продолжить эту традицию, а не предпочитать молчаливое уклонение. Что у него на это Ее хватило бы таланта, — весьма вероятно. Трубецкой был человек исключительный. Головин заурядный. Но он и не пробовал. Его первый визит к Государю поэтому вышел простою формальностью. Разгадка этого в настроении того думского большинства, которое окрестило -себя «оппозицией». Это признал сам Головин объясняя, что «поездки его к Государю вызвали недовольство со стороны левой части Думы», что «левые сочли бы это за заискиванье перед властью, унижавшее Председателя Думы». Он в этом был прав. Но Головин был Председателем воей Думы, а не одних только левых. Кадетская же тактика старалась соединять несоединимое, сочетать противоположные «пафосы», и Головин по их обычаю остался сидеть между двух стульев. ** * Выборы остальных членов Президиума и Секретариата, состоявшиеся в заседаниях 23 и 24 февраля продолжали происходить при том же исключительно левом большинстве. Но искусственность его сразу начала обнаруживаться. Партин, входящие в его состав, не оспаривали кадетской гегемонии в Президиуме; кадеты получили главные посты, т. е. Председателя и Секретаря. Вообще признавалось желательным, чтобы Секретарь был той лее партии, что Председатель; а личность секретаря Челнокова, долголетнего члена Губернской Управы, гласного Городской Думы Б Москве, человека исключительно «делового», делала этот выбор очень удачным. При баллотировке шарами он получил больше голосов (379), чем Головин (356). Но кадеты претендовали и на 3-ье место. Товарища Председателя. Они понимали, что, как техник, Головин будет слаб. Для управления заседаниями они хотели дать ему в помощники Н. В. Тесленко, имевшего заслуженную репутацию отличного Председателя. Недаром хотя он был пе земцем, а только адвокатом, именно он председательствовал на Учредительном Съезде кадет в октябре 1905 года и свое дело отлично провел. Всю трудную работу председательствования кадеты хотели возложить на него, оставив за Головиным «предсталштельство», и '«сношения» с сферами. , От' такого разделения труда дело могло только выиграть. Но этот план был неожиданно сорван. Я был один в нашем клубе, когда туда явилась официальная делегация с.-демократической фракции, в лице Джапаридзе и Це- ретелли, чтобы заявить, что пе возражая против предоставления кадетам места Товарища Председателя, фракция имеет отвед прошв Тесленко. Причина была такова: При выборах в 1-ую Думу все городские выборщики по Москве принадлежали к кадетам. Но в избирательное собрание по закону входили еще представители рабочей курии, фактически все социал-демократы. Социал-демократы по городу своих кандидатов не выставляли, но когда фабричные выборщики сошлись с городскими выборщиками в общем собрании для выборов четырех депутатов от города, подавляющее кадетское большинство сочло справедливым предоставить одно место рабочим, пожертвовав для этого одним из своих кандидатов. Вместо кн. П. Д. Долгорукова был выбран рабочий с.-д. Савельев. Но теперь обстоятельства переменились. Социалистические партии выставили по городу общих кандидатов левого блока против кадет. Однако, выбраны по Мсск- ге, прочив блока, были только кадеты. Несмотря на это социал- демократы опять потребовали у кадет уступки рабочим и не одного, а уже двух мест. В этой претензии кадеты им отказали. От Москвы были выбраны: Долгоруков, Кизеветтср, Тесленко и я. Соц.- демократы это припомнили и не хотели голосовать за Тесленко, который занимал депутатское место, якобы принадлежавшее им. Отвод был несправедлив. Решение не уступать места соц.-яе- мократам принадлежало партийным органам, а не лично Тесленко. Оно не помешало с.-демократической фракции принять кандида туру Головина и Челнокова. Отвод их против Тесленко имел вид произвола. Он многих задел; явилось поэтому желание настоять на своем. Стали подсчитывать, нельзя ли обойтись без голосов с.-демократов. Но другие партии левого большинства с соц.-демократами разрывать не хотели. Они нас предупредили об этом. Мне было поручено позондировать почву у правых; можно ли расчитывать на их голоса против социал-демократов? У меня среди правых было несколько личных друзей, с которыми я мог говорить. Результат был отрицательный. Правые бьпи готовы голосовать за Тесленко, если выставит!) общих кандидатов но соглашению с ними; но тогда они требовали одно место и себе. Это было справедливо, но левые не пошли бы на это; п, конечно, на одно место в Президиуме и они сами несомненное право имели, которого при такой комбинации па долю их не осталось бы. Кадетам пришлось уступить; они сняли кандидатуру Тесленко, не заменяя его другим своим кандидатом. На моста обоих товарищей Председателя были предложены трудовики Иоз- нанский и Березин. Дело от этого проиграло; оба кандидата, как председатели, оказались очень плохи. Соглашение -с правыми не состоялось, и по примеру первого дня они стали на все должности выставлять своих кандидатов. На пост Товарищей Председателя предлагали М. Капустина и Рейна. На одно место они право имели; это было логичнее, чем отдать оба .