Борьба Столыпина с революционным движением и ее результаты.
Первой и наиболее простой задачей Столыпина было положить конец тем насилия At, самоуправствам и беззакониям, которые наполняли русскую жизнь с 190.^ года и в которых одни с тревогой, а другие с радостью видели приближение «Революции». В возможность СР тогда стали верить и сверху, и снизу, и вне России. Вот время первой Думы угроза ею была на устах почти всех депутатов. Ее выставляли, как главпый и неотразимый аргумент против возможного роспуска. Позднее, на процессе о Выборгском воззвании, когда о Революции не могло быть более речи, представительные кадеты, Б лице самого Муромцева, пашли возможным сказать, что они прибегли к своему знаменитому Манифесту, чтобы избежать неминуемой Революции, заменить ее более мирным «пассивным сопротивлением». Такое утверждение на суде было, конечно, позднейшим самовнушением; но в тот момент, после роспуска, немедленной революции действительно ждали, в форме ли массового восстания, военных бунтов, всеобщих забастовок, погромной волны, или, по крайней мере, в наиболее примитивном и неуловимом виде террора. Эти предвидения в первое время казались оправданными; в июне произошли военные восстания в Свеаборге, Кронштадте, на крейсере «Память Азова». В августе — взрыв Столыпинской дачи. В октябре — грандиозная по смелости и удаче, экспроприация в Фонарном переулке, доставившая в революционные кассы несколько сот тысяч рублей и т. д. Индивидуальные же террористические акты были просто бесчисленны: были убиты Мин, Лауниц, Максимовский, Игнатьев, Павлов и др.; по официальным сведениям, опубликованным в «Красном Архиве» — в 1906 г. было убито 1.588, в 1907 — 2.543 человека. Молено было думать, что начинался рево- лоционный штурм; что, как бывает в решительный момент войны, в него бросался последний резерв. Но уже через несколько месяцев от него осталась только «последняя туча рассеянной бури». Сами левые партии не могл-и отрицать: на данный момент «Революция кончилась». Нужна была Великая Война, чтобы снова ее подготовить. Такое быстрое отступление как будто торжествовавшей уже Революции в нашей истории быле не первым. Его мы пережили в декабре 1905 года. Наши отцы видели то же после 1 марта. Жизнь этим опровергала тех, кто утверждал, что для подавления Революции одной репрессии мало, что всегда необходимы уступки; в этих случаях уступок сделано не было, а с Революцией все-таки «справились». Можно объяснять это тем, что настоящего революционного настроения тогда еще не было; что с ним смешали то бурление на поверхности, которое Розанов охарактеризовал ядовитой брошюрой: «Когда начальство ушло». Но в таком объяснении есть ложный круг. Кто мог бы сказать, удалось ли репрессии остановить революцию потому, что революционного настроения еще не было, или что это настроение переменилось потому, что репрессия не опоздала? С известного момента пожара нельзя потушить; но в начале любой пожар может быть остановлен. Революция, подобная 1917 году, могла наступить и в 1905, если бы ей тогда «уступили». Но и 1917 год мог кончиться иначе, если бы правительство кн. Львова себя повело та.к, как через год революционное правительство действовало R Германии. Правда, репрессия революционную развязку может только отсрочить, т. е. только выгадать время. Но умная власть эту отсрочку может использовать, чтобы революцию сделать не только кевозможноей, но и «ненужной». Отсрочка часто -спасает безнадежное дело. К несчастию, история1 дает материал только для наблюдения; опыта сделать нельзя, и потому дальше предположений мы не можем пойти. Но для тех, кто не соблазняется Революцией, кто понимает, к чему она, в конце концов, привела бы, самая отсрочка ее доллснй' почитаться заслугой: она дает шанс ее совсем избежать. Эту заслугу должно признать за Столыпиным. И потому, если бы борьба с Революцией была его единственным делом, подобно задаче начальника воинской части, призванного для подавления открытого «бунта», который, исполнив свой долг, в дальнейшем уступает место другим, гражданским властям, критиковать Столыпина было бы трудно. Он поставленной перед ним