Один и тот же предмет с разных дистанций кажется разным, хотя воспринимается одинаково правильно. То же происходит при воспоминаниях о прошлых событиях. Для современника вся жизнь выражается в тех мелочах, которые он наблюдает; р. возможности их замечать — его преимущество. Позднее они не только теряют значение, но могут мешать пониманию. В моей книге я отмечал то, чего не будет издали видно, т. е. мелкие факты; но мы отошли от них так далеко, что в них уже и теперь видны и нрупные очертания. Чтобы понять отношение Столыпина к 2-ой Государственной Думе, нет необходимости предполагать в нем «лицемерие» или «угодничество». Все было логично. И потому, что в Столыпине мы имели дело с человеком исключительно крупным, занимавшим такое высокое место, что он был у всех на виду, на нем ярко отразилась трагедия самой России. Нашему поколению довелось жить при крушении Самодержавия, которое когда-то создало «Великую Россию». Оно- не было, конечно, властью одного человека; в нем совмещался и государственный аппарат, подчиненный Монарху, и правящие классы с различной степенью самостоятельной власти одних людей над другими, и зачатки самоуправления. Соотношение этих частей менялось с историей, но все покрывалось идеей безграничности власти государства над человеком; а так как государство воплощалось в Монархе, то все права шли от него. Сами великие реформы 60-х годов, которые сближали Россию с формами жизни Европы, были формально актом Монарха. Они начались уничтожением рабовладения; легальная власть одних над другими стала не только невыносима подвластным; она задерживала развитие всего государства и возмущала правосознание самих правящих классов. Ведь «рабовладение» оправдывало беззащитность их самих против воли Монарха. «Освобождение» было сделано той самой властью, которая создала и «рабовладение», чтобы предупредить освобождение снизу. Оно логически вело к «увенчанию» здания. Но в героический момент Самодержавия этого еще не было нужно; Самодержавие казалось даже полезным, чтобы при таких глубоких реформах сохранить порядок в стране. Либеральные деятели в роде Милютина, были за Самодержавие. Конституция в то время вышла бы только дворянской; потому против нее выступил когда-то Кавелип. Но это не все. Наступление «народоправства» всколыхнуло бы те массы, для которых было еще чуждо понятие «закона» и «права». Оно привело бы к замене одного произвола другим. Этого боялся идеолог конституционного строя — Чичерин, давший формулу — «либеральные реформы и сильная власть», иротив Герцена, как глашатая «революционного идеализма». На столкновении идеологий — «государственного либерализма» и «Революции» остановились реформы Александра II и наступила реакция. Самодержавие принялось себя охранять «для блага народа» (Манифест Александра III); в этом было содержание всей политики последнего времени. Завершение реформ 60-х годов и «увенчание здания» возобновилось уже на рубеже XIX-го и ХХ-го веков. Повторялась картина «эпохи Великих Реформ». Опять Монарх, против собственных симпатий, опасаясь уже начавшегося движения снизу, взял на себя их почин. Умеренные элементы страны, в роде земства, и даже дворянства. потерявшие веру в Самодержавие, для борьбы с ним не побоялись союза с революционными партиями. Их союз оставил Самодержавие изолированным и вырвал уступку 1905 года. Она не могла начавшегося движения сразу остановить. Наиболее активные элементы либерализма выдали векселя революционным союзникам: они соглашались на полное народоправство, на самодержавие некультурного болыпинс?ва под видом «воли народа», на удовлетворение примитивных имущественных желаний народа, на отобрание земли у помещиков и т. к. Так опять, как в 60-х годах 'столкнулись «либерализм» и «революционная идеология» перед лицом еще сильной исторической власти. Под этим знаком прошло преддумие 1905 года и деятельность двух первых Государственных Дум. Какая же иозиция была у Столы ли да? Его называли «реакционером»; не может быть ничего поверхностнее этого определения. Он был подлинным продолжателем «эпохи Великих Реформ», идеологии В. Н. Чичерина; как последний, он был поборником «либеральных реформ, но и сильной власти». Потому был беспощадным врагом революционной стихии во всех ее проявлениях. Был либералом, индивидуалистом, защитником личности против поглощения ее «волей народа»; отсюда его ставка на^ «сильных», борьба с общиной и даже с семейною собственностью. Такие взгляды его, если бы опи у него сохранились, может быть сделали бы его в настоящее время отсталым, пепонявшим новых проблем нашего времени. Но тогда это было шагом вперед к при- ближению к жизни свободных европейских народов, к вступлению