Контроль Думы за управлением.

Второй после ’законодательства деловой функцией Думы был контроль за «закономерностью» управления. Может показаться странным: как могла правительство «контролировать» та Дума, которую готовы были распустить на первом предлоге и которая, зпая .ото, выставила лозунг: «Думу беречь?» Поучительно -сопоставить именно :эту сторону деятельности 2-ой Государственной Думы л Первой.

Первая ничего не опасалась. Свое законное право запроса она могла с полным успехом использовать. А пмспно она его превратила в ничто. Веря в свое всемогущество, 1-ая Дума прибегала к запросам почти ежедневно. За 70 дней предъявила их больше 300; зачраши- иала обо всем, что вздумалось, не стесняясь законом; считала «незаконным» все, что противоречило ее желаниям. Все запросы предъявляла единогласно; после ответа так же единогласно выражала правительству порицание, или требовала его отставки. А в результате не только все оставалось попрежнему, но запросы пэре- стали интересовать и правительство, и печать, и самое Думу. Опи превратились в игру, иллюстрацию полного бессилия Думы. В этом, конечно, депутаты винилп не себя, а закон; запросы де были без санкций. Министерство, потерявшее доверие Думы, не выходило в отставку. Это было иаивио. При парламентаризме особой санкции для запроса не нужно. Но раз конституция дуалистинна, и Министры ответственны перед одним Государем (ст. 10, 17 Осп. Законов), нельзя было требовать для запросов исключения из этого правила. Было последовательно, что при разномыслии Думы с правительством, Дума могла, если хотела, только апеллировать к Государю (ст. 60 Учр. Гос. Думы). В «Воспоминаниях» Крыжановский ей вменяет в вину, что она «ни в одном случае не хотела дать запросам это последствие, а ограничивалась суждениями, рассчитанными на возбуждение общественного мнения»37)- >го — необдуманная обмолвка со стороны редактора нашей «коп- ституции». Именно лойяльность к Монарху должна была бы потребовать, чтобы его лично в эти споры не вмешивали.

Недаром единственное предложение .о доведении мнения Думы до Государя вышло в Гос. Думе от левых, а не от монархических партий. Причины своего предложения левые и не скрывали. В заседании 17-го мая Дельянов сказал: «В наших интересах, чтобы отношение Гос. Думы к запросу было рассмотрено Верховной Властью; мы узнаем тогда, как Верховная Власть относится к представителям народа (аплодисменты слева)». У запроса был свой громадный смысл вне апелляции к Государю. Он не в том, чтобы сообщить что-то Министру; для этого не с;ачем было бы привлекать к запросу целую Думу; достаточно было бы письма депутата или личных его переговоров с Министром. Смысл запроса был в том, что он обеспечивал за Думой право публичного обсуждения действия власти п обязывал правительство ей отвечать. В этом заключалась и санкция. Крыжановский напрасно иронизирует «над .суждениями, рассчитанными на возбуждение общественного мнения». Такое суждение — элементарное право народного представительства там, где оно вообще допускается. Дума была очень недальновидна, когда такого права не дооценивала лишь потому, что у ее постановлений не было санкции в виде обязательной отставки министра. Пусть это ее конституционное право было в таком виде сродни с простой свободой печати и слова. Свобода печати и слова — великая сила. Недаром с ней не мнршпсь ни Самодержавие, ни его эпигоны, теперешние тоталитарные диктатуры. А, наконец, резонанс от думского обсуждения много громче газетных статей и речей на митингах. Первая Дума была не права и в другом, в желании непременно иметь право запрашивать не только о 'незакономе'рности, ‘но п о «нецелесообразности» действий правительства. Это вообще было желательно и в свое время пришло бы. Но, во-первых, неуважение к законному праву людей было самым характерным свойством старого порядка, которое хотели воскресить в тоталитарных режимах с их «едиными партиями». С этим всего более надо было бороться. Во-вторых, обличать беззакония легче, чем просты*1 (,й1ибки. Беззаконие доказуемо более объективно, чем вопрос о «Целесообразности».

Дума же и с этим еще не умела, справляться. Как школа новых отношений власти и общества, запрос, как он был в нашей конституции установлен, отвечал своему назначению. Злоупотребление запросами в 1-ой Думе до такой степени значение их подорвало, что сам Манифест о роспуске, перечисляя ви- Первой Думы, относительно запросов ограничился только ту манным намекам, что она «уклонялась в непринадлежащую ей область расследования действий властей». Но пример 1-ой Думы Вторую кое-чему иаучил. Она понХла другой дорогой: свое законное право запросов .старалась использовать полностью, но не выходя за пределы его. Она этим вернула запросам их смысл; но это ей но далось без борьбы. В отличие от законодательства, именно запросы открывали легкую возможность увлечься демагогией и стараться поднимать «революционные настроения» в населении. Это было большим соблазном для тех, кто от революционной идеологии не освободился; и две противоположных тенденции Думы сталкивались всего чаще именно на этой почве. Конституционное большинство в конце концов оказалось сильнее; это как будто признал сам Манифест, распустивший 2-ую Думу; при всей своей несправедливости, за запросы он обвинял не всю Думу, а только ее «значительную часть», которая будто бы превращала «запросы в возбуждение к правительству недоверия, в широких слоях населения». Этого ее стремления нельзя отрицать. Но большинство Думы старалось упорядочить и эту сторону ее деятельности и в этом успело. Практика обеих Дум показала, в чем была главная слабость думских запросов. В Первой Думе, прежде всего, в слишком большом их числе, т. е. в мелочности фактических поводов к ним, отчего Дума была ими затоплена, а на обсуждение их у нее времени не было. Далее, в приведении недостоверных, а иногда ложных фактических данных; в признании «незакономерности» там, где все происходило согласно закона: в злоупотреблении красноречием в том первоначальном периоде обсуждения, когда -нет еще ответа правительства, и потому отсутствует «altera pars»; наконец, в принятии Думой после ответа Министра необоснованных и неубедительных тенденциозных постановлений.

