Заседание 6 марта завершило «конституирование» Думы и опа могла после этого перейти к «деловой работе». Того затруднения, которое на первых порах встретила первая Дума, т. е. отсутствия правительственных законопроектов, не существовало. Их было даже слишком много. Нужно было теперь только вводить в работу порядок. Заседание. 7 марта началось с перечисления законопроектов, которые правительство в Думу впоспло, с оглашения результатов вы- С'оров в те две постоянных Комиссии («распорядительная» и «но разбору корреспонденции»), которые по Наказу выбирались отделами, и с избрания других обязательных Комиссий уже общим собранием Думы. Долгоруков от имени кадет предложил выборы отложить для сговора партии. После непродолжительных прений, ныло принято, что в отличпе от одностороннего состава Президиума, в Комиссиях будут представлены все партийные направления. Это могло бы быть возвращением на путь «добрых парламентских нра- азов», если бы оно мотивировалось изменением отношения к правам думского «меньшинства», а не только тем, что в Комиссиях присутствие меньшинства для самого большинства будет полезно. Но во всяком случае, можно было теперь приступать к настоящей работе; однако, она была задержана отвлечением в сторону, которое отняло два заседания, заняло 128 столбцов стенографического отчета и произвело на всех впечатление полного разброда. В нем впервые обнаружились помехи, которые стояли на дороге настоящей работы и противоестественность того «объединенного большинства», которое считало себя хозяином Думы. Когда Председатель огласил список постоянных Комиссий, подлежавших по Наказу избранию Думой (бюджетная, финансовая, по исполнению росписи, редакционная и библиотечная), среди них неожиданно оказалась какая-то «Комиссия для помощи голодающим». Сначала она на себя не обратила внимания; Председатель предложил отложить и ее выбор назавтра. Но некоторые депутаты (Гессен, Капустин, Кузьмин-Караваев), далее не в ви- де возражения, а только для ясности, поинтересовались узнать, «какие функции предполагается поручить этой Комиссии». На это законное любопытство полилось пегодующее «удивление» слева. О.-д. Алексинский «не мало удивился» вопросу; он полагал, что «для большинства присутствующих задача Комиссии должна быть ясна». Измайлов (с.-д.) тоже «удивлялся» хладнокровному отношению Думы к помощи голодающим. И Булат (труд.) был «удивлен вопросом», «что комиссия будет делать? Очень ясно: она будет кормить голодающих». Эта тема показалась настолько благодарной, что ее немедленно начали «углублять». Вот образчики речей, которые должна была выслушивать Дума. Пьяных говорил: «Необходимо избрать Комиссию для голодающих. У нас брало правительство в свои руки эту самую Комиссию; оно заботилось о голоде, князь или граф, только я не знаю титула его, но скажу только, что ото — Гурко, который 200.000, если пе ошибаюсь, денег похитил, а Лидваль помощником был ему». Жигулев возмущался, что «некоторые представители в Государственной Думе говорят о «библиотечной Комиссии». Обратите внимание, что тысячи крестьян помирают с голоду, что тысячи рабочих тоже. И вы в это время хотите заниматься тем, чтобы из ящика в ящик перекладывать книги. Время не заниматься этими книгами, когда бывшие господа министры: Гурко и т. п., разгуливают и проматывают деньги, которые были им даны для того, чтобы удовлетворить голодный народ. Мы от реформ не отказываемся (!). Мы говорим: «давайте реформы, а реформа у нас есть: чтобы вся земля перешла в руки крестьян без всякого выкупа. Вот тебе и реформа». Хасанов (мус.) принес, как иллюстрацию, кусок хлеба, которым кормят в Уфимской губернии башкир, отдающих последние свои гроши па содержание Гурко и Лидваля... «Предлагаю немедленно образовать Комиссию и взять все все продовольственное дело и руки этой Комиссии»... «Когда Гурко сдавал Лидвалю поставку хлеба, никакого закона выработано пе было и никакими законами не руководствовались и, следовательно, нам тут нечего церемониться и надо взять продовольственную часть в свои руки». Подобные цитаты можно было бы еще увеличить: привожу их как показатель удручающего культурного уровня той среды, в которой приходилось работать. Но вопрос о Комиссии все-таки стач разъясняться. В прениях было указано много задач, которые можно было бы возложить на эту Комиссию. И «взять в своп руки все продовольственное дело», и «начать самой кормить гол.одающпх», и «исследовать положение голодающих крестьян но всей России и главное ооследовать его на местах». И «составить новые законы, необходимые для продовольствия голодающих». И «определить глубокие причины голодовок в России». Словом, йедостатка в занятиях, которые поручались Комиссии, пе было. Определились и два различных подхода к образованию этой Комиссии. Одни, как кадет Булгаков, настаивали, чтобы те члены Думы, которые предложили образование этой Комиссии, потрудились бы сами «заранее точно определить ее задачи». Другие, как с.-р. Долгополов, почтенный старый земский работник, предпочитал более легкий для авторов путь: «пусть только Дума Комиссию выберет, а она уже сама представит Думе доклад о работах, которые она будет делать». Трудовик Караваев указал, что: «По обычаю прошлой Думы, принято, что составление законопроектов поручается особой Комиссии. Составление осгов- вых положений проекта о голодающих должно быть поручено бесспорно юй-же Комиссии». Такой обычай для законопроектов действительно 1-ой Думой был установлен и уже доказал свою непрактичность. Поручать Комиссии составление закона целесообразно только тогда, когда основные его положения Думой одобрены и Комиссии остается только облечь их в форму законодательных норм. Без этого Комиссия становилась «бюро похоронпых процессий», а сдача в нее предложений превращалась в отписку. Но пока говорили о задачах этой Комиссии, обнаружился затаенный смысл предложений этого рода: его формулировали спц.- демокрагы, которые в этом были последовательны. Они предложили, не дожидаясь проведения тех новых законопроектов, которые сочинит эта Комиссия, сейчас же поручить ей собирать материал пе только по отчетам п книгам, но и «исследованием на местах». Они понимали, что без специального закона исполпить такое поручение будет нельзя, но это их не смущало: чсМы не накормим крестьян, — говорил Джапаридзе, — но дадим им нечто большее, чем простое кормление. Мы будем способствовать политическому воспитанию широких слсев населения»... Жигулев (с.-д.) по этому поводу упрекал кадет, ’гго они «боятся народа», а они, «соц.-демократы, не боятся народных движе- яий». Так назначение Комиссии о голодающих было поставлено на ту настоящую почву, о которой_ накануне говорил Церетелли; она имела задачей организовывать через Думу народное «недовольство» и даже «движение». Главную тяжесть борьбы с демагогией этого сорта в этот день выпес на себе Родичев; он один выступал шесть ра?, сделался: главной мишенью иропических или негодующих нападений с левых ?скамей, и, наконец, внес то конкретпое предложение, которое в результате было Думою принято. Было что-то символическое в том, что именно Родичев, лучший думский оратор, умевший и сам подниматься до пафоса и увлекать за собою других, когда речь шла об идеях и принципах, по равнодушный к техническим спорам и формальным вопросам, нп разу в Думе пе выступавший докладчиком, что именно он взял па себя «неблагодарное дело» во нмя«пра.ктич- ности» возражать тем, кто хотел «кормить голодающих». Родичев, член Первой Думы, которая шла напролом, топтала конституционные заграждения, в глубине своей души затаивший ту горечь от «столыпинских галстуков», которая у него вырвалась наружу уже в 3-ей Государственной Думе, стад возражать против того, что Думу сбивают с конституционной дороги, и со всей страстностью убеждения набросился па революциопную идеологию, которая рядилась в конституционный мундир. «О чем мы толкуем?» — так пачал он свою первую речь. «Мы здесь толкуем очень давно... О чем?.. О всем на свете. Письменного, определенного предложения пе внесено... ...Когда собралось 540 людей, воодушевленных хотя бы самыми благородными и лучшими намерениями, вооруженных самыми обширными знаниями и самым острым умом — еслп они сразу начнут рассуждать обо всем, они никогда ни до чего не дойдут. А поэтому сделаем то, что мы обязаны были сделать с самого начала. Если мы вносили предложение о выборе Комиссии, мы должны былп определить, чем будет заниматься эта Комиссия... ...Другая мысль — поручить этой Комиссии исполнительную власть. Господа, мыслимо ли это, ведь это значит взять в руки дело голода; значит, не внеся нового закона, взять в руки власть, принадлежащую Министру Внутренних Дел... ...Если вы сделаете постановление, то это постановление останется на бумаге. Это будет простое сотрясение воздуха здесь в Думе. О той исполнительной Комиссии, которая заменит собою Министерство Внутренних Дел, до издания нового закона — нам рассуждать бесполезно. Это будет1 свидетельствовать пе только о политическом бессилии Думы, это будет свидетельствовать и об ее умственном бессилии»... (аплодисменты на скамьях центра и правой)... ...Если бы нз слов, здесь проливаемых, родилась мука, я бы благословил ее, но кроме потока бесплодных слов из общего обсуждения всего, чего угодно, ничего не может выйти»... (аплодисменты на скамьях центра п правой). Чтобы выручить Думу, вывести ее из того тупика, в который слева, ее заводили, он внес скромное, но зато конкретное предложение: избрать комиссию «для рассмотрения, согласно закона, отчета Министерства Внутренних Дел п продовольственных операций и для исследования хода продовольственных дел в кампании 1906 и 1907 годов». Иоистине, можно было воскликнуть: «гора родила мышь!». За это предложение он немедленно подвергся обстрелу. «Вся речь Родичева, говорил с.-д. Измайлов, была направлена против нас, мужицких представителей... Вместо требования мужиков, Родичев предлагает критиковать дело правительства... Мужик не привык критиковать... Мужик раньше просил, а теперь начал требовать». «Родичев, — говорит дашнакцутюн Сагателян, — установил полную беспомощность Думы в деле расследования причин голода, неспособность ее оказать какую-нибудь помощь. Судя по отношению членов Думы к этой речи, она произвела впечатление. В ней сильно отразилось прошлое, отразился взгляд, что можно действовать только согласно указаниям и усмотрению начальства. Вне этих пределов Дума бессильна и не может ничего сдолить». «Депутат Родичев, — добавлял Киселев, — в своей горячен речи еще более нас спутал и сбил окончательно -с толку» и т. Д. В речи Родичева кадетская партия от революционной фразеологии переходила па конституционные рельсы. Это было нелегко, как всякая перемена пути. На это правильно обратил внимание Кизеветтер: «...Неосновательпо было здесь сказано, что Родичев указал на бессилие Думы; нет, господа, он мужественно, не закрывая глаз перед действительностью, очертил те гпапицы, которые сейчас стоят перед нами и с которыми мы должпы считаться... ...Эго значит не обнаруживать пи слабости, пи бессилия, а наоборот показывать пастоящую реальную силу. Мы хотим работать на том поле, на котором мы сейчас можем добиться определенных практических результатов»!. В этих прениях было интересно другое: как отнесутся к этому правые, не имевшие оснований беречь эту Думу? Они могли бы злорадствовать и подставлять ножку кадетам. Они поступили наоборот, не внесли своих предложений, но целиком примкнули к нам. «Член Думы Родичев, — заявил Шидловский, — с совершенной полнотой высказал все то, что сказа;! бы я н потому я вполне присоединяюсь к тому предложению, которое было им сделано». Пурпшкевич сказал: «Всецело присоединяюсь к тому предложению, которое здесь было высказано товарищем Родичевым и поддерживаю его». Бобринский: «Правые и умеренные всецело присоединяются к предложению Родичева». Такое присоединение правых к кадетам дало немедленно повод к дешевым насмешкам слева. «Я не удивляюсь, — иронизировал Алексинский, — что Пурпшкевич назвал товарищем Родичева... Я ставлю его выше, чем Пуришкевпча, но суждение, высказанное им, было на руку правым партиям... Когда надо выбирать председателя или решать формальный вопрос, возможпо единение между центром и левыми; но когда встает вопрос голода, тогда разделение на голодных п сытых, пролетариев и представителей буржуазного класса дает себя знать; тогда надо делиться совершенно иначе, чем в вопросах формального свойства». «Когда Родичев говорил свою речь, — подчеркивал с.