§1 Теория режимов как концептуальная основа изучения международного сотрудничества

Проблема международного сотрудничества является одной из наиболее значимых в теории международных отношений. Интерес к ней обусловлен соображениями как теоретического, так и практического свойства.

В этом отношении, изучение международного сотрудничества схоже изучению погоды. Чем больше факторов нам известно, тем более точные предположения мы можем сделать относительно температуры воздуха на ближайшие дни. С повышением точности прогноза, увеличивается и его горизонт. Отличие международного взаимодействия от атмосферных явлений, однако, состоит в том, что условия и набор факторов здесь находятся в постоянном движении, а потому фиксировать их оказывается непросто. Изучение международных режимов, в общем смысле, охватывает многообразие детерминант, определяющих особенности международного взаимодействия, и постоянно меняющиеся особенности обстоятельств, в которых такое взаимодействие проистекает.

Интерес к международным режимам восходит в 70-м годам 20 века. Джон Рагги в своей работе 1975 года отмечает, что «международное поведение» институционализировано - то есть, ограничено рамками, приоритизирующими один из всех возможных вариантов действия^[60]. Международные режимы в трактовке Рагги приобретают черты промежуточной формы коллективного действия: между мягкой (влиянием эпистемных сообществ) и наиболее институционализированной (международными организациями)^[61].

Классическое же определение международных режимов было впервые сформулировано в работе Стивена Краснера 1982 года, где они были описаны как «набор явных или скрытых принципов, норм, правил и процедур принятия решений, относительно которых сближаются ожидания акторов в конкретной области международных отношений»^[65]. Подобная трактовка перекликается с упоминавшейся выше позицией Рагги. Режимы здесь представляются в качестве менее институционализированной формы сотрудничества и не подразумевают создания международной организации^[66]. Описывая появление концепции международных режимов в академических дискуссиях, Рагги и Фридрих Кратохвил указывают, что ее развитие стало неизбежным следствием терминологического и аналитического пробела в исследовании международного взаимодействия. Хотя и системные факторы, и роль международных формализованных организаций изучались и ранее, в реальности возникают формы сотрудничества, которые нельзя объяснить ни влиянием первых, ни давлением вторых. Таким образом, международные режимы «занимают онтологическую позицию между формальными институтами и системными факторами»^[67].

Данное Краснером определение остается одним из наиболее цитируемых, поскольку охватывает крайне широкий спектр политических взаимодействий, которые могут иметь место в международных отношениях. Фактически, сюда попадают любые случаи структурированного, или повторяющегося в определенных рамках, сотрудничества. Оно также не выводит за рамки концепции «режимов» формализованные организации, хотя последние являются, скорее, следствием их появления, нежели одной из форм.

Андреас Хасенклевер, Питер Майер и Фолькер Риттбергер обоснованно называют приведенное Краснером определение «консесусным»^[68]. Тем не менее, его гибкость привлекла к себе больше критики, нежели поддержки со стороны академического сообщества. Оран Янг называет его «концептуально неполновесным», отмечая отсутствие каких-либо связей международных режимов с существующими социальными явлениями в контексте международных отношений^[69]. Промежуточная онтологическая позиция является единственным ориентиром для определения того, относится тот или иной случай международного сотрудничества к международному режиму или нет. Если пользоваться аналогией Рагги и Кратохвила, авторам работ по международным режимам удалось показать, чем последние не являются, но к середине 80-х годов 20 века, исследователи так и не смогли дать убедительного, не говоря уже об исчерпывающем, ответа на то, что они есть сами по себе.

Позднее в своих работах, Краснер сделал попытку дополнительно уточнить некоторые элементы определения: «принципы - это убеждения относительно фактов, причинно­следственных связей и правильности того или иного действия. Нормы - стандарты поведения, определенные в форме прав и обязанностей. Правила - определенные запреты или предписания для действий. Процедуры принятия решений - доминирующие практики достижения и реализации коллективного выбора» ^[70]. Однако, по мнению Янга, такое пояснение лишь создает еще один уровень неопределенности: уже не только само определение допускает

множественность толкований, но и невозможно становится определить каждый из элементов режима. Данная методологическая сложность в значительной степени остается неразрешенной по настоящее время. Тем временем, альтернатива, которая бы столь же полно отражала сущность внутренних элементов режима, по настоящее время остается неразработанной.

Определение Краснера подверглось критике не только из-за путанности и методологической неточности, но также и по ряду других причин. Сьюзан Стрэндж, приводит, в частности, следующие аргументы^[71]. Во-первых, концепция «режимов» появилась лишь в ответ на тенденции 1970-1980-х годов (повышение взаимозависимости государств и значимости экономического фактора^[72]) и имеет малую ценность для объяснения международного сотрудничества в долгосрочной перспективе. Во-вторых, он отражает излишний фокус на ценностном измерений, который в самостоятельном качестве себя не оправдывает. В-третьих, исследователи режимов концентрируются преимущественно на изучении статических отношений, нежели динамических. И, наконец, в-четвертых, теории режимов являются государственно- центричными, а значит имеют заведомо ограниченный объяснительный потенциал. По нашему мнению, значительная часть элементов этой критики была компенсирована в ходе дальнейшей эволюции изучения режимов в международных отношениях. В частности, в научной литературе выработаны гипотезы, учитывающие ценностные аспекты международной политики, а также описывающие динамическую эволюцию режимов.

В условиях, когда определение Краснера характеризовалось как «путаное», происходит постепенный пересмотр самого места режима в картине международных отношений. Если вначале они рассматриваются в качестве промежуточной переменной между организациями и системными факторами, то со временем происходит пересмотр в сторону явления более высокого порядка. Так, Янг отмечает связь между режимами, институтами и организациями, хотя и указывает на отсутствие прямой корреляции между ними^[73]. Режимы постепенно начинают рассматривать в качестве установленной социальной практики, которая может принимать любые формы. Иными словами, рассматриваются как модальность, нежели форма сотрудничества. Трансформация подхода отражается в определении Роберта Кохейна 1989 года, где режимы предлагается определять как «институты с согласованными правительствами правилами, которые относятся к конкретному набору проблем в международных отношениях».

