Глава 4. ОЦЕНКА И НЕНОРМАТИВНОСТЬ В МАТЕРИАЛАХ СРЕДСТВ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ
Обсуждение проблемы использования так называемой ненормативной лексики в современных средствах массовой информации — и прежде всего в связи с такими правовыми понятиями, как оскорбление и клевета, — обусловлено в конечном счете начавшимися с середины 80-х годов ХХ века процессами развала советской тоталитарной системы и последствиями этих процессов в постсоветское время. Оскорбление и клевета, особенно оскорбления, воспринимаемые как таковые их «адресатами» в результате анализа содержания соответствующих письменных и устных текстов, высказываний, реплик, могут сопровождаться — и часто сопровождаются — словами, выражениями, речевыми оборотами инвективного характера, недопустимыми с точки зрения общественной морали, нередко заключающими в себе резко негативную оценку адресата в непристойной, циничной форме (см. в связи с этим главу 2). Оскорблением представляются и сами такие лексико-фразеологические единицы. Указанные слова и выражения, используемые, в том числе и в СМИ, в целях нанесения оскорбления адресату речи (а также другому лицу, становящемуся объектом оценки или характеристики со стороны говорящего или пишущего) или клеветы на него, в юридической литературе и правоохранительной практике обычно и обозначаются как «ненормативная лексика». При обсуждении вопроса об использовании ненормативной лексики в СМИ в целях оскорбления адресата (или третьего лица) или без такой сознательной цели, но в ситуации, трактуемой адресатом (третьим лицом) как оскорбление, необходимо уточнить некоторые понятия и термины. Понятие ненормативной лексики Требует уточнения сам термин (и соответствующее ему понятие) «ненормативная лексика». Термин «ненормативная лексика» (под «лексикой» в составе этого и аналогичных терминологических словосочетаний: «бранная, разговорная, инвективная лексика» подразумеваются и лексика, и фразеология, т.е. и слова, и словосочетания) можно понимать двояко: Как обозначение того слоя, разряда слов и выражений, употребление которых в речи (устных и печатных текстах) нарушает нормы общественной морали, общепринятые в данном социуме представления о приличии/неприличии. В этот разряд слов и выражений входят, с одной стороны, лексико-фразеологические единицы из «внелитературной» сферы русского национального языка (т.е. они находятся вне сферы действия норм литературного языка): из просторечия, жаргонов, территориальных диалектов, например: растащиловка, козел, вертухай..., с другой стороны, слова и выражения, принадлежащие литературному языку, т.е. нормированные, например: негодяй, подлец, мерзавец, врун... Уже из такой обобщенной характеристики ненормативной лексики ясно, что и в самой этой лексике, и в соответствующей области словоупотребления много неопределенного: В реальной повседневной речевой коммуникации отражается дробная дифференциация социально-культурных групп населения, микрогрупп, разного рода социальных коллективов. Соответственно наблюдается пестрая мозаика речевых манер, способов выражения мыслей и эмоций, тактик и стратегий диалогов, построения письменных и устных текстов, употребления слов... Во всем этом океане речи находят в свою очередь отражение специфические, «свои» узуальные нормы речевого поведения каждой из социально-культурных групп населения и микрогрупп, в том числе и способы выражения представлений о приличном и неприличном. Очевидно при этом, что эти нормы зачастую резко расходятся (в силу расхождения с общепринятыми в данном обществе нормами речевого поведения) с нормами литературного языка. Так, известны своей «оригинальностью» речевого поведения и общения армейский быт, лагерно-тюремный быт, микрогруппы исключительно мужских (или исключительно женских) производственных коллективов и т.п. В связи с отмеченным социокультурным разнообразием повседневной речевой коммуникации важно для обсуждаемой проблемы обратить внимание вообще на характер процессов, происходящих в современной русской речевой коммуникации примерно с конца 80-х годов ХХ века. В последние годы наблюдается значительное количественное и качественное усложнение таких сфер русской речевой коммуникации, как устная публичная речь, язык радио и телевидения, газетножурнальная публицистика. Дело в том, что в последние годы в силу известных исторических, экономических, политических, культурно-идеологических причин, порожденных распадом тоталитарной системы на территории бывшего СССР, в сферу книжной речи (письменных и устных текстов) литературного языка — речи нормированной, неспонтанной, совершающейся в условиях официальности — мощным потоком вливается (не будет преувеличением сказать — врывается) значительная масса речевых явлений (в том числе, конечно, и инвективного характера), традиционно — до примерно 80-х годов ХХ века — функционировавших на периферии русской речевой коммуникации, исключительно в ее устной сфере: в рамках городского просторечия, в узких рамках таких жаргонов, как лагерно-тюремный и жаргон уголовников, в территориальных рамках диалектов, а также в рамках достаточно распространенного так называемого «молодежного жаргона». Обычно отдельные элементы этих речевых сфер эпизодически попадали в тексты детективов, художественных