-д. Герус, — ему аплодировали с тон стороны (указывая направо) II я понимаю, почему они аплодировали». Так обрисовался в этих двух заседаниях здоровый процесс — отход кадет от революционной идеологии и продвижение правых к кадетскому центру. Намечалось новое большинство, в противовес объединенной оппозиции, которая выбирала президиум. Для полной ясности нужно было увидеть позицию правительства. Ее и определило не только конституционное, но «парламентарное» выступление Столыпина. Он неожиданно заявил, что правительство немедленно, по первому требованию, представит Думе отчет о продовольственной операции, что оно не отрицает дефектов закона о продовольствии и внесет на утверждение Думы новые правила, и что по всем этим основаниям «правительство всецело и всемерно присоединяется к предложению, внесенному Родичевым». При голосовании все поправки к предложению Родичева были ствергнуты и оно было принято. Так. кончился этот вопрос: голосование по нему показало, что г» Думе могло быть конституционное большинство, что кроме кадет и правых к нему примкнула часть трудовиков и беспартийных; опо показало кроме того, что в этом правом большинстве кадеты играют руководящую' роль, и что правительство возможностью такого большинства дорожит. В этом был урок первых дней жизни Думы. Я подробно остановился на этом эпизоде, чтобы не рассказывать о другом, об аналогичной «Комиссии для помощи безработным». Предложение о пей было сделано того же 7 марта и обсуждение его было поставлено на повестку 12-го. Дума отложила его, чтобы заняться военно-полевыми судами, и вернулась к нему только 15-го. Обсуждение его продолжалось одно заседание и заняло 75 столбцов отчета. Шло приблизительно по той же дороге, что и вопрос о помощи голодающим. Тогда главным оппонентом против левых был Родичев; теперь II. Н. Кутлер. Его задача была, труднее. Родичев мог превратить «Комиссию для помощи голодающим» в «Комиссию для проверки отчета продовольственной кампании за 1905-6 год». По рабочему вопросу и этого сделать было нелгзя. Вопрос о безработных был поставлен впервые в пашей государственной практике и пока Думе было нечего контролировать. За неимением лучшего, дабы все-таки что-либо противопоставить демагогическим предложениям в роде «все дело о безработице взять г, свои руки», «вырвать исполнительную власть у правительства, н подчинить ее Думе» (с.д. Джапаридзе), Кутлер не мог ничего предложить, кроме как «поручить особой Комиссии разработать вопрос, какими бы законодательными мерами можно было бы приттн безработным на помощь». Подобным предлолсением кадеты отступали от здорового принципа процедуры, на котором сами тгастаивалм и но которому основные положения законопроекта должны были быть формулированы его авторами, а не Комиссией Думы; по по крайней мере в нем ничего анти-конституционногс не было. Оно было только непрактично29). Потому и правительство, если и не присосдипя- лось «всецело и всемерно» к их предложению, как в помощи голодающим, то все-гаки, в лпце Министра Торговли и Промышленности Философова, заявило, что «против предложения партии народней свободы оно не возражает». Оно было принято, Комиссия выбрана, но никаких законодательных мер пе придумала и Думе доклада даже не сделала. Соц.-демократы, которые первые предложили создание Комиссии для безработных, интерес к ее работа уже потеряли. Я упомянул, что прения по «Комиссии о безработных» 12-го марта были прерваны, чтобы перейти к «спешному» законопроекту об «отмене военно-полевых судов», внесенному кадетами еще {) марта. На этом законопроекте надлежит остановиться ; без комментариев его смысла невозможно понять. С точки зрения практической , оп может казаться абсурдом. Не потому, чтобы, как Столыпин позднее доказывал, меры проведенные по 87 ст. не могли быть отменены в общем порядке законодательной инициативы (с этим можно не соглашаться), а потому, что общий порядок для таких законов желательных результатов дать бы не мог. Срок для внесения в Думу соответствующего законопроекта, без чего принятая по 87 статье мера автоматически падала, истекал через 2 месяца после открытия Думы, т. е. 20-го апреля. Если бы правительство в течение этого срока закон cibo.1T внесло, Дума могла бы его в тот же день отклоппть: 'тогда мера немедленно бы падала. Провести же свой закон об отмепе судов через Думу, Государственный Совет и санкцию Государя раньше 20 апреля, при законном месячном сроке для подготовки Министров к ответу, было нельзя. А главное, вносить подобный закон значило подчинять отмену принятой меры согласию на это Гос. Совета, что думские права умаляло. Словом, никакие соображения о практической пользе такого законопроекта не могли быть причиной, чтобы его в Думу так спешно вносили. Причина была совершенно другая. При декларации Дума отложила критику действий правительства до «рассмотрения его законопроектов». Но готовых к рассмотрению законов пока не предвиделось; пришлось бы поэтому еще долго молчать. А между тем мы уже чувствовали недоумение, которое наше молчание в пашем лагере вызвало. Оно потом увеличивалось. В день 6 марта говорп- ли одни соц.-демократы. 7-го и 9-го марта по вопросу о «комиссии юлодающим» мы с ними столкнулись, а Столыпин «всецело и всемерно» предложение кадет поддержал. При тогдашних нравах од- 14) ото вызвало смуту. Нас упрекали, что мы перешли «в лагерь Столыпина». Стал.и «Речи от 10-го, 11-го марта, полемика ее с левыми газетами и левыми слухами, поторныс напоминания, что не мы присоединились к Столыпину, а он к нам, показывают, какие пустяки тогда способны были смущать ч кик болезненно на такие упреки фракция реагировала. Самое наше молчание б марта вследствие этого получало иное освещение. В результате последовал первый бунт депутатов против тактики лидеров. Депутаты потребовали внесения какого-нибудь законопроекта на немедленное обсуждение Думы, чтобы воспользовавшись этим излить свои чувства и изложить свой взгляд па политику власти и в прошлом, п в будущем. Для такой цели ничего не могло быть благодарней, как законопроект об отмене всем ненавистных военно-полевых судов, введенных Столыпиным в междудумие. Мы спешно его изготовили и внесли на одобрение фракции. Ирогив него восстали многие лидеры и прежде всего Милюков. Он убеждал нас пе поддаваться эмоциям, не покидать политики «крупных линии», размениваясь на мелочи, не портить дела, которое фракция 6-го марта так хорошо начала. Но это не действовало; продолжать красноречивого молчания мы не хотели, законопроект был внесеп уже 9-го марта, а 12-го марта, голосами всех против правых, Дума приступила к его обсуждению. Мне не совсем было ясно, почему Милюков был против нашего плана, раз он был сторонником «левого большинства»? Законопроект нас к нему возвращал. Но по существу, Милюков, конечно, был прав; законопроект представлял политический рисн. Идя опять со всеми левыми против правительства, мы могли смешаться с их революционной идеологией. Осуждая приемы правительства в его борьбе с Революцией, мы могли показаться сторонниками самой Революции, не признававшей права с нею бороться. А главное, (что Милюков сказать бы не мог, да и не подумал в то время), мы рисковали расстроить то сотрудничество с более правыми, которое уже стал.о завязываться. Словом, риск был. Но «победителей не сулят», а в этот день мы победили. Это признал и сам Милюков, назвав нас вечером этого дня в заседапии фракции «сегодняшпими триумфаторами». Журналисты и большая публика были в восторге; было красноречие, аплодисменты, овации — вся сценическая сторона больших парламентских дней. Пресса говорила, что в этот день произошло настоящее открытие Думы. Но тгнтересна не эта мишурная внешность, а политические позиции, как они обнаружились и в результате этого дня определились. Прения по законопроекту продолжались два дня, 12-го п 13-го марта. Было выслушано 47 ораторов. 11 человек говорило против лашего законопроекта. В защиту военно-полевого суда и они ничего сказать не посмели. Они указывали или на то, что военно-полевые суды не хуже революционного террора (Шульгин), или что пока продолжается террор, ослабление борьбы с ним недопустимо (Пуршнкевнч), или что за военио-полепые суды ответственно отношение пашего общества к террору (Бобринский), что раньше отмены этих судов необходимо, чтобы Дума выразила ему порицание (Са- зонович) и т. п. Другие (Ветчииин, Сиподпио) справедливо указывали, что в нашем законе нет практической надобности, что 20- го апреля военно-тюлевые суды сами собой надут и т. д. Против военно-нолевых судов, как института, высказывалась но одна «оппозиция». Капустин от имени Союза 17 октября «присоединился к предложению об отмене военно-полевых судов». Ей. Евлогий на вызов св. Тихвинского, заявил, что с «христианской точки зрения никакая смертная казнь недопустима». Даже Крушевап заявил в конце путапой речи, что стоит «за отмену военно-полевых судов». Левые, революционные партии, кгнечио, пошли дальше кадет. О.-р. Широкий находил, что Государственная Дума должна выска- гать, что всякие военные суды должны быть отвергнуты. Трудовик. Булат заявлял, что военно-нолевые суды должны быть отменены не специальным законом, а отменой всего положения об «охране». Соц.-демокра'л,г, говорившие в депь декларации, не молчали и в этом вопросе. Они стали на позицию Революции. С.-д. Алексинский л длиннейшей речи, сделал все, чтобы разрушить общий фронт, который в Думе плотин военно-полевых судов образовался. Ои отвергал воепно-нолевые суды, по вс имя желательного «ослабления власти», у которой «нужно вырвать оружие против парода». Нельзя было лучше мешать меньшинству присоединить к нам и свои голоса. Героями этого дпя оказались кадеты. Немудрено: законопроект был их детищем. От них выступило всего больше ораторов: всего говорило 8 кадет — Булгаков, Бабин, Гессен, Струве, Тесленко, Пергамент, Шиигарев и я. Осповные позиции были у всех одинаковы, разница в форме. Претенциозно говорить о себе, когда я говорил не один и не лучше других. Но я могу это сделать, т. к. кадетская линия была выражена мпою, повидимому, в наиболее беспримесном виде. Это признавали нашп противники. Строгий Герье, °еспощадпый критик всех Дум, в своей книжке о 2-ой Думе писал: *На высоту парламентского обсуждения поднял вопрос деи. Максаков; без него речи против военно-полевой юстиции были бы «Жалкими словами». Правый, Синодино, говорил, что «вопрос о военно-полевых судах разъяснен всецело и в данном случае весьма убедительно и доказательно таким знатоком своего дела, как Маклаков»... Наконец, сам Столыпин в своем шъете признал, что «самое яркое выражение доводы против военно-полевого суда получили в речи члена Государственной Думы Маклакова». Словом, эта моя речь настоящую позицию кадет оттенила. Сам Милюков, в передовице 13 марта, назвал ее «образцовой». Потому я позволю себе подчеркнуть главные се основания. Прежде всего, я категорически отмежевался от Революции. Признал за правительством право бороться с революционерами «строгой репрессией». Обещал даже «когда время придет, ответить со всей откровенностью на сделанное нам предложение об осуждении террора»30). Приветствовал слола Столыпина 6 марта, что «власть — хра.пптельница государственности», что она обязана ее защищать. Отделившись от революционной идеологии, я сказал, что в •своейкритике военно-полевых судов хочу стать на точку зрения их защитников и самих авторов этих судов (помню, как при этих словах Столыпин в министерской ложе повернул ко мне голову и глаза паши встретились) и спрашивал их: «?Неужели вы не видите, что военно-полевые суды в той постановке, которую вы им дали, есть учреждение глубоко антигосударственное и что одно номинальное существование этого закона, даже если бы он не применялся, уничтожает государство, как правовое явление, превращает его в простое состязание фп- зических сил, в максимализм сверху и снизу?». Моя .основная тема уже изложена мной во 2-ой главе этой книги: если вместо усиления общей репрессии предоставляют Генерал-Губернатору право, по его усмотрению, для отдельных случаев общий закон нарушать, то этпм наносят удар по закону. А организация этих судов, при которой самое предание им приговор предрешает — есть уже удар по авторитету суда. И я говорил: «Есть два государственных устоя: закон, как общее правило, для всех обязательное, и суд, как защитник этого оакс-на. Когда целы эти начала — закон и суд — стоит крепко и счмп государственность. И их вы должны защищать, вы, хранители государственности. А вы подорвали закон, вы обесценили суп, подкопались под самые основы государства — и все это сделали для охранения государственности. Вы говорили: ударяя по Рево люции, мы не могли щадить частных интересов. Не о частных интересах идет теперь речь. Их, действительно, не щадят нн власть, ни максималисты. Но есть нечто, что надо было щадить, нечто, что вы должны защищать, это — государственность, суд и закон. Ударяя по Революции, вы ударяли не но частным интересам, а по тому, что всех нас ограждает — по суду и законности... ...