Бихевиористский подход относит к режимам любое повторяющееся поведение, приводящее к формированию социальных институтов. Оран Янг, предваряя анализ режима по охране окружающей среды, отмечает, что режимы созданы, в первую очередь, для регулирования деятельности акторов в контексте конкретной проблемы. В такой трактовке международный режим становится подсистемой международного порядка: «международный порядок - это рамочные соглашения, регулирующие действия всех (или почти всех) участников мирового общества относительно широкого круга вопросов. [...] Международные режимы, напротив, более специализированы [и] касаются четко очерченных действий, ресурсов или географических регионов, включая только некоторых участников международного общества»^[75].

Следуя анализу Янга, можно сделать вывод, что режимы не только строятся на основополагающих принципах международных отношений, которые закреплены в тот или иной период времени, но также оказываются зависимы от их жизнеспособности. В случае пересмотра или распада миропорядка автоматически должны исчезнуть и все сопутствующие ему режимы. На наш взгляд, интерес представляет и обратное следствие. Детериорация режимов, по- видимому, может свидетельствовать о постепенном разрушении или перестройке действующего мирового порядка. Тем не менее, наличие прямой причинно-следственной связи спорно - и Краснер, и Кохейн намеренно указывают на то, что режим формируется в контексте определенной проблематики.

Второй существенный вывод состоит в том, что мировой порядок, или набор фундаментальных принципов поведения, которые приняты за норму, определяет взаимодействие в рамках режимов. Таким образом, последние должны в равной степени наследовать и его преимущества, и недостатки.

Чуть более широкую позицию занимают сторонники когнитивистского подхода. Согласно когнитивистской логике, международные режимы целесообразно рассматривать в контексте разделяемых всеми их участниками идей и принципов. С этой точки зрения, в основе регулярного, или повторяющегося, сотрудничества лежат, скорее, политические дискурсы, нежели формальные правила. Они используются не только для «запуска» взаимодействия, но и оказываются причиной его устойчивости^[76].

Когнитивисты предсказуемо уходят в сторону от рационалистского взгляда на теорию режимов и проблематику международного сотрудничества в целом. Тем не менее, когнитивистсткий подход представляется полезным для понимания основ, лежащих в основе устойчивого взаимодействия. В отличие от бихевиоризма, режим здесь не представляется как только лишь некоторая совокупность действий международных акторов. Конкретные шаги должны быть обусловлены общими идеями, восприятиями, а в более узком смысле - единым отношением к отдельно взятой проблематике. По существу, режимы рассматриваются как зависимые, но, в отличие бихевиористского анализа, не от международного порядка, а от общих

~ 77

подходов, связанных с социальной практикой, или политического дискурса .

Хотя когнитивистский подход проливает свет на некоторые вопросы формирования и устойчивости режимов, он не дает основательных ответов относительно иных их элементов. В частности, вне охвата остались проблемы процедур принятия решений и правил, определяющих запреты или предписания действия. Также когнитивистский подход не может дать четкого представления о стадийности формирования и распада международных режимов. Эти процессы рассматриваются только как одно из производных следствий существования общих идей и восприятий. В данном контексте режимы можно считать индикаторами, своеобразным лакмусовым тестом, отражающим факт существования общих восприятий относительно конкретной проблемы.

Повторяющиеся, устоявшиеся модели поведения, а также общие идеи и принципы постепенно приводят к появлению социальных институтов. И бихевиористский, и когнитивистские подходы исходят из того, что именно они лежат в основе режимов^{[77] [78]}. Это соответствует идее режима как промежуточного положения между формализованным институтом и системными факторами. Но проблема состоит в выявлении таких социальных институтов. Их критерии остаются размытыми, что усложняет сравнительных анализ отдельных международных режимов и выявление их общих и частных характеристик.

Подобные сложности привели к появлению «формального» подхода. Формализация в выявлении международных режимов достигнута здесь за счет сведения их к правилам, закрепленным в договорах и соглашениях^[79]. Такое решение действительно помогает избежать целого комплекса теоретических сложностей, связанных с выявлением режимов, у исследователей появляется возможность с достаточной степенью точности определить время появления режима и период его угасания. Тем не менее, такая методологическая «сеть» недостаточно широка, за ее пределами оказываются неформальные правила, которые могут приводить к возникновению упорядоченного взаимодействия государств. И в то же время, такой подход охватывает неработающие, или «бумажные» режимы^[80].

Представляется, что три описанных подхода в известной степени пересекаются. Упорядоченное поведение может строиться на общих принципах и идеях, а также приводить к заключению формальных договоров и соглашений. Равно и наоборот: письменные

договоренности между участниками могут формировать устойчивые связи и правила. Подобные пересечения заставили исследователей искать более комплексное, но в то же время более ясное определение, чем классическая дефиниция Краснера. В частности, в 1995 году Леви, Янг и Цурн предлагают трактовку, которая могла бы стать «новой консенсусной»: «международные режимы - это социальные институты, состоящие из согласованных принципов, норм, правил, процедур и программ, которые регулируют взаимодействие акторов в рамках определенной проблематики»^[81]. Введя в определение понятие «социального института», авторы отразили устойчивость взаимодействия даже в условиях отсутствия формальных институтов. Амитай Этциони, описывая Инициативу по безопасности в области нераспространения, назвал подобные примеры «организациями без адреса»^[82]. Тем не менее, концептуальный «багаж» этого определения, позаимствованный у Краснера - в частности, фокус на принципах, нормах, правилах и процедурах - приводит к наследованию и сопутствующих методологических проблем.

Несмотря на то, что определение Краснера в течение десятилетий подвергалось критике, за это время так и не было предложено его адекватной замены. Отсутствие четкого разделения между принципами, нормами, правилами и процедурами оказалось не только методологической проблемой, но также и достоинством. Широкий круг теоретических школ смогли найти в нем то, что отвечало именно их подходам к изучению международного сотрудничества.