места трудовикам. М. РСапустин был вполне приемлем для Думы. Старый профессор и земец, по профессии доктор, он имел репутацию левого октябриста; в междудумье публично отделился от А. И. Гучкова по вопросу о военно-полевых судах. Несмотря на личную мягкость, был непоколебим в убеждениях В 3-ей Думе один, вопреки постановлению фракции, говорил в пользу кредитов па флот. Во 2-ой Думе мало отличался от правых кадет. Провести его S? Товарищи Председателя было бы столь же разумно, сколь справедливо. Но при агрессивном настроении левого сектора о таком соглашении нельзя было и думать. Кандидатуры правых были провалены. Капустин получил 107 белых шаров, что показало, что число правых еще несколько возросло. Но на очередь стал более острый вопрос о Товарищах Секретаря. Более острым он был потому, что число их пе определялось законом, -а. зависело от постановления Думы. При отвержепии кандидата в Товарищи Председателя можно еще было ссылаться на предпочтительность другого, более подходящего кандидата. При Товарищах Секретаря такой довод уже не годился. От самой Думы зависело, чтобы удовлетворить справедливость, создать для пред ставителя меньшинства лишнее место. В Первой Думе, было избрано 5 Товарищей Секретаря; опираясь на такой прецедент, «объединенная оппозиция» Второй Думы определила выбирать то же число и распределила все 5 мест между собой. Можно было и их всех провести, и создать шестое место для меньшинства. Мои переговоры о Товарище Председателя сделали меня посредником в дальнейших сношениях с правыми об этом вопросе. Я убедился, что они на избрании своего кандидата очень настаивали и возмущались, что в этом могло быть сомнение. Дело было не в одной справедливости. Только через своего представителя правые могли быть в курсе того, что происходило в президиуме. Стахович рассказывал мне, как в 1-ой Думе тогдашняя «оппозиция» одна пе получила заблаговременно текста декларации 13-го мая (которую большинство заблаговременно знало) только оттого, что в Президиуме она. своего представителя пе имела. Но тогда их было всего 11 человек; теперь у них около 100 голосов; прилично ли их рассматривать, как quantite negligeable? Если, говорил он, им не дадут в Президиуме даже место шестого Товарища Секретаря, это будет означать, что их хотят поставить вне Думы. Тогда пусть кадеты на их голоден уже больше ни в чем не расчитывают. Такие неосуществленные угрозы были вызваны раздражением. Но оно законно; и когда правые сообщили, что будут проводить в Товарищи Секретаря левого октябриста кн. А. Куракина, я стал среди кадет эту кандидатуру поддерживать. В этом они со мной согласились. Но левые партии об этом пе хотели и слышать. Так о этом вопросе впервые кадеты разошлись с «оппозицией». Вопрос приобрел этим принципиальную важность, которая видна даже сквозь лаконизм стенограммы. Когда дело дошло до избрания Товарищей Секретаря, я предложил без мотивов выборы «отложить на завтрашний день». Журналисты потом острили над тем, каково было мое первое «выступление в Думе». Не за ним скрывалось нечто серьезное. Не только журналисты, но п не все депутаты были в курсе вопроса. Справа не понимали, что это предложение было сделано в их интересах, что за ним стояли долгие закулисные переговоры; они стали настаивать, чтобы, по крайней мере, число товарищей подлежащих избранию, было установлено тотчас же (Крупенский, Крушеван, Иващенко). Крушевап пронически говорил, что «нет смысла откладывать; выборы до сих пор показали, что они ведутся одной группой и потому в соглашении никакой надобности нет». При голосовании выборы были отложены; в этом мы победили. Но победа пе привела ни к чему. Попытки убедить левые группы принять и выставить сообща шестого кандидата и от правого сектора, Куракина — не удались. «Объединенная оппозиция» попрежнему выставила только пять своих кандидатов, с.-д.. с.-р.. трудовиков, п.-с. и к.-д. и отвергла Куракина. Кадеты решили тогда — отделить вопрос о Куракине от вопроса о числе Товарищей Секретаря. Я по их поручению опять на другой день предложил, не определяя числа этих товарищей, признать избранными всех, кто получит абсолютное большинство голосов. Это предложение, которое за Куракиным оставляло все-таки шанс, должно было обсуждаться публично; противникам его кандидатуры пришлось, наконец, публично открыть свои карты и изложить мотивы отказа. Они не постеснялись. Озоль (с.-д.) находил, что в Думе должно быть некоторое определенное большинство. Посторонних большинству «наблюдателей в секретариате ненужно». С.-д. Махмудов заявил: «Правые просят об увеличении числа в наделсде провести своего. Обращаюсь к вам, как к представителям народа, а не как к ставленникам Столыпина. Если мы с первых же дней укажем правым партиям и т. д. (Смех1, шум, крики). С.