на путь демократии. Столыпин настоял на роспуске 1-ой Государственной Думы, тал как справедливо видел в ней господство революционной стихии, которая помешала «либеральным реформам». Но Вторая Дума по составу казалась для них еще гораздо менее годной. Он вое же решил это попробовать, т. к. некоторые подходящие элементы для &того были. Октябристы, умеренно-правые и многие беспартийные не меньше Столыпина понимали необходимость его реформ. Но без центра их было бы недостаточно в Думе. В центре же сидели кадеты, программа которых шла в том же направлении, но дальше, чем у Столыпина. Если бы они усвоили позицию непримиримости: «все — или ничего» — Дума в смысле деловой работы сделалась бы совсем безнадежна. Соглашение с кадетами для сохранения Думы стало необходимостью. И, однако, оно встречало затруднения с обеих сторон. Во-первых, со стороны правых и главное — самого Государя. Он не понимал смысла разговоров с «левыми». Даже в смуту 1905 года он ставил их Витте в вину55). Но Витте еще мог ему объяснить свои обращения к левым исканием необходимой для власти опоры, против «революционной анархии». В 1907 году такой анархии уже не было. Сближение с левыми теперь означало бы желание Столыпина защищать свои «реформы» против их правых врагов. А «правые» казались Государю не только опорой порядка, но и единственными защитниками его собственной власти. Разоблачать перед ним их игру было бы так же бесполезно, как позднее пытаться раскрывать ему глаза, на Распутина. Трагедия обреченности Государя была в том, что против него обращались его лучшие стороны. Он держался за Самодержавие не ради себя, а видел в нем «народное достояние», ему врученное предками. Это убеждение подогревалось его мистической верой в религиозную миссию Самодержца. Он доказал ее искренность, когда в самый опасный момент внешней войны лично взял на себя то «командование», которое лавров ему не сулило, а его трои подвергало опасности. Чем более он сознавал, что его личный характер не подходит для Самодержца (переписка его с молодой Императрицей показывает, что это оба они понимали), тем более он считал своим долгом «вверенную ему свыше власть» не растратить, а сохранить для преемников. С течением времени он все ревнивее к Самодержавию относился. Он не простил «обществу» и его представителям, что 17-го октября они не поддержали его. Отсюда его благодарность тем, которые его Самодержавию остались верны. Как все слабые люди, когда Государь уступал, он не хотел себе в этом признаться; он становился упрям, когда догадывался, что на него хотят повлиять. Задача Столыпина спасти Государя была задачей спасти утопающего, который в спасителе видит врага. Он не мог с ним действовать прямо; должен был хитрить, приспособлять свои доводы к предрассудкам своего собеседника. Напечатанная в V-ом томе «Красного Архива» переписка его с Государем дает любопытные образчики этих приемов. Я некоторые из них уже отмечал: какъ Столыпин старался «затушевать» неловкую демонстрацию при открытии Думы, как «хвалил» настроение Думы в день декларации, как свой отказ от военно-полевых судов назвал «удачным сведением вопроса на-нет» и т. д. Но задача выручать Думу из ее оплошностей для него все становилась труднее; Дума их умножала. Хотя в глубине ее деловая работа налаживалась, это издали было мало заметно; а на поверхности время от времени разражались инциденты и накапливали против нее «обвинительный материал». Поведение Думы в деле Зурабова, когда желательного для правительства голосования от нее так и не удалось получить, антимонархическая демонстрация 7-го мая — были жесты, которые мешали Столыпину делать эту Думу опорой его реформаторских планов. Чтобы спасти ее, он стал прибегать к искусственным средствам. Таким средством было старание добиться осуждения Думою революционного террора. Распустить Думу после этого шага — было бы нельзя, не вызвав недоумения. Но Дума этого н'е понимала и на это не шла. Последним средством того же порядка могла стать выдача Думой соц.