Вместе с тем, проблема изучения международных режимов не сводится только к определениям. Хотя консенсусное мнение состоит в том, что режимы представляют собой социальные институты, актуальным становится вопрос их жизненного цикла. Эта проблема до сих пор стоит на исследовательской повестке дня, так как ее разрешение требует выработки единой позиции относительно трех принципиальных вопросов международного сотрудничества: как и почему возникают режимы, каким образом обеспечивается их устойчивость и каковы причины их распада. Приблизиться к нахождению ответов позволит анализ теоретических подходов к данной проблематике.

Хасенклевер, Майер и Риттбергер выделяют три школы изучения режимов: реалистскую, неолиберальную и когнитивистскую^[83]. Они предсказуемо отражают основные парадигмы в теории международных отношений, так как обращаются к большинству ее фундаментальных вопросов: соотношения анархии и сотрудничества, распределения выгод и издержек, участия негосударственных акторов и рациональности участников^[84]. Мы рассмотрим подходы трех школ исследования режимов в контексте формирования, распада и устойчивости режимов.

Разделение неореалистского и неолиберального подхода представляют собой известную теоретическую сложность. Поскольку оба они исходят из ограниченной возможности сотрудничества между акторами, основные точки расхождения касаются отдельных аспектов приоритизации относительных или абсолютных выгод. Специфика разночтений между этими двумя подходами привела не только к призывам о постепенном синтезе некоторых их положений^[85], но также и сомнению относительно наличия фундаментального спора между реалистами и либералами в принципе^[86]. Такое смешение актуально и в контексте изучения международных режимов. Хасенклевер и другие обходят эту проблему, рассматривая данные подходы как фокусирующиеся на концепции «власти» (“Power-Based”) и «интереса» (“Interest- Based”). По нашему мнению, подобное решение в достаточной степени обосновано, хотя и является довольно условным. С точки зрения неореалистской и неолиберальной парадигм, главная роль режимов сводится к той или иной степени влияния на распределение издержек, которые несут акторы в рамках обращения к конкретной проблеме. Хотя сотрудничество принципиально возможно, социальные институты в его рамках играют вторичную роль и отражают специфику взаимодействия в условиях анархии.

Тем не менее, даже в рамках неореалистского подхода, режимы могут приобретать разную степень влияния на взаимодействие государств. Например, теоретики гегемонистской стабильности указывают на то, что доминирующее (или обладающее наибольшими военными, экономическими и политическими ресурсами) государство может стать основой успешного режима постольку, поскольку вероятность того, что более слабые акторы начнут координировать свои действия, невелика. Подкрепляет этот аргумент гипотеза об общих благах - гегемон готов взять на себя издержки даже в том случае, если ему придется предоставлять их за свой счет,

только для того, чтобы поддержать существующее распределение силы в международных

87

отношениях .

В такой трактовке гегемон не только эксплуатирует свое доминирующее положение, но и становится от него зависим. Тем не менее, остается открытым вопрос о создании режима и тех соображениях, которые могут приниматься во внимание доминирующим государством при установлении искомых правил. Неореалисты выдвигают две гипотезы.

Во-первых, создание режима является своеобразным залогом доминирования одного государства. Тот, кто устанавливает правила игры, с большой вероятностью всегда будет ее победителем. Следовательно, сами условия сотрудничества должны быть сконструированы таким образом, чтобы отдавать предпочтение доминирующей силе. Впоследствии они будут также меняться с учетом данного фактора.

Во-вторых, в рамках большинства проблем, имеющих трансграничный характер (как правило, они также связаны и с общим благом - например, борьбой с изменением климата или повышением прозрачности финансовых потоков), гегемон должен обеспечить, чтобы его повестка разделялась большинством акторов, а также иметь возможность оказывать давление на тех, кто данную повестку не разделяет или намеренно нарушает правила режима. Руководящая роль доминирующего государства, таким образом, обусловлена необходимостью согласовывать не только общие, но и индивидуальные интересы^{[87] [88]}.

Теория гегемонистской стабильности применительно к международным режимам указывает на два потенциальных развития событий в случае, если власть в системе будет постепенно перераспределяться. Если у гегемона возникает соперник, то его логичной линией поведения будет вступление в конфликт со своим конкурентом^[89]. Данная гипотеза имеет важное значение для стабильности режима. Если она верна, то идея доминирования для гегемона окажется важнее, чем предоставление общего блага в рамках структурированного взаимодействия, а значит негативно скажется на стабильности глобальных режимов. Конфликт подразумевает, что будет фактически прекращено или серьезно затруднено сотрудничество между двумя доминирующими акторами. Поскольку менее сильные государства в условиях биполярной системы будут склонны тяготеть к одному из двух гегемонов, такой международный режим, как минимум, перестанет быть глобальным.

Второй сценарий состоит в том, что режим сохранится, так как со временем сам станет источником общего блага. Устойчивость режима также может быть обусловлена его «техническими» преимуществами - существованием площадки для обмена мнениями и продолжающегося диалога^[90]. Тем не менее, это не означает сохранения того же уровня функциональности режима: он может стать форумом, но не источником решений тех проблем, для борьбы с которыми был первоначально создан.

Неореалисты также обращают внимание на то, что наличие общих интересов не означает автоматической выработки единых подходов к достижению целей. Поэтому роль режимов может быть сведена к инструменту достижения единообразия и согласованности действий в рамках отдельно взятой международной проблематики. В случае наличия единой цели и консенсуса относительно механизмов ее достижения, вероятность формализации международного сотрудничества возрастает. В то же время, если тактика отдельных участников существенно расходится, создание режима маловероятно. Подобная логика дополнительно актуализирует роль одного или нескольких доминирующих акторов. Существующая дифференциация государств по экономическому или политическому признаку означает неравномерность обладания ресурсами для решения проблем, актуальных в глобальном масштабе. Появление гегемона способствует приоретизации одного из подходов в конкретной сфере международных отношений, а значит и мобилизации ресурсов всех участников международного режима.

