Теоретическое исследование судебной власти, включая вопрос о ее наличии или отсутствии, затрудняется необходимостью избежать отождествления этой ветви власти с судебной системой. Дело в том, что на эмпирическом уровне в государственно-организованном обществе судебная власть предстает в виде системы органов (должностных лиц), разрешающих юридически значимые споры (т. е. те споры, которые могут быть разрешены на основе госу- дарственно-признаваемых правил) и официально санкционирующих возможность применения государственного насилия. Такого рода органы (должностные лица) существовали и существуют в любой из форм организации государственной власти. Поэтому само по себе наличие судов, а также тех или иных правил разрешения возникающих в обществе конфликтов еще не свидетельствует о наличии феномена судебной власти. Другими словами, система судебных органов и судебная власть - понятия не тождественные. Судебная власть невозможна без судебной системы, однако наличие системы судебных органов еще не говорит о том, что в данном государстве есть судебная власть. Внешнее сходство этих социальных феноменов усиливается тем обстоятельством, что и при наличии, и при отсутствии судебной власти решения судов носят обязательный характер и их исполнение обеспечивается всей мощью государственной машины. Наконец, и это весьма важно, даже теоретическое допущение существования судебной власти как чего-то отличного от одной из функций, реализуемых органами государства, предполагает делимость государственной власти, а следовательно, и ее суверенитета. В философии проблема делимости власти государства наиболее четко обозначилась в XVIII в. в противостоянии концепций Руссо и Монтескье. He вдаваясь в анализ различных аспектов этого противостояния, остановимся лишь на одном из них. Как известно, одной из основных идей Руссо было положение о народе как единственном источнике государственной власти и о неделимости его суверенитета. В противоположность этому Монтескье видел в разделении суверенитета необходимое условие политической свободы. М. М. Ковалевский подчеркивал, что “теория разделения властей, как понимал ее Монтескье, сводится наделе к разделению суверенитета. В этом и состоит ее глубокое отличие от учений средневековых публицистов об ограниченной сословиями монархии. Фома Аквинат и позднее Фортескью и Боден высказывались в пользу ограничения самодержавия сословными камерами, будут ли ими имперский сейм, парламент или генеральные штаты и верховные палаты, но они не требовали раздела суверенитета”1. Следует отметить при этом, что М. М. Ковалевский, как и многие другие его предшественники и современники, достаточно скептически относился как к самой идее разделения суверенитета, так и к вытекающему из нее принципу разделения властей. “Нигде, - писал М. М. Ковалевский, - этот принцип не одержал такой победы и не показал в большей степени практических неудобств, связанных со строгим его проведением в законе, как в Соединенных Штатах, где назначаемое президентом министерство не имеет доступа в палаты Конгресса и последний вынужден поручить фактическое руководство отдельными сторонами внутренней и внешней политики избираемым из своей среды комитетам. Опыт Америки показывает, что опасение, высказанное некоторыми критиками Монтескье, в том числе Тестю Де Траси, далеко не так беспочвенно, как думают односторонние приверженцы дорогого Духу законов принципа. Строгое обособление властей в действительности может иметь последствием их изолирование; оно в состоянии помешать правильному ходу политической машины”2. Мы отметили именно этот аспект научных дискуссий по проблеме разделения суверенитета государственной власти, поскольку он не утратил своей актуальности и в современной российской юриспруденции. Дело в том, что “коммунистическая” доктрина государственного права в противовес “буржуазному” принципу разделения властей выдвинула идею единства власти, которая всегда принадлежит определенному классу - буржуазии или рабочим (в условиях “развитого социализма” - всем трудящимся)3. Переход от декларируемого всевластия Советов как выразителей воли определенного класса или классов к закрепленному в Конституции принципу разделения властей не мог не сопровождаться стремлением многих юристов-теоретиков каким-либо образом соединить несоединимое. Это стремление, на наш взгляд, выражается прежде