Власть едина с народом. Вопрос: где в этом единстве место политического автора, публициста?

Сергей Шойгу, министр по чрезвычайным ситуациям, критикует партийную раздробленность. Он пишет, что главная цель возглавляемого им политического объединения «Единство» — «добиться

единства интересов каждого человека и Государства Российского.

Шойгу противопоставляет партийную раздробленность единству каждого человека с государством. Это не единство всех отдельных граждан, а подчинение каждого интересам «Государства»[21].

Губернатор Александр Лебедь, говоря о тяжелом положении России, писал: «В этой ситуации (когда Россия, наконец, обратится “к своим исконным ценностям “общины” с ее иерархичностью и элементами авторитаризма...”) основная роль российских политиков, их искусство должны состоять не только в умении навязывать свою волю народу, сколько в способности чувствовать, осознавать и реализовывать скрытый общественный потенциал нации»[22].

А вот как крупный российский правительственный чиновник говорит о причине недопущения представителей прессы на заседание правительства: «Когда в семье, скажем, взрослые решают какие-то серьезные... вопросы, они же не разрешают, чтобы дети их слушали...»[23].

Современные российские политики не придумали ничего нового. Идеологию единства власти и общества проповедовали в нашей стране и раньше.

М.Н. Катков, известный и чрезвычайно влиятельный публицист консервативного направления, в 1863-1887 гг. — редактор газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник», писал: «...Истинная сущность русского самодержавия... в том, что самодержавная власть нераздельна и едина с целым народом...»; «Зачем между Верховной Властью и народом, который не отделяет себя от нее и видит в ней свое истинное и единственное представительство, втирать какие-то еще представительства...» [24].

Официальная риторика последних десятилетий советской власти строилась на бесконечно повторяемых декларациях о «единстве», о полном единении народа и власти, народа и партии. Лозунги типа «Партия и народ — едины!» еще памятны многим. Современный автор писал о ситуации после августа 1991 г.: «Они (представители власти. —АЛ.) были нашими товарищами. Без всякого сомнения, это была наша, демократическая власть!»[25]

Все эти политики и публицисты — разные по своим политическим убеждениям люди. Но в их суждениях заключена одна и та же концепция отношений власти и публики. В чем смысл этой концепции, этой идеологической парадигмы? — Идеальные отношения между народом и властью понимаются как отношения полного единства. Общественный идеал представляется как целостное, нерасчленимое единство власти и народа.

Что же представляет собой идеал единой с народом власти? — Власть как бы обнимает собой общество, как материнское лоно обнимает плод, как отец, патриарх обнимает детей и заботится о них. Общество объято властью и неотделимо от нее. А власть «чувствует» народ, по выражению Лебедя, как чуткая мать чувствует плод. Единство власти и народа, как единство плода и матери, — залог жизни плода. Раздельное существование власти и народа, плода и матери, патриарха и детей немыслимо и невозможно.

В реальной же действительности, говорит большинство из этих авторов, единства нет, идеальные отношения оказались нарушенными. (Только советский лозунг заявлял о реальном существовании, об осуществлении идеала единства.) Для М.Н. Каткова причиной нарушения единства являются происки внешних и внутренних врагов. У современного автора нарушение идеальной картины произошло из-за предательства власти: власть предала идеал, соблазнилась материальными выгодами и отделилась от «народа», «простого человека».

Эта же мысль о ценности цельного, спаянного общества и гибельности разделения видна в многочисленных противопоставлениях так называемого духа партий (разъединенности, преследования частных, сословных, групповых интересов) единству общих интересов в российском обществе. Последняя тема развивалась на протяжении по крайней мере двух последних веков представителями самых разных политических направлений — от консерваторов до революционеров, она слышна в приведенных современных высказываниях, т.е. актуальна до сих пор[26].