Хотя теоретики гегемонистской стабильности не уделяют первостепенной значимости идее «общего блага», его определение также вызывает определенные сложности. В литературе принято выделять «чистые» общие блага и «неполные» общие блага. К первой, малочисленной группе, относят такие абстрактные состояния как мир, чистая окружающая среда и т.п. Ко второй - «клубные» блага (которые, будучи неисчерпаемыми, могут использоваться только ограниченным кругом лиц) и «совместные» блага (доступ к которым, в отличие от их объема, неограничен)^[91].

Неореалисты занимают консервативную позицию также относительно возможностей долговременного и устойчивого сотрудничества. Она проистекает из особого подхода к оценке распределения абсолютных и относительных выгод. Показательной в данном отношении является позиция Греко, который постулировал доминирование такой стратегии государств как

«оборонительный позиционизм»^[92]. По его мнению, стремление предотвратить улучшение относительной позиции контрагентов может быть обусловлено несколькими причинами. Во- первых, государства не могут быть уверены в том, что их партнеры, с которыми у них установлены дружественные отношения, не окажутся антагонистами в дальнейшем. Хотя относительные выгоды в краткосрочной перспективе могут быть приемлемы, в долгосрочной - стратегически разумно предотвратить любое перераспределение сил. Во-вторых, в условиях анархии акторы вынуждены руководствоваться соображениями выживания. Поскольку в случае внешней угрозы государства не могут рассчитывать на помощь со стороны, доминирует консервативная позиция относительно распределения выгод и издержек.

Несмотря на то, что неореалисты уделяют большое внимание дистрибутивным эффектам сотрудничества, им, по существу, так и не удалось сформулировать всеобъемлющего объяснения причин запуска и прекращения международного структурированного взаимодействия. Практика оказалась существенно сложнее, чем простая попытка сохранить статус-кво или даже оценка соотношения собственных относительных выгод и выгод партнеров. По факту государства стоят перед сложной оценкой не только относительных, но и абсолютных выгод. Их калькуляция представляет собой нетривиальную задачу даже в статической ситуации и оказывается еще более сложной в условиях меняющихся обстоятельств^[93].

Неореалистский подход к изучению режимов указывает на ограниченную роль последних в международном политическом сотрудничестве. Их значимость остается второстепенной, поскольку они являются потенциально недолгосрочным инструментом распределения власти и «общего блага» в международных отношениях. Тем не менее, режимы, безусловно, играют определенную дистрибутивную роль. Аналогично, и разрушение режимов происходит в тех случаях, когда существенно снижается дистрибутивный эффект. Неореалисты не дают сколько- нибудь последовательного объяснения того, почему режимы продолжают существовать даже после эрозии власти гегемона или после разочарования в его эффективности среди участников. Скорее, аргументацию неореалистов можно свести с тезису о постепенном снижении функциональности режима. Когда режимы более не могут служить тому, для чего они были созданы, их роль сводится до форумов и дискуссионных площадок.

В отличие от неореалистов, сторонники неолиберальных подходов при рассмотрении международного политического сотрудничества отдают приоритет не концепции власти, а интересам государств как унитарных акторов. Неолиберальный подход к теории режимов является еще более неоднородным, чем неореалистский. Принадлежность отдельных из его направлений к неолиберальной логике, по мнению некоторых исследователей, и вовсе вызывает определенные сомнения^[94]. Тем не менее, их отличие от неореалистской традиции состоит, как минимум, в двух существенных аспектах. Во-первых, ряд неолиберальных теорий позволяют формулировать гипотезы относительно динамически развивающихся и продолжительных во времени ситуаций международного сотрудничества. Во-вторых, они обращают внимание на факторы, которые неореалисты принимают в качестве аксиоматических.

В основе неолиберального анализа причин и условий возникновения международных режимов лежат гипотезы относительно стратегического взаимодействия акторов. Разделяя с неореалистами идею о государствах как унитарных единицах, неолибералы делают попытку сделать ряд выводов относительно позиционных взаимодействий без учета внутриполитических процессов отдельных участников. Для этих целей, как правило, используются методологические инструменты теории игр.

Самой простой с формальной точки зрения типологической игрой является дилемма узников. В данной ситуации на действия акторов влияют два типа соображений. Во-первых, каждый из участников опасается предательства со стороны своего контрагента. Во-вторых, достижение наиболее выгодного суб-оптимального результата требует принятия, на первый взгляд, нерациональных решений. Государства в сущности оказываются перед двумя возможностями. Первая состоит в односторонней максимизации собственной выгоды (в контексте игры - признание вины), вторая - в достижении результата, выгодного для обоих игроков (то есть, отрицание вины).

Поскольку дилемма узников представляет собой довольно простую игру, она зачастую рассматривается в статике: каждый новый раунд не зависит от предыдущего и не оказывает влияния на последующий. Тем не менее, на практике, такое происходит довольно редко. В условиях повторяющегося взаимодействия, поведение контрагента для каждого участника становится более предсказуемым, что повышает шансы на достижение абсолютных выгод^[95]. Со временем, режим становится не только способом достижения соглашения, но и закрепляет за актором его модель поведения. Государства становятся заложниками стратегии, которой они придерживались ранее - если после серии взаимодействий участник внезапно предпочитает преследовать только свои интересы, это может негативно сказаться на его репутации. Равно, и сам участник при выборе своей стратегии исходит из информации о репутации своих контрагентов^[96].

Последующие ответвления неолиберального подхода, в сущности, развивают проблему дилеммы узников и анализируют более сложные стратегические ситуации, в которых может существовать несколько оптимальных решений и игры с нулевой и ненулевой суммами^[97]. Тем не менее, несмотря на разночтения исследователей в рамках неолиберального подхода, эмпирическая проверка выдвигаемых ими гипотез сводит их к нескольким основополагающим принципам, определяющим вероятность появления режимов и их устойчивость.