Как было с этим бороться? Конституция позволяла каждым 30 человекам свой запрос к Думу вносить и его в ней поддерживать. Вторая Дума должна была выдумывать м-еры, чтобы от наводнения запросами себя оградить. Это она и стала делать с первых же дней. Во-первых, она сразу создала «Комиссию по запросам», которая послужила фильтром, чтобы избавлять Думу от необдуманных и недостоверных запросов. Такая Комиссия существовала и в 1- ой Думе, но там обыкновенно к ней не прибегали. Большинство запросов принималось, как «спешные», следовательно без комиссионного обсуждения. Во 2-ой Думе на все 30 с лишним запросов спешными были признаны только 6; остальные все были сданы в Комиссию, и в громадном большинстве оттуда не вышли. Для иллюстрации думского отношения к спешным запросам, приведу первый по времени запрос о Сигове. Он был предъявлен уже 9-го марта, как спешный. В нем го ворилось, что Сигов и Ершов — депутаты Пермской губ., были «без повода» избиты полицией яри отъезде из их родного города в Думу; к запросу были приложены Медицинские свидетельства й протоколы свидетельских показаний. Только 16-го марта началось его обсуждение. К.-д. Гессен предложил ранее его обсуждения учредить «Комиссию по запросам». Сигон просил слова и следующим образ-ом осветил «происшествие». Когда он выезжал в Петербург, на него набросились стражники и избили его. Все это будто бы было «подстроено» властью. Он подал жалобу прокурору, но для расследования приехал прокурор и жандармские офицеры; в результате чего не только Сигов и Ершов привлечены были к суду, но и целый ряд лиц подвергнуты были административным взыска.- ниям. Свою речь Сигов закончил такой тирадой: «Русский народ облек нас своим доверием. Вот почему я настаиваю на удовлетворении; именем народа призываю министерство к ответу, именем народа я прошу Государственную Думу назначить следственную комиссию для привлечения к суду (всех лиц, причастных к преступному посягательству на нас, избранников, не исключая и главы министерства» . Это был стиль 1-ой Думы.

Сейчас после этой речи Сигова выступил Министр Юстиции. Ссылаясь на донесение Прокурора, он изложил фактическую сторону дела совершенно иначе; по его словам, при отъезде Сигова было устроено в Городской Думе собрание, без соблюдения правил и без уведомления власти; Сигов огласил па нем Наказ избирателей, в котором говорилось о замене армии — ополчением, об экспроприации частной собственности и созыве Учр. Собрания. Туда явилась полиция и предложила всем разой- аись. Толпа вышла на улицу и двигалась с пением революционных несен, Варшавянки, Марсельезы, Дубинушки. Навстречу им были посланы стражники, уговаривавшие толпу разойтись; Сигов и Ершов подстрекали ее не бояться; тогда толпу разогнали силой, причем при схватке Сигов пострадал. Теперь дело было в производстве судебного следователя и надо ждать оценки суда. Аналогичный запрос был -сделан в Первой Думе, когда полиция нанесла побои Седельникову. Запрос был внесен на другой же День после события. Прослушав Седельникова, Столыпин сказал, что ему дело было доложено иначе и что он ничего не может сказать, не проверив. Тогда на это ему ответил Аладьин, что «конституционный принцип не п-озволяет сомневаться в словах депутата» и что, если что-либо подобное повторится, «ни один Министр с трибуны ни одного слова не скажет». Запрос немедленно и единогласно был принят. Вторая поступила не так. Она постановила раныпе всего предложение: допустить только две речи по вопросу о спешности, но сохранить об- ший порядок для существа. Так и было постановлено Думой. Цель была этим хотя отчасти достигнута; превращение прений о срочности в прения по существу было этим избегнуто. После двух речей запрос попадал уже в первый фильтр, т. е. в Комиссию по запросам; если он оттуда выходил благополучно, для прений по существ; был всегда материал, кроме фантазии самих интерпедян- Г|.()В. Таковы были процессуальные нормы, которыми Комиссия по Наказу стремилась избавить Думу от потери времени, от излишеств ее красноречия; достигнуть всего Наказом было нельзя; остальное зависело от самих ораторов, от Председателя и от отношения Думы.

Небезынтересно на отдельных примерах иллюстрировать практику и удачных, и неудачных запросов. Как пример запроса удачного, я возьму запрос о Гершельмане. Это — не мое личное мнение. На этот запрос во 2-ой Думе ссылались всегда, говоря о смысле запросов. Сам Муромцев в «?Парламентской неделе» «Права» № 14 (1907 г.), рассматривая предъявленные почти одновременно два запроса, писал: «Если запрос с.-демократов о Рижских застенках может служить примером того, как не .следует делать запросов, то запрос деп. Маклакова о действиях Гершельмана может служить превосходным образцом того, как их следует делать, как следует использовать право запроса». Я потому этими противоположными примерами и воспользуюсь. В запросе о Гершельмане я принужден говорить о оебе; я был одновременно «первым подписавшим» его и докладчиком «Комиссии по запросам»; в качестве такового имел первое и последнее слово. На мою личную долю пришлись поэтому похвалы за запрос. Но я должен признать, что я же был лично повинен и в том, что запрос :.юг оказаться погубленным. Запрос был связан .с военно-полевыми судами. Одной из особенностей их был запрет всяких обжалований; приговор исполнялся немедленно. Ошибки — неизбежные при неподготовленности случайных судей, были непоправимы. И тем не менее, 28-го ноября газеты сообщили, что приговор военно-полевого -суда, приговоривший четырех человек (бр. Кабловых и бр. Тараканниковых) к вечной каторге, был отменен Ген. Губернатором Гершельманом и что другой состав суда, рассмотрев то же самое дело, приговорил всех к повешению и приговор был исполнен. Об этом случае в № 45 «Права» была специальная статья. Это было явное беззаконие. Когда обсуждался законопроект об отмене этих -судов, я в своей речи упомянул этот случай, назвал дату и имена, и предупредил, нто мы об этом предъявим запрос. Столыпин мельком тогда возразил, что «это нарекание голословно, до оих пор не обосновано и что на него отвечать преждевременно». В виду нашей победы в вопъосе об -этих судах, я колебался возвращаться к этому делу. Но приехав в Москву, я на лсурфиксе у председателя Окружного Суда Н. В. Давыдова в-стретил генерала В. Н. Иваненко, военного судью, которого за мягкость Главный Военный Прокурор Павлов тогда не успел ?Ще «затравить». Потом его все-таки «с.ъели» и он перешел в адво- катуру. Он ?