Какова же роль политического публициста в том обществе, которое вырастает из описаний Лебедя, Каткова, Шойгу? У Александра Лебедя власть должна «чувствовать» «потенциал нации». То, что «нация», «народ» могут сами высказаться о своем «потенциале», Лебедь даже не подозревает. Нация, такая, как ее видит генерал Лебедь, молчит, и это принципиальный момент. Если же нация молчит, то роль политического комментатора, публициста может состоять в чем угодно, но не в выражении мнения молчащего народа. В пределе же, если пристальнее всмотреться в ту картину общества, общие черты которой набрасывает Лебедь, о которой подробно писали Катков и многие консерваторы, политический публицист, политическая журналистика как общественный институт не нужны вовсе.

В обществе, которое понимается как идеальное единство народа и власти, политический публицист не нужен. Единый, целостный организм сам знает о своих потребностях и вполне может обойтись без внешних интерпретаторов.

Истоки представлений об идеальной власти, единой с народом, уходят в давнюю историю. В текстах Священного писания, в течение 1000 лет являвшегося доминирующей и авторитетной мирозвоззрен- ческой парадигмой, власть всегда от Бога. Народ вручен властителю как стадо пастырю, как дети отцу. В фольклорных текстах, средневековых и более поздних, мы находим, что идеал отношений между царем (князем) и народом состоит, в частности, в том, что царь доступен, к нему всегда можно обратиться, в ноги броситься, а возникающая бюрократия и дворянство воспринимаются как ненужные посредники, как нарушающие единение между царем и народом, так же, как нанятый приказчик нарушает патриархальное единство между добрым барином и мужиком.

В советские времена произошло оживление архаичной модели[28]. Партии, которая «едина с народом», не нужен посредник между ней и этим народом, не нужны гласность, свободная пресса и свободный парламент. И действительно огромному большинству общества до поры до времени это было не нужно! Архаизация оказалась возможной, так как опиралась на существовавшие в обществе представления об идеальном народном целом (в противопоставлении самостоянию индивидуумов) и об идеальной власти как о единой с народом. Единство обусловлено действием высших сил, воплощением которых выступает власть. Декларируемое единство Советской власти и народа, как и стремление современных политиков достичь единства интересов народа и государ

ства — это лишь отчасти демагогия, а отчасти — тоска по еще существующему в нашем сознании идеалу, неосознанное стремление вернуться к ставшему привычным за многие столетия состоянию общества. Поэтому не стоит с высокомерным презрением относиться к призывам современных политиков и публицистов к единству, целостности общества и власти.

Лозунг идеального единства нации использовался не только в сегодняшней России. Один из распространенных символов американского политического дискурса — это символ единства, лозунг «Единые, мы выстоим!» («United we stand!»), «миф о единстве», как назвал его политолог Муррей Эдельман, что-то вроде нашего «Если мы едины, мы непобедимы»[29]. Франклин Рузвельт, четырежды (с 1933 по 1945 г.) избиравшийся президентом США, считается символом «единства американской нации». С этим лозунгом пришел в Белый дом Джон Кеннеди. И у президента Линдона Джонсона (1963-1968) «единство нации» было одним из важнейших для его риторики символов. Даже свой неожиданный уход с политической арены, отказ от борьбы за переизбрание он обставил именно как желание избежать партийного, фракционного разделения, как стремление избежать нарушения достигнутого нацией единства. Главным врагом единства выступили, по мнению Джонсона, влиятельные политические комментаторы, масс-медиа, критиковавшие его политику. В демократической Америке многие политики, опирающиеся в своей риторике на идеал единства нации, трактуют некоторые выступления в свободной прессе, в критической политической публицистике как реальную угрозу осуществлению своего идеала.

Концепция журналиста как посредника, медиатора

Концепция идеологического «единства» — отнюдь не единственная концепция, которую можно обнаружить в нашем современном российском политическом дискурсе.