-д. Алексинский издевался над теми, кто «пытается ввести в выборы какой-то принцип равномерности и справедливости». Демьяпов, н.с., адвокат, разразился такой тирадой: «в качестве члена оппозиционной группы,.я считаю, что было бы совершенно несправедливо, если бы в число Товарищей Секретарей оппозиционные группы выбирали представителей тех партий, которые поддерживают настоящее правительство». Внесенное мной предложение защищали кадеты: Булгаков, Кизеветтер, Гессен. Против него справа говорил Пуришкевич «по совершенно иным основаниям». «Состав высших чинов президиума, находил он, определяют представители конституционно-демократической и крайних нартий, и нам, представителям правых партий, по моему крайнему разумению, не пристало п негоже при таких условиях занимать служебные в Думе места». Такой нетерпимой оказалась атмосфера собрания. При открытом голосовании мое предложение было ирннято; число секретарей решено было заранее не определять; дорога Куракину была этим открыта. Но на закрытом избрании шарами левое большинство взяло реванш. Куракин получил 181 белых Шаров и 277 черных и был забаллотирован. Товарищи Секретаря, намеченпые «объединенной оппозицией» получили все около 350 белых уже никак невозможно заподозрить в политическом оппортунизме, в том числе соц.- революционеры и трудовики, а в последний момент и долго колебавшиеся народные социалисты». Так говорил Милюков. Я мог бы добавить, что решение принадлежало не столько кадетам, сколько их вожакам. Новички подчинились, скрепя сердце, без энтузиазма, т. к. были уверены, что их избиратели их молчания не поймут и не одобрят. Но наибольшим авторитетом во фракции пользовались члены Центрального Комитета и распущенной Думы; они и решили вопрос. Самое решение было пережитком перводумских настроений, которые старались приспособить к новым условиям. Оно обменяется этими настроениями. В передовой статье 2 марта, т. е. еще до декларациип, Милюков объяснял, и в этом остался верен себе, что работа Думы со Столыпиным невозможна, и что Столыпин должен ()УДет уйти. Он не изменил и своего прежнего взгляда, будто конституции нет без парламентаризма, будто «вотум недоверия, по строго конституционным обычаям, непременно влечет за собою или отставку министерства или роспуск Палаты». («Речь», 28 февраля). Он закрыл глаза па то, что бывают пе парламентарные конституции, где такой альтернативы не существует, что такой «вотум недоверия» может быть бессодержательным жестом, который по недоразумению выдают за «победу», как это было сделано тои-л;е «Речью» в предыдущем году. Повторения прошлогодней «победы» он больше не добивался; и ему было ясно, что по соотношению сил ?она теперь приведет к немедленному роспуску Думы. Чтобы не спустить прежнего знамени, не дать повода думать, что 2-ая Дума настроена более миролюбиво, чем была Первая, во и не погубить ее сразу, кадетский лидер рекомендовал безопасный исход: промолчать. Он его объяснял лестным для Думы образом в передовице, напечатанной в день декларации; по его словам, молчание должно означать: «Дума вас знать не хочет; а кто вы такие, собирающиеся с ней совместно работать, это мы скоро покажем, и покажем не тогда и не так, как вы хотите, а как захотим мы сами». Такими громкими фразами склонили к молчанию кадетскую думскую фракцию. «Боя не принимать, с гордостью говорил в ее заседаниях Милюков; мы подчиним врага своей воле и т. п.». Это казалось применением старой тактики к новым условиям. Это хитроумное решение было, однако, последовательно. Если допускать непременно только левое большинство и настаивать на единодушии, то должно было бы политику правительства разгромить, выразить ему недоверие и требовать его удаления. Только это могло быть принято всей «объединенной оппозицией». Но все понимали, к чему это теперь приведет. Кадеты преждевременного конца Думы желать не моглп. Но были другие партии левого блока, которые не верили в конституцию и от веры в непосредственную «победу парода» не отказались. При таком разногласии нельзя было всем договаривать все до конца. Это понимал Милюков, когда рекомендовал лучше «молчать». «Прения, раз начатые, — писал он 2S февраля, — могут затянуться до бесконечности; результатом их явится или мотивированный переход к очередным делам, который неизбежно, какая бы ни была мотивировка, сведется к тому же вотуму недоверия, или простой переход «без всякой мотивировки», который уже пе будет соответствовать характеру прений». К этой тактике молчания после 7 дней печатных и устных дискуссий лидеры и привели большинство Гос. Думы. Трудно судить, оправдала ли бы себя эта тактика, если бы на ней объединилась вся левая часть Гос. Думы. Но можно сказать с достоверностью, что ее смысл оказался погублен, когда единодушие было нарушено соц.