спрашивал, когда же будет запрос о Гершельмане (об &том было в газетах); узнав, что я колебался, рассказал при всех подкладку этого дела. Она будто бы была такова. Четыре пожилых крестьянина, приехав в Москву, встретили своего земляка, служивого городовым; зазвали его с собой, угостили и выпили. Он ушел, а они оставались. Потом совсем уже пьяные опять его встретили, ввали снова с -собой, а когда он отказался игги, вступили с ним в драку; в этой драке один из них лопатой рассек ему кожу лад Глазом. Их предали военно-полевому суду. Когда судьи вместо ре- иолюционеров увидали перед собой четырех бородачей, которые истово крестились, садясь на скамью подсудимых, и поняли, что они должны будут их приговорить к смертной казни, они не смогли; много часов совещались, как быть, и приговорили их к каторге. Этот-то приговор отменил Гершельман и они были повешены. Этот красочный рассказ взволновал всех гостей у Давыдова, Я 'Спрашивал, откуда он это знает? «От состава обоих судов; да и военные судьи все это знают, и с нетерпением ожидают запроса». Я вернулся на другой день в Петербург; рассказал об этом во фракции и мы решили запрос предъявить. О -сообщенной мне фактической стороне в тексте запроса мы, к счастью, не говорили ли слова; запрашивали только о том, почему приговор военно-полевого суда был отменен Гершельманом. Этого было достаточно. Превышение власти было только в этом, а не в жестокости 'Самого приговора. Чтобы дать другим хороший пример, мы для нашего запроса «срочности» не «заявили»; но Комиссия по запросам сразу его приняла в том самом виде, как он был внесен, и меня избрала докладчиком; запрос слушался 3-го апреля. Поддерживая запрос, я, но настоянию запросной Комиссии, повторил в сваей речи рассказ Иваненко. Но я и тут был осторолсен; сообщил это только, как слух, в существовании которого видел неизбежное последствие таинственной обстановки военно-полевых судов. Я говорил так: «Я слишком осторожен, чтобы не допускать возможности ошибки. Молва ошибается, молва часто преувеличивает. Молсет быть, здесь что-то не так, и я скажу господину Председателю Оо- вета Министров, что если он придетг на эту трибуну и скажет, что это неверно, что это неточно, что эта молва только продукт закрытых дверей, что здесь не было такого вопиющего злоупотребления властью, то я первый буду счастлив поверить ему . . . . . .Дума сделает этот запрос, сделает его в глубоком сознании, что это явное превышение власти, сделанное человеком, находящимся у всех на виду, человеком, который стоит во главе управления и которому сейчас чрезвычайная и усиленная охрана дают дискреционную власть над населением, что такое правонарушение, бессмысленное и непужное, есть тот общественный соблазн, который сильнее всякой революционной пропаганды подрывает доверие и уважение к власти, подтачивает мирное тече- чение государственной жизни гораздо больше, чем та крамола, которую они хотят уничтожить своим беззаконием». СБОЮ речь я кончил словами: «Министр Внутренних Дел сказал нам в тот день, когда читал декларацию: правительство будет приветствовать всякое разоблачение злоупотреблений. Дума свой долг исполнила; она эта разоблачение сделала, она указала на то, о чем просило правительство. Дума будет ждать, что и правительство исполнит свой долг». Запрос был принят единогласна, хотя с.-д. Алексинский не цридумал ничего лучшего, как заявить, что он: «Несогласен с тою постановкою вопроса, /которую сделал здесь представитель конституционно-демократической партии. Он говорит: это вопрос о незакономерном действии, о превышении власти ... это не есть превышение власти, это есть пользование тою самою властью, которая сейчас существует в России. Вот о характере этой власти, -о содержании ее, мы и вносим запрос; не о превышении власти, а о пользовании той властью, которая существует в данный момент в самодержавной России». Такое «исправление» запроса могло бы многих от него оттолкнуть. Но бытовая сторона была так красноречива, что возражать против запроса никто не решился. Общее возмущение вызывало, конечно, не столько формальное превышение власти, сколько состоявшаяся благода-ря нему бессмысленная казпь четырех человек. Это подчеркивали газеты самого различного направления. Впечатление от запроса было большое. Но прошло несколько дней и я получил из Москвы письмо от старого одноклассника но гимназии; он выражал удовольствие, что запрос был предъявлен, по сожалел, что фактическую сторону я исказил: казненные не были земляками городового, были молодыми людьми, а не почтенными бородачами, а главное, городовой умер от ран. Мой товарищ опасался, что своей неточностью я «выпускал» Гершельмана; мне смогут ответить, что «ничего подобного пе было». В последнем он заблуждался; запрос был пе в фактичекой стороне преступления. На моя ошибка открывала правительству возможность дешевой диверсии; она могла кроме того показаться с моей стороны приемом партийпой нечестности. Я бы, может быть, отошел от запроса и снял -свою подпись, если бы это не могло быть понято, как «признание» в сознательной лжи. Скоро стали доходить слухи из «противного» лагеря. Главный Воен. Прокурор Рыльке считал запрос правильным; по Столыпип н® позволял признать вину Гершельмана. Военный Министр тог- Дй решил выступить сам и только просил более опытных для пуб- :[ичного спора министров Внутр. Дел и Юстиции перед Думой его пОДДержать. 30-го апреля заседание по существу состоялась. Столыпин сам не пришел; его заменил А. А. Макаров. Военный Министр Ридигер начал с исправления «фактической стороны» дела. Подсудимые и их жертва не были земляками; городовой Скребков — был Орловской губ., Кабловы — Московской, Тараканниковы — Владимирской губернии. По свидетельству врача, который делал перевязку городовому, от пего «не пахло вином», у него была не «рассечена кожа», а нанесено в голову три «тяжких раны», от которых он через несколько дпей после суда и скончался. А по существу объяснил, что суд состоялся по словесному приказанию Гершельмана ракъше, чем опо было оформлено приказом по Округу. В приговоре пе было указано статьи, по какой были обвинены подсудимые; потому произошло «непризнание законной силы за приговором, поставленным с нарушением закона», что он, Воепный Министр, считает правильным и отвечающим обстоятельствам дела. Я, как докладчик, ему отвечал. Фактическая сторона, после исправления Ридигера, все-таки осталась неясной: где же были мотивы убийства? Почему это исследование, не пахло ли от жертвы вином? Невольно казалось, что рассказ Иваненко, хотя и неточный, не вовсе лишен основания38). Но раз я был все же неправ, я ни в какой мере оправдывать себя не хотел. Я сказал: «Я начну с того, чем следует начинать всякий спор -- указанием на то, в чем я считаю правым противника. Здесь было указано, что сведения, которые я сообщил Государственной Думе, были неточны, и прежде всего потому, что раны были тяжелее, и что злополучный городовой действительно умер -от ран . . . ... Я признаю, что у военного министра больше сведений, чем у меня, больше средств узнать правду от лиц, которые могли ее знать, но так как я все-таки в этом отношении оказался неправым — то все упреки по моему адресу сочту вполне заслуженными». Но моя ошибка ничего не меняла. Дело было не в этом. Фактическая сторона преступления запроса совсем не касалась и в нем изложена не была. Запрос был пе в ней, а в том, что Терпеть- ман «отменил» приговор, и важны не причины, по которым он себе ито позволил, а то, что он не имел права на это. А это никем не опровергнуто. И я говорил: «Каковы бы ни были мотивы генерала Гершельмана. отменил ли он приговор оттого, что хотел