-демократов. Но в возможность принятия ее ни Государь, ни правительство справедливо уже не верили и потому это требование явилось просто замаскированным роспуском. Если Столыпину было трудно внушить Государю правильное понимание положения, то ему оказалось не менее трудно сговориться и с кадетской общественностью. Если отдельные ее представители понимали реальные задачи государственной власти и требования, которые к ней предъявляются, то в целом у нее был свой «символ веры», «писание» и «предание», которые с этим не совпадали. Были «вожди» и «цензоры политических нравов», которые истинную веру ограждали от «расколов» и «ереси». Одним из канонов ее было требование полного парод опразства, т. е. полноты власти за «представительством». Это понимание для них было политической аксиомой. Другим бесспорным каноном была нелселательность «разрывать с Революцией». Революционеры продолжали казаться «союзниками», хотя и опасными. Как во время «освободительного движения» их помощь считалась полезной*). При таком отношении к пей кадетам было трудно сговориться со Столыпиным. »— *) «Поел. Нов.» 30 мая 1937 г. — статья Милюкова «Маклаков между общественностью и властью». Все попытки Столыпина непосредственна объясниться с кадетами — не удались. Квалифицированные их представители от разговора -с ними уклонялись. Я указывал, как к приглашению Столыпина отнесся прежде всех Головин; как позднее Тесленко, под предлогом «неотложного дела», уехал в Москву, как Гессен, хотя и пошел, но даже в 1937 году «не мог себе объяснить, по каким основаниям он счел себя в праве принять приглашение». Такое отношение к Столыпину согласовалось с той директивой, которую в начале Думы Милюков в «Речи» излагал, как аксиому, т. е. что со Столыпиным Дума работать не может (глава Y1). Если все это вспомнить, то неожиданная фраза Столыпина, обращенная к нам во время нашего ночного визита, которую я приводил в предыдущей главе, покажется не только прощальной любезностью, но и данью благодарности тем, кто от разговора с ним не уклонился и правительство не считал за «злодеев». Но эти наши тайные встречи, «прелюбодейные -связи», как их шутя называл Челноков, были не адекватны предмету. Важность соглашения была достаточно велика, чтобы сделать для него все, что было возможно. Но если идейного соглашения между правительством и вождями кадет не состоялось, то жизнь оказалась все-тажи сильнее теории. Чего не признавали «вожди», становилось ясно внизу, с тех пор как Дума стала не только существовать, но работать. В этом и заключался исторический интерес 2-ой Гос. Думы. Когда она пошла по конституционной дороге, атмосфера в ней изменилась; в ней стали переоценивать ценности. Политика предвзятой борьбы против власти, воспитанная годами устранения общественности от практической жизпи — перерождалась в политику «достижений». Это вело за собою последствия. Дума, стала ясней понимать, где ее друзья и враги, и кто действительно ее работе мешает; явилась необходимость установить в ней больший порядок, бороться с тратой думского времени на «посторонние цели», т. е. на попытки речей для газет и для публики. По каждому деловому вопросу революционная идеология и фразеология приходили в конфликт с интересами дела. Так происходило оздоровление Думы. Настроение первого собрания «объединенной опЦ зици», под председательством Долгорукова, превращалось в позднейшее равновесие «прогрессивного блока». Это шло снизу, от непосредственных работников Думы. Они в конце концов повели за -собой и вождей. Так опыт думской работы отрезвлял нашу общественность, как позднее ее переродили роковые для России годы войны. Кадетская общественность во 2-ой Ду- м-о не затруднилась и «формулировать» свое новое понимание; симптомом его был тот плап думских работ, который защищал, несмотря на негодование левых и язвительные насмешки правых, В. Гессен в заседании 22-го мая; в нем послышались новые ноты и был высказан трезвый взгляд на задачу Государственной Думы. С ним было опоздано, так как роспуск Думы был тогда предрешен; он и оборвал ее выздоровление. Я не могу отказаться от своего впечатленпя, что кроме общих причин, которые соглашение затрудняли, и в конце концов истощили терпение Государя, в уступке Столыпина на роковой роспуск Думы сыграло роль и недоразумение с аграрным вопросом. Когда посреди своих стараний Думу спасти и с пей наладить работу, он заподозрил, что Дума его аграрную реформу отвергнет, он с своей обычной стремительностью решился ее предупредить. Недаром, когда при нашем визите мы этот вопрос ему разъяснили и с этой стороны успокоили, он тон переменил и стал нас убеждать ценой выдачи соц.-демократов Думу спасти. В этот момент он явно жалел, что мы на это не шли, хотя и сам понимал, что итти не могли. Думаю, что ?