-демократами и они решили, хотя бы одни, выступить против Столыпина. Перейду к самому заседанию. Оно началось в Дворянском Собрании быстрою проверкой полномочий, которая продолжалась от одиннадцати до половины второго. Когда полномочия 258 депутатов были проверены, Дума объявила себя «конституированной» н после часового перерыва Столыпин прочел декларацию. В ней не было пи единого слова, которое могло бы Думу задеть; она говорила не о «прошлом», а только о предстоящей правительству с Думой работе. Все, что могло разделять правительство с Думой, было благоразумно оставлено вне декларации28). Декларация возвещала внесение громадной массы законов, причем все то, что она в этих законах отмечала и подчеркивала, могло вызвать только сочувствие Думы. Ни о необходимости борьбы с Революцией, пи о невозможности сейчас, во время смуты, переходить к установлению правового порядка в декларации не было ни единого слова., в отличие от той декларации в 3-ей Думе!, о которой я упоминал в 3-й главе этой книги. Декларация не только перечисляла законы, попутно подчеркивая их либеральный характер, она постаралась их связать одной руководящей мыслью. Эта мысль изложена так: «Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Мопарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока писаный закон не определит обязанностей, и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти п обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, т. е. не будут прочно установлены. Правовые нормы должны покоиться па точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение Монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии». В этих словах изложен тот смысл, который придавал сам Столыпин понятию «правового порядка». Он не в том только, чтобы писаным закопом определить все «права человека» и этим дать возможность защищать их от нарушения. Эту цель ставил себе еще «Свод Законов» Сперанскрго. Главной задачей Столыпина было привести эти права в соответствие с «новыми основаниями общественности и государственности», которые были возвещены Манифестом, но не облечены в нормы конкретных законов, почему и явились источником «столкновений» и «нареканий» с обеих сторон. Государство в тот момент преобразовывалось. Как выражалась декларация, «страна находилась тогда в периоде перестройки, а, следовательно, и брожения». И декларация объясняла, в каком направлении шла перестройка-, в чем состояли эти новые основания государственности. Они носили либеральный характер и соответствовали Манифесту. Прежде всего они были в закреплении личных «прав» челочка, т. е. политических «свобод» и неприкосновенности лпчности. «Правительство. — говорит декларация, — сочло своим долгом выработать законодательные нормы для тех основ права, возвещенных Манифестом 17 октября, которые еще законом не установлены». Любопытно, что декларация упоминала, при этом об отмене связанных исключительно с исповеданием ограничений, что в сущности предрешало еврейское равноправие. Она обещала «обычное для всех правовых государств обеспечение неприкосновенности личности, причем личное задержание, обыски, вскрытие корреспонденций обусловливалось постановлением соответствующей судебной инстанции, на которую возлагалась и проверка в течение суток оснований законности ареста, последовавшего по распоряжению полиции» и т. д. В связи с произведенной Основными Законами реформой центрального государственного управления на началах «законности» п привлечения «общественных сил», предполагалось перестроить и местную жизнь -на этих же новых началах, в области самоуправления, управления и полиции; для этого вносились законы об увеличении компетенции местного самоуправления, о его распространении на новые территории, о создании мелкой земской единицы, поселкового управления, и о расширении избирательных прав, которые будут основаны уже не на земельном, а на налоговом цензе; подчеркивалось, что «администрация впредь будет следить только за законностью действий самоуправления». В области юстиции возвещалось восстановление выборного мирового суда, упразднение земских начальников, сосредоточение всех кассационных функций в Сенате, и осуществление целого ряда новелл, которые «при сохранении незыблемыми основных начал Судебных Уставов Александра И, оправдывались указаниями практики, или же отвечали некоторым, получившим за последнее время преобладание в науке и уже принятым законодательством многих государств Европы, воззрениям»; таковы: допущение защиты на предварительном следствии, условное осуждение, досрочное освобождение и т. д. Программа соответствовала давнишним желаниям нашей общественности. Не буду перечислять всех возвещенных реформ в области народного обучения, рабочего вопроса, налогового обложения и т. д. Их было очень много. Особо подчеркну социальные меры, принятые в интересах крестъян и направленные к двум целям: к увеличению площади крестьянского землевладения и к упорядочению этого землевладения, т. е. к землеустройству. Для