болег строгого, или отто го, что, по его мнению, здесь была нарушена форма, присвоил ли он себе сам апелляционные или кассационные функции, для нас безразлично; важно, что он это сделал, важно, что превышение власти им -совершено. Ведь эти люди, кто бы они ни были, простые ли пьяницы или политические преступники, эти люди, с того момента, когда над ними состоялся приговор суда, с того момента, когда именем Императорского Величества им было объявлено, что они посылаются в каторжные работы, эти люди находились под охраной закона; если эти люди погибли, то они погибли не жертвою правосудия, а жертвою совершенного над ними преступления — превышения власти». И я упрекал правительство в измепе своим же словам: «Правительство сказало, когда читалась его декларация, что приветствует открытое разоблачение злоупотреблений. Так будьте последовательны. Если вы приветствуете разоблачение преступления только затем, чгобы потом выступать с его апологией, если у нас введена гласность только для того, чтобы страна видела, что есть нечто сильнее закона, то это плохая политика; это не политика умиротворения, это политика бессознательной провокации». (Бурные аплодисменты слева и в центре). И я показывал в конце, как мало Дума от Министров хотела. «Тот, кто применяет закон только тогда, когда он этого хочет, когда это не мешает интересам сильного, авторитетного пли даже просто имеющего большие заслуги лица, тот лучше пусть изорвет свою декларацию . . .Я знаю, что перед ними правительство может оказаться бессильным, но я скажу вам: если вы не хотите, чтобы эти последыши абсолютизма погубили и вас с вашими программами, то если даже вы не можете справиться с ними, если вы пред ними бессильны, то по крайней мере не защищайте их с этой трибуны». (Бурные аплодисменты слева и в центре; крики «браво). На этом можно было бы кончить. Позиции определились. Но Щегловитов пришел поддержать Военное Министерство. Он оказал ему медвежью услугу. Как судебный деятель, он хотел с большим эффектом, чем это сделал Военный Министр, «использо- г-ать» мою фактическую ошибку. «Когда правительство получило возможность заявить о фактической неверности этой картины, когда здесь, с этой трибуны, было заявлено, что упрек этот признается заслуженным, и когда от фактической стороны не осталось ничего, что подтверждало бы (смех слева и центра; шиканье) нарисованную раньше картину, тогда перешли уже в область юридического спора и в ото* юридическом опоре не только поспешили объявить, что генерал Гершельман -совершил преступление, но пошли гораздо дальше и сказали правительству, что оно провозглашает апологию преступления (голоса: правильно, верно), что правительства занимается политикой бессознательной провокации (голоса: сознательной)». Это было слишком явной диверсией и извращением хода запроса. Но что по существу сказал Щегловитов? Это стыдно цитировать : «Удостоверяю перед Государственной: Думой, йто резолюция генерала Гершельмана но содержит в себе -слов: «отменяю приговор военно-полевого суда» (Смех, шиканье слева и центра). Господа, повторяю вам еще раз, что в резолюции того, что приписывают здесь генералу Гершельману, не содержится. Не можем и не имеем мы права приписывать генералу Гершельману то, чего он не сделал. Генерал Гершельман положил резолюцию «об оставлении приговора без исполнения». Такой детский аргумент со стороны Генерал-Прокурора граничил с скандалом. Он естественно открыл серию новых речей — Кузьмина-Караваева, Демьянова, Булата, Гессена, Широкого, даже священника Тихвинского. Но coup de grace правительству нанес другой его непрошенный защитник — А. А. Макаров. Он выставил новое положение: Гершельман не только ничего не «отменял», но и не оставил ничего «без пополнения». Просто но было приговора; постановление суда, которое ему было представлено, нельзя называть «приговором», ибо оно «исходило от учреждения, юридически еще не существовавшего». (Смех и шум). Но вслед за этим Макаров пустился в дешевую демагогию. Оп стал защищать память городового: «С тяжелым чувством слушал я -слова, которые описывали действия покойного городового Скребкова в несчастный для яр- го вечер 26-го ноября. Он изображался должностным лицом, которое в «этот вечер пьянствовало вместе с обвиняемыми и засим участвовало в драке, повлекшей за собой причинение ему тяжелых повреждений. Это неправильно. Это неправда. Городовой Скребков, маленький служащий, заступиться за которого некому. (Смех) . . . «Если вы пе находите возможным поддерживать их мужество вашим авторитетным словом, пощадите, по крайне мере, пх память». В заключительной речи я упрекнул Макарова, что вместо защиты Гершельмана, он взял на себя более легкую задачу защищать городового, на которого никто не нападал; отметил противоречия между Ридигером, ГЦегловитовым и Макаровым, которые пе столковались, и кончил словами: «Так бывает всегда, когда защищают неправое дело». Ни один из правых депутатов за правительство не заступился. Все молчали. Лишь когда Гессен упомянул о четырех жертвах этого дела, Бобринский с места напомнил: «а пятый — городовой». Было представлено несколько формул перехода. Слева (с.-р. и н.-с.) было предложено дать делу ход в порядке ст. 60 Ул. Гос. Думы. Как всегда, кадеты против этого возражали, и предложение было .отвергнуто. Тогда при воздержании соц.-демократов, недовольных мягкостью формулы, была принята кадетская формула: она устанавливала незакономерность действий Гершельмана, которая требует судебного рассмотрения, не могущего быть замененным представленным гг. Министрами оправданием. Так прошел этот удачный запрос. Можно -спросить, в чем же была удача его, раз Министр не только не вышел в отставку, но сама Дума этого п не требовала? А гем не менее, запрос достиг ^во- ей цели. Факт беззакония не новый, о нем раньше уже оповестили газеты, был оглашен со всей исключительной оглаской думской трибуны. Власть его не смогла отрицать. Она должна была пуб лично или признать «беззаконие» или как то его объяснить и оправдать. Оправдать его прямыми доводами было нельзя; правительство не решалось сослаться «на государственную необходимость», как это любил делать Столыпин; в данном конкретном случае говорить о необходимости для государства «превышения власти» было нельзя. Власть не посмела и признать правды, т. о. что действия Гершельмана были несогласны с законом. Она присуждена была поэтому унизиться до лжи, до софизмов, до демагогии, до «крокодиловых слез» о Скребкове, и до разъяснений Щег- ловитова, что приговор вовсе пе был отменен, а только «оставлен без исполнения». Этим она сама себя публично осудила. Ни одни голос не поднялся в защиту правительства. После публичной экзекуции, Министрам было стыдно друг перед другом, перед своими сторонниками в Думе, перед подчиненными, как Ридигеру поре* своим Прокурором — Рыльке. В правде есть объективная убедительность, которую иногда должны признавать даже противники; такие факты, как беззаконие Гершельмана, могут проходить незаметно, и оставаться покрытыми тайной. Запрос его обнажил — и в этом была его заслуга, как вообще сила запросов и гласности. Эту гласность отнять у страны было нельзя, пока была Дума. Перехожу к другому запросу, противоположному. Этот запрос о «Рижских застенках» был внесен с.