Если вы так добьете Геволюцпю, то вы добьете одновременно и государство, и на развалинах Революции будет пе правовое государство, а только одичавшие люди, один хаос государственного разложения». (Оглушительные аплодисменты слева и центра). И я кончал так: «Полевые суды в этом смысле так позорны, что если бы они даже более не применялись, одна их возможность абсолютно несовместима с тем, что председатель Совета Министров говорил о государственности. Я скажу, что если его декларация не только слова, не одни обещания, то министерство присоединится к паи в этом вопросе и, не выжидая месячного срока, само скажет: позора, военно-полевого убийства в России больше не Оудет». (Бурные аплодисменты). Успех в Думе моя речь имела очень большой. Мне за нее слева простили мою аптиреволюционную идеологию. По общему тре бованию, заседание после нее былс прервано. Когда после перерыва я возвращался назад, меня встретил в коридоре Тов. Мин. Внутренних Дел Макаров и сообщил, что на Столыпина моя речь произвела впечатление, что тот его расспрашивал, кто я такой и что презкде я делал. Макаров, шутя, прибавил, что он мог на это ясно ответить, так как я был его крестник; это был намек на первое большое уголовпое дело, в котором я в Москве выступал, которое мне тоже послужило рекламой, и где обвинителем был сам Макаров, только что назначенный тогда Прокурором Суда. По словам Макарова, Столыпин сразу оценил мой довод о негосударственное™ ст. 17 Искл. Полож. и поручил Макарову принять его в соображение при выработке новых исключительных положений. Главный интерес момента был в том, как к этой позиции от- ненется правительство, т. е. Столыпин. Он мог неделю назад ответить Церетелли: не запугаете. Но что мог он сказать тем. кто грозил его политику во имя тех самых начал, которые он хотел проводить? Его ответ был характерен и в нем главное значение этого Дня. Когда па другой день он стал отвечать, он не оспаривал очевидности, т. е. противогосударственного характера этих судов. Он это признал: «Я буду говорил по другому, более важному вопросу, я буду говорить о нападках на самую природу этого закона, на то, что это позор, злодеяние и преступление, вносящие разврат в основу самого государства. Самое яркое отражение эти доводы получили в речи члена Государственной Думы Маклакова. Если бы я начал ему возражать, то я, несомненно, вступил бы с ним в юридический спор. Я должен был бы стать защитником военно- полевых судов, как судебного, как юридического института. Но в этой плоскости мышлепия, я думаю, что я ни с г. Маклаковыу, пи с другими ораторами, отстаивающими тот же принцип, — я думаю, что я с ними не разошелся1 бы. Трудно возражать тонкому юристу, который талантливо отстаивает доктрины». Его возражения пошли в той самой плоскости, которая была км выдвинута в день декларации. Это теория «крайней необходимости». Он говорил: «Государство должно мыслить иначе, оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы для того, чтобы оградить себя от распада... ...«Нет законодательства, которое не давало бы права правительству ириостапавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия в этих случаях нарушать и приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны». Этот довод был недостаточен. 6-го марта он признавал только то, что борьба с Революцией нарушала частные интересы. Для этого необходимая оборона могла служить оправданием. Но теперь вопрос был поставлен иначе; старадали не частные интересы, а основы правового порядка: суд и закон. Столыпин должен был бы установить, что без их нарушения государство против Революции было бессильно. Военно-полевые суды можно было защищать только так, как после 3-го июня Столыпин защищал государственный переворот, сделанный для изменепия избирательного 'закона. Но кто мог бы серьезно поверить, что без «военно-полевого суда» государственная власть не могла бы с террором справиться, что беззаконие было для нее единственным и «необходимым рессурсом»? Этого сам Столыпин не решился сказать. И если бы тогда между нами происходил только теоретический спор, ему было бы нетрудно ответить. Но это было ненужно. L конкретном вопросе — о судьбе полевого суда — Столыпин неожиданно нам вполне уступил: «С этой кафедры, — говорил он, — был сделан призыв к моей политической честности, к моей прямоте, и я должен открыто ответить, чю такого рода временные меры не могут приобретать постоянного хара-ктера; когда они становятся длительными, то во-первых, они теряют свою силу, п, затем, они могут отразиться на самом народе, нравы которого должны воспитываться законом... ...Но правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не доказательства слабости, а доказательств веры. Мы хотим верить, господа, что от вас услышим слова умиротворения, что вы прекратите кровавое безумство, что вы скажете то слово, которое заставит пас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение... ...В ожидании этого слова, правительство примет меры для того, чтобы ограничить этот суровый закон только самими исключительными случаями самых дерзновенных преступлений, 'с тем, чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот нал бы сам собою — путем невнесения его на утверждение законодательного собрания... ...Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь пкорилось, кровь па руках палачей, от крови па руках добросовестных врачей, которые применяли самые чрезвычайные, может быть, меры, но с олпим только упованием, с одной надеждой, с одной верой — пецелить труднобольного». Это было уже не словом, а делом. Мы цели достигли. Проснулось ли в Столыпине уважение к «правовому началу» или он понял, что безнадежно этот закон в Думу вносить, но он от него отрекался. Это было для пего тем труднее, что «военно-полевой суд» был детищем Государя (гл. П); а у Государи не было «преклонения» перед правом; в его нарушении он часто видел заслугу властен и доказательство преданности его «воле». Не легко было Столыпину свою уступку «объяснить» Государю. 14-го марта он написал Го- сУДарю фразу: «В Государственной Думе продолжается словоизветшсине зажигательного характера, а о работе не слышно. По вопросу о военно-полевых судах нам удалось, однако, свести вопрос па- нет»*). Эта загадочная фраза напоминает современные военные бюллетени; правда в них запрятана так глубоко, что ее н'ельзп разглядеть. Вопрос не был «сведен на-нет», &ак выражался Столыпин, а напротив кончился нашей победой во всех отношениях. Мы свой реванш за молчание в день декларации теперь иол учил и, и Столыпин был принужден пам уступить. Самый законопроект вполне своей цели достиг; после 12-го марта военно-полевых судов более но было. Это было нашей победой. Но победителям свойственно свою победу проигрывать, если они ею не умеют воспользоваться. Это случилось н с нами; мы были еще под слишком большим влиянием старых привычек и взглядов. Единственным правильным ответом на речь Столыпина должно было быть взятие нашего законопроекта обратно; этот жест закрепил бы нашу победу. Этого мы не сделали, а вместо этого началась серия несообразностей. Первую оплошность допустил Головин. Непосредственно после речи Столыпина, без перерыва, без совещания фракции, он дал слово В. Гессену, как «докладчику но вопросу о военно-полевых судах». Это недоразумение. Гессен не был докладчиком; докладчика быть и не могло, так как законопроект нv в какой Комиссии не был. Головин без всякого права сделал Гессена хозяином законопроекта. А Гессен, выступив экспромптом в самозванной роли докладчика, пе только превысил свои поли»* почия, но и сделал ряд бестактностей, на него вообще непохожих. On стал говорить, как будто важного заявления Столыпина не было, как говорят приготовленную заранее речь неопытные защитники, после непредвиденного отказа прокурора от обвинения. В речи Столыпина Гессен заметил только то, что Председатель Совета Министров не отказался от месячного срока, который ему закон на ответ предоставил, и предложил поэтому наш законопроект сдать*в Комиссию для разработки. Это было абсурдом. Если речь Столыпина так понимать, то раньше месячного срока законопроект вообще не мог быть в Комиссию сдан (ст. 55, Ул. Гос. Думы), А если в его речи усмотреть заявление правительства о его несогласии с законом но существу, месячного срока было не зачем ждать и он мог быть принят немедленно. Юрист-государственник Гессен эго спутал, а Председатель — хранитель законов в Думе этого не заметил. Гессен не ограничился этой оплошностью. Он, подчиняясь традиции, без всякой надобности и повода, обрушился зачем-то на правых ораторов и в таких выражениях, которые ничем не вызывались. «Вы, господа, защитники культурщ. Вы, приспешники старого режима...» (Голоса справа: «неправда», аплодисменты слева). Гессен: «Принципиально враждебного просвещению народа. Вы — враги всякой свободы...» (Голоса справа: «неправда!»). Гессен: «...и прежде всего л главным образом, свободы мысли и слова (Страшный шум, крики: «неправда, неправда»). Вы, не остановившиеся перед тем, чтобы здесь с этой трибуны бр.осить ком грязи в чистое имя Короленко (аплодисменты), нашего славного гуманиста и литератора, вы выступаете перед нами, как защитники культуры, а мы, скромные и незаметные труженики на ниве той-же культуры»... (Страшный шум, топанье ногами). Председатель: «Прошу соблюдать порядок. Нежелающие слушать могут удалиться». Так воскрешена была нездоровая атмосфера собрания, в которой исчезли «завоевания» этого дня. Ошибка объяснилась принципиальной позицией наших лидеров в том же вопросе. Статья Милюкова в «Речи», от 14-го марта, иллюстрирует это. Она начинается так: «Мы не ошиблись, когда предсказывали, что Председатель Совета Министров не сумеет использовать той благоприятной политической конъюнктуры, которая представлялась ему при обсуждении в Думе законопроекта об отмене военно-полевых судов. Вместо согласия на внесение законопроекта в сокращенный срок — согласия, которое более чем что-либо другое способно было спустить натянутые струны — мы услышали вчера с думской трибуны длинную речь все на ту же тему: «пе запугаете». Эта тирада типичный образчик партийного ослепления и несправедливости. Что должен был сделать Столыпин, чтобы заслужить одобрение кадетского лидера? Только отказаться от месячного срока. Это «натянутые струны спустило бы». Оп в сущности от него отказался, и не его вина, что юристы наши этого не заметили. Но пусть для удовлетворения кадетских желаний, оп от пего отказался бы expressis verbis. Это было бы с его стороны пе делом, а только жестом. Р1бо к чему этот отказ бы привел? Только к тому, что Дума свой законопроект припяла бы сейчас, и он бы пошел в Государственный Совет. Уверен ли был Милюков, что Государственный Совет его пе отверг бы, хотя бы по тем формальным соображениям, которые в Думе излагал Столыпин, а в Государственном Совете Щегловитов, когда думский законопроект все же в него поступил? И утвердил ли бы его Государь, который был вдохновителем военно-полевого суда? А пока происходили бы эти обсуждения, сам закон 24-го августа продолжал бы попрежнему действовать. Это был бы тот же «жест», который кадеты сделали в 1- ой Гос. Думе, якобы отменяя смертную казнь в том нелепом порядке, при котором она легально и фактич$ски продолжалась. Столыпин сделал больше и лучше, чем хотел Милюков. Сделал то, чего мы со своим месячным сроком (пределом наших надежд) предполагать не решались. Он не только заявил, что закон не станет вносить и что 20-го апреля он падет сам. Он немедленно приостановил его действие. Оп не имел права его отменять; но так как ого применение зависело от усмотрения административных властен, то он мог дать им инструкции. Он и обязался это сделать. Он за- /ччп, что правительство примет меры, чтобы «ограничить этот суровый закон только самымп исключительными случаями самых дерзновенных преступлений». Нагромождение этих «превосходных степенен» было достаточно ясно, п закон действительно больше не применялся. Столыпин объяснял, почему он такое отступление сделал. «Правительство пришло к заключению, — говорил он, — что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры». Веры в го, что страна услышит от Думы слово умиротворения, что «вы прекратите кровавое безумство, что вы скажете то слово, которое заставит пас всех стать не на разрушепис исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его п украшение». Этих слов тогда не поняли, и к ним я еще позже вернусь. Одно несомненно, что этимп словами не было поставлено никакого условия. Столыпин только обменял тем, кто не хотел его понимать, почему он мог уступить; причинен уступки он выставил «веру» в умиротворяющее действие Думы. Эти драгоценные слова, которые Столыпина ставили в лагерь идейных сторонников правового порядка, Милюков счел полезным «вышучивать». «Раскрывая скобки, — пишет оп в той же статье, — мы переводим речь первого министра на следующий язык простых смертных: «военно-полевых судов мы не отменим, еслп не получим формальных (?) удостоверений, что Дума гарантирует нам «успокоение». Вот отпошение паших вожаков к попыткам Столыпина найти с ними общий язык и работать друг с другом. При таком отношении нетрудно предвидеть и всегда без ошибки «предсказывать», что правительство ничего сделать не сможет. Так среди возбуждения, ненужный более законопроект был, одпа.