Как видно из уже приводившейся цитаты из речи Владимира Путина, в 2000 г. он понимал роль творческой интеллигенции, в том числе и журналистской, как посредничество между властью и обществом. Интеллигенция объясняет, истолковывает обществу намерения власти, а властям — чаяния общества, критическое мнение общества относительно власти. Об этой же функции прессы в интервью с президентом пытался напомнить главный редактор «Известий»: «Тогда что для Вас СМИ: канал для передачи информации от государства к обществу или все же возможность общества выражать и доносить [до сведения власти] свое мнение? »[30] (Курсив мой. — АЛ.)

Идеологический феномен, названный нами идеей посредничества, получает все большее распространение в нашем идеологическом пространстве. Даже известные правозащитники вплоть до недавнего времени стремились стать «посредниками»: «Увы, в российском обществе, как и в советском, нет диалога между властью и гражданами. Раньше гражданам не давали возвысить голос. Теперь же они вольны кричать и вроде бы кричат очень громко, но власти — их не слышат. Правители живут, по-прежнему отгородившись от общества и привычно пренебрегая общественным мнением. В стране и сейчас нет механизма влияния общества на власть». Региональные комиссии по правам человека, создаваемые местными властями, по мнению правозащитников, «могут стать местом встречи местных правозащитников с властями» .

Еще одно мнение.

«Власти считают, что прессе пора становиться по-настоящему независимой. К концу этого года истекает срок действия льгот, предоставленных законом [прессе]. ...Но власть, которая сегодня малопонятна и попросту нелюбима, теряет своего единственного посредника, а зачастую и союзника, в общении с собственным народом»[31].

Эта цитата явственно демонстрирует видение автором роли прессы. Политический комментатор — посредник, которому так не хочется отдаляться от власти, лишиться роли толкователя действий власти для публики, что его доводы больше похожи на шантаж.

В основе понимания отношений власти, общества и политического публициста как отношений посредничества лежит следующая посылка: власть и общество априорно понимаются как разделенные, они понимаются как два разных, отдельных феномена. Раздельное, автономное существование власти и общества воспринимается как естественная норма. Казалось бы, сегодня подобный тезис звучит достаточно обыденно. Конечно же, власть существует отдельно от общества![32] Но ведь так же обыденно звучит и тезис об идеале единства власти и общества, а между тем эти две концепции разделяет идеологическая пропасть. Эти две схемы отражают принципиально разное понимание мира. И совсем не случайно, что в советские времена ни о каком посредничестве интеллигенции, политических публицистов и речи не было. Эта концепция стала доминирующей только в начале перестройки. Что же произошло со старой концепцией единства (единства партии и народа, народа и правительства и т.д.)?

Пуповина, связывающая власть и народ в одно нераздельное целое, оказалась разорванной. (Речь, конечно, идет о представлениях, а не о реальности. В реальности ни в российской империи, ни в советском государстве единства никогда и не было, но существовал идеал единства, и многими, искренно верившими в идеал, его разрушение воспринималось и воспринимается до сих пор как трагедия, как кризис.) Прежнее идеальное целое, например советское общество, каким его рисовала пропаганда и каким его хотели видеть очень многие, распадалось на отдельные части, социальные группы, имеющие разные цели, противоположные интересы. Они если и соединяются в одну цельную общность, то лишь под воздействием внешних сил, при внешней угрозе, например во время известных московских взрывов в сентябре 1999 г., и только для того, чтобы вскоре опять разойтись. Временно объединяющимся обычно ясно, что, объединяясь, они поступаются частью своих интересов, и объединение для них — не осуществление идеала, а жертва. В этом их отличие от искренно верящих в идеалы единства.

Восприятие обособленности общества от власти как естественной нормы выражается в возникновении определенных институтов, формировании представлений, на первый взгляд, очень естественных, например о том, что власти можно давать советы. В таком, к примеру, виде: «...Президент не имеет права молчать в сложившейся ситуации. Он обязан в полный голос заявить о своей позиции. Иначе молчание может расцениваться, как проявление бессилия власти перед лицом набирающих силу экстремистов (нацистского толка. — АЛ.) и даже как поощрение этих сил, придерживание их в своем резерве... Редакция считает глубоко ошибочной, опасной для будущего России недооценку нависшей над ней угрозы»[33].