-демократической фракцией 2-го апреля. В нем излагалось: «31-го марта в центральной Рижской тюрьме произошло столкновение между тюремной стражей и заключенными, в результате чего 7 заключенных было убито и несколько ранено... Прикосновенные к столкновению предаются военно-полевому ?суду для расстрела без суда и следствия». Подписавшие предлагали предъявить Совету Министров срочный запрос — какие меры приняты для предотвращения казни невиновных? Эт уже стиль 1-ой Думы. Происшествие, конечно, печально, но в чем «незакономерные действия»? Если было «столкновение» арестантов со стражей и в ход была пущена военная сила, в атом незакономерности -нет. Нет незакономерности и в предании военно-полевому суду, который пока еще существовал. А слова о расстреле «невиновных военно-полевым судом без суда» похоже на неудачное «остроумие». Да и приговаривали эти суды не к расстрелу, а к висилице. Запрос упоминал в своей описательной части, что «столкновение» было вызвано «невозможным тюремным режимом и пытками в арестных домах и сыскных отделениях», но ни одного случая этого рода указано не было и установить связь между ними и «столкновением» — не было даже попытки. Запрос был предъявлен, конечно, как «спешный». Тут вышел первый конфуз. Несколько депутатов, боясь опоздать, в тот же день от себя послали телеграмму Прибалтийскому Генерал-Губернатору с просьбой военно-полевой суд отложить. 3-го апреля началось обсуждение спешности. Родичев взял на себя непопулярную задачу против нее возражать, указывая, что в настоящем его виде запрос необоснован и что адресован он -неправильно «Совету Министров». Озоль, Длсапаридзе, Булат негодовали на «подобные» формальные возражения в деле, где «рука палача уже подпята». Но произошла неожиданность: Кузьмину-Ка.раваеву подали телеграмму от Прибалтийского Генерал-Губернатора, в ответ на посланную телеграфную просьбу суд отложить. Она была помечена тем #е днем 12 ч. 33 м. — и гласила: «Уведомляю ваше превосходительство, в Риге не было повода предавать военно-полевому суду ни 74, ни 7, ни 4 человек. Спасать пока некого. Меллер-Закомельский». Так главная опасность уже миновала; более того, в прежней своей формулировке о суде запрос стал беспредметным. Это не помешало Алексинскому сопоставить телеграмму Генерал-Губернатора с телеграммой, которую Озоль получил от «прогрессивных выборщиков г. Риги». В ней, между прочим, объяснялось, что «за ключенные сделали в субботу попытку устроить побег, но встретили сопротивление тюремной охраны и предаются военно-полевому суду». «Кузьмин-Караваев, — иронизировал Алексинский, — имеет право верить Генерал-Губернатору Меллер-Закомельскому; мы же имеем право верить прогрессивным выборщикам города Риги (аплодисменты слева) и потому мы настаиваем, чтобы запрос был признан срочным», Но это уже становилось балаганом. Не буду прений описывать. Церетелли от срочности отказался и запрос сдали в Комиссию, предоставив ей три дня на заключение. К сроку она пе поспела, два раз просила отсрочки и доклад ее стал слушаться только 10-го апреля. Это был второй момент этого дела. Доклад Комиссии был напечатан и роздан. В нем сообщалось, что «Комиссия занялась исследованием тех материалов, которые были ей доставлены иптер- пелянтами и проверкой их, насколько это было в ее власти». К сожалению, не оыл-о сказано ни единого слова ни о том. что ото за материал и как Комиссия могла его проверять? Все эти материалы, говорила Комиссия, установили наличность не «единичных фактов», а целого ряда их, которые показывали, что «в Прибалтийском крае стали применяться страшнейшие пытки и истязания, чтобы доставить данные, необходимые для разгрома революционеров». Докладчик Пергамент прочитал обвинительный акт Комиссии, занимавший 17 столбцов стенографического отчета, описывавший пытки, которым подвергались многие десятки лиц, начиная с 1905 года. Дума слушала с ужасом. Что был мой рассказ о повешенных четырех земляках в сравнении с часовым истязанием нервов тем бесстрастным голосом докладчика, который только увеличивал впечатление! И Пергамент кончил такими словами: «Если представитель власти придет сюда на эту трибуну и «кажет Государственной Думе и докажет, что все то, что здесь изложено — «сплошная ложь», то я уверен, что у каждого из нас вырвется из груди с благодарностью вздох облегчения; я уверен, что если правительство придет и докажет нам. что эти кровавые призраки, только призраки, то Государственная Дума будет вполне удовлетворена. Пусть лее представитель власти, не прикрываясь месячным сроком, поспешит сюда на эту трибуну и скажет Государственной Думе, что эти сведения неверны». Интерпелянты это удовлетворение получили немедленно. Пра вительство не спряталось за месячный срок, пе стало даже ожидать, чтобы запрос сначала был Думою принят. А. А. Макаров сам разделял общее впечатление ужаса: «Запрос, — говорил он, — заключает в себе тягчайшее серьезнейшее обвинение по отношению к чинам полиции. В виду этого, Министр Внутренних Дел, не желая пользоваться месячным сроком для ответа на этот запрос, предположил сделать по этому поводу те разъяснения, которыми он в настоящее время располагает . . .Кроме того, запрос этот заключает в себе перечисление нескольких десятков возмутительнейших случаев злоупотреблений властью; но он отпечатан только вчера и, конечно, я не имею никакой возможности отвечать вам но поводу того или другого случая, потому что в течение менее суток Министерство Внутренних Дел не могло собрать тех сведений, которые доказывали бы или опровергали единичные случаи истязаний, в настоящем запросе заключающиеся». И он сообщил, что когда еще раньше в русской п заграничной печати начались сообщения о пытках в прибалтийских губерниях, Министр Внутренних Дел командировал туда Директора Департамента Полиции Трусевича, который установил, что хотя газетные сообщения и преувеличены, но отдельные насилия и побои, действительно, были; причиной этого, будто бы, была не только дикость нравов, но озлобление, вызванное гражданской войной, которая там бушевала. Тогда Министр Внутренних Дел предписал Генерал-Губернатору дать законный ход этому делу и результаты расследования передать -суду. Остается теперь ждать ответа суда. С своей стороны Товарищ Министра Юстиции Люце выступил с разъяснением о первоначальном главном предмете запроса, т. е. с «столкновении арестованных со -стражей в Рижской центральной тюрьме». В докладе Комиссии но запросам указывалось, будто ближайшим поводом к нему была ругань, которую позволил себе надзиратель Соколовский по адресу заключении и удар, который одному из них, Бокабергу, был нанесен. Заключенные будто бы после этого отняли у Соколовского ружье, обезоружили четырех при* бежавших солдат п стали отстреливаться против остальных этими отнятыми ружьями; в результате 7 человек было убито. Такова л а версия Комиссии по запросам; Люце же излагал это совершенно иначе. Арестованными был задуман побег; они сами вошли л камеру надзирателя, стали его дупгить, отобрали ключи и револьвер; потом напали на караульное помещение, где было 8 солдат отобрали у 4-х ружья; остальных солдат заперли и отстреливались пока на выручку не явилась рота солдат другого полка, г.