первой цели «в распоряжении правительства имеется около 11 миллионов десятин, поступавших по Указам 12 и 27 августа 1906 юда и купленных но закону 3 ноября 1905 года, которые правительство предполагает продавать земледельцам но льготным, соответствующим ценности покупаемого и платежным способностям приобретателей, ценам». Для второй—изданный по 87 ст. закон, облегчающий переход к подворному и хуторному владению, причем «устранялось всякое насилие в этом деле, и отменялись меры насильственного прикрепления к общине, закрепления личности, несовместимые с понятием и свободы человека и человеческого труда». Таково в самых общих чертах содержание декларации, кото рая в сжатом своем изложении занимает 14 столбцов стенографического отчета. Она кончалась такими словами: «Изложив шеред Государственной Думою программу законодательных предположений правительства, я бы не выполнил своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и возрождению великой нашей Родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы, которая встретит, к качестве сотрудника правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить г* ней порядок и спокойствие, т. е. правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества». (Бурные аплодисменты справа). А. А. Лопухин позднее мне говорил, будто за. эту свою декларацию Столыпин ждал восторженного приема от Думы. Если бы это было правдой, то это только лишний раз доказало бы непонимание им психологии пашей общественности. Я склонен думать, что все же предвидел, что на него будут нападки, понимал, куда они будут направлены, и к ответу на них приготовился. Но эти его уязвимые места остались вне «декларации». Сама но себе она не давала материала для критики с левых скамей; разногласия с ней, насколько они были, было действительно разумнее высказать при обсуждении законопроектов. Удивительнее были «бурные аплодисменты», которые либеральная декларация вызвала на правых скамьях. Причиной их была, конечно, не программа правительства, а само это правительство, которое распустило 1-ую Думу и по сделало уступок Революции. За. ото справа ему и аплодировали. Когда смолкли рукоплескания правых, на трибуну взошел с.- Д- Церетелли. Это был его дебют в Думе. Вместе с Столыпиным он оказался героем этою дня; на другой лее день он стал «знаменитостью». Справедливость ему отдали даже враги. Церетелли всегда хороший оратор; он ясен, находчив, не многословен и содержатели. Но главная его сила была в «убежденности», которую все ни- г?инктивно чувствовали. Перед Думой встал человек искренней политической веры, ничего не боявшийся; это возбуждало общее к НемУ уважение. В этой речи он дал все, что моншо. Ошибочна была только ис- ХоДная точка его; ясность и сила его изложения только ее обличали. Нельзя было утверждать, будто «в лице правительства заговорила старая крепостническая Россия», будто эта декларация «да же слепым открывала глаза для понимания неразрывной связи самодержавного правительства с кучкой помещиков крепости и нов, живущих па счет обездоленных крестьян». Этот трафарет не имел в декларации ни малейшей опоры. Но какой был главный вывод из этого? Он очень прост: «У нас никакой конституции нет, есть только*призрак ее». «Чем олсесточеннее борется помещичье правительство за свое существование, чем суровее давит оно на проявление всякой жизни, тем глубже растет революционное движение»... «Пусть обличающий голос представителей народа пронесется по всей стране и разбудит к борьбе всех тех, кто еще пе проснулись»... «Быть может — я говорю, быть может, — этой Думы не будет че-рез неделю, но могучее двилсегше парода, сумевшее вывести Россию пз старых берегов, сумеет с Думой или без Думы проложить себе дорогу через все преграды к вольному простору»... «Пусть Дума законодательным путем организует или сплачивает пробужденные массы»... «Мы знаем, оно показало нам, что оно подчинится только силе. Мы обращаемся к народному представительству с призывом готовить эту силу. Мы не говорим: «исполнительная власть да подчинится власти законодательной». Мы говорим: «в единении с народом,, связавшись с народом, законодательная власть да подчинит себе власть исполнительную». Эта речь была ставкой на Революцию. Дума призывалась стать ее орудием. Это была давнишняя точка зрения соц.-демократов, которая в 1906 году привела их к бойкоту Гос. Думы, а в 1907 г. к подрыванию ее, как конституционного органа. У соц.-демокра- юв не было и мысли о том, чтобы «Думу беречь». Церетелли недаром давал ей сроку неделю. Для революционеров это было логично. Но было бы ненормально, если бы против правительства, в день первой встречи его с представительством, от Думы была бы выдвинута только эта позиция. Было бы парадоксально, чтобы та «объединенная оппозиция», которую на.кануне открытия Думы приветствовал Долгоруков, в которой Головин и перед Столыпиным и перед Государем усматривал доказательство «работоспособности» Думы, включала в себя и тех соц.