произведений о молодежи, звучали с экранов опять-таки детективных и молодежных фильмов, немного чаще фигурировали в прессе, в основном молодежной, и достаточно широко — в авторской песне. Эти процессы берут начало в 60-х годы ХХ века, они связаны с публикацией в годы хрущевской «оттепели» художественных произведений и мемуарной литературы, посвященной сталинским лагерям. Широкая экспансия ненормированной русской речевой стихии, наблюдаемая в годы перестройки и в постсоветское время, да еще в условиях фактической монополизации в языковой жизни общества звучащей радио- и телевизионной речи, представляет серьезную опасность для стабильности литературного языка, расшатывает сложившуюся систему литературных норм. Данная здесь (по необходимости суммарная) оценка ситуации, сложившейся в современном русском языке, в современной речевой коммуникации, убеждает в том, что проблема квалификации употребления слов и выражений инвективного характера как оскорбления, с одной стороны, значительно осложняется: а) в связи с усиливающейся размытостью границ и состава самой инвективной лексики в силу: • расширения социокультурного состава соответствующих речевых единиц, то есть проникновения в сферу обычного общения жаргонных, просторечных, вообще маргинальных, внелитера- турных слов и выражений, • неустойчивости, известной неопределенности негативно-оценочных коннотаций таких единиц в (по существу) новых для них контекстах употребления в иной (тоже новой для них) функциональной сфере употребления (из устной неформальной сферы жаргона, городского просторечия и пр. они перехо дят в официальную сферу массовой коммуникации или публичного выступления), • быстрого, резкого расширения ситуаций общения, изменения характера речевых ситуаций (от межличностной к массовой коммуникации, к прямому переносу бытовых ситуаций в сферу официальных отношений); б) в связи с процессами детабуизации обсценной (инвективной) лексики, наблюдаемыми в последние годы в печати, в электронных СМИ, на страницах художественной литературы. Эти процессы были обусловлены в конечном счете эпохой гласности, снятием запрета на публикации эротической продукции (изобразительной и вербальной), на обсуждение интимной жизни популярных людей (в основном певцов, артистов, «новых русских» и т.п.), а также, и в немалой степени, обострением политической борьбы в постсоветской России. Это последнее тоже привело к резкой активизации инвек- тивной лексики, откровенной брани, особенно в прессе, оппозиционной нынешним властям. С другой стороны, в связи с только что изложенным серьезно возрастает актуальность проблемы для общества в целом и для юридической практики в частности. В состав инвективной лексики входят известные разряды слов и выражений, относящиеся к литературному языку, т.е. вполне соответствующие литературным нормам. 1- й разряд составляют констатирующие номинации лица, обозначающие негативную с точки зрения интересов общества (или его большинства) деятельность, занятия, поступки, поведение кого-либо, например: бандит, вор, мошенник, педераст, проститутка, фашист, шпион... Такие слова к тому же нередко имеют четкую юридическую квалификацию — ср., например, о словах-понятиях вор, мошенник, взяточник, сутенер, шулер в Комментарии к УК РСФСР. Подобные слова в силу логико-понятийной природы их денотатов (обозначаемых ими лиц) в самом номинативном (основном) значении имеют уже негативную оценку, оставаясь все же в рамках констатирующей семантики. См., например, толкование некоторых таких слов в современных словарях: Бандит... — участник банды, вооруженный грабитель...; Бандитизм... — вид преступной деятельности, заключающийся в создании вооруженных банд, с участием в них и в организуемых ими нападениях с целью грабежа, насилия, убийств, разрушений чего-либо и т.п. (Словарь русского языка под ред. А.П. Евге- ньевой, т. I, с. 60); Жулик... — вор, занимающийся мелкими кражами (там же, с. 488); Проститутка... — женщина, занимающаяся прости туцией; публичная женщина (там же, т. III, с. 525); Педераст... — тот, кто занимается педерастией (там же, с. 37); Шпион... — тот, кто занимается шпионажем; ср. Шпионаж... — преступная деятельность, состоящая в секретном собирании сведений или материалов, составляющих государственную тайну, с целью передачи их другому государству (там же, т. IV, с. 728); Фашист... — сторонник и последователь фашизма, член фашистской партии (С.И. Ожегов. Словарь русского языка/ Изд. 23-е, испр. М., 1991, с. 847). При переносном, метафорическом употреблении такого рода слова приобретают пейоративную (осуждающую), инвективирован- ную экспрессию и явно негативную оценку, общественно осознаваемую и реально воспринимаемую адресатом как оскорбительная или клеветническая характеристика. Негативная оценка таких слов при их метафорическом употреблении значительно усиливается. См., например: Проститутка... — разг. О продажном, крайне беспринципном человеке (Словарь... под ред. А.П. Евгеньевой, т. III, с. 525); ср.: Политическая проститутка... — презр. Беспринципный и продажный политик (Ожегов, с. 620). 