ызлаП- нал по тревоге. Версия о «побеге», как видно, совпадала с оглашенной Алексинским в Думе телеграммой «выборщиков» города риги. Об этом н происходило сейчас предварительное следствие. В следующем заседании 13-го апреля, стали высказываться правые; -они насилий не извиняли. «Если бы все то, что здесь говорилось, заявил Пуришкевич, было правдой, жизнь в России была бы совсем невозможна».. «Но если и есть зерно истины в каждом запросе, то в общем они бывают не только преувеличены, но часто и ложны. Вспомните дело Сигова»... Шидловский предложил прения пока прекратить: «Я совершенно не понимаю цели всех сегодняшних словопрений, ведь сколько мы ни будем стараться, более ужасной картины физических истязаний, чем та, которую спокойным тоном, доказывавшим, что сам докладчик ни одному слову своего доклада не верит, представил председатель Комиссии по запросам, мы не сумеем нарисовать; ведь все эти -словопрения во всяком случае приведут в конце концов к запросу правительству. . . . . .«По моему мнению, чем скорее будет сделан этот запрос, тем лучше, для того, чтобы в том случае, если эти ужасы подтвердятся, все должностные лица, чинившие эти безобразия, были немедленно преданы .суду. Но если Государственная Дума возмущается против физических истязаний, то она в праве и по моему мнению должна еще в большей мере возмущаться нравственной пыткой и истязаниями. Поэтому я присоединяюсь к тем членам Государственной Думы, которые требуют, чтобы был сделал запрос». Здесь было главное различие этого запроса от Гершельманов- ского. Там факт — отмены приговора — был бесспорен; разномыслие заключалось в оценке его. Здесь же правительство отрицало самые фа-кты, которые лежали в основе запроса, п не было возможности бесспорно их установить. Этой возможности пе было потому, что обе стороны друг другу не верили. Запрос, как и Гершельмановский, касался приемов открытой войны, которую между собою ведд революционеры и ^асть. Никто не верит коммюнике воюющих стран; в них не только все лгут, сколько возможно, но эту ложь считают своим долгом. 1°гда в Гершельмановском деле правительство отвергало отдельные подробности моего изложения, я мог с ним не спорить; пля за- Фоса это не было валено; я мог строить его на том, что само правительство признавало. Но что делать в тех -случаях, когда весь *Исл запроса в фактической стороне, которую, однако, установить г* н© можем? Когда без нее нет запроса? Тогда можно, конеч'нЬ, сращивать, но ответу приходится верить, пока ложности его до казать мы не сможем, и во всяком случае интерпелянт, который на ?своей версии будет настаивать, должен по меньшей мере открыть откуда он получил свои сведения. 'Об этих источниках сведений Министр Юстиции и спрашивал в Думе. Но Пергамент занял дру. гую позицию; он заявил: «Дума может спрашивать доказательств у представителей власти, а представитель власти не в праве их требовать». Стенографический отчет отмечает: «буря аплодисментов». Тем хуже для Думы. Это — перевернутый «старый» режим. Такой претензией Дума подрывала доверие не только к своему беспристрастию, но даже к своей добросовестности. Интериелянты стали настаивать на посылке членов Думы на место; это пе могло быть серьезно. Чтобы дать им возможность «расследовать», нужпо было сначала ировести новый закон, иначе расследование было бы простым собиранием слухов из неизвестных источников; какая была бы цена думским расследованиям, если не признавать за правительством права ни требовать у них доказательств того, что они утверждают, ни даже указания на то, откуда они свои утверждения черпают? В этом пункте было сильно правительство: но оно было неправо, когда стало доказывать, что ответ на запрос уже дан и что оно к нему ничего прибавить не может. Раз Думою были указаны конкретные факты, на них было нужно ответить, хотя бы их отрицанием. И Дума правильно дала правительству заслуженный урок, приняв единогласно запрос. Через месяц, 17-го мая, Министры ответили и получили реванш. Они за это время сделали, что было нужно. Министр Юстиции ответил о действиях судебного ведомства. Чтобы проверить то, что говорилось в запросе, он командировал в Ригу Товарища Обер-Прокурора Руадзе, который произвел там расследование; он признал обвинения, взведенные Комиссией на Прокурорский надзор, ложными; что же касается до тех б конкретных случаев, которые были приведены в тексте запроса и касались не прокурорского надзора, а тюремных- властей, то по проверке и они оказались вполне искаженными: Щегловитов справедливо жалел, что интер- пелянты не указали источника, который их ввел в заблуждение. Но этот источник им самим открыт был на месте. В том самом искаженном виде, в каком свои утверждения привела Комиссия я° запросам, еще раньше 31-го марта, т. е. раньше столкновения в Рижской тюрьме, они уже были помещены в прокламации социал* демократической партии в Риге. Вот откуда все они были взяты. И ответ свой Министр Юстиции заключил словами, что «незакояо* мерные действия, приписываемые чинам Министерства ЮстиЦй0’ вполне опровергнуты». Потом отвечал Макаров от Министерства Внутренних Дел. Е? Министерство тоже произвело расследование и тоже жаловалосН что расследование было затруднено отсутствием доказательств -со стороны инерпелянтов; Макаров указывал, что не оказалось возможности допросить далее всех потерпевших; одни уже были осуждены, другие уехали за-границу, третьи скрылись. Некоторые из приведенных в запросе многочисленных фактов оказались неверными; другие были очень преувеличены. Но г>се же Макарову пришлось признать, что для запроса основания были. Если не было «истязаний и пыток», то при допросах иногда происходили «побои». В связи с этим в Прибалтийских губерниях и было уже возбуждено против полицейских чинов 42 дела. В объяснение их Макаров напоминал, что в Лифляндской и Курляндской губерниях за два года было совершено 1.148 террористических акта; более половины их пало на войска и полицию. И Макаров кончал такими словами: «Некоторые из чинов этой самой полиции провинились; они •не смогли проявить при этих обстоятельствах того хладнокро- тия, которое требуется для закономерпого исполнения ими возложенных на них служебных обязанностей. Действия этих чинов составляют ныне предмет судебного расследования и пусть беспристрастный и справедливый суд скажет о них свое решающее слово; мы же. отводя каждому общественному явлению подобающее ему место, должны признать, что незакономерные действия полпцпи в Прибалтийском крае не вызывались лишь отсутствием у этих чинов понятия: закономерности, но что главным условием их неправильных действий является совокупность тех, совершенно исключительных обстоятельств, которые в общей их сложности представляются опять все тем же раздирающим нашу родину возмутительным, кровавым бредом, громко называющим себя «революцией». И этот запрос таким образом своей цели достиг. Оглашение в нем указанных фактов получило больше огласки и веса, чем в прокламациях -соц.