всего, во-первых, в “наращивании” ветвей власти и тем самым в отождествлении их с конкретными функциями государственных органов, а во-вторых, в особом акцентировании проблемы взаимодействия властей, объединенных общей целью. Применительно к первому из отмеченйых моментов можно сослаться на позицию В. Е. Чиркина, по мнению которого “с течением времени концепция разделения властей стала подвергаться модификациям”, в силу чего “создатели некоторых конституций стали полагать, что выделение трех ветвей власти не полностью отражает существующие реалии”4. В. Е. Чиркин ссылается на конституционную доктрину стран Латинской Америки, которая предусматривает существование избирательной власти (Конституции Никарагуа, Колумбии и др.), учредительной власти (Конституция Кубы). В Конституции Египта говорится об информационной власти, а также о контрольной власти и т. п. Анализируя функции органов, представляющих эти ветви власти, В. Е. Чиркин приходит к выводу, что “все эти органы не вписываются в обычную триаду властей”5. Что же касается второго из отмеченных выше моментов, то цитируемый автор полагает что в настоящее время “теория разделения властей получила... еще одно новое дополнение: тезис о необходимости взаимодействия ветвей власти... Теоретически это требование вытекает из необходимости общего направления государственной политики, единого содержания ее принципов. Невозможно представить такую деятельность государства нормальной, когда его органы выступают с совершенно различных принципиальных позиций”6. Удачным законодательным воплощением “обновленного” содержания принципа разделения властей В. Е. Чиркин считает конституции Казахстана, Азербайджана, Молдовы и Белоруссии, которые в той или иной форме закрепляют принцип взаимодействия законодательной, исполнительной и судебной властей. С его точки зрения, единство “органически вытекает из самой природы государственной власти, которая не может быть ни социально, ни юридически разделена на разные куски”7. Отстаивая социальное единство власти, а также единство принципиальный целей и направлений деятельности всех государственных органов, В. Е. Чиркин признает только организационно-правовой аспект (форму) принципа разделения властей, исключающий сосредоточение власти в каком-либо одном виде государственных органов. Принцип разделения властей подвергается и куда более жесткой критике. Так, В. С. Ефимочкин считает, что “идея разделения властей изначально носит разрушительный характер,” поскольку она при возникновении была направлена против существующей власти, а новым правящим классам она по существу мешает... Нет и не может быть трех властей. Власть одна, она принадлежит народу”8. Таким образом, более чем через два столетия повторяется формула Руссо, и следовательно, продолжается дискуссия по поводу принципа разделения властей. В связи с этим возникает необходимость еще раз вернуться к вопросу о единстве государственной власти и неделимости (делимости) ее суверенитета (источника), поскольку, не определив позиции по этому вопросу, невозможно перейти к рассмотрению сущности судебной власти и ее роли в функционировании государственно организованного общества. Прежде всего хотелось бы отметить одну лингвистическую особенность. Монтескье говорит не о ветвях, а о родах власти9. При этом у каждой власти есть свой источник: у законодательной - “благородные” и “представители народа”: у исполнительной - монарх. Судебная же власть должна быть поручена “лицам, которые в известные времена года, по указанному в законе способу, берутся из народа, для образования суда, продолжительность действия которого определяется требованиями необходимости”10. Таким образом, по выражению И. Я. Фойницкого, “верховной власти как объединяющей, как коренного ствола, из которого развиваются отдельные государственные власти, она (теория Монтескье. - И. М.) не знала”11. И действительно, само слово “ветвь” предполагает наличие ствола, в данном случае некой “верховной” власти. Такая верховная власть во времена Фойницкого олицетворялась монархом. В советские же времена ствол “укрепился” до такой степени, что не оставил места даже для декларативного признания наличия у него каких-либо ветвей. В силу этого исчезла и проблема, разрешению которой был призван служить принцип разделения властей: предотвращение произвола государственной власти. Поэтому осталось говорить