Во-первых, существенную роль в стратегических ситуациях играет продолжительность сотрудничества. Как уже было указано выше, Снидал и Липсон показали, что повторяющиеся игры приводят к повышению доверия участников друг к другу и укреплению их репутации. С одной стороны, государства становятся менее склонны к тому, чтобы руководствоваться исключительно своими интересами. С другой, возрастает цена обмана. Единственный случай эгоистичного поведения может свести на нет достигнутое доверие и снизить шансы на то, что контрагенты будут так же готовы поступить собственными краткосрочными интересами для достижения более оптимальных результатов в краткосрочной перспективе.

Поскольку по сравнению с практикой даже сложные стратегические ситуации являются несколько упрощенными, в реальности эффекты, связанные с формированием доверия и репутации, оказываются более сильными. Объяснение состоит в том, что международное сотрудничество, равно как и режимы, возникают относительно специфичных проблем. Следовательно, игры не только повторяются, то есть распространяются линейно, но и происходят параллельно. Формирование определенной репутации в одной ситуации оказывает влияние на позицию акторов в другой, равно как распределение выгод в одной области может поменять относительные выгоды по всему спектру связанных вопросов^[98].

Данный аргумент подтверждает как неолиберальную, так и неореалистскую позицию относительно стабильности режимов даже в тех случаях, когда их эффективность снижается. Поскольку структурированное взаимодействие приобретает добавленную ценность, у государств появляется стимул к презервации режимов и тогда, когда те не достигают своих целей в рамках проблематики, для которой были созданы.

Во-вторых, в формировании и дальнейшей устойчивости режимов важную роль играет снижение информационной асимметрии. В классической дилемме узников, страх обмана возникает, в первую очередь, из-за неизвестности относительно намерений контрагентов. Информационная открытость и предупреждение о своих дальнейших шагах дает возможность

~ „оо

динамической адаптации действий всех участников структурированного взаимодействия.

Тем не менее, снижение информационной асимметрии нельзя путать с неопределенностью долгосрочных перспектив, получившей также название «покрова неопределенности». Неопределенность относительно конечного распределения выгод не только не препятствует сотрудничеству, но даже стимулирует его. Положительный эффект такой неопределенности обусловлен тем, что оценка преимуществ представляет для любых акторов нетривиальную задачу. Государства предпочитают присоединиться к режиму, руководствуясь издержками неприсоединения и краткосрочными возможностями сотрудничества^{[99] [100], нежели далеко идущими результатами собственно взаимодействия. Поскольку проблемы, которые требуют совместного решения, носят преимущественно сложный, в том числе, технический характер, покров неопределенности актуален практически для всех режимов. Тем не менее, его фактическое влияние остается предметом академической дискуссии. В частности, Мюллер указывает, что отсутствие неопределенности не станет существенным препятствием на пути установления структурированного сотрудничества[101]. По нашему мнению, пробел концепции «покрова неопределенности» состоит в том, что она исходит из аксиоматического равноправия акторов. Приоритет этого фактора может быть актуален для некоторых абстрактных случаев стратегических игр, но не учитывает возможности по принуждению к сотрудничеству на практике. Скорее, его можно рассматривать как одно из обстоятельств, определяющих оценку выгод и затрат, определяющих готовность актора к взаимодействию.}

Наконец, в-третьих, при построении режима актуальной становится калькуляция выгод и потенциальных затрат на присоединение. Этот тезис не является сугубо неолиберальным, поскольку в значительной степени разделяется неореалистами. Тем не менее, он вновь возвращает нас к вопросу о том, что стратегические взаимодействия укоренены в более широком спектре отношений государств. Если оценка возможных выгод и рисков сотрудничества даже в рамках простой, однократной игры представляет собой сложную задачу, то она существенно усложняется тремя факторами. Во-первых, однотипные игры могут повторяться во времени.

Акторы должны учитывать, что выигрыш в первом раунде может быть компенсирован проигрышем в следующем и наоборот. Во-вторых, на практике, параллельно ведется сразу несколько разнообразных игр. В тех случаях, когда речь идет, в терминах Кола, Грюнберга и Штерна, о «неполных» общих благах (в частности, ограниченных в объеме), наиболее оптимальное решение состоит в расширении охвата сотрудничества. Таким образом, размер общих выгод, подлежащих распределению, возрастет, а значит повысится привлекательность сотрудничества для участников. Иными словами, поиск решения будет вестись не в ограниченном, а «многокритериальном пространстве»^[102]. В-третьих, любое стратегическое взаимодействие не протекает в вакууме. Оно обусловлено правилами взаимодействия, регламентирующими или регулирующими сотрудничество в определенный момент исторического развития. Так, отталкиваясь от концепции «международного общества», Онуф указывает, что оно не более чем «инклюзивный режим, в котором укоренены все международные режимы»^[103]. «Укорененность» в более широких соглашениях и договоренностях не только повышает вероятность создания режима, но также и способствует его устойчивости в долгосрочной перспективе.

Калькуляция выгод и издержек может быть затруднена также самой спецификой «общего блага». В тех случаях, когда на кону стоят экономические и квантифицируемые вопросы, запуск структурированного сотрудничества более вероятен, чем в случаях перераспределения власти, доминирования, морального превосходства или иных абстрактных ценностей. К примеру, Риттбергер ранжировал предметы режима, от наиболее способствующих сотрудничеству до наиболее проблемных следующим образом^[104]:

- блага, оцениваемые в абсолютных величинах;

- блага, оцениваемые в относительных величинах;

- средства;

- ценности.

Таким образом, из неолиберальной логики следует, что основным способом повышения жизнеспособности уже сформированного режима является его расширение, как минимум, по трем направлениям.