-демократической партии. Он-о повлекло ‘публичное осуждение Министерством подобных (Приемов, назначение специальных расследований, допрос потерпевших и т. и. служебные «неприятности». Можно было бояться, что расследование будет производиться пристрастно, с желанием скрыть, а пе ^скрыть преступления. Бороться с этим злом нужно было реформой юстиции, допущением защитников на предварительном след- ^ии, реформой административных расследований, т. е. новыми аКонодательными мерами, направленными к торжеству правового ^РяДка. Запрос о Рижских застенках со всеми преувеличениями и Губками, которые обеими сторонами были допущены, давали для т°го поучительный материал.. Он доказывал, что в полицейских и сыскных отделениях не все благополучно. Министерство признаке, что преступления были, что они продолжались два года, пока не дошли до заграничных газет и не было возбуждено против низших чипов сразу 42 дела. Было ли это нормально? Что же смотрело раньше не только начальство, но и прокурорский надзор? Почему же отвечать опять только «стрелочникам»? И какие меры приняло сейчас Министерство, чтобы пресловутое «озлобление» против террора не превращалось в такие формы допросов? На ?той почве можно было бы найти не только согласие в Думе, но и ее взаимное понимание с властью. К сожалению интерпелянты не захотели довольствоваться, таким результатом. Онп сообщениями Министерств продолжали просто не верить. Доверие — вопрос субъективной оценки. Большинство голосов Думы в таком споре ничего не доказывает. Дума не суд; для суда создана фикция, будто судебное решение — правда. Этой фикпии для парламентов нет. Их постановления определяют волю собрания, а не объективную правду. В области установления фактов Дума была бессильна. Она свой долг исполпила, когда запро-39 сила Министра. Но делать выводы из своего доверия или недоверия к полученному на это ответу, значило присваивать себе неподходящую роль. И как будто затем, чтобы ясней иллюстрировать это, запрос окончился совсем неожиданно. Нормально он завершается мотивированной формулой перехода, которая выражает мнение Думы. Таких формул было предложено 8. Они голосовались одна за другой н все поочереди были отвергнуты. Таким образом, сама Дума не оралась установить, где была настоящая правда. Запрос кончался полным конфузом. Этого интерпелянты допустить не хотели. По иравилу, после того, как голосование началось, никаких новых предложений не допускается и на голосование не ставится (ст. 139 Наказа). Вопреки этому правилу, председательствующий трудовик Познанский, несмотря на протесты, после перерыва вновь поставил на голосование уже отвергнутую раньше формулу трудовиков, изменив в ней несколько слов, и эта формула, якобы, новая, вторично была принята, 184 голосами. Правые, умеренные, октябристы и далее кадеты от такого незаконного голосования воздержались*). Поскольку в деле запросов постановление Думы имеет значение только моральное, понятно, каково оно могло быть при та* ких условиях голосования. Справедливо будет прибавить, однако, что отвержение всех формул было вызвано не только разногласием в понимании фактической •стороны этого дела, но еще более тем, что в прениях по запросу и в формулах перехода был затронут вопрос об «осуждении террора». Это затемнило вопрос и усилило разногласие. Об этом буду говорить специально в XIV главе этой книги. В чем заключалась слабость этого второго запроса сравнительно с первым? Только в том, что его авторы хотели получит^ больше, чем было можно. Им было мало, что они смогли огласить «беззакония» п вызвать общее осуждение нм, если бы они были доказаны; им было мало, что по их инициативе были произведены два расследования, которые в некоторой степени злоупотребления подтвердили. Они хотели, чтобы было признано, что факты были нменно таковы, как они утверждали, чтобы верили на слово им. Когда при громе аплодисментов Пергамент заявил, что правительство спрашивать доказательств у Думы не может, он недалеко ушел от Аладьина, который находил г> 1-ой Думе, что «конституционный принцип не позволял сомневаться в слове депутата», А когда явилась претензия установить правоту вотумом Думы, то за этим самомнением Дума сама не пошла. Так запрос кончился впустую, и свой кредит сам подорвал. Только в этом, а не в недостатке прав Думы, была слабость запроса. Я подробно остановился на запросе о рижских застенках, чтобы не говорить о других аналогичных, например, об издевательствах над политическими каторжанами в Акатуйской и в Алгачин- ской тюрьмах. И там было разногласие в изложении фактов интер- пелянтами и Министром Юстиции. И там по существу запросов речь касалась приемов войны двух лагерей — правительства и Революции. Как в настоящей войне, для суждения о приемах противников ценно мнение только тех, кто сам в войне не участвовал, так и в этих запросах мнение Думы было бы авторитетно в том случае, если бы она сама освободилась от психологии воюющего лагеря и стала бы на сторону «права». От этого громадное большинство Депутатов были еще очень далеки. Отсюда страстность, но зато и йалая убедительность подобных запросов; они убеждали только Тех, кто и без них был убежден. Там, где не было этих условий войны или где фактическая стороца не возбуждала сомнений, запросы протекали нормально и пользу свою приносили. Возьму пример: 2-го апреля соц.-демократы внесли запрос о «беззакониях» карательного отряда в Озургетском уезде, наложившего на село •Дэнчхуты непомерный штраф в 45 тыс. рублей. 3-го апреля, согласно с речью Родичева, срочность отвергнута. 6-го апреля доклад Комиссии о запросе принят в измененной редакции. 24-го мал — на запрос отвечает барон Нольде и доказывает, что никакого штрафа в 45 тыс. рублей на село Ланчхуты наложено не было. После речи Нольде, соц.-демократы не стали этого оспаривать, но заговорили совсем .о другом: о предъявлении к селу Ланчхуты судебного иска за порубку леса, о вредности круговой поруки, о насилиях над женщинами, и т. д. Этс так мало подтверждало первоначальный запрос, что депутат Шидловский не выдержал: «Я могу еще понять, что лица, подписавшие запрос, поданный 2-го апреля, могли ввести Государственную Думу в заблуждение, вследствие того, что они от местных жителей получили ложные сведения. Но я удивляюсь теперь тому, что члены Государственной Думы, после данного правительством объяснения, позволяют себе поддерживать ту ложь, которая была допущена жителями селения Ланчхуты . . . .