только о разделении функций между различными государственными органами, что вполне соответствовало признаваемому догмой марксизма-ленинизма принципу разделения труда. При таком подходе исчез даже сам термин “судебная власть”, использовавшийся дореволюционными отечественными юристами, а предметом анализа стала лишь функция правосудия, т. е. рассмотрение судом в установленном процессуальными законами порядке уголовных и гражданских дел. Правосудие, в свою очередь, было лишь одной из многочисленных государственных функций. Что же отличает самостоятельный род (ветвь) власти от системы государственных органов, осуществляющих определенную функцию и имеющих самостоятельную сферу деятельности? Во-первых, идеологической, теоретической и юридической предпосылкой осуществления судебной власти должно быть признание необходимости такого государственного устройства, которое сводило бы к минимуму опасность тирании и произвола. При этом нужно иметь в виду следующее. Упрощенным идеалом подобного устройства власти считалось такое, при котором легитимный законодатель, отражая волю большинства народа, принимает законы, исполнительная власть точно и неуклонно проводит их в жизнь, а суды разрешают конфликты, строго следуя предписаниям законодателя. Антитезой тирании является свобода. Монтескье считал свободой “право делать все, что дозволено законами, и если бы гражданин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие граждане” 12. Ho уже менее века спустя, после выхода в свет трактата “О духе законов”, соотечественник Монтескье Бенжамен Констан критиковал его тезис, поскольку он “не объясняет нам того, что именно законы вправе дозволять и чего они не имеют права воспрещать. А между тем в этом-то и состоит свобода. Она есть не что иное, как то, что человек имеет право делать и чего закон не имеет права ему запрещать”13. Таким образом, и история XX в. убедительно подтвердила это, простое распределение функций не является гарантией и от тирании, и от произвола. Мы более детально рассмотрим вопрос о гарантиях свободы в системе государственного устройства в последующих параграфах. Здесь же мы подчеркнем лишь одни аспект: о судебной власти можно говорить только тогда, когда суд наделен полномочиями, дающими ему возможность реально защищать “территорию свободы” личности от вторжения и законодательной, и исполнительной властей. Во-вторых, появление нового качества у судебной системы, т. е. ее трансформация в судебную власть, предполагает наличие условий относительно автономного ее функционирования. Это означает, что реализация обеспечивающих функций (материально-технической, кадровой, информационно-аналитической и т. п.) должна осуществляться под руководством высших органов судебной власти и не зависеть от произвольных решений других властей14. Можно сколько угодно провозглашать независимость судей и подчинение их только закону, но если создание необходимых условий для функционирования судебной системы будет зависеть от усмотрения того или иного органа исполнительной власти, то самостоятельность судебной власти окажется фиктивной. Разумеется, речь идет об относительной автономии реализации судебной властью обеспечивающих функций хотя бы потому, что размер финансирования судебной системы определяется бюджетом, который утверждается законодательной властью. Кроме того, некоторые из обеспечивающих функций могут быть переданы органам исполнительной власти. “Порог безопасности” судебной власти от посягательств на сферу ее полномочий зависит от многих факторов, в том числе от уровня самоорганизации судейского сообщества, характера профессионального правосознания, ста-гуса судьи в общественном мнении и т. п. Чем прочнее “в плоть и кровь” судейского корпуса вошло осознание своего особого места в функционировании общественного организма, предполагающего независимость юридически значимых суждений, беспристрастность и моральную ответственность за принимаемые решения, тем сильнее судебная власть. В-третъих, “автономность” судебной власти, разумеется, может быть только относительной, поскольку она не существует изолированно от других властей: круг конфликтов, разрешаемых судом, очерчивается законом (т. е. решениями законодательной власти), реализация общеобязательной силы судебных решений требует в значительном числе случаев определенных действий органов исполнительной власти. Это