2- й разряд образуют слова и словосочетания, в самом значении которых при констатирующем характере семантики содержится негативная оценка деятельности, занятий, поведения кого-либо, сопровождаемая экспрессивной окраской публицистического характера. Например: антисемит, двурушник, изменник, предатель, расист, ренегат, русофоб, юдофоб... Ср. враг народа. В отличие от слов 1-го разряда эти слова переносного употребления не имеют (видимо, в силу присутствующей уже в номинативном употреблении яркой экспрессивной окраски). Такого рода слова, обращенные к какому-либо лицу без достаточного основания и доказательства, воспринимаются и расцениваются им как клевета. 3- й разряд — это нейтральные номинации лица по его профессии, роду занятий, например: бюрократ, коновал, мясник, чиновник.., которые в переносных значениях приобретают резко негативную оценку, обычно сопровождаемую экспрессией неодобрения, презрения и т.п. Например: Бюрократ... — 2. Неодобр. Должностное лицо, выполняющее свои обязанности формально, в ущерб делу; формалист, буквоед... (Словарь... под ред. А.П. Евгеньевой, т. I, с. 131); Коновал... — 2. Разг., пренебр. О плохом, невежественном враче (там же, т. II, с. 91); Мясник... — Перен., предикат. О жестоком, склонном убивать человеке. Помню, выслушав историю царствования Ивана Грозного.., Изот сказал: — Скушный царь! — Мясник, — добавил Кукушкин (Словарь автобиографической трилогии М. Горького. Вып. IV. Л., 1984, с. 247); Палач... — 2. Перен. Жестокиймучи- тель, угнетатель (Ожегов, с. 487); Чиновник... — 2. Перен. Человек, который ведет свою работу равнодушно, без интереса, бюрократически (Ожегов, с. 882); Чинуша... — Презр. То же, что чиновник (2-е знач.) (там же). 4- й разряд — зоосемантические метафоры, содержащие, как правило, негативные оценки адресата речи и грубую экспрессию неодобрения, презрения, пренебрежения и т.п.; многие из таких метафор относятся к бранной (инвективной) лексике, оставаясь, впрочем, в рамках литературного языка. См., например: быдло, кобель, кобыла, рыло, свинья, свиное рыло, сука, сукин сын... 5- й разряд — слова, обозначающие действия или качества, свойства кого-либо или чего-либо. Среди таких слов есть слова констатирующей семантики (украсть, убить, мучить, издеваться, насиловать, хулиганить, врать, воровать...) и слова оценочные, с яркой экспрессивной окраской (хапнуть, двурушничать, лицемерить, лихоимствовать, прикарманить...). Очень часто подобная характеристика действия переносится на самого деятеля. Одно дело, если мы говорим, что N лицемерит (с этим можно не соглашаться, но здесь нет оснований для правового вмешательства), но совсем другое, если утверждается, что N — лицемер (то есть лицемерие — его постоянный признак). 6- й разряд образуют слова и словосочетания, в самом значении которых заключена негативная (бранная) оценка кого-либо как личности, с достаточно сильной негативной же экспрессией. Например: дурак, гадина, гнусный... (все они — в рамках литературного языка). 7- й разряд составляют в основном словосочетания, представляющиеся эвфемизмами по отношению к словам-номинациям 1-го разряда. Тем не менее в эмоционально напряженной речи эти эвфемизмы в не меньшей степени оценочны, чем соответствующие «прямые» обозначения адресата. Например: женщина легкого поведения, падшее создание, стоять на панели, агент иностранных спецслужб. Важно подчеркнуть, что словосочетания этого разряда относятся преимущественно к книжной речи. 8- й разряд составляют окказиональные образования (часто построенные на игре слов, каламбурах), создаваемые с целью оскорбить, унизить адресата, подчеркнуть со стороны говорящего (пишущего) активное неприятие адресата, его деятельности, поступков, презрение к нему и т.п. Имеются в виду окказионализмы, создаваемые, с одной стороны, на базе словообразования, как, например, коммуняки (аффективный суффикс -як-), иудокоммунисты (словосложение), дембанда (сложносокращенное слово), с другой — на основе каламбурного звукового сходства окказионализма с уже существующим словом, обычно дающего негативную оценку или возбуждающего оскорбительный намек. Например: дерьмокра- ты (дерьмокрады), серреализм (ср. серый), прихватизация; сюда же относятся аббревиатуры, омонимичные негативно оценочным словам, например: ВОР — временный оккупационный режим («День», 1993, № 9), БиДе — Белый Дом (МК, 12.10.1993). Наконец, возможна сознательная деформация имени собственного с оскорбительным (по крайней мере, в глазах говорящего или пишущего) намеком: Ельцин — Эльцин. В лингвистике ненормативной называют лексику, которая не относится к литературному языку. Это слова из просторечия, жаргонов, диалектов. На них не распространяется действие норм литературного языка, литературной речи. Таким образом, термин «ненормативная лексика» некорректен, так как при его употреблении в юридических контекстах наблюдается контаминация (смешение, объединение) терминов (и понятий) из разных областей человеческой деятельности: контаминируют юридическое, имеющее весьма обобщенный характер, и лингвистическое, которое предполагает недопустимость (или допустимость при строго определенных условиях контекста, речевой ситуации) использования данной речевой единицы в рамках литературного языка официального (профессиональная, деловая сфера, тексты СМИ) общения и в речи интеллигентных людей. Обсценная («запретная») лексика Необходимо внести определенность в восприятие и общественную оценку понятия