-демократов, которые не признавали конституционных путей и хотели использовать Думу только для возбуждения Революции. Было бы безнадежно для существования Думы, если бы других- путей для достилсения своих целей Дума пе видела. А между тем таково создалось впечатление. Не после декларации правительства, что бы еще можно было понять, а уже после выступления Церетелли, как бы в ответ на него, а не только на декларацию, началось выполнение того плана, который принят был раньше. Долгоруков от парши нар. свободы, Широкий от соц.-революционеров, Караваев от трудовиков, Хан-Хойский от мусульман, Волк-Корачевский от нар.-соц. и Тарусевич от польского коло, все входили на трибуну, чтобы заявить с небольшой разницей в выражениях, что от обсуждения политики правительства они в тот момент отказываются и предлагают простой переход к очередным делам без мотивов. Это приводило к тому, что единственная речь Церетелли могла п должна была быть принята как выражение общего мнения «оппозиции». Даже те, кто знал закулисную сторону, остались под таким впечатлением. А. Цитрон, в своей книжке о Думе, напечатанной в 1907 г., говорил на стр. 38: ...«В эту минуту Церетелли был не оратором, выставленным фракцией социал-демократов, а трибуном, говорившим от имени всего народа». To-же впечатление сохранилось в памяти графа Коковцева: «Вслед за Столыпиным... полились те-же речи, которые мы привыкли слушать за время Первой Думы; пенависть к правительству, огульное презрение ко всем нам, стремление смести власть и сесть па ее место и т. д.». Эш заключения были естественным результатом тактики Думы. Выступление соц.-демократов, при молчании всей «оппозиции», вносило смуту в умы; но оно еще имело последствием участие правых в поднятом споре. Без этого у них не было бы ни повода выступать, ни предмета для выступления. Теперь от Церетелли они получили и то, и другое. Столыпин об этом заседании так доносил Государю: «После бурных нападок левых с призывами к открытому выступлению и стойкого отпора правых, мною произнесена речь, прилагаемая при сем в стенограмме. Государственная Дума постановила принять простой переход к очередным делам. Настроение Думы сильно разнится от прошлогоднего, и за время заседания пе раздалось ни одного крика и ни одного свистка». Этим Столыпин правых хвалил «за усердие», по и только. Отбора соц.-демократам они дать не могли, за отсутствием у них с ними общей почвы для понимания. Они могли шуметь, мешать говорить, нападать на Председателя, что они впервые в этот день Начали делать, и в чем потом увидели свою миссию в Думе. Но когда вместо шума они пытались произносить членораздельные речи — они поневоле говорили совсем о другом; о том, чего не было ни в декларации, ни в речи Церетелли, но что давно у них наболело. Одни, как Бобринский, нападали на Первую Думу, другие — как Крушеван, Созонович, Крупенский, оба епископа возмущались политическим террором, хотя сам Церетели, и вся его фракция, были принципиальными противниками террора, как формы революционной борьбы. Третьи, и справа и слева, осуждали тактику молчания в Думе. «Неужели, господа, — говорил правый депутат Синодино, — у нас не хватает гразкданского мужества открыто п прямо сказать правительству Его Величества то, что мы думаем... Я полагаю что достоинство нашего высокого дома требует того, чтобы мы открыто сказали этому правительству, сочувствуем ли мы ему или не сочувствуем». Алексинский, с.-д., прибавил: «Мы, социал-демократы, давшие свой ответ правительству, предполагали, что и другие партпп будут давать такой же ответ, но в силу того, что партии народной свободы, трудовики, народные социалисты и ооц.-рево- люционерьт считают долгом декларацию правительства встретить молчанием, мы и т. д.». Во всем, что правыми тогда говорилось, был и интерес и известная доля правды, но к поставленному перед Думою вопросу их красноречие отношения не имело. Но поскольку против правительства выступил один Церетелли с его отрицанием действительности конституциюнных путей, с на-* деждой на одну Революцию, перед Думою был поставлен принципиальный вопрос: действительно ли для борьбы за реформы единственный путь — Революция? Не правым, не вчерашним противникам конституции, было к лицу защищать действительность конституционных* путей против правительства. Когда некоторые из них, как Пуришкевич, пытались доказывать, что «правительство, которое дало нам Манифест 17 октября, и не покладая рук разрабатывает законопроекты, что такое правительство не есть правительство реакции», — то такая защита с его сторопы была не только смешна, но подрывала доверие и к Столыпипу и к конституции. Этот принципиальный вопрос был поставлен октябристом — Капустиным. Он отметил, что: «Громадное большинство Думы, очевидно, желает свои законодательные обязанности исполнить п только соц.