обстоятельство побуждает искать критерий, отличающий сущность судебной власти от простого функционирования судебной системы. Здесь надо отметить одно обстоятельство. Хотя Монтескье признавал самостоятельность судебной власти, он считал ее не более чем “устами закона”. В начале XX в. известный российский юрист В. Гессен, сторонник принципа разделения властей, отмечал, что реализация этого принципа предполагает, “с одной стороны, господство законодательной власти, и, с другой - подзаконность властей правительственной и судебной”15. Невозможность какого-либо реагирования суда на решения законодательной власти, за исключением их точного и неуклонного исполнения, была с готовностью воспринята “социалистической”, марксистско-ленинской теорией государства и права. “Марксизм, - писал JI. И. Спиридонов, - например, учит, что право (норма) есть возведенная в закон (т. е. ставшая государственной) воля господствующего класса, определяемая материальными условиями его жизни... О полном произволе государства при формулировании юридических норм не говорил, пожалуй, никто”16. Отсутствие каких-либо иных ориентиров, кроме действующего законодательства, фактически ставит суд в один ряд с органами исполнительной власти, делая его равно подчиненным господству законодателя. Во времена Монтескье, да и в более поздние исторические периоды такой подход к судебной власти был оправдан существованием абсолютных монархий. Однако когда они исчезли или трансформировались в конституционные, а тоталитарные государства “выпали” из естественного процесса развития западной цивилизации, вопрос о возможностях судебной власти ограничивать произвол законодателя потребовал не только теоретических изысканий, но и институционально-юридической основы. Такую основу составляют два компонента. Во-первых, это ратификация государствами международных актов, закрепляющих обязательный минимум прав и свобод личности, что ставит эти акты на вершину иерархии источников права. Пункт 4 ст. 15 Конституции РФ гласит: “Общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы. Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора”. При этом само содержание международного договора должно отвечать одному обязательному требованию - не влечь за собой ограничение прав и свобод человека и гражданина и не противоречить основам Конституционного строя Российской Федерации (ст. 79 Конституции РФ). В компетенцию Конституционного Суда РФ не входит проверка соответствия Конституции ратифицированных международных договоров, он облечен лишь правом разрешать дела о соответствии Конституции РФ “не вступивших в силу международных договоров Российской Федерации” (п. 2 “г” ст. 125 Конституции РФ). Это обстоятельство в известном смысле превращает общепризнанные принципы и нормы международных актов после их официального признания в материальное воплощение права как масштаба прав и свобод личности, т. е. “территории свободы”, куда не вправе вторгаться государство. Во-вторых, это появление у судов новой, не известной Монтескье и его современникам функции конституционного контроля, в силу которой судебная власть обрела право фактически аннулировать действие законов и иных нормативных актов в силу их противоречия конституции. Как отмечает Р. 3. Лившиц, “предоставление судам права признавать недействительными и отменять нормы органов власти и управления кардинально меняет роль суда. Он перестал быть органом разрешения индивидуальных споров, его компетенция распространяется на нормотворчество... При этом авторитет суда в определенном смысле поднимается выше авторитета другого властного органа, поскольку суд может отменить решение этого органа, а тот не может отменить решение суда"17. Таким образом, судебная система становится судебной властью тогда, когда она наделяется определенными возможностями воздействия на другие ветви власти, “включается” в систему сдержек и противовесов, препятствующих узурпации всей государственной власти какой-либо из ее ветвей. Неотъемлемой характеристикой судебной власти является ее полнота. Конституция РФ гарантирует каждому лицу судебную защиту его прав и свобод (п. I ст. 46 Конституции РФ), а решения и действия (бездействие) органов государственной власти, органов местного самоуправления, общественных объединений и должностных лиц мо- iyr быть обжалованы в суд (п. 2 ст. 46 Конституции РФ). Эти конституционные