ко, зачем-то сдан для разработки в Комиссию. На нем уже тя готел рок. Нам не суждено было закончить на этой нелепое!и; она повлекла за собою другие, которые, в конце концов, пашу победу превратили в форменный балагал. Чтобы покончить с этим вопросом, забегаю вперед. 17-го апреля, т. е. за два дня до того, ка.к истекал срок на. внесение правительством законопроекта, в Думу было внесено предложение «принять немедленно без прений закон об отмене военно-полевых судов», хотя этот вопрос даже не стоял на повестке. Сам Головин сначала заметил, что законопроект на повестку не был поставлен и потому его обсуждать неудобно. Но через полчаса с.-р. внесли предложение: «без обсуждения утвердить этот законопроект». Я тогда не был в Думе и не присутствовал при этом скандале. Головин, который только что сам говорил, что обсуждать его неудобно, который, как Председатель, должен был помешать беззаконию, почему-то стал на их сторону. На указание Стаховича, что вопрос не стоял па повестке, что члены Думы не оповещены о возможности его обсуждения, Головин ответил такой нелепой тирадой: «Господа члены Думы должны всегда присутствовать в Думе и должны знать об этом; тот, кто не пришел на- означенное заседание, сам, конечно, в этом виноват». На возражение, что и Мипистры не были извещены, оп не постеснялся сказать, что ...«Министры уведомлены, что законопроект на 17-ое апреля подлежит слушанию». Говорю «не постеснялся» сказать, так как эти его слова были неправдой. Когда 2-го мая принятый Думой законопроект стал па обсуждение Гос. Совета, Министр Юстиции пояснил, чю 17-го марта Министры получили только копию первоначального законодательного предположения с уведомлением, что оно может быть назначено к слушанию 17 апреля. О том же, что оно действителен; было па повестку поставлено, их никто не известил, ибо такого постановления пе было. Самый текст законопроекта, в том виде, в каком он из комиссии вышел, правительству В Манифесте о роспуске были такие слова: «выработанные правительством Нашим обширные мероприятия Государственная Дума или не подвергала вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждением, или отвергала.»... Л. Тихомиров записал в дневнике31), будто Столыпин сказал ему. что этот Ма.пифест он сам написал от слова до слова. Его авторство как будто подтверждается и с другой стороны. Крыжановскин в своих «Воспоминаниях» припомнил, что черновик Манифеста, писанный рукой Столыпина, был найден в конверте, адресованном им сыну32 '). Значит, юн им гордился. Почему? В Манифесте было одно очень трудное для Столыпина место. «Конституционалист» и сторонник «правового порядка», он приложил руку к «государственному перевороту». Ему 'надо было так его объяснить в Манифесте, чтобы этим и пе «отрицать» конституции, и не унижать достоинства Государя. Из этого положения он вышел искусно и мог этим гордиться. Но зато изложение им «деятельности» и «причин» роспуска Думы Столыпину чести пе делает. Оно неправдиво и едва ли искренно. В дальнейшем я покажу, что Столышш не сочувствовал роспуску, понимал его непужность и вред; потому те причины, которые оп должен был для оправдания его выставить, вьпплп у пего неубедительны. Это более всего относится к оценке законодательной думской работы. Дума существовала всего 103 дня, включая н Пасхальные праздники. К моменту роспуска, итог законодательной работы пе мог быть велик. Было нрипято всего 24 законопроекта. Правда, работа Думы все улучшалась. Принятие почти всех их прнурочн- лось к последнему месяцу — маю. Важнее то, что Дума к этому времени уже успела закончить в Комиссии и 28-го мая начать обсуждение закона о местком суде, то-есть одного из органических и сложных преобразований России. Его рассмотрение в Комиссии было сделано исключительно быстро. Местный суд оказался, кроме того, и не единственным из готовых к обсуждению в Думе законов; через неделю после местного суда мог бы быть поставлен законопроект о «местпом самоуправлении» и о «неприкосновенности личности» (см. отчет 24-го мая, стр. 1.117). Они оба были в Комиссиях уже закончены. Это было бы приступом к органическому преобразованию России г, наиболее наболевших сторонах ее жизни. Это опровергает ходячее утверждение, будто эта Дума «гнила па корню». Работа в ней, напротив, налаживалась. Это могло уста новиться пе сразу. Меры, принимаемые, чтобы упорядочить законодательную работу, я рассмотрю отдельно в трех «плоскостях»: вопрос о плане работ, о законодательной процедуре и, наконец, об отношении Думы к законам по существу. необходимость какого-то «плана» работ была вызвана загромождением Думы внесенными в нее законопроектами. 1907 год в законодательном отношении отличался от обыкновенных годов чак. как капитальная перестройка от текущих ремонтов. Над этой «перестройкой» в течение восьми с лишком месяцев сидели специалисты; число их, работавших порознь, во.много раз превышало число депутатов, которые результат их работ должны были рассматривать вместе. Это не могло быть сделано сразу п для их рассмотрения должен был быть установлен порядок и план. Реформы, заготовленные разными ведомствами, бывали часто внутренне связаны; «неприкосновенность личности» предполагала реформу местных судов, а эта последняя — реформу «земского положения». Одно не могло итти без другого. Установить разумную очередь для этих законов молено было только ознакомившись с ними. Первый голос в составлении подобного плана должно было иметь правительство, которое эти законопроекты на рассмотрение Думы вносило. Но правительство Думе не облегчило этого труда. Свои законы оно вносило без плана, случайно и порознь. Органические реформы чередовались с той «вермишелью», которой было вообще в Думе не место (см. III-ыо главу). Самая форма законов была слишком громоздка, без выделения их основпых положений. Законопроект о «местном суде» был исключительно быстро рассмотрен Комиссией лишь потому, что докладчик И. Гессен, не без возражений со стороны Министерства, самовольно выделил «основные его положения». Во всем этом правительство должно было Думе помочь. Первый шаг к этому и был сначала сделан Столыпиным. О нем в «Воспоминаниях» рассказал Головин. «Столыпин, — писал он, — развил мысль о желательности в интересах дела договориться правительству с большинством Думы о порядке обсуждения внесенных правительством законопроектов, н просил меня взять па себя посредничество между ним и центром Думы. т. о. партиен к\- д. Я ответил Столыпину, что Председатель Думы не должен выступать в качестве посредника в переговорах части Думы с правительством, если желает сохранить в глазах всей Думы авторитет внепартийного руководителя; что самое большее, что я могу сделать, это передать наш разговор частным порядком кому-либо из близких мне в партип к.-д.»*). Трудно понять такой ответ Головина. Почему посредничество могло подорвать его авторитет, как Председателя Думы? Никто его не просил, если он того не хотел, принимать в самих переговорах участие; но долгом его было указать ответственных представителен фракций и передать им желание главы кабинета.^Их дело было, как к нему отнестись. Было бы скорее со стороны главы Правительства некорректно, если бы такое совещание он сделал за спиной Председателя Думы. Непонятное отношение Головина было, очевидно, последствием старой атмосферы «воюющих сторон», ко- трую Столыпин оживил своей политикой в междудумье. Чтобы преодолеть наследие прошлого, ни Столыпин не был достаточно гибок, ни Головин проницателен. После уклонения Головина раздра женный Столыпин, со свойственным ему динамизмом и стремительностью, стал думать о других экстраординарных приемах. Крыжановский рассказывает в своих мемуарах, что он задумывал даже изменить Учр. Гос. Думы, «чтобы дать правительству возможность регулировать порядок рассмотрения Думою и Советом законопроектов путем определения очереди их рассмотрения и установления сроков, несоблюдение которых влекло за собою право правительства вводить своею властью в действие те или иные меры». Это значило бы рубить дерево, чтобы с него снять яблоко. Да и цели своей подобные реформы могли не достигнуть. По словам Крыжановского, Столыпин сам к ним скоро «остыл». Между ними п попыткой сговориться с катетами — было много промежуточных форм. В установлении разумного плана работы Дума была заинтересована не меньше правительства, и ему мешать бы не стала. В том, что зависело от нее-, она не осталась бг-здеятельной, только ей пришлось начинать все сначала. Вопрос о плане пе стоял перед 1-ой Думой. В ней не было избытка законов; рассматривала она только свои, между которыми установить очередь ей самой было нетрудно. А при этом Муромиев, авторитет думских порядков, смотрел на процедуру с точки зрения английского парламентарного строя. Глава правительства там лидер парламента. Сговариваться ему приходится только с лидером оппозиции. Дело же спикера только беспристрастно регулировать их отношения. Муромцев так смотрел и па свою роль, как Председателя Думы. Свою задачу он видел в наблюдении за «fair plav», как будто арбитра в спортивном турнире. От себя оп не предлагал ничего. Бывало, что после долгого спора, голосовать было нечего, так как конкретного иредлолсения никем не было сделано. Тогда он незаметно посылал секретаря Шаховского, чтобы об этом членам Думы напомнить. Почитателями Муромцева ота система ему вменялась в заслугу; он де оставлял Думе свободу. Но даже в 1-ой Думе она нимало ле соответствовала ни правам, ни степепи развития партий. А между тем по инерции и 2-ая Дума сначала пошла той-we дорогой. Получалась анархия. Председатель докладывал о поступивших в Думу законопроектах, распоряжался список их напечатать и депутатам раздать, и потом ожидал «предлолсений». Иногда отдельные депутаты заинтересовывались тем или другим внесенным законом предлагали его сдать в Комиссию и начинали «прения о направлении». Но общего плана этим способом составить и провести было нельзя. Этот пробел заполнен был уже в порядке Наказа. Комиссия для его составления была выбрана 22-го марта и состояла из 19 человек. От Первой Думы она получила в наследие три принятых ею первых главы (§1 — §60), и неокончеппый проект еще нескольких глав. Кроме самого Муромцева, главпым работником над Наказом был Острогорский, знаток и поклонник французского регламента. У Комиссии 2-ой Думы была, таким образом, некая канва для работы; но зато знатоков иностранного регламента в ней не было. Поэтому она более всего стала руководиться уроками «опыта». Беспомощность председателя Думы -заставила комиссию предусматривать и регулировать такие мелкие подробности., которым нормально не должно было быть места в Наказе я которые подлежали бы простому толкованию Председателя. Кроме того, Комиссия старалась специально ограждать права «меньшинства». От него сидело в Комиссии три человека (Стахович, Искрип- ъий, Куракин). Соп.-демократы были представлены разумным и дельным Салтыковым, который был членом Президиума, товарищем секретаря; трудовики — Березиным, с.-р. — Ширским, поляки — Яронским, н.-с. — Демьяновым, кадеты — пятью человеками — Пергаментом, Бобиным, Долженковым, Черносвитовым и мной. Остальные обыкновенно пе посещал! Комиссии*). Две глаьы Наказа, составленные новой Комиссией (о «порядке производства дел в Государственной Думе» и о «поряткр заеданий Государственной Думы» (§§61 — §§198) были 8 и 1G мая приняты Думой. Они внесли переворот в порядок рассмотрения дел. По §61 Председатель должен был докладывать о поступивших в Думу законопроектах, с заключением**) Совещания об их *) К Наказу я поневоле могу быть пристрасгеп; до известной степени он был моим детищем. Я был в этой комиссии и председателем л докладчиком. Хотя несколько глав его были приняты Лумой, он не был закончен и потому не опубликован Сенатом. Когда собралась 3-ья Дума, я в первом ее деловом заседании предложил временна прпнять к руководству Наказ 2-ой Лумы. Но отношение к ней было враждебное. Уваров протестовал, чтобы 3-ья Дума пользовалась работой революционной Лумы, которую Сенат будто бы отказался распубликовать по явному ее беззаконию. В 3-ей Думе было много депутатов 2-ой, начиная с председателя ее Хомякова, которые знали как беспристрастно составлялся Наказ. Бобринский горячо за него заступился и Н^каз был временно» гри- нят. Была опять избрана Комиссия по Наказу. Председателем в ней был выбран Крупенскнй. В Комиссии он сделал неожиданный жест. Заявил, что избран был Председателем лишь потому, что большинство 3-ей Думы постановило не пускать в Председатели членов оппозиции, но что он г.