и употребления термина «обсценная» и «табуированная» лексика. Речь идет о так называемом мате. Оставляя в стороне вопрос о лингвистическом и культурно-историческом генезисе русского мата, подчеркнем, что жесткий запрет на публичное употребление обсценной лексики и фразеологии, идеографически и семантически связанный с запретной темой секса, сексуальной сферы, вообще «телесного низа», сложился у восточных славян — предков русских, украинцев, белорусов — еще в языческую эпоху как прочная традиция народной культуры и строго поддерживался и поддерживается православной церковью на протяжении 1000 лет. Так что данное табу имеет в русском народе давнюю традицию, освященную не одним тысячелетием. И в настоящее время — при всех отрицательных идеологических и технологических влияниях цивилизации ХХ века на национальные культуры, на шкалу национальных духовных ценностей — для рус ского народа, носителя и хранителя таких ценностей, для его менталитета и языка как продукта и выразителя многовековой культуры данный пласт лексики и фразеологии (и связанные с ним ассоциации) остается табуистически маркированным явлением АНТИкультуры (как и построенные на этой лексике и фразеологии или с ее участием обсценированные тексты: анекдоты, юморески, прибаутки и т.д.), абсолютно неприемлемым в современной русской общественной речевой коммуникации (при всей «привлекательности» как запретного плода для известных социально-культурных групп и социально-речевых ситуаций). Академик О.Н. Трубачев писал в связи с изъятием из текста русского перевода «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера, изданного в Германии, непристойных слов, слов половой сферы: «Наша общепринятая культура речи и языка принципиально исключает неприличную лексику. Понять это можно. Слова, ничего не говорящие немецкому читателю, лишенные каких-либо социальных и чисто человеческих акцентов, толкуемые и этимологизируемые по-немецки, немедленно приобретали маркированный характер, как только попадали в русский литературный контекст, да еще двадцатитысячным тиражом. Наш читатель к этому не привык... Негативный заряд этих слов и понятий был слишком велик. Вопрос этот отнюдь не только научный, он связан с традициями культуры и этики». В последние годы серьезно возросла активность обсценной лексики и фразеологии в разговорной речи, в условиях межличностной коммуникации при неформальном общении (речевая манера, присущая так называемому нонстандарту, сопровождаемая актуализацией мата, охватывает все более широкие, так сказать, нетрадиционные группы населения, включая женщин и школьниц- подростков, наиболее консервативных до недавнего времени по отношению к обсценной, вообще бранной лексике и фразеологии), а также и в речи книжной, преимущественно в СМИ (в печати и в электронных СМИ, в кинофильмах), в устной публичной речи политического характера, в художественной (и околохудоже- ственной) литературе постмодернистского направления, в частности в новой волне драматургии и соответственно в театральных спектаклях. Как с горечью заключает Виктор Астафьев по поводу широчайшего распространения в современной речи мата, «мерзость теперь окружает нас почти повсеместно. С ней встречаешься уже не только в подворотнях, но порой и на высоких собраниях» (В. Астафьев. Черемуховые холода /Правда, 1991, 7 дек.). Исследователь современной бранной лексики профессор В.М. Мокиенко констатирует: «Депутаты Верховного Совета, президенты, мэры городов и главы администраций не гнушаются «простым русским словом» или, в крайнем случае, его эвфемизмами. Мат, как и жаргон, стал своего рода модой — как, впрочем, и популизм в его самом обнаженном варианте». Что касается СМИ, то обсценная и вообще грубая, бранная лексика и фразеология (включая грубопросторечную лексику сферы социальных отношений) получают сравнительно широкое распространение прежде всего в оппозиционной прессе (см., например, аббревиатуру Е.Б.Н. (День, 1993, № 9) — из инициалов Ельцина; см. также окказионализмы — дерьмократы, демпроститутка), в публицистических комментариях радио и ТВ, в интервью с известными людьми (актерами, писателями...). Здесь популярно слово «блядь» и его производные в получивших широкое распространение эротических изданиях. Активизации обсценной лексики в значительной мере способствуют переиздания эротической и откровенно непристойной поэзии, появление на книжном рынке сборников анекдотов советского времени, «заветных» сказок А.Н. Афанасьева и Н.Е. Ончукова и других аналогичных фольклорных материалов, словарей русского мата и т.д. Как точно констатировала немецкая исследовательница З. Кёстер-Тома, «непечатное слово стало печатным» (указ. соч., с. 26). Происходит, таким образом, детабуизация обсценной лексики. Это отмечается в специальной научной литературе. Между тем известное снижение «порога допустимости» в литературных текстах, письменных и устных, отнюдь не снимает характера непристойности, крайней грубости и цинизма, заключенного в семантике, экспрессии, остро негативной оценке, присутствующей в обсценных словах и выражениях, и соответствующих ассоциаций, вызываемых ими, т.