1. Число участников режима

Расширение числа участников режима, как и увеличение объема распределяемых благ, может положительно сказаться на выгодах сотрудничества для всех акторов. И, напротив, принудительное ограничение членства в режиме снижает выгоды от взаимодействия, а также оказывает давление на третьи, исключенные, стороны^[105]. Тем не менее, некоторые государства могут быть вовлечены в режим, но не в работу институтов, положенных в его основу. Возможное разрешение подобной дилеммы предлагают Коременос, Липсон и Снидал. Они разделяют государства, которые «вовлечены в проблему» и те, что становятся формальными членами создаваемого специализированного институционального образования^[106].

С точки зрения структурированного сотрудничества, такое разделение на формальных и фактических участников режима создает проблемы принуждения. В условиях стратегических игр по типу «слабого звена», несоблюдение установленных правил одним из игроков фактически сводит на нет усилия по решению проблемы, которые прилагаются всеми остальными^[107]. Поскольку в ситуации, описанной Коременосом и другими, только некоторые государства становятся формальными членами институционализированного режима, для таких случаев данная проблематика особенно актуальна. Вопросы единообразного исполнения правил и требований будут рассмотрены в следующем разделе настоящего исследования. Тем не менее, разрешение описанной проблемы имеет существенный теоретический и прикладной интерес.

2. Расширение предметной области.

Классическое определение режимов 1982 года отсылает к «конкретной области международных отношений». Тем не менее, концепция предметной области в теории режимов остается мало разработанной. Эрнст Хаас в рамках изучения проблемы сотрудничества между государствами разделяет «вопросы» (“issue”) и «предметные области» (“issue-area”)^[108]. Вопросы - отдельные элементы, которые стоят на повестке дня участников переговоров. Они, как правило, атомичны и имеют технический характер. В качестве примеров можно привести распределение прав на бурение скважин на шельфах, взносы в международную организацию или право на установление облегченного антиотмывочного режима для отдельных категорий финансовых учреждений. Однако на практике переговорный процесс редко сводится к обсуждению только одного вопроса. Большинство из них взаимозависимы, а потому объединяются в предметные области. Такая тактика в процессе переговоров получила название пакетирования - увязки ряда предложении в единое целое, вместо их последовательного рассмотрения^[109].

В рамках структурированного взаимодействия расширение предметной области позволяет расширить пул потенциальных выгод, а также повысить информационную прозрачность: с каждым новым вопросом на повестке, контрагенты больше узнают о позициях друг друга. Кохейн в этом контексте предпочитает говорить о плотности предметной области - «числе и важности вопросов, возникающих в рамках отдельной проблемной области. Чем более плотной является предметная область, тем выше взаимосвязанность отдельных вопросов, а значит и соглашений, которые достигаются по их поводу»^[110].

Если предметная область уже сформирована отдельными соглашениями, то это может дополнительно способствовать появлению режимов. Тем не менее, любое определение ее границ является политизированным, а, значит, интерсубъективным процессом^[111]. Таким образом, допустимо сделать вывод, что расширение предметной области может быть обусловлено не объективными обстоятельствами, а волевым решением участников структурированного взаимодействия - в том числе, и в целях повышения устойчивости режима.

3. Повышение частоты взаимодействия.

Чем больше раундов стратегического взаимодействия происходит между участниками, тем более предсказуемыми становится их поведение в среднесрочной перспективе. Выгоды сотрудничества в настоящий момент перевешивают возможные потери в будущем, которые могут проистекать из-за потенциального несотрудничества в одном из последующих раундов^[112].

Повторяющиеся раунды игр не только обеспечивают определенную степень защиты от обмана со стороны контрагентов, но и позволяют достичь униформенного следования установленным правилам. В дополнение к этому, частота взаимодействия может быть поддержана институционализацией режима. Тем не менее, хотя создание формальных организаций и может способствовать определенной устойчивости и долговременному поддержанию режима, оно не обязательно обеспечивает его эффективность. В данном случае, речь должна идти о «бумажных» режимах, которые, тем не менее, в состоянии повышать плотность предметной области.

Подводя итог анализу неолиберальных подходов к изучению международных режимов, следует отметить, что, в силу своего разнообразия, они закладывают основу для более широкого охвата конкретных механизмов формирования и обеспечения устойчивости режимов. Изучение стратегических взаимодействий позволяет получить более полное представление об особенностях динамических игр, а также влиянии их результатов на краткосрочные и долгосрочные результаты сотрудничества. Особого внимания заслуживает также проработанность концепции «предметной области». Понимание ее специфики проливает свет не только на то, почему режимы возникают, но также и на причины их устойчивости.

Третий широкий концептуальный подход к изучению международных режимов составляют когнитивистские теории. Их отличительно чертой является отход от позитивистской повестки. Взамен ее, когнитивисты предлагают рассматривать структурированное взаимодействие в контексте интерсубъективных отношений. В их основе лежат правила, интерпретация которых «тяготеет к единым смыслам, общему смысловому полю»^[113]. Факторы формирования режимов выведены за пределы стратегических противостояний или изначально данных интересов государства к поддержанию статуса-кво или выживанию. В отличие от позитивистских (неореалистских или неолиберальных) подходов, условия взаимодействия государств здесь не рассматриваются как неизбежная данность. Акторы вынуждены сталкиваться с анархичностью не из-за ее структурной предопределенности, а потому что они выстраивают свое поведение, руководствуясь соображениями анархичности, поскольку «тактика «каждый сам за себя» является следствием процесса, а не структуры»^[114].

Такой подход заставляет принципиально пересмотреть основания для появления международных режимов. Вместе с тем, по нашему мнению, когнитивистский анализ не означает полного отказа от классического определения режимов Кохейна. Когнитивисты не отрицают существования принципов, норм, правил или наличия процедур принятия решений в международных отношений. Однако они указывают, что корни этих элементов стоит искать не в структурной плоскости, а в сфере общих идеи и восприятий^[115]. Рефлективистская повестка исходит из того, что триггером для появления режимов являются представления акторов об окружающем мире и проблемах, которые перед ними стоят. Корралес и Файнберг в своем исследовании динамики межгосударственного взаимодействия отмечают, что роль играют не только представления государств о принципиальной возможности сотрудничества со своими контрагентами, но и широко разделяемые идеи о недопустимости или нецелесообразности взаимодействия в конкретной предметной области^[116].