росит меня продолжать мое дело, как раньше. Предложил для этого избрать меня Товарищем Председателя заявив, что сам в заседания не будет ходить. Я не хотел бросить начатой работы, тем более, что теперь мы стали в Думе меньшинством и нужно было сохранять в Наказе заботы о нем. Двойную роль председательствующего п докладчика я сохранил и в 3-й и в 4-й Думе. Я же написал к Наказу обширную объяснительную записку, в 20 с лишком печатных листов, которую Президиум стал печатать как комментарий к Наказу. Я работал над ним в уверенности, *: iо он навсегда останется основой думских правопорядков. Мне пришлось, однако, надолго мой Наказ пережить. **) Ст. 12 Учр. Гос. Думы гласит: «Для соображения общих возникающих относительно деятельности Гос. Думы вопросов, под председательством ее председателя состоит Совещание, в со*став коего входят 7'оварищн Председателя, а равно п Секретарь Думы и один из его Товарищей». направлении, которое Дума принимала без прений. Но если вносились предложения дать им иное течение, чем то. которое предлагало для них Совещание, то вопрос об этом решался при двух только ораторах. Этим достигалось два результата. Уничтожались злополучны»' прения «по направлению», а главное на Совещание возлагалась ответственность за план и ход думских работ. Это, конечно, противоречило пониманию Первой Думы. Выразителем его 8 мая явился перводумец Парчевскпй, который нашел, что эго дело вовсе не Совещания, а «партийных старейшин», Senioren Konvcnt’a т е. инициативы самих членов Думы. Этот прежний взгляд был поддержан и Муромцевым в «Парламентской Неделе», в Л» 19 «Ира* г.а». Комиссия но Наказу не разделила их точки зрепия. Она но была противницей Senioren Konvent’a, но находила что Дума пе имела права ему ничего поручать; он не зависел от Думы. Официальное его существование было даже сомнительно из-за придирок Сената к Наказу. Только Совещание создано было законом, рыбиралось всей Думой, а не партиями и являлось 'ее ответственным органом. Оно могло уже от себя привлекать к совместной с собой работе представителей фракций. Позднее так это н стало во всех аналогичных случаях делаться. Когда папр.. Наказ З-ей Думы ввел институт «неполного прекращения прений», который предоставлял Председателю назначать несколько оратором из числа записавшихся, оп это делал всегда но соглашению с партийными представителями, но последнее слово исе-таки принадлежало ему. Так и по вопросу о плапе работы. Правительство теперь могл'о ггнать, с кем сговариваться и к кому спои пожелания направлять-, дело Совещания было столковаться с. представителями партий. В этом создании органа Думы, обязанного иметь план думских работ следить за его выполнением, п состоят иоптестио 2-ой Государственной Думы. Это было решительным шагом к планированию и упорядочению думской работы; этот порядок показал свою жизненн^сть и существовал без перемены и в 3-й и в 4-й Гос. Думах. Для 2-й Думы в нем фактически оказалось одно неудобство. Состав Совещания был односторонен, так как был избран в те первые дни. когда Думой всецело владело «левое ее большинство», по существу «нерабочее». Это отразилось на характере плана работ, когда Совещание к составлению его приступило; оно поставило па первую очередь законопроекты демонстративные, в возможность проведения которых само не верило — как законопроект об амнистии, об отмене смертной казни, об отмене исключительных поюжений. Такой односторонний и тенденциозный выбор был отражением настроений первых дпей Думы и ее левого большинства. Он не соответствовал той эволюции, которая в пей уже произошла. Но по Наказу состав ление повестки заседания зависело все-таки от общего собрания Думы, причем для этого ограничения числа ораторов установлено не было. На этой почве и разыгрались однажды интересные прения, о которых поучительно вспомнить. 24 мая Совещание предложило поставить на повестку ближайшего заседания — «смертную казнь» п «амнистию». Докладчик судебной комиссии Гессен выставил вместо этого законопроект о «местном суде», первый готовый к рассмотрению органический закон, сделавшийся потом главной рекламой работоспособности Думы. Это заявление было встречено негодованием слева. Как? Местный суд раньше амипстни? На эту демагогию другой Гессен, В. М., ответил обстоятельной речью. Он не отрицал важности этих и им подобных законов, которые по терминологии правительства «соприкасались с государственной безопасностью», «Но, — говорил он, — мы сознаем, и считаем себя обязанными об этом открыто Думе сказать, что в области данных вопросов Государственная Дума в настоящий момент, при существующих условиях, не в состоянии добиться положительных результатов. Приступая к рассмотрению этих вопросов мы станем на путь горячих речей и бесплодных решений. Я считаю этот путь опасным п ложным... Есть ряд других важных законов, которые касаются «органического переустройства нашей государственной, преимущественно местной жизни», в которых Дума может многое сделать, так как правительство им не противится — таковы местный суд, крестьянское и земское самоуправление и т. д.». Над этим и нужно поэтому работать в первую очередь. Целая пропасть отделяла этот новый взгляд от того недавнего времрци, когда кадеты горячо обсуждали вопрос, дозволительно ли Думе заниматься «органической работой», раньше проведения радикальной «конституционной реформы». Теперь именно эта органическая работа ставилась ими на первую очередь. Но откровенность, с которой Гессен поставил точки над i, вызвала слева целую бурю. «Кроме мотивов порядка и целесообразности, — говорил честпый и искренний трудовик, Товарищ Председателя, доктор Березин, есть мотивы чести и совести, о которых заявлял Пет- рункевич в тот день, когда собралась Первая Дума. Изменились ли понятия о долге, совести и чести у той же самой партии в этом году?» «Партия народной свободы, — говорил народный социалист Демьянов, один из самых порядочных, но и безнадежно слепых людей, которых я зпал, — в этом заседании обнажилась. Мы дойдем до того, что будем с покорностью рассматривать вопрос о том, чтобы устроить при Юрьевском Университете прачечную... К этому придет Дума, если пойдет но пути дальнейших уступок и т. д.». С точки зрения революционной идеологии это было логично. Но вот что показалось загадочным. Правые не только не поддержали кадет, но вслед за левыми стали их вышучивать. Синодпно речь В. Гессена назвал «блестящей», доводы его «вполне разделял»; но он нашел, что Гессен толкал Думу на скользкий путь. «Я опасаюсь, что то, что вам было сказано Председателем Совета Министров «пе запугаете», осуществилось: вы в центре запуганы (смех и аплодисменты слева). Да, смейтесь; я очень доволен, что господа кадеты запуганы, но — срам им. Та партия, которая всегда, стояла во главе великого освободительного движения, отходную прочла сегодня себе па этой кафедре и себя похоронила навыки (аплодисменты слева и справа). Крупенский толсе стоял за постановку на повестку — амнистии: «Я лично считаю, — говорил он, — что раз поставлен вопрос желательный крупной группе лиц, не следует его сппмать, хотя бы мы даже и были против. Я лично стою против этого вопроса, тем пе менее считаю, что он должен быть рассмотрен и откладывать его ни в коем случае не может быть признано правильным. Я опасаюсь, что его постигнет та-же судьба, как и порицание политических убийств». На эти «крокодиловы слезы» отвечал Ф. И. Родичев: «Синодино аплодировали оттуда, откуда редко pmv аплодируют. Там, может быть, заиугапы. Но я вам скажу правду: я запуган, но не извне. (Аплодисменты, браво!) Я боюсь суда, своей собственной совести. Мы посланы сюда не для того, чтобы постановлять резолюции, а чтобы осуществлять дело переустройства. страны, установить новые законы и один из самых важных из них есть тот, который мы предлагаем вам обсудить в следующий день, т. е. законопроект о местном суде». Что означали эти выступления правых против того, чему они могли не сочувствовать? Я об этом подробно говорить буду по- Сле. Дело в том, что в это время, т. е. 24-го мая, они Думу «беречь» уже не хотели. Этим объясняется то, что их голосами амнистия была поставлена на повестку, а смертная казнь не была. Разница знаменательна. Законопроект об амнистии, как нарушавший прерогативы Монарха., мог быть поводом к роспуску; его потому и поставили. «Отмена» же смертной казни ничем не грозила, кроме потери времени; без цели правые не захотели голосовать вместе с левыми. Этой «провокации» будет посвящено специальное рассмотрение. Но этот вопрос стоит вне плана думских работ. Расставаясь с «планом» надо призпать, что Дума была распущена в тот самый момент, когда она становилась на путь деловой, а не демонстративной работы. Причин роспуска поэтому надо искать в другом месте, а пе в лицемерных словах «Манифеста». * 33 Перехожу к вопросу о «процедуре» работ. В этом отношении Думе пришлось не только впервые устанавливать процессуальный порядок, но бороться с тем злом, которое уже вошло в думские нравы. Первая Дума не рассматривала правительственных законопроектов, как потому, что с внесением их запоздали, так и потому, что свшг собственпые она считала важнее. Для рассмотрения же своих она ввела свой порядок. Вместо того, чтобы, согласно закона, сначала рассматривать представленные Думе «основные начала» проекта, и только после их одобрения передавать их в комиссию для составления закона соответственно им, — Дума поручала Комиссии самой составить закон, а партийные и даже прашительстве-нные законопроекты передавала ей «как материал». Комиссия должна была таким образом не рассматривать, а сочинять. Первая Дума сочла даже желательным изменить в этом смысле текст статей 55 и 56 Учр. Гос. Думы, устранив требование предварительного одобрения «основных положений» законопроекта; принятый ею с этой целью 23-го мая новый текст Учр. Гос. Думы, остался проектом. А, якобы, для того, чтобы облегчить задачу Комис-сии, Дума ввела институт прений «по направлению»; формально должно было говорить только о том, куда законопроект передать, а на деле каждый говорил, что хотел, по существу. Эти прения, отнимавшие много времени совершенно бесплодно, сделались язвой думской работы. Когда Первая Дума это вводила, у нее было своеобразною оправдание. Оно было в том, что первое время ей было нечего делать. Все законопроекты ее инициативы по закону (ст. 56) должны были месяц лежать без движения, чтобы дать министрам время с ними знакомиться. Чтобы это время чем-то заполнить, придумали этот порядок*). У него оказались сторонники и среди тех, кому хотелось высказаться с думской трибуны, и тех, кто на думскую работу смотрел как на средство непосредственно действовать на население. Сторонники этого порядка нашлись не только слева, но и справа. Во 2-ой Дум>е кадеты с самого начала стали с этим порядком бороться, пока его не устранили Наказом. Чтобы показать это наглядно па примере, посмотрим, как проходил аграрный законопроект. В первый же день после конституирования Думы Председа- аель доложил о внесении аграрного законопроекта «трудовиков» и «крестьянского Союза», с предложением создать Комиссию из 53 человек и ей поручть «составить земельный закон». По заявлению авторов, их законопроект соответствовал проекту внесенному ими же в 1-ую Думу. Он печатается, раздается, но лежит без движения. Через неделю, 15-го марта правый крестьянский депутат Летроченко просит скорее «приступить к обсуждению земельного вопроса». Месячный срок пока не прошел. Кадеты советуют «не торопиться». Долгоруков рекомендует подождать, пока другие политические партии *свои законопроекты внесут. За немедленное обсуждение, однако, высказываются «правые». Бобринский находит, что откладывать не зачем. У Думы есть предложение трудовой группы, совершенно «правильно составленное с точки зрения парламентской техники». В этом он ошибался; предложенная комиссия для «составления закона» противоречила ст. 56 Учр. Гос. Думы. Но можно было все-таки, по примеру Первой Думы, начать прения по направлению; Бобринский ото и предлагал, чтобы дать возможность всем «высказаться». Правые де были «оклеветаны» перед общественным мнением и хотят теперь защищаться. Конечно, в этом их поддержали п левые; прения по направлению аграрного вопроса давали им благодарный повод развивать свою демагогию. Голосами правых и левых, против кадет, постановили приступить к прениям немедленно, назначив для этого один специальный день на каждой неделе. 