е. всего того, что считается неприемлемым в общении между людьми в цивилизованной среде. В научной литературе обсценный текст нередко рассматривается в контексте игры. С этой точки зрения «формирование в процессе игры иного, альтернативного реальному, мира ослабляет культурный запрет на использование бранных выражений. Иллокутивная (воз- действенная. — Ред.) сила брани в игровом контексте оказывается направленной на другой мир, на воображаемых, а не на реальных участников общения. Игра, по крайней мере отчасти, позволяет снять с говорящего возможные обвинения в нарушении табу на об- сценные выражения» (Василий Буй. Русская заветная идиоматика, с. 298). Все же и игровое употребление обсценных слов и выражений, как справедливо считает Б.А. Успенский, не снижает степени их та- буированности. Поэтому в какой бы функции (о функциях мата см. далее) ни выступала обсценная лексика и фразеология (за исключением художественного произведения — и то при условии достаточно основательной эстетической и коммуникативной мотивированности данных лексико-фразеологических единиц в художественном тексте), такого рода слова и выражения, равно как публичное использование их, являются нарушением норм общественной морали в особо грубой и циничной форме. Будучи обращены к конкретному адресату, они суть оскорбление словом — также в особо грубой и циничной форме — с целью унизить, опорочить, обесчестить адресата (или отсутствующее третье лицо). Ведь факт распространенности и усиления преступности не делает сами преступления менее опасными и более приемлемыми для общества! Известную детабуизацию обсценной лексики следует рассматривать в контексте общей тенденции к огрублению речи, которая характерна для современной русской речевой коммуникации (см. Л.П. Крысин. Эвфемизмы в современной русской речи, с. 484). В таком контексте процесс детабуизации мата четко соотносится с идущими параллельно и во многом перекрещивающимися процессами своеобразного «раскрепощения» жаргонной и арготической лексики и фразеологии или одновременно с широкой экспансией этого фрагмента устной ненормированной речевой стихии не только в область разговорно-литературной речи, но и в сферу строго кодифицированной книжной речи, в такие влиятельные сейчас ее разновидности, как СМИ, устная публичная речь политического характера, язык газеты. «Свобода слова, — подчеркивает Л.К. Граудина, — вывела жаргон из подполья... В 80-90-е годы ХХ века происходит новое нашествие арготических слов, так называемая третья волна по сравнению с первой (1910—1920-е гг.) и второй (1940—1950-е гг.)». Лексика и фразеология из (главным образом) лагерно-тюремного и уголовного жаргона, а также из так называемого молодежного жаргона широко используется в текстах самой различной тематики, принадлежащих СМИ, устной политической речи; она фигурирует в официальной и неофициальной речи людей разного социального статуса, возраста, культурного уровня. См., например, сообщение газеты «Коммерсантъ» со ссылкой на народного депутата РСФСР В. Лысенко о том, что М.С. Горбачев назвал приехавших к нему в Фо- рос членов ГКЧП мудаками. Президент не опроверг это, но уточнил, что «послал их туда, куда обычно посылают русские люди» (см. Е.Н. Ширяев. Культура речи.., с. 38). Вместе с присущими жаргонной речи, особенно лагерно-тюремному и уголовному жаргону, грубостью выражения, интеллек туальным и эмоциональным примитивизмом многочисленные жаргонизмы привносят в современные литературные тексты негативное восприятие жизни, грубые, натуралистические номинации и оценки, примитивное, приземленное выражение мысли и эмоций. Эта лексика и фразеология, сама речевая манера носителей жаргона, переносимые в литературные тексты, и мат, связанные с ним грубо натуралистические, непристойные номинации, оценки и ассоциации, дополняя друг друга, представляются достаточно полной материализацией указанной выше одной из ведущих тенденций современной устной речевой коммуникации — огрубления литературной речи, письменной и особенно устной, как неофициальной, так и официальной. Инвективная лексика и фразеология Для целей изучения проблемы идентификации слов и выражений, которые являются оскорбительными и/или клеветническими, а также могут быть квалифицированы как таковые в ситуациях, существующих или создаваемых в современных СМИ и в устной публичной речи, целесообразно ввести понятие и термин инвективная лексика и фразеология. Прилагательное «инвективный» — производное от существительного «инвектива». Это существительное, означающее «резкое выступление против кого-, чего-либо; оскорбительная речь; брань, выпад», восходит к лат. invectiva oratio (бранная речь). Инвективную лексику и фразеологию составляют слова и выражения, заключающие в своей семантике, экспрессивной окраске и оценке оскорбление личности адресата, интенцию говорящего или пишущего унизить, оскорбить, обесчестить, опозорить адресата своей речи (или объекта оскорбления), обычно сопровождаемую намерением сделать это в как можно более уничижительной, резкой, грубой или циничной форме (реже прибегают к «приличной» форме — эвфемизмам, вполне литературным). См., например, из писем читателей: «Поганые твари, погань, сволочи, вместе с Ельциным вас, как гнид, надо уничтожать!» (газ. «Не дай Бог!», 1996, № 9). Основная часть инвективной лексики и фразеологии составляется из лексики бранной, относящейся отчасти к диалектам, но главным образом к