Следовало бы предварить на будущее время членов Государственной Думы, что если будут повторяться подобные запросы, если Государственная Дума будет отвлекаться от той законодательной работы, которая на нее возложена — к этим членам Думы будет применяться 38 статья». Это было уж крайностью. Но дело оказалось настолько разъяснено, что кадеты внесли простую формулу перехода; она и была принята. Дума показала этим больше уважения к правде, чем правительство в деле Гершельмана, за которого оно заступилось. To-же можно сказать о запросах, которые не касались борьбы с «Революцией»; тогда у всех находился общий язык. Возьму тоже пример: 17-го апреля обсуждался запрос к Главноуправляющему Земледелием и Землеустройством о неправомерных его действиях по переселению крестьяп в Сибирь, «нарушавших права и насущнейший интерес старожилого населения». Депутаты сибиряки настаивали на срочности запроса в виду начала земледельческих работ. Он признан срочным и принят по существу. 24-го мая правительство на него отвечало. Правительству длинной и деловой речью возражал Скалозуб, депутат Тобольской губ. (20 столб, стен. от.). Он указывал определенные пожелания, в 7 пунктах, как руководящие начала для действий правительства. Но с.-дем. Мандельберг прибавил к этому трафаретное предложение: «Взять переселенческое дело в свои руки и для этого организовать парламентскую комиссию». Дума приняла формулу сибиряков, а предложение соц.- демократов даже не голосовала. Упомяну еще о спешном запросе, за подписью 171 депутата-) который был внесен и припят как срочный 15-го мая. В нем излагалось, что накануне 5 священников-депутатов были вызваны по вестками к Митрополиту Антонию, который объявил им Синодский Указ от 12-го мая; в -силу него они должны были выйти из тех левых партий, в которых они состояли и об этом публично заявить. Они могли принадлежать только к монархическим, октябристам или умеренным правым партиям и выступать в Думе только в духе этих партий. Если это приказание не будет исполнено до 18-го мая, это поведет к лишению сана. Это бесстыдное определение Синода явно нарушало законы — и ст. 14 Ул. Гос. Думы, и ст. 8 Закона 18-го марта 1906 г. — и препятствовало члену Думы исполнять свои обязанности. Оспаривать этого было нельзя. Только Епископ Евлогий сделал робкое возражение. «Я думаю, — сказал он, — что этот запрос касается области чисто церковной, имеет отношение к внутренней жизни церкви и не подлежит обсуждению Гос. Думы». Никто в защиту Синода не сказал ни единого слова, и запрос был принят. Ответить на него правительство не успело за роспуском Думы. Но одно оглашение этого еинодского безобразия уже было еШ осуждением; запрос л данном .случае своей цели достиг. В этом и было его назначение К сожалению, не пришлось услышать, что правительство могло бы сказать. Конечно, действия Синода контролю Думы, по Основным Законам, не подлежали; но как лее при этих условиях можно было бы поддерживать закон о гражданских последствиях лишения сана? Правительство и внесло законопроект об отмене этих последствий; он был принят 3-й Думой и Государственным Советом, но не был утвержден Государем. Это было назидательно, но это было позднее. Сама же Дума в этом деле долг свой исполнила, как надлежало. Напомню, что и правые партии делали попытки во 2-ой Думе прибегнуть к запросам. Так 20-го марта 32 депутата внесли запрос из 4-х пунктов о беспорядках в -средних и высших учебных заведениях; он копчался такой тирадой: «Министерство Народного Просвещения, поглощал значительное количество народных денег, подвергает серьезной опасности будущую народную жизнь, ибо при таком положении подрастающее поколение даст не полезных деятелей, а развращенных невелсд, лишенных каких бы то ни было познаний и не привыкших вообще ни к какому полезному труду». В доказательство своих утверждений была приложена запис- Ка В. М. Пуришкевича. Запрос, как неспешный, был сдан в Комиссию и оттуда не вышел. О нем авторы и не напоминали. Аналогичный запрос еще раньше (10-го марта) был предъявлен и обседаем в более подходящем для его -содержания месте — в Гос. Совете, причем в результате была принята довольно безобидная формула, выразившая доверие к мерам, которые будут приняты совместными усилиями академических советов и Министров. Такое сдержанное отношение Верхней Палаты охладило пыл правых. По левому составу Думы, по ее сравнительно низкому культурному уровню было естественно предполагать, что работа Думы пойдет, главным образом, по дороге запросов. Критика легче, чем созидание, а Первая Дума в этой области соблазнительный пример подала. И Второй Думе было нетрудно найти много поводов, чтобы произносить обличительные речи, принимать резкие формулы переходов, а бесплодие подобных запросов объяснять отсутствием «санкций». Она сначала так и поступала. Но атмосфера ее была другая. Она убедилась на опыте, что поспешные и заносчивые запросы обращались против нее. Сообщаемые факты могли быть голословны и просто неверны. Помтать каждым 30 депутатам предъявлять запрос Дума не могла; это их право закон защищал. Она могла только злоупотребления ограничить. Это она и начала делать. Постепенно число их уменьшалось и самый характер их •стал изменяться. Вместо 300 запросов в 1-ой Думе, их было около 30 во 2-ой. Они сводились к тем редким -сравнительно случаям, когда беззакония власти были бесспорны (как в запросе о депутатах священниках), или когда, как в переселенческом деле, вели к полезному обсуждению деловых вопросов. Так запросы вернулись на конституционную почву и приобрели снова значение. Оно было оы еще гораздо полнее, если бы Дума усвоила не только букву, но и дух нашего конституционного строя. Его идея была в организации совместной работы «власти» с представителями нашей «общественности». Это сотрудничество было обоим полезно. Но прошлое ве давало этому сразу наладиться. Когда-то «власть» общественности не признавала и требовала от нее подчинения. Теперь общественность стала на нее так же смотреть, и требовала от нее «послушания». Вмерто же сотрудничества еще попрежнему продолжалась война. Но эти традиции во 2-ой Думе реальную почву под собою теряли. Бессмысленность лозунга «война до конца», при отсутствии соответственных сил, войска понимают раньше, чем плохие военачальники; отказ от сотрудничества с «исторической властью», до осуществления «полного народоправства» — соответствовал не интересам страны, а только претензиям «настоящих политиков». Опыт конституционой работы во 2-ой Гос. Думе и стал се избавлять от этой предвзятости.

<< | >>

↑

Источник: В. А. МАКЛАКОВ. Вторая Государственная Дума. 1991

Еще по теме Контроль Думы за управлением.:

- Антропология - Всемирная история - Генеалогия - Древнерусская история - Жизнь выдающихся людей - История древнего мира - История зарубежных государств - История Китая‎ - История науки и техники - История России - История России в начале XX века - История стран Азии и Африки - История стран Европы - История США - Новейшая история России (после 1917 г.) - Нумизматика - Периодика по историческим дисциплинам - Популярная история - Тайны древних цивилизаций - Философия истории - Хронология -

- Бизнес, предпринимательство - Военное дело - Гуманитарные науки - Исторические науки - Маркетинг, реклама и торговля - Медицина - Менеджмент - Политология - Психологические дисциплины - Социология - Экологические дисциплины - Экономические науки - Юридические науки -