положения очерчивают роль и место судебной власти в государственном устройстве Российской Федерации. Поскольку принцип разделения властей в нашей стране был впервые признан Конституцией 1993 г., а сам термин “судебная власть” появился только в п. 13 Декларации “О государственном суверенитете РСФСР” от 12 июня 1990 г., то вполне объяснима недостаточная теоретическая разработанность понятия судебной власти, ее функций, компонентов, границ и т. п. Отсутствует даже единый подход к самому определению судебной власти. Некоторые из авторов исходят из ее организационной формы - системы судебных органов, продолжая тем самым традицию, свойственную не только советскому, но и дореволюционному периоду отечественной истории. , Так, по мнению И. Я. Фойницкого, “судебная власть в узком смысле, за выделением момента судебного верховенства, образует систему подчиненных закону органов, призванных к применению закона в порядке судебного производства”18. Что же касается “судебного верховенства”, то оно включает в себя, согласно И. Я. Фойницкому, четыре компонента: I) право издания и изменения законов, определяющих судебный организм и порядок его деятельности при разбирательстве отдельных дел; 2) право назначения или утверждения судей; 3) право верховного надзора за деятельностью судебных установлений; 4) право помилования19. Другими словами, все, что охватывается понятием судебного верховенства, принадлежит не судебной, а верховной власти, под которой понималась власть монарха. В наше время определение судебной власти через систему органов также достаточно распространено в отечественной литературе. Например, Ю. А. Дмитриев и Г. Г. Черемных определяют судебную власть как “систему государственных и муниципальных органов, обладающих предусмотренными законом властными полномочиями, направленными на установление истины, восстановление справедливости и наказание виновных. Решения этих органов обязательны к исполнению всеми лицами, которых они касаются”20. Подход, который можно назвать функциональным, также был известен дореволюционным российским юристам. С. В. Познышев определял судебную власть как ветвь власти государственной, осуществляемой “отдельными органами, не несущими функций административных или законодательных”, призванную “осуществлять закон, утверждать его господство в жизни, бороться с произволом и насилием,., всесторонне рассматривать дело”21. Аналогичные по смыслу определения судебной власти даются российскими юристами и после принятия Конституции РФ. В частности, судебная власть рассматривается как “предоставленные специальным органам государства - судам - полномочия по разрешению отнесенных к их компетенции вопросов, возникающих при применении права и реализации этих полномочий путем конституционного, гражданского, уголовного, административного, арбитражного судопроизводства с соблюдением процессуальных норм”22. Стремясь объединить структурный и функциональный подходы, а также более четко выразить сущность судебной власти, В. А. Лазарева пишет: “Исходя из современных представлений о правосудии как о разрешении социально-политических конфликтов в обществе и о суде как органе, осуществляющем в специфической процессуальной форме функцию социально-политического арбитража, судебную власть можно определить и как исключительное полномочие суда по разрешению социальных конфликтов правового характера”23. В своей докторской диссертации В. А. Лазарева предлагает более развернутую формулировку: “...Судебная власть, - пишет она, - может быть определена как принадлежащее судам РФ исключительное властное полномочие разрешать возникающие в обществе конфликты правового характера путем осуществления в особой процессуальной форме правосудия и принятия обязательных для исполнения решений”24. В принципе с таким определением можно согласиться, если в понятие “конфликт” вложить достаточно широкий смысл, который включал бы в себя и суть судебной власти как составной части механизма самоограничения государственной власти. Впрочем, как известно, дефиниции всегда обедняют сущность определяемого явления. Поэтому более важным, на наш взгляд, является раскрытие соотношений таких понятий, как судебная власть, правосудие и судопроизводство. Согласно п. 2 ст. 118 Конституции РФ судебная власть осуществляется посредством конституционного, гражданского, административного и уголовного судопроизводства. При