Мы видим, что автор, редакция (это редакционная статья) обращаются к президенту, к власти с истолкованием того, что происходит в обществе, и с советом относительно того, как надо действовать в складывающихся обстоятельствах.

Легальная возможность давать советы предполагает, что, с точки зрения журналиста, власть, будучи отдельным и отделенным от общества субъектом политического действия, может не все знать, не знать того, что знает кто-то из общества, отдельный его представитель. И это очень важно. Ведь когда власть и общество понимаются как единое целое, сама мысль, что власть может чего-то не знать или что какие-то проблемы она знает хуже, чем журналист или любой другой рядовой член общества, сама эта мысль оказывается еретической, кощунственной. В советские времена такая мысль становилась поводом для психиатрического освидетельствования засомневавшегося в единстве народа и партии, поскольку человек, решивший, что он знает о проблемах народа больше Коммунистической партии, демонстрировал явные признаки психического заболевания, мании величия. И действительно, если народ и партия едины, если народ — это и есть власть, то что нового, неизвестного властям мог рассказать о народе какой- нибудь журналист (продажный писака, отщепенец)?

Пафос известных политических публицистов времен перестройки— это пафос «советничества». Пафос искренний и абсолютно понятный. Дело в том, что возможность для власти через «приводные ремни» политической прессы с той или иной степенью эффективности воздействовать на общество никогда никем не оспаривалось. А вот обратной связи не существовало; более того, советская власть, печатая в прессе наказы доярок и сталеваров съезду КПСС, преследовала

цели, несколько отличные от имитации обратной связи. (Еще раз подчеркнем: в обществе советского типа проблема обратной связи непринципиальна. Единство не нуждается в обратной связи.) Письма «простых советских людей» и лживые статьи советских «мастеров пера» с рассказами о жизни «простых тружеников» были не демонстрацией обратной связи, не уведомлением власти о нуждах и проблемах народа, общества, а демонстрацией и подтверждением их единства, т.е. утверждением разобранного выше типа отношений власти и общества. Пафос перестроечного советничества, когда публицисты взапуски бросились учить власть предержащих, что такое хорошо и что такое плохо, и как на самом деле живет общество, и какие перед нами проблемы, и что делать, был вызван искренним желанием наладить обратную связь от общества к власти, в данном случае — с помощью советов «честных и наиболее добросовестных» представителей общества.

Но перестройка — это отнюдь не первая попытка общества зафиксировать, оформить свою отдельность от власти. В начале XIX в. в российском обществе шел очень похожий процесс. Мы уже приводили статью из журнала «Невский зритель» (1820): «...Иногда случается, что одним мало обдуманным постановлением... стесняется ход общества... к народному богатству... Ошибка в отношении к промышленности повлечет... вредные последствия. ...Правительству надобно быть убежденну, что все его постановления имеют... влияние на успехи промышленности. Оно не должно ничего делать наудачу»11.

Здесь самое главное — это тон, которым автор говорит о правительстве, обращаясь к рядовому читателю: правительство что-то «должно», а чего-то «не должно» делать. Правительство совсем не все знает, не полностью компетентно. «Невский зритель» говорит о правительстве прямо, не пользуясь ни эзоповым языком, ни условной маской. Чрезвычайно важно, как уже было отмечено, что публицист считает себя вправе легально говорить о правительстве в тоне долженствования. Высказывание своего мнения, отличного от мнения властей, осознавалось как естественное право, хотя за назидательную интонацию журнал и получил внушение от тогдашнего министра народного просвещения князя А.Н. Голицына.

В России в начале XIX в. рождался новый феномен: осознание политическим публицистом своей отдельности, своей субъектности по отношению к политической жизни. Рядовой российский журналист начал с того, что нарушил молчание, осмелился произнести суждение о конкретных фактах российской политической жизни, как Н.М. Карамзин в «Вестнике Европы» (1802-1804)[34], а затем подал совет.