задачи достиг. Но он был главою правительства, которое само эту временную победу должно было в дальнейшем «использовать» и в этом он себе отчет отдавал. Он признавал, что задачей исторического момента было преобразование старой России и установление ъ ней «правового порядка». В этом был его долг. Потому борясь с революционным движением, он не должен был допускать, чтобы эта борьба разрушала основы такого порядка. Это ставило принципиальный вопрос. Какими приемами «правовое государство» в праве «бороться» с открытыми своими врагами? Самого права его на эту борьбу нельзя отрицать, не обрекал «правового государства» на гибель; эго было бы то же, что отрицать право пацифистских демократий на создание армий и ведение войн. Не из признания за государством права на применение «силы», на строгость «репрессий» и на «предупреждение преступлении» не следует, что государству дозволенно все. Есть приемы, которыми оно само себя разрушает. Существует разница- между военным положением, временными, исключительными законами с одной стороны, и статутом «заложников», приказами о расстреле «восходящих и нисходящих родных» заподозренных в преступлении лиц, которыми себя опозорили германские оккупанты. Самозащита «правового государства» против врагов, даже в опасные для него моменты, от начал «правового государства» не должна отступать. Этот принципиальный вопрос был затронут перед первой Государственной Думой, когда в заседании 13 мая зашел спор о немедленном и полном снятии «исключительных положений»'. Поучительно, что тогда прославленные наши юристы на этот вопрос ответа не дали: они или трагичности его не понимали, или йе хотели давать существующей власти никакого оружия для борьбы с Революцией. Они отделывались уверением, что исключительные положения никогда не нужны, что для восстановления у нас спокойствия достаточно «амнистии» и «неприкосновенности личности», и даже прямою неправдой, будто исключительные положения уже формально отменены Манифестом. Это был не честный о^вет па большой вопрос, а «политика». Но что же по этому вопросу думал такой человек, как Столыпин? Тогда перед первою Думой он признал негодность существовавших у нас «исключительных положений», сказал свою знаменитую фразу о «кремневом ружье», которого он бросить не может, пока не дадут ему нового. При существовании Думы правительство одной своей властью дурных законов изменить не могло, а но своему настроению тогдашняя Дума никаких улучшений для «исключительных положений» не приняла бы. Правительству приходилось поэтому поневоле пока оставаться при «кремневом ружье». После роспуска оно стало свободно; оно могло по ст. 87 издать другие законы для борьбы с революционными наступлениями, приведя их в соответствие с новым режимом. Можно было признавать и необходимость «исключительных положений», и пользу строгих репрессий; все ото совместимо с правовым государством. Но и в такие периоды репрессии долж;ны были быть основаны только на нормах закона, для вс»ех обязательных, от которых никому нельзя отступать. Только тогда государство сохраняется, как правовой институт, а не разгул физических сил. Примеры подобных исключительных положений знало даже наше старое русское право. Возьмем военное положение. Там, где оно вводилось, несколько категорий дел, специальной 17-й статьей предусмотренных, бывали изъяты из общей подсудности и передавались военным судам для суждения но законам военного времени. Это суровая мера, но с правовым режимом вполне совместимая. В ней нет произвола, так как это — общая мера для всех. Но наше положение об «охране», под которым, якобы временно, а на деле постоянно жила вся страна, было построено па другом основании. В нем была также 17 статья (простое совпадение нумерации), которая предоставляла Генерал- Губернатору право передавать по своему усмотрению на суждение военного суда «отдельные дела о преступлениях, общими уголовными законами предусмотренных». Между этими двумя семнадцатыми статьями идейпая пропасть. В одном случае была хотя п жестокая, но общая корма, в другом было разрешение, данное Генерал-Губернатору, существующий закон нарушать. Вытекающее