В известном, смысле, когнитивисты всего лишь модифицируют аргументы рационалистов. Анархия, равно как и иные элементы международных отношений - суверенитет, дипломатия и прочие - определяют рамки взаимодействия и его принципиальную возможность. Тем не менее, анархический характер среды не задан изначально, а сформирован действиями и интерсубъективными отношениями самих акторов. Процессы обработки и интерпретации информации закладывают основу для возможного взаимодействия, устанавливая базовые принципы - например, путем определения «законного» и «незаконного»^[117]. Но единообразие интерпретации не обязательно приводит к формированию режимов. С точки зрения когнитивистов, вторым элементом, необходимым для начала структурированного взаимодействия, является сближение взглядов на конкретную проблематику. Акторы должны не только считать тот или иной элемент реальности является источником проблемы, но также разделять принципиальные подходы к ее разрешению^[118]. Отсутствие единой системы взглядов на одну предметную область становится препятствием для сколько-нибудь эффективного сотрудничества.

В той же степени интерсубъективным является и формирование предметной области. Сторонники рационалистских подходов исходят из существования проблем объективного порядка, либо рассматривают их как следствие структурных характеристик международных отношений. Рефлективисты руководствуются иными соображениями. Предметная область формируется на основе осознания той или иной проблемы значимой. Идеи оказывают, таким образом, ключевое влияние не только на интересы акторов в отдельном аспекте международных отношений, но также и обозначают рамки проблемы.

Дополнительный аргумент в пользу субъективности приоритетов государств при формировании режима состоит в том, что они формируются в условиях информационного дефицита: поскольку большинство проблем носит крайне запутанный и технический сложный характер, прогнозировать последствия своих действий (или бездействий) становится все более затруднительно^[119].

Идеи, тем не менее, не должны рассматриваться как экзогенные. Коверт и Лерго выделяют три типа процессов их формирования^[120]:

- экологический:

Экологический процесс формирования идей запускается в момент внезапных или катастрофических событий. Неожиданные и (или) экстренные сбои в действующей системе норм создают условия для их возможного пересмотра. Однако сам по себе кризис системы только свидетельствует о необходимости смены нормативной картины мира. Непосредственные изменения тесно связаны с концепцией «обучения». Обучение может как заставить акторов пересмотреть подходы к решению конкретной проблемы, так и полностью пересмотреть свои интересы в отдельной сфере международных отношений^[121].

- социальный:

В рамках социального процесса, идеи сначала определяются акторами путем обозначения границ «чужих» норм. Зафиксированные таким образом, они впоследствии передаются в ходе социальной диффузии, или социального взаимодействия. Основным агентом социальной диффузии становятся эпистемные сообщества, роль которых будет рассмотрена более подробно в следующей части исследования.

- внутренний:

Обозначение внутреннего процесса используется не для описания механизмов формирования идей на национальном уровне - его допускают и описанные выше. Здесь в качестве основного объекта исследования предстает индивид, его потребность в социальной идентификации и возможность самостоятельно как интерпретировать, так и создавать языковые конструкции. Изучение данного способа формирования идей находится, таким образом, на стыке психологии и лингвистики.

Все эти типы процессов не являются взаимоисключающими, а могут идти параллельно и дополнять друг друга. Тем не менее, они указывают на субъективность нормативного измерения режимов. Корни появления идей следует, таким образом, искать в самих акторах и их взаимодействиях, нежели структурных характеристиках международных отношений.

Тем не менее, признание значимости общих представлений или понимание процессов их формирования не отвечает на вопрос об устойчивости (или неустойчивости) режимов. Идеи лежат в основе предметных областей, поэтому изменения и вариативность последних может рассматриваться как производная от эволюции ценностных подходов акторов. Исходя из того, что идеи являются не более чем интерсубъективными нормами, стабильность структурированного взаимодействия может, на первый взгляд, ставиться под сомнение. Тем не менее, это не всегда обосновано. Стабильность и жизнеспособность идей обеспечивается несколькими механизмами: постоянного повторения, насаждения более сильной группой и институционализации.

Игнорирование роли постоянного повторения является одним из пунктов критики рационалистских подходов со стороны когнитивистов^[122]. Тем не менее, эта критика справедлива только отчасти. Неолибералы не отрицают значимости повторяемого взаимодействия. С каждой новой игрой, акторы получают все больше сведений о стратегии своих контрагентов, а значит могут анализировать больше факторов при выработке своей собственной. Однако, повторение взаимодействия не меняет сути сотрудничества и не оказывает никакого влияния на широту предметной области. Когнитивисты придерживаются более аналитического подхода. Постоянное взаимодействие приводит к распространению норм, а значит придает им достаточную степень легитимности. В результате, «режимы становятся частью политического окружения и влияют на то, как государства определяют свои интересы в конкретной предметной области»^[123].

Легитимность и устойчивость норм может быть также следствием, равно как и причиной постепенной институционализации сотрудничества. По существу, этот аргумент является продолжением предыдущего. Институты способствуют повторению взаимодействия, акторы становятся вовлечены в процесс сотрудничества. Отказавшись от участия в конкретной организации, акторы рискуют быть выброшенными за пределы общего нормативного поля. Иными словами, отказываясь от присоединения, они не просто создают свою идентичность, а рискуют потерей предыдущей - при этом новая не обязательно будет лучше старой.