он пожалел и о тюм, что свое требование к Думе ему пришлось так резко поставить. Ему не было смысла перед нами в тот момент притворяться. Но самая возможность такого недоразумения с аграрным вопросом показывала, как необходим и как недостаточен был контакт Столыпина с Думой, какой вред получался от того, что представители нашей общественности наладить его не хотели и дальше случай- чайных изолированных и «секретных» свиданий не шли. В этом сказалась политическая атмосфера этого времени, и та «генеральная линия» нашей общественности, о которой я специально говорил в Y-ой главе этой книги. Но как же оценивать самый распуск Думы, какими причинами •оп ни был бы вызван? О самой Второй Думе жалеть не приходится. Она была неудачной и по составу и по своему исключительно низкому культурному уровню; в этом отношении из всех четырех русских Дум она побила рекорд. Для той грандиозной задачи, которая была перед нею поставлена, она была мало пригодна; «работников» в ней было немного. Печально был*о не то, что эта Дума со сцены исчезла, а то, что ее преждевременный роспуск оборвал тот здоровый процесс, который в пей начипался. Быть может, именно потому, что уровень Думы был невысок, и авторитет ее невелик, процесс образования либерального рабочего центра имел такой симптоматический смысл. Он был органическим, вытекал из самой сущности дела, из новых сгношеппй между Думой и властью — и трудно сказать, кто на кого больше влиял. Дума ли на все общество, или общество на Думу? Но тот же процесс в них шел параллельно. Если бы вместо того, чтобы распускать эту Думу, ей дали дольше работать, а правительство стало яснее показывать, что свою либеральную программу принимает всерьез — через несколько времени и при старом избиратель ном законе новые выборы произошли бы в другой атмосфере и другой обстановке. К этому шли. Но правящие люди в России увлеклись соблазном форсировать этот процесс и получить сразу больше, чем можно. И тогда получилось то, что в подобных случаях бывает всегда: победители победу свою проиграли. Во-первых, роспуск Думы был неразрывно связан с государственным переворотом, с тем изменением избирательного закона, которым хотели ускорить оздоровление общественных настроений. Опыт 2-ой Думы мог научить, что это не было нужно56). Выборы пошли бы в другой атмосфере. А переворот опять сдвинул влево* конституционные элементы. Как пи искусно старался Столыпин показать в Манифесте, что акт 3-го июня не отменял конституции, что он объясняется только «государственной необходимостью», этому объяснению нельзя было верить; необходимости не было. 2-ая Дума не сделала ни одного антиконституционного акта, ничем не показала, что не хочет или не может работать; далее в выдаче соц.- демократов она не отказала, а суточная срочность этого требования не была обоснована; после обыска у Озоля до предъявления требования, прошло четыре неделн; почему же Дума не могла просить двух дней на обсуждение? Все причины, в Манифесте указанные, были явно неискренни. Потому, несмотря на все оговорки Столыпина, в акте 3-го июня увидали не необходимюсть, а знакомую претензию Верховной Власти всегда считать себя выше закона, т. е. удар по основному принципу «правового порядка», который правительство собиралось вводить. А комментарии, которые к этому акту ?стала делать правая пресса и правые люди, в этом убеждении укрепляли. Все антиконституционные заявления и поступки кадет меркли перед нарушением властью данного Царского слова, как опоры конституционного строя. Нельзя удивляться, что в кадетской среде опять началось тяготение к Революции, т. е. к той политической кюм- бинации, которая во время «освободительного движения» «себя оправдала. Наоборот, сближение с более правыми конституционными партиями: октябристами и умеренно-правыми, которое началось во 2-ой Гос. Думе, было 'этим оборвано. Акт 3-го июня был сдела.ч в их пользу, получил их одобрение, и этим провел непроходимую грань между ними и либеральной средой. Вторым последствием этого акта было то; что он охладил реформаторскую готовность умеренных партий, и двинул их вправо. То просветление, которое вызвало в них соприкосновение с более широкой избирательной массой, сознание необходимости считаться с ее настроениями, стало испаряться с тех пор, как изменен был со-став избирателей. Они успокоились, стали менее убеждены в неотложности возвещенных реформ и в пользе образования для этого либерального центра, «прогрессивного блока». Более того: тяготение к этому стало их компрометировать в глазах тех правых избирателей, которым акт 3-го июня отвел первое место. Они стали искать соглашепия с этими правыми, а не с либеральной оппонопией. Нужен был урок 3-ей Думы и испытание военного времени, чтобы вернуться опять к идее «прогрессивного блока». Но самый сильный удар роспуском Думы Столыпин нанес себе самому. Здесь поистине была Немезида. 2-ал Дума Столыпину недостаточно помогла и этим повредила себе. Но когда, в угоду правым, он от нее отказался, то этим он ослабил себя. Он это скоро увидел. Хотя 3-ья Дума в начале превозносила его, но это продолжалось недолго. Ее новое большинство ценило в нем не то, что было его местом в истории, не сторонника конституции и правового порядка, а то, чем он напоминал старый режим, т. е. автора 3-го июня и представителя «беспринципной» борьбы с Революцией. Против него самого и особенно против ого реформ возникла и усилилась «оппозиция справа». Чтобы сохранить ?