из этого для Генерал-Губернатора право по своему произволу назначать, кому он пожелает, смертную казнь по законам военного времепи, было в миниатюре все старое Самодержавие. В этом был тот разврат, который всех приучал к беззаконию, заменял закон произволом и этим «воспитывал нравы». Что же в междудумье в этом отношении сделал Столыпин? Он не только не исправил, хотя бы частично, «исключительных положений», по он их в самом «невралгическом пункте» ухудшил. Единственная но велла, введенная им в эту область, была зпаменитая «мера» 19 августа 1906 г. о «военно-полевых судах». Она предоставила Генерал-Губернаторам в тех случаях, «когда совершение преступления является пастолысо очевидным, что нет надобности в его расследовании», право предавать обвиняемых особому военно-полевому суду с применением наказаний по законам военпого времепи и т. д. В этой мере не только сохранен, но усилен тот антигосударственный принцип, на котором покоилось все положение об охране. Все было представлено усмотрению Генерал-Губернатора. Он может не вмешиваться и предоставить делу птги но общим законам; может отдельное дело передать обычным военным судам; может, наконец, если захочет, отдать дело особому специальному составу суда., из одних строевых офицеров, без участия /военных судей и военного прокурора, без всякой проверки и жалобы. И такси! приговор должен был исполняться немедленно. Все, что было главной ‘язвой «исключительных положений», этой новеллой было подтверждено и усилено. Подкладка этой меры теперь обнаружилась. В «Красном Архиве» (т. V) напечатано письмо Государя Столыпину от 12 августа 1906 года* ): «Непрекращающиеся покушения и убинеччм. должностных *) Красным Архип, т. V, cip. 103. лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но даже сама жизнь людей находится в опасности. Манифестом 9 июля было объявлено, что никакого своеволия или беззакония допущено не будет, а ослушники закона будут приведены к подчинению царской воле. Теперь настала лора осуществить па деле сказанное в манифесте. Посему предписываю совету министров безотлагательно представить мне: какие меры признает он наиболее целесообразными принять для точного исполнения моей непреклонпой воли об искоренении крамолы и водворения порядка. 12 августа 1906 г. Николай. P. S. Повидимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех». Повеление Государя, пгедшее в разрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, котирую играл Государь в его неудаче. Письмо очевидно кем-то подсказано; оно не соответствует слогу Государевых писем. Но это неважно. Столыпин предписание все же исполнил, несмотря на свои личные взгляды и заявления. Мера 19 августа оказалась единственным изменением, которое Столыпин внес в закон об «исключительпых положениях». Оно еще увеличило число смертных казней. В 1906 г. — люди еще не одичали, как теперь, и казни волновали. Помню впечатление от ежедневных газетных сообщений, что столько-то смертных приговоров, там-го, «приведено в исполнение». Правда, ко всему можно привыкнуть; сила впечатления даже обратно-пропорциональна количеству. Одно мертвое тело на нервы действует больше, чем тысяча трупов на поле сражения. Говорят, Сталин остроумно сказал: «один труп — это трагедия; а миллионы трупов — ото статистика». А что сказать про более мягкие, но столь же произвольные меры — про аресты, обыски, увольнения1 с должпости, ссылки в определенные местности и т. п.? Они даже не отмечались в газетах. Они были нормою жизни. А как учесть, сколько на почве законного произвола происходило и беззаконий, которые оставались пе раскрытии и безнаказанными? Сколько побоев, истязаний и пыток в местах заключения? Невозможность такие случаи проверить благоприятствовала преувеличениям и прямым небылицам. Но понятно, какие чувства подобные приемы управления порождали в тех, кто им подвергался или хотя бы только в их существование верил. Столыпин мог, даже пе изменяя закона, по крайней мере, дать своим подчиненным инструкции применять закон сообразно духу времени. Правовой режим, который он хотел ввести, его обязывал к тому. Таких инструкций, однако, дано