Был ли это наш, чисто российский феномен, или и в Европе отношения между властью, прессой и обществом развивались таким же образом? Мы можем здесь снова сослаться на мнение социолога Юргена Хабермаса: в конце XVIII в. немецкое общество под влиянием различных факторов, в том числе развития печати, развилось в публику, аудиторию; бывший объект политического влияния развился в субъект размышления, вынесения суждений; общество, прежде объект регуляции власти, развилось в советника руководящих властей. Речь у Хабермаса в основном идет о Пруссии, но те же самые процессы можно обнаружить во Франции и в Англии[35].

Политический публицист брал на себя роль «советника» власти и посредника в отношениях между властью и обществом. Он пытался играть роль «советника» и в других европейских странах. Вплоть до настоящего времени идея прессы как посредника между властью и обществом оставалась авторитетной в политических кругах Европы и Америки. Еще в 1960 гг. она была актуальна и для академического, и для журналистского сообщества[36].

Поговорим теперь подробнее о том, в чем состоит социальная, политическая роль журналиста в новом, разделенном, обществе.

То, что власть и общество существуют сами по себе как независимые социально-политические феномены, создает проблемы и мировоззренческого, и политического плана. Это прежде всего проблема коммуникации, проблема осведомленности власти об обществе, и наоборот. Отчасти эта проблема компенсируется деятельностью поли

тических публицистов. Их роль — роль посредников между властью и обществом, медиаторов, осуществляющих связь. Именно на эту роль претендовал А.С. Пушкин, когда планировал в начале 1830-х гг. издание политической проправительственной газеты. Предполагаемая газета должна была сообщать правительству мнение общества и, с другой стороны, — объяснять обществу намерения власти.

Новое понимание отношений между властью и обществом основывалось на следующих априорных посылках: предполагаемого или действительно существовавшего единства народа и власти больше не существует; общественное мнение, мнение публики существует независимо от желания власти и при любом образе правления часто не совпадает с мнением самой власти.

Трактовка прессы как посредника исходит из этих идей, по своей природе либеральных. Дальнейшее развитие их приводит к парламентской демократии. Но трактовки идеи «посредничества» и в XIX, и в XX в. были отнюдь не только либеральными. В уже упоминавшейся записке 1826 г. Фаддей Булгарин писал императору Николаю I, что для управления общественным мнением необходимо проводить политику «гласности». Суть ее состояла в следующем: только пушками с общественным мнением уже не сладить; если власть хочет влиять, а тем более управлять общественным мнением, необходимо, чтобы общество доверяло власти и тому хорошему, что журналисты говорят о власти. Последнее же возможно, если эту власть можно за что-то критиковать. Возможность критики рождает доверие и к положительному о власти суждению. Только при наличии такого доверия газета сможет действенно пропагандировать мероприятия властей, сможет рассеивать «неосновательные мнения» относительно власти и «управлять общим мнением»[37].

Очевидно, что мысль о возможности манипулирования общественным мнением с помощью печати по своей природе тоталитарна, но вот парадокс: механизм, с помощью которого предлагалось осуществлять манипуляцию — доверие общества в ответ на возможность критики, — безусловно либерален и демократичен. Критика хотя бы некоторых мероприятий правительства предполагает, что

правительство как бы обязывается отчетом перед публикой в своих действиях[38]. Постепенно ширина канала критической информации, гласность неизбежно будут расширяться, пока не достигнут своих пределов — свободы слова.

В самом общем смысле это и есть то посредничество, о котором В.В. Путин, а до него очень многие российские политики, в частности П.А. Столыпин, просили, а иногда и требовали от прессы. Критика должна быть умеренна, количество предметов, подлежащих критике, ограниченно (за этим должны следить специальные органы). Следовательно, ширина канала информации, или гласность, оказывается достаточно ограниченной. Важно, однако, что необходимость такого канала, необходимость медиатора, влияющего на общество и способного влиять и на власть, была очевидна для многих журналистов и некоторых крупных чиновников уже в начале XIX в. Обществу необходима гласность, и ее нужно осторожно вводить, но отнюдь не в качестве начала либеральных реформ, а прежде всего как инструмент управления российским обществом.