этом правосудие в Российской Федерации осуществляется только судом (п. I ст. 118 Конституции РФ). Приведенные положения Конституции РФ позволяют сделать следующие выводы. Во-первых, осуществление правосудия является исключительной прерогативой суда. Полномочия судебной власти могут включать и другие функции, но они не будут тем, что отличает судебную власть от законодательной и исполнительной. Например, право законодательной инициативы наряду с должностными лицами и органами, представляющими законодательную и исполнительную власти, принадлежит также Конституционному Суду РФ и Высшему Арбитражному Суду РФ. Председатели указанных судов участвуют в установленной Федеральным конституционным законом “О судебной системе Российской Федерации” 1996 г.25 процедуре назначения судей на должность. При этом их представление конкретного лица на судейскую должность является первым и необходимым шагом (этапом) этой процедуры. Председатель Верховного Суда РФ назначает на должность генерального директора Судебного департамента и освобождает от нее и т. п. Таким образом, объем полномочий должностных лиц, возглавляющих судебные органы и высшие звенья судебной системы, шире, чем осуществление судопроизводства. И это вполне объяснимо, поскольку, как уже отмечалось, функционирование судебной системы как самостоятельной ветви власти требует и осуществления дополнительных (обеспечивающих) видов деятельности. Во-вторых, судопроизводство - основная функция судебной власти. Социальное назначение судебной власти реализуется только в форме судопроизводства. В современной отечественной литературе существует и иная точка зрения, которая наиболее полное свое выражение получила в работе В. А. Ржевского и Н. М. Чепурновой. “Анализ конституции и за конов, - пишут авторы, - позволяет сделать вывод, что в процессе их действия создается правовая база для различных форм осуществления судебной власти, каковыми являются: правосудие, надзор за судебной деятельностью нижестоящих судов со стороны вышестоящих, судебное управление, судебный контроль в области исполнительной власти, судебный конституционный контроль”26. Приведенная позиция вызывает существенные возражения. Прежде всего, нельзя ставить в один ряд правосудие и судебное управление, поскольку последнее является обязательным атрибутом любой социальной системы - организации и не имеет принципиальных отличий от управления в организационных структурах других ветвей власти. Однако еще более важно другое. Вся деятельность суда, которая осуществляется в установленном законом порядке судопроизводства, есть не что иное, как правосудие. В. А. Ржевский и Н. М. Чепурнова полагают, что у судебного надзора двойственная сущность: “с одной стороны, он является средством пересмотра судебных решений в процессе осуществления правосудия, с другой - составляет самостоятельную форму деятельности”27. Эта форма деятельности, по мнению цитируемых авторов, включает в себя изучение и обобщение судебной практики, анализ судебной статистикй, дачу руководящих разъяснений судам по вопросам применения российского законодательства, возникающим при рассмотрении судебных дел. “Причем исходящие от суда правоположения в руководящих разъяснениях и указаниях пленумов и т. д. являются актами судебной власти в особой сфере ее деятельности”28. Здесь мы также видим, что выделяемый в особую форму вид деятельности судебной власти представляет собой искусственное соединение элементов основной функции (правосудия) с некоторыми обеспечивающими функциями (прежде всего информационноаналитической). Что же касается постановлений пленумов, то они, безусловно, являются актами судебной власти реализующей одну из обеспечивающих функций внутрисистемного управления (см. гл. 3 настоящей работы). Разграничение основной функции судебной власти - правосудия и обеспечивающих (вспомогательных) необходимо для сохранения и упрочения независимости судей, разрешающих входящие в их компетенцию споры (конфликты). Судебный контроль действий и решений исполнительной власти осуществляется в какой-либо из указанных в п. 2 ст. 118 Конституции РФ форм судопроизводства. По мнению же В. А. Ржевского и Н. М. Чепурновой, “эта деятельность выходит за рамки правосудия, поскольку предмет судебного разбирательства - законность сложившегося административно-правового отношения между гражданином и органом исполнительной