не было. Когда теперь опубликованы документы этой эпохи, можно увидеть, что скорее было обратное. Так, 15 сентября 1906 г. Столыпин разослал руководящий циркуляр губернаторам за подписью своей и Трусевича. Он показателен. В нем он напоминал, что окончательно введен новый государственный строй. «Надлежит признать, говорит циркуляр, что правительство твердо стоит на почве непоколебимого желания проводить намеченные Высочайшей волей реформы и т. д.» Казалось бы, что если ото так, то все приемы управления, в том числе и по борьбе с Революцией, должны были соответствовать принципам проводимой реформы. Должно бы было всем указать, что борьба с Революцией не избавляет органы власти от обязанности и в этой борьбе законов не нарушать, и беззаконий с их стороны не оправдывает. Это- было бы тем ковым словим, которое могло бы повлиять на административные привычки полиции. Вместо этого, Столыпин им разъясняет, что с установлением нового строя «правительство ставит* своим величайшим долгом во что бы то ни стало охранять общество от преступных посягательств». Это трафаретпая формула, соответствующая старой идеологии власти. Когда она повторяется без оговорок, органы власти, привыкшие улавливать «волю начальства», не могли не вывести заключепия: несмотря на новый строй, борьба с революцией ведется на прежних началах. Так и говорил циркуляр: «не малодушием и компромиссами должны бороться слуги Государевы с крамолой, а энергией, твердостью и действительной решимостью за престол и благо России принести в жертву все свои интересы». Именно эти слова всегда до сих пор говорились, Столыпин как будто хотел ими напомнить, что в этом отношении «новый порядок не изменил ничего». Отголоском «новых времен» явилась только немыслимая при старом порядке рекомендация губернаторам на ряду с «местными коронными органами» пользоваться услугами и общественности, т. е. «частных лиц, сочувствующих борьбе с революцией», и «на первом месте патриотических и монархических обществ, образовавшихся в очень многих местностях Империи». Циркуляр советует «губернатора м принимать меры нравственного влияния к объединению и дисциплинированию организации таких групп путем примирения их на почве устранения программных крайностей». Пикантность этого -совета, между прочим, в том, что главной целью этих рекомендуемых организаций являлась борьба с тем новым строем, который Столыпин собирался вводить. Привлечение чисто «партийных» организаций к борьбе за порядок, превращение их донесений в «аген турный источник» — было поощрением того разложения государственной власти, -с которым Столыпин позднее не справился и которое Монархию погубило. Он сам подчинял «коронные органы государства» влиянию этих «безответственных организаций». Но в репрессивной политике Столыпина оказалось нечто еще гораздо более недопустимое и несовместимое с «правовым государством», о чем мы полностью узнали только позднее. Я имею в виду его отношение к «провокации». Это слишком широкое слово. Апологеты «внутренней агентуры» па это справедливо указывали. Такая агентура нечто другое, чем провокация; морально ею молено гнушаться, но она не провокация. «Провокация» вообще ненужна государству; она — злоупотребление его отдельных агентов. Им легче раскрывать преступления, созданные ими самими, чем те, в которых они не участвовали. При чистой провокации само государство бывает обмапуто. Провокатор якобы ограждает от зла, которое сам же устроил. Когда раскрылось дело Азефа, Столыпин и его изобразил только «агентом». Он сказал в своей речи шутливую фразу, которая привела в восторг 3-ью Думу: «нельзя правительству ставить в вину непорядки по революции». Дума тогда удовлетворилась его объяснением. Азеф оказался перед нею оправдан; осужден был один Лопухин, который его роль обнарулсил. Но так легко на ото смотреть невозможно. Настоящую позицию Столыпина в этом вопросе раскрыли не революционеры, а его же сотрудники; не в порядке его обличения, а в цел.