просторечию, а также к жаргонам, и характеризуется грубо вульгарной экспрессивной окраской, резко негативной оценкой, чаще всего циничного характера. Например: говнюк, гад ползучий, дерьмо, засранец, лахудра (из сибирских диалектов), падла, обалдуй, сука сраная... Значительное место в инвективной лексике занимает та часть бранной лексики, которая относится к табуированным словам и словосочетаниям, к мату. Например: блядь (-ища), долбоёб, ёбарь, жопа (перен.), курва, манда, мандавошка, мудак, мудила, мудаёб, пизда (перен.), пиздюк и другие производные, хер (перен.), хуй (перен.) и производные, хуй на палочке, хуй (хер) моржовый... Среди инвективной лексики есть и известная часть бранных слов и словосочетаний, входящих в литературный язык. Они относятся к разговорной речи, к разным ее пластам. В основном это слова и словосочетания, принадлежащие периферийным пластам разговорной речи, граничащим с просторечием и жаргонами. Такого рода слова и словосочетания в своем большинстве образуют так называемую грубопросторечную лексику. Например: девка (о распутной женщине, проститутке), гад (перен.), гаденыш (перен.), гадина, гнида (перен.), подлый, подлюга, сволочь, скотина (перен.), стерва, сукин сын, старый хрен, хамово отродье... Все эти и подобные слова в современных толковых словарях характеризуются как «бранные», «грубые» или «презрительные». Есть и слова, относящиеся к разговорно-обиходной лексике, например грабеж (перен.), мерзавец (-ка), поганый, сброд, свинья (перен.), хам, хамье, ханжа... Следует признать, что бранная лексика весьма подвижна в своем составе. Из нее могут выходить некоторые лексемы и целые тематические разряды слов, как, например, барин, барыня, господин, буржуй, буржуйский, белый, белогвардеец, кулак, тухлый интеллигент, актуальные в 20-е годы ХХ века, а потом во многом или почти утратившие негативную оценку и негативную экспрессию. В то же время в последние годы приобрели явную негативную оценку прилагательное «номенклатурный» и слова, производные от слова «номенклатура»: партноменклатура, номенклатурщик, прилагательное «красный» в составе субстантива красно-коричневые. В целом эту лексику отличает диффузность ее значений, которая обусловлена экспрессивным характером слов и выражений, составляющих этот лексико-фразеологический разряд. Данное обстоятельство (см., например, В.М. Мокиенко. Русская бранная лексика.., с. 59) создает известные трудности в определении границы между собственно бранными, в том числе и инвективными, единицами и эмоционально-экспрессивными образованиями, передающими определенное состояние говорящего без особых агрессивных интенций, например: баба (о робком, слабохарактерном мужчине), балбес, оболтус (о подростке, парне), босяк, балаболка, гоп-компания, горлопан, горлодер, хлыщ, шушера, шаромыжник... В состав инвективной лексики входят также слова и словосочетания, находящиеся за рамками бранной лексики. Имеются в виду лексико-фразеологические единицы 1, 2, 3, 5-го разрядов в разделе о «ненормативной лексике» (см. выше). Входя значительной своей частью в состав бранной лексики, ин- вективная лексика, в свою очередь, состоит в основной массе из лексики «внелитературной» сферы современного русского языка: слов и фразеологии просторечия, жаргонов, отчасти диалектов. Из сферы литературного языка в ее состав включаются лексикофразеологические единицы преимущественно разговорной речи, главным образом лексики «грубопросторечной» (или «грубофамильярной», «вульгарной»), а также из сферы обиходно-бытовой речи. В состав инвективной лексики (и фразеологии) входит и известная часть обсценной лексики (и фразеологии), целиком находящейся за рамками литературного языка. Обсценная лексика наделена в русской речевой коммуникации рядом функций, из которых в рамках инвективной лексики реализуется по крайней мере одна — оскорбить, унизить, опорочить адресата речи. В этом случае коммуникация является всегда адресной, имеет место персонализация обсценной и вообще инвективной лексики и фразеологии. Эта функция мата реализуется и в публичной сфере речевой коммуникации, в том числе может фигурировать в СМИ (в прессе и в электронных СМИ). Другие функции обсценной лексики в речевой коммуникации связаны с безадресностью этой коммуникации, они не предполагают обращенность на конкретное лицо. Назовем наряду с только что указанной следующие: а) эта лексика выступает в качестве идентифицирующего кода- сигнала окружающим, что говорящий, органично употребляющий матерную лексику и фразеологию, — «свой»; б) использование мата в устной бытовой речи, в основном в речевом обиходе интеллигенции, как реакция на систему тоталитарных запретов в сфере духовной культуры, общественно-политической деятельности; в) тесно связанное с предыдущим использование мата как своеобразная бравада вседозволенностью; г) как достаточно сильное экспрессивное (стилистическое) средство оживить, сделать более эмоциональной речь говорящего (реже — пишущего), с одной стороны, в дружеской беседе, в застолье, а с другой — в обстановке публичности: на митинге, во время встречи с аудиторией, часто в популистских целях; д) как средство разрядки психологического напряжения индивида; е) как реализация эстетической функции «неканонизированной речи» в художественном тексте; ж) как языковая игра, свойственная фамильярной речи, преимущественно городской речи (к пунктам е) и ж) см., например, Г.