19-го марта открылись эти злополучные прения «по направлению»; кроме проекта трудовиков, Дума за эти дни получила еще законопроект соц. демократов н кадет, '*оже как «материал для Комиссии». В первый же день «по направлению» выступило 16 ораторов. Сам представитель правительства, Главноуправляющий земледелием, кн. Васильчиков, тоже счел нужным, «приветствовать слагающееся в Гос. Думе намерение учредить для детального рассмотрения поступивших в Гос. Думу законопроектов д* законодательных предположений, особую аграрную Комиссию». Всего «по направлению» записалось более сотни °Раторов. Но 23-го марта крестьяне опять подают характерное и разумное заявление: просят, не откладывая, приступить к избранию аграрной Комиссии. Кадеты его поддерживают, но пользуются этим предложением, чтобы нелепые прения «по направлению» прекратить. Они находят, что если Комиссия будет избрана, то продол- лгение прений «по направлению» станет бессмысленно. Или Комиссия — или прения. Но правые и левые с этим несогласны; c.- д. Алексинский и трудовик Караваев не считают возможным прекращение прений; «они-де придают чрезвычайную важность предварительному обсуждению аграрного вопроса в Государ. Думе». Правые тоже еще не все успели высказаться. При согласии справа и слева, кадеты бессильны. Дума постановляет мудрое решение: «комиссию избрать и передать в нее законопроекты, а прения но направлению тем не менее продолжать». 5-го апреля Комиссия выбрана, приступила к работе, а бессмысленные прения «по направлению» продолжаются. То1да начинаются попытки кадет прекратить эти прения хотя бы в общем порядке. По нескольку раз в день такие предложения ими подаются, но «отклоняются». Для отклонения по Наказу достаточно 50 голосов. Но 8-го мая принят новый Наказ; он самые «прения по направлению» ограничил двумя речами. Большинство находит, однако, что новый Наказ не относится к прошлому; обратной силы ему не присвоено. Но бессмысленность прений стала так очевидна, что теперь они обречены. 16-го мая вновь вносится предложение: прения прекратить; записано еще 75 человек. Предложение отклонено. Через ча.с оно вносится вновь. Отклонепо. Кру- пенский возмущается: «Ровно час тому назад такое же предложение было отклонено. Оно вновь внесено, я высказываюсь абсолютно против таких фокусов». Отклонено. Через 10 минут оно снова вносится. Левый Сорокин, якобы, возражает тогда такими словами: «Господа, эти люди шты, они хотят, оказывается, говорить три года. Мне кажется, нужно это бросить. Пусть пдет наша работа в аграрной Комиссии; там мы сделаем все, что нужно. Поэтому я просил бы Государственную Думу прекратить прения, потому что эти господа стремятся делать обструкцию». После такого «возражения» против прекращения прений предложение припято и прения прекращены. Но дело этим пе кончилось; 26-го мая внесено новое предложение: подвести итог этим прениям и в «формуле перехода» преподать директивы Комиссии. Предложено четыре мотивированных формулы перехода — с.-демократов, соц.-революционеров, трудовиков и народных социалистов. Тут их ждет процессуальный сюрприз. Против всех формул кадеты выдвинули «предварительный вопрос», т. е. предложение их не рассматривать. О политической подкладке этого предложения я буду говорить позже. Но со сторо ны процессуальной, оно было достаточно ясно; оно было торжественным осуждением бессмысленных прений «по направлению» и признанием их полной бесплодности. Оно и было принято Думой большинством 238 голосов против 91. Аграрный вопрос был самым типичным, но не единственным, укажу другой пример — законопроект о всеобщем обучении. 4-го мая подано заявление о создании Комиссии «для рассмотрения законопроекта, о всеобщем обучении и о передаче в нее всех законопроектов по Министерству Народного Просвещения». Предложение исходит от кадет: его поддерживает В. М. Гессен. Наказ еще не утвержден; но наученные опытом по аграрному вопросу кадеты пробуют предложить эту передачу сделать «без прений». Выступает Мипнстр Народного Просвещения и «ходатайствует»34) о «скорейшей передаче всех его законопроектов в Комиссию». Казалось бы не о чем спорить. Но существо законопроекта дает почву для демагогии и левые партии от нее не хотят отказаться. С.-р. Архангельский предлагает «раньше, чем передать законопроект в Комиссию, выяснить в общем собрании Думы отношение ее к э;.м\ проекту». В виду такого поворота дел, подается немедленно предложение, по крайней мере, о прекращении записи; но 65 человек уж записалось. Запись прекращена. Через 5 ораторов — новое ограничение: продолжительность речей сокращена до десяти минут. Следующее заседание 15-го мая; но за это время, 8-го мая, принят Наказ. Обратной силы он не имеет, но прослушав еще одну речь Дума в том же заседании 15-го мая — прения прекращает. Аграрный вопрос Думу кое-чему научил. Еще нагляднее сопоставить это с проектом о «местном су^е». 16-го марта было внесено предложение о создании 3-х специальных Комиссий; из 24 человек для закона о местном суде, из 33-х — для «неприкосновенности личности» и из 33-х — для кероис- иоведных законов. 20 марта эти предложения обсуждаются. Тесленко от имени кадет предлагает передать все министерские законопроекты в Компссию, «не делая их предварительного обсуждения в Думе». Это разумное предложение, конечно, встречает возражения слева. С.-д. Махарадзе признает, что хотя это дало бы «экономию времени», но «общие дебаты .имеют громадное значение для выяснения принципиального отношения думских партий к законопроектам». Правые, которые настояли на предварительных прениях в аграрном вопросе, на этот раз не спорят с кадетами. Бобринский согласен с Тесленко, чтобы скорее перейти к разумной работе. Это будет иметь громадное значенпе для укрепления Думы в стране, к чему мы все стремимся (ироническое восклицание слева). Кадетам помог в этом вопросе и социал-демократ Алексинский, не. реборщив. Он стал инсинуировать, что бюрократы и «помещики» привыкли все делать тайно от народа. «Мы, социал-демократы, желаем, чтобы важнейшие вопросы народной жизни обсуждались не в закрытых заседаниях Комиссий, а здесь — с думской трибуны, где это обсуждение может быть проконтролировано самим народом. Мы своих взглядов от народа не скрываем... и желаем помешать скрыть свои взгляды тем, кому это выгодно...» Он не возражает против сдачи в Комиссию законопроекта о «местном суде», но зато настаивает на предварительном обсуждении «неприкосновенности личности» и «вероисповедных законов». Тогда даже Пуришкевпч догадался, в чем дело; он ответил: Я хотел было поддержать депутата Алексинского, по теперь понимаю цель его предложения. Он выбрал из всех вопросов наиболее бойкие, наиболее боевые, наиболее способные разжигать народные массы и хочет поставить их на обсуждение Государственной Думы, чтобы -это пошло по России и возмутило народные массы... На это я могу сказать только одно — стыдно»... Дума приняла кадетское предложение и сдала все законопроекты в Комиссии без прений. 22-го марта эти Комиссий уже были выбраны, могли своим делом заняться и только поэтому законопроект о местном суде оказался готов до роспуска Думы. Так сама Дума от детских недугов излечивалась. То, что кадеты безуспешно пытались провести через нее 15-го марта, через два месяца сделалось обязательным уже по Наказу. Прения по направлению были запрещены. Но, чтобы этот параграф Наказа мог в Думе собрать большинство, нужны были эти два месяца опыта. Только опираясь на опыт, я, как докладчик Наказа, мог сказать: «Нисколько не стесняя прений по существу, мы ни ми пути не колебались, когда становились перед нами интересы агитационной трибуны .и интересы дела, жертвовать первой в пользу второго. Тот лозунг, которого мы^до сих пор все держались, которым руководились во всех конфликтах, лозунг «беречь Думу»? для нас, для Комиссии, когда мы посмотрели на то количество времени, которое в нашем распоряжении имеется, этот лозунг выразился для нас в необходимости «беречь Думу» больше всего от ее собственного красноречия. (Аплодисменты центра 11 справа)». Так с мал месяца законодательная работа Думы it области процедуры стала на новые рельсы; она более не зависела от великодушного согласия отказаться от «просвещения населения за счет думского времени». * * * Здесь уместно рассказать о рассмотрении особой группы законов, не реформ, а так называемой «вермишели». Первая Дума ими совсем не занималась. Как ни понятно было ее возмущение, когда ей преподнесли для начала «оранжереи» и «прачечные», высокомерное к ним отношение было все-таки проявлением «барства». Вторая Дума не пошла, по этой дороге. Ею в течение Мая было по существу решено около 16 законопроектов вермишельного типа. Столыпин был бы должен это ценить, тем более, что понимал (см. Ш-ью главу), до какой степени -эти законы не подходили к компетенции Думы, и собирался от них Думу избавить. Деловой упрек, который можно бы сделать, был разве в том. что в заседании 18-го мая законопроекты о разрешении контрактов с частными обществами на рейсы в далекой Сибири (по Лене, Амуру, Байкалу, Охотскому морю) заняли 49 столбцов стенографического отчета. И докладчик, труд. Скалозутов, должен был кончить такими словами: «Господа, я нового ничего не прибавлю к тому, что здесь было сказано. Прибавить ничего нельзя, потому, что, повторяю, сведений мы никаких не имеем. Тем не менее, господа, имейте в виду, что отказом вашим вы поставите население, незначительное правда, но заброшенное, в положение крайнее. Наша отдаленная Сибирь не ьиновата, что не имеет самоуправления, что она сама не может управиться своими собственными средствами, не может сама свои собственные хозяйственные нужды удовлетворить; не виновата она, что эти вопросы мелкие, чисто местного значения, разрешаются за пять тысяч верст от того места, для которого они имеют значение». Скоро стало всем ясно, что за этими мелкими законопроектами Дума не может угнаться, что их рассмотрение надо ускорить. ЭД«го марта было предложено создать особую Комиссию «для рассмотрения маловажных законодательных предположений, касающихся частных мероприятий по отдельным ведомствам». Капустин его защищал. Несмотря на неудачное и как будто бы обидное название этой Комиссии, в предложении была здоровая мысль: разгрузить серьезные Комиссии Думы от вермишельных законов. Из лишняя добросовестность этому помешала. Тесленко против него возражал: «Предполагается, — говорил он, — выбрать Комиссию не по роду дел, а по признаку их «маловажности». Эта Комиссия должна будет состоять из энциклопедистов по всем отраслям управления. Ее создать будет трудно. Комиссии должны быть составлены по роду дел, и в них по специальности надо направлять все законы независимо от их маловажности. Комиссия сама будет давать им ход вне очереди». Шидловский поддерживал Капустина, Булат — Тесленко. Предложение было провалено. Едва ли такое решение кадет было удачно. В «специальных» Комиссиях «маловажные» дела поневоле оставались в загоне; они мешали серьезной работе. И «специальность» здесь ни при чем: нужно ли быть специалистом по «народному образованию», чтобы судить о «прачечной» при Университете гор. Юрьева? Создать Комиссию, для которой «вермишель» была бы «главным занятием», а не отвлечением от настоящего дела, было более «практичным разрешением трудности». Такая Комиссия потом успешно работала и в З-й и в 4-й Гос. Думах, под именем «Комиссия законодательных предположений», а не под одиозным названием «маловажной». Предложенное улучшение касалось, однако, только «Комиссии» н потому было бы второстепенным. Все равно оставалась Дума, которая должна была «вермишель» рассматривать в своем общем собрании. Здесь была новая трудность. Если бы Дума относилась к своему рассмотрению добросовестно, она бы погибла. Практика, по инициативе энергичного кн. В. М. Волконского, «фактически» отменила думское рассмотрение этих законов. Для докладов этой Комиссии в случае, если никто не предупреждал о желании говорить, не было обсуждения в Думе. Волконский бормотал заголовки проектов, кидал сквозь зубы сакраментальную фразу «несогласные встают», и в десяток минут сплавлял сотню законов. Потом они занимали десятки страниц в стенограммах. Позволительно себя, однако, спросить: хорош ли был этот порядок? Возможно, что бюрократический контроль Петербурга за делами местного интереса, был тоже простою формальностью; но эта «формальность» не была бы такой соблазнительной и развращающей школой, как участие Думы в публичном подлоге. А между тем, стояла дилемма: или Дума станет законодательной пробкой, или одобрит этот подлог и себя заменит Комиссией. Третьего выхода не было, и в этом не она была виновата. А при доверии всей Думы к щепетильной добросовестности кн. Волконского — она с этим «беспорядком» мирилась. Но, если этот подлог был допустимым исходом, то можно ли осуждать 2-ую Думу, что она к нему не прибегла? И прилично ли Манифесту было ее упрекать, что законопроектов она не рассматривала, обсуждением замедляла или отвергала? Перехожу к главному вопросу — об отношении Думы к внесенным в нее правительством законопроектам по существу. Рассмотрение законопроектов в собрании из нескольких сот человек всегда дело громоздкое; потому в них вопрос о плане и процедуре имеет значение, которого нет для единоличных работников. Много времени и труда поневоле уходит на «организацию»; затруднения