ях защиты и восхваления. Имею в виду генерала Герасимова, начальника Петербургского Охранного Отделения, главное действующее лицо этой системы. В 1933 году в Берлине он выпустил книжку, которую я видел во французском переводе — иод заглавием «Tzarisnie et terrorisme». Она совпадает с тем, что по возвращении из ссылки рассказывал Лопухин, что раскрыла другая мемуарная литература. Герасимову поэтому можно поверить. Мы узнаем от него, что Азеф был выбран главою Боевой Организации, уже находясь на службе полиции, что он принял этот пост с благословения не только Герасимова, но и Столыпина. Знали ли они оба в то время, что Азеф удостоится чести -этого избрания потому, главным образом, что в 1904 г. руководил убийством Плеве, и в 1905 г. — Великого Князя Сергея? Герасимов уверял, что оба онп об этом не знали; это было «до них». Он добавлял, будто по просьбе Азефа, он далее отыскал один документ в архивах полиции, который и уничтожил; этот документ де ясно доказывал, что об убийстве Плеве Азеф своевременно предупреждал, и даже называл имя будущего его убийцы — Сазонова. Выходило, следовательно, что какие-то лица из лагеря власти, Плеве в это время нарочно дали )бнть. Характерно, что такая улика, если такой документ был, в угоду Азефу была Герасимовым, но его созпашио, все-таки уничтожена. Но как бы то ни было, так т& иа обязанности Азефа лежало lie раскрыть одно преступление, а исполнять ^систематически эту задачу без ограничения времени, т. е. так как носле одного предательства о.н должен был все-таки свой руководящий революционный пост сохранять, то Азеф и Герасимов выработали «совместно клал общих действий; заключили между собой соглашение, которое обе стороны «честно» (выражение Герасимова) исполнили. Азеф обещал всегда доносить о том, что готовилось, а власть, цаскрывал покушения и заблаговременно казня исполнителей, обязывалась не трогать революционных вождей, т. е. тех членов Организации, которые преступление подготовляли. Иначе оли могли бы о его предательстве догадаться. Исполняя это соглашение, полиция их не арестовывала. Им давали возможность уехать. Если же они медлили во время сами уехать, то за ними начинали так «демонстративно» следить, что они заподазривали, что открыты и торопились исчезнуть. Бывало, что другие чины полиции, непосвященные в тайну, их арестовывали. Им давали возможность тогда убежать. Для правдоподобия даже судили и осуждали тех стражников, которые не доглядели за ними. Те, кто упустили но недосмотру, отвечали за тех, кто это делал умышленно. Эта система имела слабое место. Покушения могли пногда удаваться. Герасимов рассказал пикантный случай, как в момент покушения 'на Дубасова в Москве, там оказалось дна агента полиции: Петербургской — Азеф и Московской — .Жученко. Они друг друга не знали, но оба служили в полиции и каждый своему ^начальству в устройстве этого покушения доносил на другого. Проверить были нельзя и вопрос по-днесь остался открытым. Другой пример. О тех пор, как Боевая Организация партии О. Р. была в руках Азефа, молено было спалъ спокойно; о всех ее покушениях заблаговременно будет известно. Но частъ революционеров отделилась от Боевой Организации и создала группу максималистов, от нее независимую. Для борьбы с нею Трусевич решил последовать примеру Герасимова и заагентурил некоего Рыса. Он ему обещал, что никто, кроме Труссвича, про него знать слово: «перманентная революция». А Столыпин защищал «государственность» и мечтал о насаждении в России «правового порядка». Потому быстрый успех его в борьбе с Революцией оказался обманчив. Он был временным преобладанием силы: уничтожая одни революционные кадры, он па их место сам готовил другие; а своими приемами разливал то недовольство среди населения, которое питает революционную психологию. И так как эта политика велась под флагом введения «правового порядка», то она казалась кроме того «лицемерием», вызывавшем против Столыпина такую пена- впсть, которой лично он не заслуживал. Говоря классическим сравнением, Революция была загнана внутрь; сочувствие ей разлилось так же широко, как сочувствие террористическим актам против сил оккупации. Это настроение пе прошло тогда без следа; оно и дало себя почувствовать во время выборов в Думу. Оно тогда взяло свой реванш (над Столыпиным.