Институционализация, таким образом, становится самоподдерживающимся явлением. Государства будут принимать участие в международных режимах до тех пор и постольку, поскольку они важны для них в идеологически (например, как признак их приверженности несиловому разрешению споров), предметная область продолжает оставаться актуальной, а меры по решению проблемы легитимизированы общими нормами и восприятиями. В этом ключе интерес представляет четыре стадии формирования «запретительных» международных режимов, описанные Итеном Надельманом^[124]:

1. Определенная деятельность сначала рассматривается как легитимная в некоторых случаях и применительно к отдельным группам. Государства зачастую ее поддерживают и руководствуются скорее соображениями политической целесообразности, нежели вопросами морали;

2. Ученые, религиозные и видные общественные деятели пересматривают отношение к деятельности и начинают считать ее незаконной. Постепенно, она делегитимизируется и для государств, хотя некоторые правительства продолжают ее поддержку;

3. Путем лоббирования, оказания дипломатического, экономического и военного давления, образовательных и организационных усилий, сторонники запретительного режима активно выступают за запрет и криминализацию деятельности (обычно через государство­гегемона);

4. Возникает запретительный режим, деятельность оказывается вне закона, координация запрета осуществляется через институты и конвенции;

5. В некоторых случаях запретительный режим может достигать и пятой стадии. В таких случаях деятельность, на которую он направлен, почти полностью искореняется или остается только в статистически незначительных масштабах.

Динамика, описанная Надельманом, наглядно демонстрирует, как идеи и представления, генерируемые и разделяемые эпистемными сообществами, оказывают влияние на постеменную институционализацию правил. Хотя, по всей вероятности, это не единственный механизм создания запретительных режимов, Надельман указал на ту или иную степень его проявления в таких вопросах как работорговля, пиратство, экстрадиция, наркотрафик, проституция, охота на слонов и китов.

Тем не менее, институционализация и научение не отвечают на вопрос, почему в мире не существует полного консенсуса относительно отдельных проблем. На практике разные акторы и конкретные государства руководствуются разными нормами и правилами.

Когнитивисты с трудом объясняют подобную вариативность. Тем не менее, можно выделить три ключевых элемента, указывающих на «диффузионный» потенциал идей и норм в рамках ограниченных групп. Во-первых, акторы могут изначально разделять единые исторические подходы. Руководствуясь одним и тем же историческим опытом, они одинаково смотрят на идеи суверенитета, национальной безопасности, национального интереса и прочих, которые определяют принципиальную возможность и целесообразность сотрудничества. Такое влияние «интеллектуальных традиций»^[125] обуславливает диффузию норм среди изначально идеологически и исторически близких акторов. В данном контексте допустимо отметить параллель с экологическим типом формирования идей по Коверту и Лерго. Если акторы пострадали от одного и того же катастрофического события, будет логично предположить, что формирование новых норм у них будет идти если не согласованно, то как минимум параллельно.

Во-вторых, инструментальную роль в распространении идей играет давление со стороны доминирующего актора. В данном случае когнитивисты по существу придают новый оттенок теории гегемонистской стабильности. Если в конкретной предметной области существует достаточно влиятельный актор, то велика вероятность, что со временем именно он будет источником распространяемых идей. Влиятельность актора, однако, рассматривается не только и не столько с точки зрения военной мощи или способности оказать давление на распределение издержек и выгод в рамках структурированного взаимодействия. Поддержка идей и норм строится на их теоретизации и глубоком изучении, а также распространении через эпистемные сообщества^[126].

Как и в теории гегемонистской стабильности, исчезновение доминирующего актора не должно приводить в мгновенному распаду режима. В силу устойчивости идей в рамках режимов и институтов, они будут сохранять актуальность до тех пор, пока на смену им не придут новые.

Когнитивисты обращают особое внимание на роль в распространении режимов эпистемных сообществ, или «сетей профессионалов, имеющих признанные навыки и компетенции, а также неоспоримые знания в конкретной области»^[127]. От других групп их отличают следующие черты^[128]:

- наличие общих убеждений, которые определяют необходимость действий в конкретной проблемной области;

- общие представления о причинно-следственных связях между конкретными действиями и их влиянием на проблему;

- общие представление о валидности, или надежности, информации, которая собирается в контексте рассматриваемой проблемы;

- общее представление о конечных результатах деятельности по решению искомой проблемы (например, стремление к повышению глобальной безопасности).

К эпистемным сообществам будет неверно относить только академические группы. Поскольку один из центральных аргументов когнитивистов состоит в том, что международные проблемы становятся все более техническими, лица, принимающие решения, не только больше зависят от информации, которая предоставляется учеными. Более техническими по своей натуре становятся и сами международные институты. В частности, Хаас отмечает, что «неформально скоординированной лоббистской группой» могут также становиться представители международных организаций и даже представители национальных правительств^[129].

Если подводить итог анализу когнитивистского подхода к становлению международных режимов, причинам их распада и проблематике определения предметной области, можно сделать несколько выводов. Во-первых, существенным является то, что готовность и интерес к сотрудничеству между акторами обусловлен не изначально данными факторами (такими как анархичность международных отношений), а эволюцией идей и субъективных взглядов на конкретную проблематику. Во-вторых, та же логика применима и к формированию предметной области международного режима. Его участники должны не только достичь консенсуса относительно того, что перед ними действительно проблема, которая требует решения, но также и признать ее актуальной. В-третьих, когнитивисты признают существенную роль доминирующих акторов, а также определенного идеологического лоббизма. Как и в теории гегемонистской стабильности, влиятельные государства могут стимулировать распределение сформированных ими идей, а значит, способствовать формированию режимов.

И вместе с тем, когнитивистсткий подход не означает полного отказа ряда элементов рационалистской исследовательской повестки. Представляется, что неолиберальная трактовка устойчивости режимов за счет увеличения числа участников, расширения предметной области и повышения частоты взаимодействия не противоречит позиции рефлективистов относительно роли диффузии и значимости идей. Хотя рефлективистские подходы зачастую противопоставляются рационалистским теориям, в том числе, неореализму, определенные пересечения есть и здесь. Когнитивисты фактически не опровергают гипотезы о роли одного актора, очерченные теоретиками гегемонистской стабильности, хотя и по-иному подходят к критериям выявления гегемонов. Также не отрицается и идея «общих благ», хотя в рефлективистской трактовке она приобретает выраженно субъективный характер. Тем не менее, это вновь не означает полного отказа от данного фактора при анализе проблем становления и стабильности международных режимов.