О. Винокур. Маяковский — новатор языка/ О языке художественной литературы. М.,1990, с. 397—401); з) известная часть обсценной лексики выступает в функции междометных ситуативных обозначений предмета разговора или адресата речи (при этом такие слова имеют аморфную семантику, обусловленную данной ситуацией общения) и слов — заполнителей речевых пауз — и тоже в неофициальном общении или в производственной ситуации в речи человека низкой культуры. В этих случаях употребление обсценной лексики, как правило, не предполагает интенции оскорбления со стороны говорящего. Таким образом, обсценная лексика и фразеология включаются в инвективную лексику лишь в той функции, которая имеет в виду оскорбить, унизить, опорочить адресата речи или объект характеристики со стороны говорящего или пишущего. Инвективная лексика относится к сфере речи эмоционально повышенной, аффективной. Для такой речи исключительное значение имеют: а) ситуация конкретного речевого акта, в котором фигурируют экспрессивно окрашенные слова и выражения или лексико-фразеологические единицы, наделяемые экспрессией под влиянием контекста эмоционально напряженной речи или аналогичной речевой ситуации; б) намерения (интенции) говорящего (пишущего). Эти интенции могут быть самыми разнообразными: от дружески-грубофамильяр- ных (амикошонских) до явно оскорбительных. Ср., например: Эк наяривает, собака! — с восхищением об игре музыканта. Но: Я тебя, собаку, пристукну, если еще раз появишься здесь! — с презрением, гневом, угрозой; в) социальное положение и социальные роли адресата (или объекта инвективы) и говорящего (пишущего). Эмоциональность такой речи ориентирована на данную ситуацию, поэтому анализ как самих высказываний, так и их лексикофразеологического состава возможен только в тесной связи с контекстом, ситуацией речевого акта, в том числе в СМИ. Экспрессивно окрашенная лексика и фразеология, наделенная эмоционально-оценочной коннотацией (дополнительным значением), — именно такие лексико-фразеологические единицы представ лены в аффективной, эмоционально напряженной речи (сюда относятся и публицистические тексты, письменные и устные). Они характеризуются известной аморфностью значения, подвижностью его оценочных рамок, вплоть до противоположных оценок. Такое значение в сильной степени окрашено субъективным отношением говорящего (пишущего) к адресату речи, к его поведению, действиям и т.п. Субъективность значения лексико-фразеологических единиц в контексте аффективной речи (или аффективной, эмоционально напряженной ситуации, а также в условиях яркого публицистического контекста) обусловливается тем обстоятельством, что «предмет речи оценивается эмоционально-отрицательно не потому, что он бесполезен, неморален, антиэстетичен, а исключительно потому, что субъект речи в данный момент с их помощью выражает свое отрицательное эмоциональное состояние или, очень часто, соответствующее отношение к собеседнику» (Т.В. Матвеева. Лексическая экспрессивность в языке, с. 22). Только контекст или анализ ситуации речи может помочь в расшифровке экспрессивной окраски, вернее — эмоционально-оценочного содержания высказывания, экспрессивно окрашенных, оценочных слов этого высказывания (или текста в целом), поскольку такие слова как словарные единицы могут заключать в своей семантике лишь обобщенное значение отрицательной оценки. Например: Ну что ты за оболтус у меня такой, не можешь сдать экзамен, — говорит мать сыну-школьнику; или: Мой оболтус учиться не хочет; Иду в магазин купить своему оболтусу куртку — мать о сыне-подростке. Ср.: Что он — оболтус, что ли? Ситуацию не сечет, говорит такую чушь! — о политике, участвующем в телепередаче. Выводы Итак, при решении вопроса об оскорблении или клевете целесообразно исходить из квалификации вербальной стороны оскорбления, состава лексики и фразеологии соответствующих текстов на следующей понятийно-терминологической основе. 1. Различаются лексика инвективная и неинвективная. 2. Внутри инвективной лексики целесообразно различать единицы, относящиеся к: а) литературному языку (пусть и представляющиеся резко негативными, оскорбительными оценками); б) «внели- тературной» сфере русского языка, где сосредоточены наиболее грубые, натуралистические, циничные лексико-фразеологические единицы, в первую очередь обсценная лексика и грубые жаргонизмы, и функционирующие как негативная, бранная оценка человека, его поведения, действий и т.п. 3. К инвективной лексике, относящейся к сфере литературного языка, тоже целесообразен дифференцированный подход: а. Книжная лексика констатирующей семантики, а также эвфемизмы таких слов, «щадящие» адресата. В таких случаях речь, видимо, должна идти о клевете, если для негативных оценок такого рода нет достаточно веских аргументов и оснований. б. Переносное, метафорическое использование книжных слов констатирующей семантики. Здесь важно строго учитывать: • макро- и микроконтекст или речевую ситуацию употребления конкретного слова в переносном смысле; • внутреннее содержание самого переносного, метафорического употребления; • достаточную степень обоснованности конкретной оценки адресата (иначе встает вопрос о клевете). в. Среди инвективных лексико-фразеологических средств в рамках литературного языка есть и такие, которые — при всей приемлемости их как речевой нормы — являются неприемлемыми с точки зрения общественной морали, прямым резким оскорблением или ругательством. Например: сволочь, стерва, подлец, мерзавец, подонок и т.