власти, а требование гражданина или иного субъекта о признании недействительным акта управления служит лишь поводом для судебного разбирательства”29. Однако остается непонятным, чем такого рода ситуация отличается от любого иного спора между двумя субъектами и какой специфический смысл вкладывается в понятие законности как предмета судебного разбирательства. При рассмотрении любого дела суд устанавливает соответствие или несоответствие требованиям закона действий и решений конфликтующих сторон, будь это физическое или юридическое лицо, включая государственный орган или государство в целом. Вызывает возражение и выделение конституционного контроля в форму деятельности, отличную от правосудия. Пункт 2 ст. 118 Конституции РФ поставил конституционное судопроизводство в один ряд с такими формами реализации судебной власти, как гражданское, уголовное и административное судопроизводство. Оно осуществляется по установленной законом процедуре, направлено на разрешение конфликта, его'итогом является решение, имеющее общеобязательную силу, и т. д.30 (см. § I гл. VI). Таким образом, представляется возможным сделать следующий вывод: судебная власть, институционально представленная системой судебных органов, реализует функцию правосудия (судопроизводства), а также ряд вспомогательных функций, создающих условия надлежащего кадрового, материально-технического, информационно-аналитического и иного обеспечения судебной деятельности (см. § 6 данной главы). В силу сказанного понятия судопроизводства и правосудия представляются тождественными. Проблема судебной власти и ее соотношения с другими властями связана с решением вопроса о правовой природе прокуратуры, поскольку в юридической литературе существуют по этому поводу различные, порой противоположные, точки зрения. Как известно, Конституция СССР 1977 г. содержала разд. VII, одна глава которого была посвящена суду и арбитражу (гл. 20), а другая - прокуратуре (гл. 21). Ho советская Конституция не строилась в соответствии с принципом разделения властей и поэтому могла, выделив в самостоятельные разделы Советы народных депутатов (эрзац законодательной власти), органы государственной власти и управления (эрзац исполнительной власти), соединить все оставшееся путем простого перечисления функций, реализуемых су- дом, органами арбитража (чья правовая природа также была неясной) и прокуратурой (“Правосудие, арбитраж и прокурорский надзор”). В действующей Конституции РФ прокуратуре посвящена только одна ст. 129, которая помещена в гл. 7, озаглавленной “Судебная власть”. При этом ст. 129, не устанавливая никаких полномочий прокуратуры, закрепляет принцип ее организационной централизации (подчинение нижестоящих прокуроров вышестоящим и Генеральному прокурору РФ, а также порядок назначения на должность и освобождения от нее). Что же касается полномочий и порядка деятельности прокуратуры РФ, то они в силу п. 5 рассматриваемой статьи Конституции определяются федеральным законом. Принятый в октябре 1995 г. Федеральный закон “О прокуратуре Российской Федерации”31 фактически сохранил советский статус прокуратуры как органа надзора за исполнением действующих законов. Таким образом, вопрос о правовой природе про^ратуры остался открытым. Это обусловило сохранение различных подходов к правовой природе прокуратуры и после принятия Конституции РФ. Так, в опубликованной в 1994 г. концепции развития прокуратуры предпринимается попытка соединить принцип разделения властей с неизменным особым статусом прокуратуры. По мнению авторов этой концепции, разделение “единой верховной государственной власти” на законодательную, исполнительную и судебную не исключает возможности существования иных функционально самостоятельных правовых институтов32. Разумеется, функционально самостоятельные правовые институты действительно могут существовать вне трех ветвей власти, но в этом случае они не будут обладать властными полномочиями. Примером такого института может быть адвокатура. Защита существующего статуса прокуратуры принимает порой весьма эмоциональную окраску, “возвышаясь” до уголовно-правовых категорий при оценке точки зрения оппонентов. “... Переход к рынку, - пишет А. Д. Бойков, - вел и ведет к попранию законности, насаждению невиданного доселе правового нигилизма, разложению правосознания и морали... Отказ в этих условиях от единственного более или