Более чем через сто лет, к концу существования советского режима, эта история повторяется вновь. К концу 1970 — началу 1980-х гг. становится очевидным, что значительная часть общества не считает официально декларируемое единство народа с руководством страны хоть сколько-нибудь реальным. Возникшая идеологическая ситуация разъединенности общества и власти была очевидна всем заинтересованным наблюдателям; ее фиксировал фольклор, она проявлялась в массовой приверженности неофициальной контркультуре, от Высоцкого до Макаревича. Со временем и отдельные представители партийной, культурной элиты, апологеты так называемого нового мышления увидели советское общество как разделенное, не-единое. И здесь не важно, что именно послужило толчком для нового видения — Милован Джилас с его «новым классом» или личный опыт «застрельщиков перестройки». Важно, что они признали реальность: власть и общество разделены. Нужен посредник. В качестве одного из посредников власть призвала политического публициста. Началась политика гласности. И хотя о гласности в политическом смысле речь заходила каждый раз, когда в России начинались процессы либерализации: в 1860-х, в 1900-х, в начале 1960-х гг., — но только в последний

свой приход — в конце 1980-х гг. — гласность, исчерпав себя, разродилась свободой слова. Впрочем, это не означает, что мы не можем опять вернуться к политике контролируемой гласности.

Гласность, являясь прежде всего сознательной политикой власти в отношении общества, направленной на поддержание существования власти, одновременно является и идеологической парадигмой. Как бы это ни казалось странным, но если политика гласности в начале 1990-х гг. сменилась политикой свободы слова, то идеологическая парадигма гласности до сих пор владеет, или, что вернее, лишь постепенно овладевает, нашими умами. Мы медленно и нехотя привыкаем к разделенности власти и общества. Этот тип отношений власти, общества и политического публициста мы так и называем: схема гласности. В рамках этой концепции публицист ориентирует себя как «медиатора», «посредника». Он информирует «власть» о состоянии общества, он выражает мнение народа, рассказывает о его нуждах и требованиях; в то же время политический публицист интерпретирует, объясняет намерения и цели власти в отношении общества, народа и т.д. При этом не имеет значения, поддерживает ли политический писатель власть и ее политику или настроен против. В случае поддержки публицист часто претендует на роль «советчика» при власть имущих, на то, чтобы власть прислушивалась к его советам; в случае оппозиционной настроенности публицист занимает критическую позицию в отношении власти, но при этом в своей критике он главным своим адресатом все равно видит власть: именно она должна что-то понять, принять меры, исправиться и т.д. Автор критической публицистической статьи излагает свое видение происходящих процессов в надежде, что его прочтет начальство, что оно заметит и будет действовать именно по его совету. В рамках схемы гласности идеальным материалом, содержащим критику власти и информацию о нуждах общества, является такой материал, который бы лег на стол к самому высокому начальству.

Эта концепция отношений хорошо иллюстрируется вертикальной схемой: власть — вверху, общество — внизу, между ними существует связующее звено, связующий их информационный канал. Ширина этого информационного канала может контролироваться властью. Обратная связь еще плохо работает, но власть уже не полагается на идеальное предполагаемое единство. (Я здесь намеренно упрощаю проблему. Конечно, власть полностью никогда на это единство не полагалась. И в советские, и в дореволюционные времена существовали такие институты, как тайная полиция, перлюстрация и т.п.)

Циничные в своей основе идеи Булгарина об «управлении» общественным мнением с помощью «гласности» и искреннее желание современных журналистов быть «посредниками» между властью и обществом вырастают из одной и той же идеологической, мировоззренческой концепции: прежнее единство распалось, общество разделено на несколько социальных, политических групп, и между ними необходим посредник[39].