п. Однако, имея дело с такими словами и выражениями, необходимо строго учитывать и ситуацию, контекст, в которых данное слово употребляется, и оценку и эмоциональную окраску, которую вкладывает в данном случае в такое слово говорящий (пишущий), и его интенцию, и возможные иные варианты восприятия и осмысления конкретного высказывания, реплики и реакции со стороны адресата и др. Конкретнее: само по себе употребление инвективных, даже об- сценных слов и выражений еще не дает оснований для правового вмешательства. Вмешательство возможно и правомерно только в тех случаях, когда: а) прямо адресовано конкретному лицу или группе лиц; б) при этом имеет место прямой умысел на оскорбление; в) инвективная лексика характеризует не отдельные поступки или слова данного человека, а в целом его как личность, то есть дает обобщенную оценку его личности. 4. В заключение укажем основные литературные источники по рассмотренным нами вопросам, частично процитированные в тексте. О.А. Лаптева. Живая русская речь с телеэкрана (Разговорный пласт телевизионной речи в нормативном аспекте). Сегед, 1990; В.Г. Костомаров. Языковый вкус эпохи. М., 1994; Л. Ферм. Особенности развития русской лексики в новейший период (на материале газет). Uppsala, 1994; «Русский язык конца ХХ столетия (1985—1986)». М., 1996; «Культура русской речи и эффективность общения». М., 1996. Уголовный кодекс РСФСР. Практический комментарий. Преступления против личности. М., 1924, с. 56—57. Ср. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. Изд. 14-е. СПб., 1909, с. 876. В.Н. Топоров. Петербургские тексты и петербургские мифы/ Сборник статей к 70-летию профессора Ю.М. Лотмана. Тарту, 1992; T Helberg-Hirn. Запретные темы и устное слово/ Studia slavica finlandensia. Т. Х1. Helsinki, 1994; Е.Н. Ширяев. Культура речи как особая теоретическая дисциплина / Культура русской речи и эффективность общения. М., 1996. О.Н. Трубачев. Из работы над русским Фасмером. К вопросам теории и практики перевода/ Вопросы языкознания, 1978, № 6. З. Кёстер-Тома. Стандарт, субстандарт, нонстандарт/ Русистика — Russistik, 1993, № 2, с. 26—27; Л.К. Граудина. О современной концепции отечественной риторики и культуры речи/ Культура русской речи и эффективность общения. М., 1996, с. 171—173. Ср. призыв А. Макашова к захвату мэрии 4 октября 1993 г.: «...чтобы никогда на русской земле не было ни мэров, ни пэров, ни херов» («Русский язык конца ХХ столетия...», с. 70). Пьесы М. Волохова «Игра в жмурки», «Непорочное зачатие», Е. Сабурова «Двойное дежурство в любовном угаре» и др. См. также сборник «Восемь нехороших пьес» (М., 1990). В.М. Мокиенко. Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное/Русистика — Russistik, 1994, № 1—2. Основные публикации эротической литературы: И. Барков. «Девичья игрушка» (М., 1992, СПб., 1992). См. также «Три века поэзии русского Эроса» (М. — Тарту, 1992); «Летите, грусти и печали. Неподцензурная русская поэзия XVIII—XIX вв.» (М., 1992); «Русская куртуазная муза. Поэтический сборник. XVIII—XIX вв. «Езда в остров любви» (М.,1993); «Русский Декамерон» (М., 1993) и др. Ю. Борев. Сталиниада (М., 1990); Фарисея (М., 1992); Русские заветные сказки А.Н. Афанасьева (М. — Париж, 1992); Международный словарь непристойностей. Путеводитель по скабрезным словам и неприличным выражениям в русском, итальянском, французском, немецком и английском языках (М., 1992); Василий Буй. Русская заветная идиоматика. Веселый словарь крылатых выражений (М., 1995); Русский мат. Толковый словарь (М., 1996). Л.П. Крысин. Эвфемизмы в современной русской речи/ «Русский язык конца ХХ столетия...», с. 384—385. С.В. Потапенко, А.В. Осташевский. Диффамация в СМИ: Проблемы права и журналистики. — Краснодар, 2001. Б.А. Успенский. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии/ Избранные труды. Т II. М., 1994. Л.К. Граудина. О современной концепции.., с. 173—174. Ср.: М.А. Грачев. Третья волна/ Русская речь, 1992, № 4. В.С. Елистратов. Арго и культура/ Словарь московского арго. М., 1994; Е.В. Какорина. Трансформация лексической семантики и сочетаемости/ «Русский язык конца ХХ столетия...», с. 79—84. ТВ. Матвеева. Лексическая экспрессивность в языке. Свердловск, 1986. Цена слова: Из практики лингвистических экспертиз текстов СМИ в судебных процессах по защите чести, достоинства и деловой репутации/ Под ред. проф. М.В. Горбаневского. — 3-е изд., испр. и доп. — М.: Галерия, 2002. Теория и практика лингвистического анализа текстов СМИ в судебных экспертизах и информационных спорах: Сборник материалов научно-практического семинара. Москва, 7—8 декабря 2002 г. Часть 2/ Под ред. проф. М.В. Горбаневского. — М.: Галерия, 2003. Е.И. Галяшина. Основы судебного речеведения. — М.: СТЭНСИ, 2003. Памятка по вопросам назначения судебной лингвистической экспертизы: Для судей, следователей, дознавателей, прокуроров, экспертов, адвокатов и юрисконсультов/ Под ред. проф. М.В. Горбаневского. — М.: Медея, 2004.