-демократическая группа выделилась в характере своего предложения»... По его мнению, вс-е предложенные формулы перехода были бо лее или менее сходны, и он лично был готов присоединиться к каждой из лих. Он согласен и с тем, что за Думой должна стоять народная -сила, но понимал ее не так, как социал-демократы. «Это — сила нравственная, сильный авторитет народного желания, который будет сильнее всякого временного, напр., правительственного или какого-нибудь иного распоряжения или желания; когда мы в состоянии будем опираться на эту широкую нравственную силу народа, тогда мы будем истинными народными представителями». Капустин этим подходил к корню вопроса; но он был не оратор, за ним в Думе стояла ничтожная численно группа и потому его выступление прошло незаметно. Заседание могло бы на этом окончиться. В памяти публики остались бы только крайняя и для конституционных путей безнадежная речь Церетелли m выступления правых. Создался бы оптический обман. Тогда казалось бы, что иного выхода нет, как или итги за правительством, или ставить ставку на революцию. Профессиональные защитники конституционной идеи ее больше не защищали. Подобный исход заседания был бы ударом по самому октябрьскому Манифесту, отрази, к1 я бы полной смутой в умах п убил бы всякие надежды на Думу, если бы вторично и неожиданно не попросил слова. Столыпин. Его реплика соц.-демократам спасла общее положение и оказалась подлинным «гвоздем» заседания. Я тогда в первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор. Никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый красивый и меткий язык, и, наконец, гармоническое сочетание тона п содержания. Ораторы «Божгаей милостмо» не могут быть одинаково хороши во всех жанрах. Несравненный судебный оратор Плевако ничего, достойного себя, не дал в Думе; наюборот, было бы трудно вообразить себе уголовным защитником Родичева. Столыпина же, как оратора, я не могу себе, представить иначе, как именно на его посту, на посту представителя государственной власти; в самом тоне его и манере было какое-то 'ее проявление. Думаю, что он был бы слабее в качестве оппозиции; недаром, когда, он говорил, защищая себя, чувствуя, что его авторитет как представителя власти подорван, напр., в вопросе о Юго-Западном Земстве, он и как оратор, оказался слабее. 6 марта, он был не только «в ударе»; он был в «своей роли». Была ли его реплика «импровизацией»? После речи Церетел- :,и до своего выступления он из зала не выходил; все время был па глазах. Думаю, что такую речь экспромптом сказать было нельзя; вероятно, была заранее обдумана и Столыпин только по ново му ее скомпоновал. Это неважно; смешно расценивать эту речь до красноречию; несравненно важнее было ее «одержание: С социал-демократами Столыпин спорить не стал; он отмахнулся от них пренебрежительным замечанием: ...«Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна была бы совместная работа. Найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненавистн и злобы; я им пользоваться не буду»... Но зато он по собственному почину стал отвечать на обвинения, которые в этот день он от Думы естественно ждал; онп сказаны не были, по он их чувствовал в молчании Думы, в ее сдержанном отношении к прочитанной им декларации. Он знал их из прессы. Он понимал, что в Думе все его призывают к ответу за месяцы его бесконтрольного и незаконного управления. На это он всем и ответил. Его мысль не сложна: она была для всех подобных упреков его постоянным и единственным доводом. Но высказал он ее с покоряющей силой: ...«Надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы и от царской резиденции волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в Южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа^ или действовать и отстоять то, что было ей вверено. Но, господа, принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинения. Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью — сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в юснову реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело я привело страну во Вторую Думу». В этом оказалась идеология Столыпина со всей ее односторонностью и недостатками. Защищая вверенную ему государственность, оп не мюг не задевать частных интересов. Дело было вовсе не в этом. Если бы кадеты не приняли на себя обета молчания Л свои обвинения против Столыпина формулировали, он не мог бы подобной фразой отделаться; дело было не в интересах, которые он задевал, без чего себя защищать государство не может. Дело было в нарушении им основ государственности. Но этот вопрос стоял тогда не только вне декларации, но вне думских прений этого* дня. Для того же, что тогда говорилось, такой общей мысли было достаточно. Но он не ограничился ею. Он в этот день взял на себя другую задачу, которая должна была бы быть делом всей Думы, явился защитником конституционной идеи. Он говорил о взаимных отношениях Думы с