этого рода в конце концов уладились: к началу третьего месяца Дума, наконец, начала быстро работать. Потеря же первых месяцев была неизбежна, как школьные годы в человеческой жизни. Иное дело отношение Думы к законопроектам по существу# Если Дума не разделяет взглядов правительства и законы его «отвергает» или умышленно «хода им не дает», взаимное сотрудничество их становится невозможным. На это, как будто, и намекали слова Манифеста, которые я выше цитировал. Но как раз эти слова наиболее явная неправда. Единственное из «обширных мероприятий» правительства, до рассмотрения которого Дума успела дойти, т. е. законопроект о местном суде, был думской Комиссией принят. Был своевременно принят, несмотря на опоздание власти с внесением законопроекта, л контингент новобранцев. Из 16 «вермишельных» законов, рассмотренных в мае, было всего отвергнуто два: ассигнование 10.000 рублей на издание журнала «Художественные Сокровища России» а «повышение ставок казенного налога на землю»; против последнего законопроекта возражали и правые (Синодино), и он был единогласно отвергнут35). Очевидно не эти законы имеют в виду слова Манифеста. Кроме этого было отвергнуто еще четыре закона, но они относятся к категории мер, проведенных по 87 ст. в междудумье, и я буду особо о них говорить. Таким образом, из 26 рассмотренных общим собранием Думы законов, было принято 20. Огульная жалоба Манифеста «на противодействие Думы» в законодательной области несправедлива. Но этого мало. Дума была так рано распущена, что громадное большинство законопроектов правительства еще оставалось в комиссиях, и сейчас с достоверностью невозможно судить не только об отношении к ним, но и о самих законах (гл. III). Оцпако, не будет слишком смело сказать, что в законодательной сфере нельзя было вообще ожидать систематического конфликта правительства с Думой. Если правительство было искренно в сЕоей декларации, и действительно хотело «преобразовать Россию в духе октябрьского Манифеста», т. е. «превратить наше отечество в государство правовое», при котором «права и обязанности русских подданных не будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц» — если его законопроекты к этой цели стремились, то Дума им бы не стала противиться. Этих преобразований она хотела, конечно, больше, чем наше правительство. Принципиальные враги подобных реформ были не в Думе, а в Верхней Палате; позднее это они доказали. В понимании того, что нужно в этом направлении делать. Дума, пошла бы, наверное, дальше правительства; папример, там, где правительство ценз только понижало, она вводила бы че- тыреххвостку; где оно сокращало контрольные полномочия власти, Дума стала бы вовсе их отменять; она захотела бы не «пересмотра», а «отмены» исключительных положений и т. д. Не отвергая правительственных законопроектов, она их стала бы оснащать своими «поправками». Партийные законопроекты, которые вносились в Думу и передавались в Комиссии, как материал, послужили бй канвой для подобных поправок. Но в этом никакой опасности, кроме потери времени, не было. Государственный Совет стал бы отклонять эти поправки, а когда, после «согласительных Комиссий», перед Думой стала бы альтернатива — или законопроект принять без поправок, или оставаться при старом порядке, она стала бы «подчиняться насилию». Ведь предположенные реформы, как бы они ни были робки, были все-таки шагом вперед, не назад. Безусловное сопротивление Думы правительство могло встретить только в тех редких случаях, когда бы оно хотело ухудшать старый порядок, увеличивать произвол, сокращать гарантию прав отдельных людей против власти. Но это в цели правительства не входило, и этого ему не было нужно. Существовавший порядок давал ему для этого достаточно полномочий. И во всяком случае не в этом был смысл декларации, и не в этом тогдашняя политика Столыпипа заключалась. Поэтому ему нельзя было опасаться принципиального конфликта с Думой на законодательной почве. Была только одна группа реформ, которой правительство дорожило, и которая не встречала сочувствия Думы; это — законы крестьянские. На -них интересно остановиться тем более, что отношение к ним было неодинаковое. В эту группу входил, во-первых, уже проведенный по 87 ст. закон 5-го октября 1906 года о «равноправии»; у него противников не было, и он стал обсуждаться впервые только через десять лет, в мае 1916 года; во-вторых, закон 9-го ноября, более спорный — о выходе из общины; в-третьих, целая группа законов о передаче ряда земель Крестьянскому Банку для распродажи крестьянам, в общей сложности, 11 миллионов десятин (9 — казенных, 2 купленных у помещиков). Эта последняя группа законов в своей совокупности, по выражению декларации, стремилась к двум главным целям: к увеличению площади крестьянского землевладения и к введению личной земельной собственности на общих началах. Это было основной идеей Столыпина: она не только удовлетворяла крестьянским желаниям, т. е. мечте о земле, она приравнивала их к другим состояниям з праве личной собственности, и подводила твердое основание под местное самоуправление и конституционный строй. Так по крайней мере правительство на это глядело. (Глава III). Большинство Думы не было с этим согласно. Не останаьли- азаюсь на законе 9-го ноября о «выходе из общины»; несмотря на ^традиционное сочувствие левых «общине», &ак эмбриону социализма, ни одна партия не захотела бы держать крестьян в общине насильственно. Спор мог быть только о частностях, о поправках к закону, которые можно было сделать при его обсуждении. Ни у одной партии для этого не было уже готовых поправок. При обсуждении в 3-ей Думе, кадеты своей изобретательности не сделали чести, когда в виде поправки предлагали применить «общее право», а. е. делать раздел общинной собственности по правилам X тома, о разделах. Потому здесь сговор и компромисс были возможны. Настоящее разномыслие отделяло правительство от всех левых партий только в вопросе о способах увеличить крестьянское землевладение. Эти партии не соглашались землю для крестьян покупать у владельцев, а предлагали ее у них принудительно отчуждать. Оправданием такого приема они выставляли старую историческую несправедливость — раздачу дворянам «населенных земель». Это было преддверием большевистского лозунга — «грабь награбленное». Было ли такое отчуждение справедливо относительно владельцев земли и даже была ли эта реформа государству полезна — такого вопроса и не ставилось; самая постановка его уже рассматривалась, как проявление помещичьей алчности. «Революционные партии» в этом были последовательны; такая реформа была бы, действительно, уже «революцией». Но за ними пошла и кадетская партия. Она не могла отречься от «правового начала» и потому ввела корректив, — предлагала отчуждение «с вознаграждением по справедливой оценке», что давало этой мере какую-то видимость общего права. Но это была только видимость. Национализация земли вообще, т. е. изъятие ее из всех частных владений — под которое вместе с другими попадали помещики — была бы общей нормой, которую в праве устанавливать государство. Но поскольку землю собирались отнимать «у помещиков» для крестьян, а «крестьянские земли» были из-под этой общей меры изъяты, это было, во-первых, укреплением сословного принципа., с которым надо было бороться, а, во-вторых, «нарушением со стороны государства признаваемых им самим прав человека». Можно исключить право земельной собственности из числа прав человека, но признавая его, нельзя нарушать это право для одной категории граждан — помещиков. Кадеты, по существу, были партией «правового порядка». Поэтому их идеал, как защитников «прав человека», против произвола государственной власти, ближе подходил к аграрному плану Столыпина, чем к планам социалистических партий. Столыпинский план более уважал «права человека» и ставил преграды «государственной воле»; он решал аграрный вопрос на началах права, а не произвола, тем более не меоти за прошлое. Только так его и могло ставить правовое государство; решать его по рецептам социалистических партий могло или «Самодержавие» или победоносная «Революция»: крайности сходятся. Но кадеты не хотели ни т-ого, ни другого. Можно добавить, что создание класса новых «крестьян», т. е. мелких земельных личных собственников, могло бы быть действительной опорой и конституции и общего права, могло бы подвести и под партию кадет «социальную базу», покончить с иллюзией, что они представляют собой какой-то рыцарский орден «интеллигенции», чем некоторые из них до сих пор утешаются. Аграрную кадетскую программу невозможно понять, если ее отделять от момента, когда она появилась, т. е. от острого периода войны с Самодержавием. Тогда она имела главной целью привлечь крестьян на сторону «освободительного движения»; для этого она заимствовала у революционеров популярные лозунги, которые бродили в народе, и которые формулировали работавшие среди крестьян демагоги. Громадное большинство кадет эту программу не принимало всерьез, выдавало векселя, по которым платить полностью не собиралось. В «Воспоминаниях» Крыжановский привел такой отзыв Муромцева о «принудительном отчуждении»36): «Муромцев утверждал, что в среде самой кадетской партии никто, кроме крайних теоретиков, и не смотрит на проект как на меру, подлежащую немедленному осуществлению, что при не- котором искусстве можно было бы 'растянуть осуществление его лет на 'тридцать, а то и более и что важно сохранить лишь принцип, как способ успокоения масс, воображающих, что этим способом можно обеспечить землю каждому крестьянину». Копечно, кадетам пришлось бы придумывать, как сочетать их «партийную программу», «атрарное обращение» 1-ой Думы, заключавшее в себе обещание, что все законы, не согласные *с отчуж дением, будут кадетами отклоняться, — с более скромными, но за то практическими и законными мерами Столыпина; но в «сочетании противоречий» и состояло всегда главное мастерство этой партии. Для 2-ой же Думы вопрос стоял проще. «Принудительного отчуждения» Столыпину бояться не приходилось; для этого был бы нужен новый закон, которого Государственный Совет не пропустил бы. А что касается до мер по 87 статье, уже проведенных, т. е. до совершившейся передачи земель Крестьянскому Банку для распродажи крестьянам, то что значило бы «отменить» эту меру? Вернуть эти з§мли б «казенные ведомства»? Не продавать их крестьянам? Но крестьянство уже знало, что эти земли для них. Они г, Думе предъявляли запрос, почему с распродажей их медлят? Почему переселеяия на них ле организуются? Эта невозможность была одной из причин их возражений против пользования статьей 87 в этом вопросе. Дума не могла решиться просто на просто отменить эти меры. Роспуск на этой почве — крестьянского сочувствия к ней не привлек бы, и это опа хорошо понимала. Потому даже и в этой специальной группе законов правительству /нельзя было серьезно ‘опасаться принципиального- противодействия Думы; не говорю уже о том, что до решения этого вопроса не дошли еще даже в Комиссиях. Коснусь последней группы законов, а именно законодательных мер, уже осуществленных по 87 ст. Основных Законов. Законы внесенные в Думу для их закрепления, находились в особенном положении. Когда Столыпин, приглашая общественных деятелей в свой кабинет, указывал, что хочет использовать 87 ст. для удовлетворения некоторых потребностей населения, а они возражали, что он не имеет права этого делать без Думы, я в этом разномыслии был согласен со Столыпиным (Глава V). Я не мог ему стазить в вину, что он не хотел дожидаться созыва Думы. Но пользуясь выгодами, которые эта статья правительству давала, он шел и на риск. Он Должен был учитывать настроение будущей Думы. Если она. законов его не одобрит, введенные им меры падут. Неудобство этого порядка было правительством испытано в 4-ой Думе, которая не Захотела одобрить закона о Министерстве Народного Здравия, уже Изданного им по этой статье. У всего есть оборотная сторона. Ст. 87 давала правительству большие права в ущерб будущей Думы. Но когда использовавши Ото право, правительство Думу собрало, оно могло или, как с военно-нолевыми судами, само от некоторых временных мер отказать- и дать им упасть, или мириться с тем, что их обсуждение будет протекать б особых условиях. Если Дума внесенному закону сочувствовала, она могла с рассмотрением его не торопиться; он вс* равно уже действовал. Так было с законом 5-го октября 1906 года о крестьянском равноправии, который не был -рассмотрен до 191G года. Более того. Если у нее могло быть опасение, что Гос. Совет его может отвергнуть, Думе было выгоднее совсем его не рассматривать. Государственный Совет приведен был бы этим к бессилию. Он закона бы п не увидал и лишить его силы не смог бы. В этом было правовое преимущество Думы -над 2-ой Палатой, на что л указывал в своей книге «Власть и общественность» (т. ИГ, стр. 593). Это не