менее отлаженного механизма контроля за соблюдением законности в виде общего прокурорского надзора равносилен преступлению перед народом и государством"33. Что же касается места прокуратуры в системе разделения властей, то А. Д. Бойков полагает, что “позитивная позиция состоит в том, чтобы совершенствовать деятельность прокуратуры как уникального органа надзора за законностью, обслуживающего в равной мере три ветви власти - и законодательную, и исполнительную, и судебную...”34. Конструкция, конечно, оригинальная, но не вполне понятная. Неясным остается сочетание функций “обслуживания” и “надзора” в одном органе по отношению к одним и тем субъектам. Обслуживающей, т. е. обеспечивающей реализацию основной социальной (существующей ради удовлетворения объективной потребности общества) функции какой-либо ветви власти может быть деятельность только органа, входящего в систему этой власти, т. е. в той или иной форме подчиняющаяся ее высшему органу. Какова же все-таки правовая природа прокуратуры, если оставаться в рамках закрепленного Конституцией РФ принципа разделения властей? Прежде всего, следует отметить, что ответ на этот вопрос зависит не от субъективного усмотрения того или иного автора, а от существующей в данном государстве и в данный исторический период формы организации судебной власти. “Вопрос о том, - пишут авторы учебника “Конституционное право зарубежных стран”, - относится ли прокуратура к органам судебной власти, не знает однозначного решения. Все зависит от места, занимаемого прокуратурой в системе государственных органов. В большинстве государств прокуратура действует под общим руководством министра юстиции, представляет собой более или менее централизованную систему, но в ряде стран эта система не только соответствует судебной системе, но и организационно связана с ней. Более того, и судьи, и прокуроры равным образом входят в единый профессиональный корпус, именуемой магистратурой, и именуются магистрами. При такой системе можно говорить, что прокуратура охватывается понятием судебной власти. В тех странах, где прокуратура является организационно обособленной, самостоятельной системой, она занимает как бы промежуточное положение между судебной и исполнительной ветвями власти, но нередко ближе к последней”35. Применительно к нашей стране, почти всю свою историю не имевшей государственного устройства, основанного на принципе разделения властей, решить этот вопрос еще труднее. Дело в том, что как в дореформенное время (т. е. до 1864 г.), так и в советский период (несмотря на все декларативные прикрытия) судьи и прокуроры были, как и все другие государственные чиновники, “назначенцами” верховной власти, олицетворением которой вначале был император, а затем - Генеральный секретарь ЦК КПСС. Внешним выражением такого “равенства" и было объединение суда и прокуратуры в одном разделе конституций советского периода36. К сожалению, это объединение сохранилось и в действующей Конституции РФ. Светлым пятном в российской правовой истории были Судебные уставы 1864 г., один из которых “Учреждение судебных установлений" в ст. 125 гласил следующее: “При каждом окружном суде и при каждой судебной палате состоит особый прокурор и определенное штатами число товарищей прокурора”. При кассационных департаментах Сената состояли обер-прокуроры и их товарищи. Возглавлял всех должностных лиц, которые были обозначены как “лица прокурорского надзора”, министр юстиции, он же Генерал-Прокурор. ^ Такая конструкция при всей ее “промежуточности” тем не менее подчеркивала более высокий статус суда (совокупности всех судебных учреждений), который стал единственным носителем судебной власти (ст. I)2. Применительно к современной российской государственности прокуратура представляет собой, на наш взгляд, относительно автономную составную часть исполнительной ветви власти. В пользу такой точки зрения говорит хотя бы тот факт, что прокурор в той же мере, как и должностные лица органов исполнительной власти (следователь, дознаватель, начальник органа дознания, начальник следственного отдела) представляет сторону обвинения, т. е. от имени государства осуществляет уголовное преследование предполагаемых нарушителей закона. Деятельность прокурора и принимаемые им решения в такой же мере могут быть оспорены в суде, как и действия других должностных лиц или органов исполнительной власти.