правительством. Защищал настоящее конституционное место правительства. «Я должен заявить н желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, пн обвиняемых и что эти скамьи — не скамьи подсудимых, это место правительства». И в ответ социал-демократам, которые не видели возможности достигнуть чего-нибудь конституционным путем, вне революционного натиска, он говорил: «Я убежден, что та часть Государственной Думы, которая желает вести парод к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу далее более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких либо злоупотреблений... Пусть эти злоупотребления будут разоблачены, пусть они будут судимы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к пападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эта нападки расчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «руки вверх!». На. эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: «не запугаете!». (Аплодисменты справа). Это была как раз та позиция, которую «конституционалисты» Должны были противопоставить соц.-демократическим призывам. Столыпин в этот момент был представителем и защитником конституционного порядка, а не Самодержавия. Эта реплика, имела необычайный успех. Восторгу правых не °ьгло пределов. Правительство в этот день, на глазах у всех, обрело и главу и оратора. Это был не Горемыкин перед 1-ой Гос. Думой. Когда Столыпин вернулся на место, министры встретили его целой овацией, чему других примеров я в Думе не видел. Многим из нас только партийная дисциплина помешала тогда аплодировать. Впе* чатление во всей стране было громадное. На другой лее день «Но- вое Время» открыло подписку на приветственный адрес Столыпину. Эта инициатива получила живой отклик в обществе. День 6 марта стал апогеем столыпинской популярности. Но как ни высоко оценена была речь Столыпина, ее ценили не за то, что было в пей лучшего. Успешные удары по революции не были новы. Дурново наносил их не хулсе Столыпина и с большим правом, чем он, мог оправдывать их «необходимостью». В правых кругах Столыпина восхваляли именно за эти удары, за то, что ок' показал себя «сильною властью». Ново же и ценно в речи Столыпина было не это, а то, что он тогда выступил как настоящий «конституционный министр», как представитель «конституционной идеологии», понимающий всю законность и необходимость «оппозиции» к политике власти. Он сам призывал Думу к разоблачению ошибок властей, признавал, что Дума может провести даже те земельные законы, которых не хочет правительство. Этот язык был не похслс на декларацию Горемыкина^ объявившего аграрный думский законопроект «безусловно недопустимым». Эти новые ноты в речи Столыпина были сами по себе ответом на пессимизм социал- демократов, которые пе видели спасения вне бедствий Революции. На этой конституционной позиции могло бы состояться образование нового большинства в Государственной Думе и его соглашение со Столыпиным. Это был новый тон' для правительства. Своей речью он переламывал в себе «ветхого человека», воспитанного на традициях Самодержавия. Публично, а не в закулисных попытках переговоров с Председателем Думы, он протягивал руку не только Думе, но и недавно гонимой им оппозиции. «За наши действия в эту историческую минуту, — говорил он в -своей речи, — действия, которые должны вести не к взаимной борьбе, а к благу нашей родины, мы, точно так-лсе и вы, дадим ответ перед историей». Этими словами, поскольку они тогда были искрешщ, он искупал много ошибок, недавно им совершенных. Но прошлое еще Думою владело, и она я& призыв его не откликнулась. Несмотря на протянутую руку Столыпина думское большинство продолжало угрюмо молчать. Позлили были уже заняты и объявлены. Было предлолсено восемь формул перехода. Четыре мотивированные (соц.-демократов, правых, умеренных правых и октябристов) и четыре простых (к.-д., с.-р., трУ' довиков и н.-с.). Простой переход по Наказу голосовали ранмяе других; его принятие громадным большинством голосов устраняло другие. Так кончился этот знаменательный день. Были ли довольны нм его авторы? Об этом трудно судить, так как печатные заявления об этом тоже «политика». Конечно, они объявили себя победителями. «Как и следовало ожидать, писал Милюков 7 марта, истинными героями этого дня были не те, кто говорил, а те, кто молчали». «Коллективным героем дня было оппозиционное болыпин- шо Думы, показавшее себя достаточно сильным и достаточно дисциплинированным, чтобы управлять ходом дела в Думе, не подвергал себя никаким случайным опасностям со стороны и сверху». Но сам этот коллективный герой себя героем не чувствовал. Кадетские депутаты стали готовить себе реванш за эту «победу». Им стало немедленное внесение законопроекта об отмепе военно-полевых судов. Но раньше, чем это случилось, жизнь дала повод еще раз проверить жизненность той группировки, которую ей ее лидеры навязали, т. е. левого думского большинства.