все. Дума могла использовать особенность подобных законов, чтобы навязать Гос. Совету такие поправки, на которые в обычных условиях он мог не пойти. Если он поправок Думы но принимал, он рисковал, что Дума отвергнет весь закоп и тогда уже осуществленная мера падет. В 1916 г. Дума по моему докладу рассматривала закон 5-го октября 1906 г. о крестьянском равноправии, который десять лет уже действовал; понимая, что правительство не согласится на падение такого закона по несогласию с его улучшениями, я вводил в него много поправок, которые Гос. Совету пришлось бы принять, чтобы не взять уже на себя ответственность за провал всей принятой меры. Конечно, был предел такому давлению. Приведу пример. При рассмотрении этого закона кадетами была внесена поправка о распространении равноправия и на евреев; я, как докладчик, против нее возражал и она была Думой отвергнута. Это был совершенно новый, не сословный вопрос и нельзя было рисковать в интересах самих же евре'ев, чтобы из-за них были бы отняты те права у крестьян, которыми они уже десять лот пользовались. Но эти преимущества, которые Дума имела, обратились бы против нее, если осуществленная мера была бы приемлема для нее только при известных поправках, т. е. если бы без этих поправок, по ее мнепию, было бы предпочтительно все оставить но старому. Если Дума примет закон со своими поправками, она свое преимущество этим теряет; стоит тогда уже Государственному Совету его не рассматривать, и мера в прежней редакции, без принятых Думой поправок, будет оставаться в «силе столько времени, сколько уже 2- ой Палате будет угодно. И потому в этом случае у Думы оставался один только исход: отвергнуть самый переход к постатейному чтению и этпм сразу весь закон уничтожить. Пускай правительство вновь вносит его со своими поправками уже в общем порядке. Это необходимо иметь в виду, чтобы оценить отношение Думы R этим законам. По 87 ст. было проведено за междудумье много законов; громадная часть их, действительно, удовлетворяла желания населе- дня. Как придирчиво Дума к ним ни относилась, когда 20 апреля все такие законы оказались внесенными, и фракции стали выискивать, которые из них можно сразу отвергнуть, таких нашлось только четыре. Они и были рассмотрены в заседании 21, 22-го мая, отвергнуты и принятые раньше меры действие свое прекратили. 06 отвержении двух таких мер специально упомянул Манифест; Дума, сказано в нем, «не остановилась даже перед отклонением законов, каравших открытое восхваление преступлений н сугубо наказывавших сеятелей смуты в войсках». Такое изложение фактов совершенно несправедливо. Эти отвергнутые Думой законы, не относились к тем, которые предназначались Столыпиным для удовлетворения потребностей «населения». Ни одна группа населения в них заинтересована не была. Их характер другой. Они удовлетворяли только «полезностям власти». Но власть по собственной вине придала отпм законам такую негодную форму, что Дума имела полное право за ПРИ» ие следовать. Возьмем законопроект о «восхвалении преступлений». Ответ- авенность за «восхваление» преступлений была давно установлена ст. 133 Уг. Улож., которое правительство в силу еще не ввело, хотя соседняя ст. 132 была введена. Это доказывало, что правительство в 133-ей статье не очень нуждалось. Но 21 декабря 1906 года, по 87 ст., ее ввели в измененной редакции, причем эта новая бэ редакция между другими недостатками, приводила к абсурду: ьоехваление преступлений по ней могло бы караться строже, чем само преступление. Это 18-го мая наглядно показал Кузьмин-Караваев. Он привел курьезный пример. «Лицо, которое в деревне занимается прививанием оспы без разрешения, подвергается максимальному наказанию в 3 руб. штрафа; газетный же корреспондент, который его за это похвалит, по новому закону может быть посажен в тюрьму па 8 месяцев». В заседании 20-го мая сам Ще- гловитов призпал, что ото возражение он считает «весьма обоснованным и веским»: он находил, что «в новом законе следует члн аналогичных случаев включить соответствующую оговорку». В нормальных условиях такой поправки было бы, конечно, достаточно. Но докладчик Пергамент ему справедливо ответил, что при 87 статье ото значило бы закрепить на неопределенное время ту меру, которую само правительство считает несправедливой. Стоило Госсовету замедлить ее обсуждение, и мера продолжала бы действовать в прежнем виде уже при попустительстве Думы. Чтобы проводить подобные меры в таком экстраординарном порядке, по крайней мере нужно было таких дефектов в редакции их не допускать; а если они оказались, не обвинять Думу за то, будто она разрешила «восхваление преступлений». От 2-ой Думы нельзя было ни требовать, ни ожидать, чтобы она стала существовавшее положение еще ухудшать. Возьму второй пример Манифеста: отклонение закона «сугубо наказывавшего сеятелей смуты в войсках». Этот закон, изданный 18-го августа 1905 г., был отклонен 22-го мая по докладу Кузьмина-Караваева. Отмечу мимоходом, что в защиту принципиального усиления наказаний за эти преступления сказал тогда превосходную речь В. В. Шульгин. Сам докладчик возражал не против усиления карательной санкции, а только против проектированной этим законом передачи, одновременно с этим, всех таких преступлений военным судам. Одобрение этого закона означало бы, что впредь все законы, карающие за эти преступления, как в отношении процессуальном, так и в материальном, в силу ст. 96, 97 Осн. Законов, были бы изъяты из компетенции Думы. Как могла бы Дума согласиться на такое умаление? Военный прокурор защищал закон только тем, что и военный суд есть все-таки «суд» и что изъятие дел от гражданских судов «не есть принципиальное недоверие к ним». Представитель Министра Юстиции признавал недостатки закона, но объяснял, что именно эти недостатки причина того, что закон был издан не как закон постоянный, а только как «временная мера». Этого его «заявления» было достаточно, чтобы Дума имела моральное право закона вовсе не принимать. Утверждение, будто закон этот временный потому, что срок действия его пе означен, есть только фраза; временность меры, изданной по 87 статье, заключается в том, что Дума при внесении его может отвергнуть. Если же она его утвердит, хотя бы с поправками, эту возможность она навсегда потеряет. Такой ответственности в данном случае она на себя взять не могла. И притом правительству этого не было нужно. По ст. 17 Полож. об охране, всякое преступление и без того может быть передано «военным судам». С правовой точки зрения мы эту статью осуждали, но правительство неуклонно ей пользовалось. Потому оно могло и без содействия Думы своей цели достигнуть этим путем. И по какой бы причине правительство этого ни просмотрело, обвинять Думу в нежелании «бороться с сеянпем смуты Б войсках» права оно не имело. Было еще два закона, введенных по той же статье, о которых Манифест не упомянул, так как ничего против Думы из этого вывести было нельзя. Первый — о порядке отбывания службы в войсках для «поднадзорных» и второй — о праве полиции налагать на арестантов «предохранительные связки». В первом, введенном в действие 6-го ноября 1906 г., отбывание воинской повинности отсрочивалось для тех, кто был «приведен к формальному дознанию», или «находился иод гласным надзором полиции». Докладчик, к.-д. Аджемов, предлагал его отклонить; Лыкошин, представитель Мин. Внутр. Дел, его защищал. Что было бы целесообразнее? Устранять ли временно подозрительные элементы из армии, чтобы они ее не испортили, но тогда и призы- &ать на их место других, или рассчитывать, что служба в армии их исправит? Роли здесь переменились. Левые (с.-д. Зурабов, Серов, и труд. Березин) возражали против недопущения в армию «поднадзорных», как против их «правоограничения», хотя именно они должны были бы не быть равнодушны к положению в войсках человека, заклейменного гласным надзором полиции. А правительство и правые, желая защитить армию от нежелательного элемента, делали этим льготу для «поднадзорных». Караулов, казак, вскрыл фальшь в аргументах и левых и правительства: «Та партия, которая заявляла, что ни одного солдата не давать, та партия не смеет обсуждать закона, касающегося армии вообще. Раз вы говорите, что вы армии не признаете, по- -стоянной армии, то об улучшении ее не можете и хлопотать. . . . . . . Но, в то-же время, пе право и министерство; внося такой законопроект, оно должно действительно оградить армию от внесения в нее «революционного элемента». Но такими ли законами ограждают? . . . Всякому ясно, господа, что когда приходится бороться с опасностью, то каждый из нас предпочитает бороться с опасностью видимой, а не с опасностью скрытой. Это делает в данном случае министерство. Опо старается скрыть эту опасность о'Г своих глаз. — опо не пускает тех в армию, кто ясен, как враг, а пускает, кто умеет прикрыться. (Обращаясь к министрам). Ведь самых злейших то вы пропустите». Кузьмин-Караваев к этим доводам присоединился и закон был 21- го мая отвергнут. Какой же политический вывод против Второй Думы можно было бы из этого сделать? Последний закон этого рода, 30-го сентября 1906 г., давал пра- бо наложения «предохранительных связок» на арестантов вне тюремного здания для предупреждения от побегов. И прежде правительство имело право налагать кандалы по ст. 140 Устава о ссыльных, но в этом праве были изъятия и по роду преступлений и по личности арестованных (возраст, пол и сословие). Правительство вместо тяжелых кандалов, вводило теперь легкие связки, но за то распространяло на всех, во имя принципа равенства. Но самое пРа.во наложения1 их вне тюремного здания, предоставляло по но- в°му закону уже полиции. Нежелание расширять применение этой *еРы, недоверие к полиции, к ее справедливости и тактичности, забавило и этот закон отклонить, по докладу Тесленко. Это был первый доклад, который исходил от комиссии «неприкосновенности лнчности»; от нее было трудно ожидать другого отношения к «пре дохранительным связкам». Нельзя было серьезно выдавать этот закон за желание осуществить Манифест и ограждать неприкосновенность человеческой личности. * Чтобы покончить обзор законодательной деятельности Ду.лы. остается сказать два слова о законопроектах ее инициативы. Они ьо 2-ой Думе играли совершенно второстепенную роль. Сама Дума их к сердцу не принимала, сдавала в комиссию, как материал, или оставляла лежать без движения. Они были обыкновенно отголосками старых настроений 1905 г. и 1906 г. Так 9-го марта был внесен законопроект об амнистии. 19-го марта об отмене смертной казни. 20-го марта об изменении бюджетных правил. 22-го марта об отмене исключительных положений. 10-го апреля об автономии Польши. 17-го апреля об избирательном законе. 18-го мая об отмене ограничений в правах, связанных с национальностью или вероисповеданием. 18-го мая о собраниях и союзах. Были еще аграрные проекты всех думских фракций, законопроект об приказчичьем отдыхе, о рабочем вопросе. Учреждение о Думе дало право каждым тридцати депутатам вносить л Думу свой законопроект; это они и делали. Но ни Дума, ни авторы закона не верили, что из них что-либо выйдет. Их сдавали в комиссии и они в них оставались лежать, чтобы не мешать думской работе. Было только два закона думской инициативы, которые дошли до обсуждения в общем собрании Думы; ни от того, ни от другого практической пользы не ждали. О первом я уже говорил в VIII главе. Это военно-полевые суды. Второй — амнистия; о нем речь будет дальше. Если подвести общий итог законодательной работе 2-ой Гос. Думы, то придется повторить то, что я сказал в начале этой главы: он был не блестящ. Но Дума была распущена в момент, когда ее законодательная работа, наконец, началась; только 18-го мая было приступлено к обсуждению мелких законов, а 28-го мая крупной реформы о местном суде. Думе пад законами дали работать всего две недели, и немудрено, что результаты этой работы страна не почувствовала. Но для самой Думы даже эта работа прошла не бесследно и свое воспитательное влияние на нее стала оказывать. Говорю не технических улучшениях процедуры, которые сделал Наказ, и которые без перемен существовали и в 3-й и 4-й Думах; я имею в виду создание иной политической атмосферы, ,о поверке жизнью прежних партийных позиций. В законодательной области, на практическом деле, в работе Комиссий, началось воспитание Думы, из менение партийных отношений друг к другу, образование «рабочего большинства», вместо придуманной лидерами, нежизненной «объединенной оппозиции». Работа открывала глаза партийным работникам с большей убедительностью, чем их затемняли руководящие статьи их газет. Если это оказывалось при обсуждении «вермишели» то насколько поляее мы бы это увидели, когда очередь, наконец, дошла бы до тех важных и серьезных законов, которых все ожидали, и за судьбой которых следили. Если рыба гниет с головы, то «оздоровление» у нас начиналось с низу.