свой истинный облик, Столыпин должен был бы уйти в тот момент. Но он себя с актом 3-го июня связал и никто не уходит во время победы. Он пытался бо- роться с правыми, но должен был во многом им уступать, увольнять гаоих либеральных сотрудников, сохранять старые институты, в роде земских начальников, об упразднении которых он торжественно возвестил в декларации перед 2-ой Гос. Дум-ой, и, наконец, — в З’году правым, под видом национального возрождения — начать диверсию в сторону угнетения инородцев. Как далеко он готов был пойти на этом скользком пути, показывает дневник Л. Тихомирова (Красн. Архив, т. 62). Но эти уступки с пим правых не примирили. Он был им больше ненужен, как оплот против Революции; а либеральные его симпатии и планы их только пугали. С правых -скамей восстали даже против его любимого детища — крестьянских законов. После 2-ой Думы настоящего Столыпина мы больше уже не увидим. Трагическая смерть не только спасла его от опалы, но и сохранила его репутацию. Это достаточно объясняет, почему Столыпин инстинктивно' или сознательно за 2-ую Думу держался; в этом обнаружилось и ее значение в нашей истории. Она не была тем пустым местом, как ее подруги оо изображали по сравнению о 1-ой. У последней были ие- ])ед нею внешние преимущества. Она блистала. именами и таламта- ми; возбудила массу надежд, восхищала. публику речами п выход - ками, которые сходили за смелость; отчеты о ее заседаниях, если теперь иногда вызывают досаду, то все же эффектны; о Первой Думе интереснее и читать и писать, чем о Второй. Все это в порядке пещей. Зрелище боя, когда калечат друг друга, для зрителей занимательнее, чем наблюдение за больным человеком, который медчен- ио поправляется. О Первой Думе писали много и клевет и дифирамбов; ни тех, ни других она не заслужила; несмотря на лучшие намерения, при самых благоприятных условиях, она развитию России принесла один вред. Ее главные деятели именно потому, что не только сознавали, но преувеличивали свой авторитет в государстве, повторяли тот самый порок старого порядка, с которым должны были бороться: считали волю Думы выше права. Дума казалась им топ «верховной государственной властью», для которой законного ограничения быть не должно. Но на этой позиции они были слабее своего врага, т. е. исторической власти; свои лее «конституционные права» они этим компрометировали и подорвали в глазах и власти, и общества. Иное было чзо 2-ой Гос. Думой, о которой никто не говорил доброго слова. «Серая, бесцветная, безглавая», она не покушалась делать чудес; но за то она нашла, правильный путь для своего конституционного назначения. Этот путь стал себя постепенно оправдывать. Во 2-ой Думе начал не тольщ) устанавливаться пережившиv все Думы порядок ее обихода, но и намечаться та объективно необходимая комбинация «прогрессивного блока», которая одна могла реформировать Россию без потрясений и изменить ее облик, со храняя в ней и порядок и преемственностъ государственной власти. Для той кучки, которая хотела, чтобы государство служило только их интересам, Первая Дума была не так опасна, как Вторая, как на войпе безрассудный по смелости натиск менее страшен, чем постепенное окружение. Правые воспользовались ошибками Думы, предубеждением против нее Государя и стремительностью жестов Столыпина, и сумели на роспуске ее настоять. Для мирного развития России оп был большим ударом, чем преждевременное прекращение Первой. Первая Дума, против своего желания, вела все-таки нас к революционному взрыву; Вторая-же, если бы ей это время позволило, могла бы от него Россию избавить. После ее неудачи псе пошло по иному. Третья Дума компрометировала и Столыпина и октябристов. Несмотря на внешний успех конституциопнЮго строя п связанный с ним расцвет экономической жизни, она вела к возоб повлению старой борьбы власти и общества. Это обнаружилось в ‘1-ой Думе. И при третье-июньском законе результат выборов оказал ея другой. Страна опять явно левела, в вместе с нею и Дума. ТГра- вительство же искало спасения в еще большем повороте направо. Серьезный конфликт назревал. Он был замаскирован и отсрочен войной. Под влиянием военной опасности думские партии уже обдуманно перешли к той спасительной комбинации «прогрессивного блока», которую инстинктивно наметила 2-ая Дума. Это был но- з)ый и самый реальный шанс примирения с властью. Но с «этим было опоздано. Верховная Власть тогда с рельс уже сошла и летела к пропастп, ничему не внимая. Но рассказ об этом лежит за пределами книги.