К). М. ПЛТУРИН ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОСЦИЛЛЯТОР: «НОВЫЙ КАРФАГЕН» ПРОТИВ ГЛАСНОСТИ (Из российской истории)
Проведай, что в то дни произвела печать. На поприще ума нельзя нам отступать. Старинной глупости мы праведно стыдимся. Ужели к тем годам мы снова обратимся, Когда никто не смел отечество назвать, И в рабстве ползали и люди и печать? Нет, нет! оно прошло, губительное время, Когда Невежества несла Россия бремя А. С. Пушкин Да порой наш журнальный собрат Дерзновенную штуку отколет. . . Шопот, говор. Приводится в ясность — Кто затронут, метка ли статья? И суровые толки про гласность Начинаются. . .63 Н. Л. Некрасов Ситуации, подобные той, о которой пойдет речь, обычно иллюстрируют Великим Законом Маятника. Но простой маятник совершает примерно равные периодические колебания в ту и другую сторону, пока не замрет в положении равновесия. Политическая жизнь сложна, и нельзя сказать, что гласности и противостоящей ей силе удавалось одерживать верх строго попеременно и в одинаковой степени. Если уж подбирать научные метафоры, то более здесь подойдет «осциллятор», т. е. система, совершающая колебания, иногда достаточно замысловатые и удивительные. Политический осциллятор борьбы за гласность в поле российской истории описывал траектории весьма примечательные. Несложный строй администрации удельно-вечевой Руси, когда народ призывал князя, но не его служилых людей, постепенно в эпоху централизации под верховной властью московского князя принял форму иерархического механизма: царь с боярской думой — приказы — уездное управление в лице воевод. Петр I заменил систему приказов коллегиями, над которыми стоял Сенат. Через ряд преобразований все более и более выступает бюро- критическое начало, па котором происходит организация централизованного управления. На этой основе и были в начале XIX в. построены первые русские министерства. Министерская власть создала себе исключительное положение в русской государственной жизни, не допуская никакого развития начал самодеятельности общества. «Правительственный строй сделался чисто бюрократическим, а вместе с этим в управление переселилась самая сущность бюрократии, а именно — вершение дела в тайне. В нем водворилось совершенное отсутствие гласности, как существенный признак бюрократии, и, вследствие этого, постоянный контроль над свободой слова за отсутствием свободы печати» 3. Тайна всегда и везде была одной из опор, крепостей бюрократии, а ее мощным оружием выступала цензура. В России стремление возвести тайну «в принцип бюрократического устройства государственного управления» привело к повсеместному утверждению этого наследия «времен нетерпимости ко всем проявлениям общественной жизни — времен лицемерия и лжи, которыми государства и правительства старались окутать свои самовластные распоряжения и акты, боящиеся дневного света критики и голоса общей человеческой совести» 4. Но борьба за гласность шла. Символической приметой этого может служить восклицание, которое повторял А. С. Пушкин в своих письмах: «Censura delenda est» 5, — остроумно перефразируя Марка Порция Катона, неизменно прибавлявшего, о чем бы ему ни приходилось высказывать мнение в Сенате: «Carthago delenda est» («Карфаген должен быть разрушен»). И каждый раз, когда гласности удавалось отвоевать себе хоть небольшое «жизненное пространство», общество не могло не сохранять известную долю скептицизма, как один из некрасовских литераторов: Три друга обнялись при встрече, Входя в какой-то магазин. «Теперь пойдут иные речи!» — Заметил весело один. — Теперь пас ждут простор и слава! — Другой восторженно сказал, А третий посмотрел лукаво И головою покачал 6. ИСТОКИ Истоки гласности теряются в глубине веков. «Народ славянский хотя и покорился князьям, но сохранил некоторые обыкновения вольности и в делах важных или в опасностях государственных Покровский С. П. Министерская власть в России: Историко-юридическое исследование. Ярославль, 1906. С. 170. 4 Ольшевский. Бюрократия. М., 1906. С. 197 — 198. s «Да будет уничтожена цензура» (лат.) Пушкин А. С. Н. И. Гнедичу / Соч. Т. 10. С. 50. (> Некрасов Н. А. Песни о свободном слове / Избр. соч. С. 125. сходился на общий совет, — писал Н. М. Карамзин. — Сии народные собрания были древним обыкновением в городах российских, доказывали участие граждан в правлении и могли давать им смелость, неизвестную в державах строгого, неограниченного единовластия» 1. Так, например, киевляне на вече 1149 г. отказались идти с князем на войну, сказав ему: «Мирись, княже, мы не идем» 8. Начала публичности были сведены почти на нет за время татарского ига. «Внутренний государственный порядок изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезло. . . Везде, кроме Новагорода и Пскова, умолк вечевой колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славянороссов» 9. Последовавшее затем становление самодержавия шло в таком направлении, чтобы «люди земские, от дворянина до мещанина, были безгласны» ,0. Стоглавым собором (1551) были предприняты также меры по наблюдению за правильностью переписывания церковных и юридических книг 1 *. И все же было немало случаев преследования авторов за их сочинения, особенно когда развился раскол. Появление раскольничьей рукописной литературы повлекло немедленное применение карательной цензуры: духовные соборы и московские патриархи предавали рукописи анафеме. Что же до печатных книг, то первая типография в России, появившись при Иване Грозном, до конца XVII в. существовала как учреждение, находящееся исключительно в распоряжении правительства, и в цензуре по отношению к ней не было нужды. В ином положении находились вольные типографии в Киеве и Чернигове. Поэтому, когда «известно учинилось, что в Киевской и Черниговской типографиях в печатных книгах печатают несогласно с Великороссийскими печатьми», указом от 5 октября 1720 г. велено было «никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных в Духовной Коллегии и не взяв от оной позволения, в тех монастырях не печатать» ,2. С этого помента карательная цензура сменилась цензурой предварительной. Чтобы придать ей общий характер> в регламенте Духовной коллегии было установлено: «Аще кто о чем богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первее презентовать в Коллегиум. А Коллегиум рассмотреть должно, нет ли ка- коваго в письме оном погрешения, учению православному против- наго» |3. С развитием печатного дела создавались более благоприятные условия для гласности. В свою очередь для ее ограничения был 7 Карамзин Н. М. Предания веков. Сказания, легенды, рассказы из «Истории государства Российского». М., 1987. С. 116. 8 Цит. по: Покровский С. П. Указ. соч. С. VIII. 9 Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 425. 10 Там же. С. 585. 11 См.: Российское законодательство X —XX веков: В 9 т. М., 1985. Т. 2. С. 242 — 498. 12 Полное собрание законов. VI. № 3653. (Далее: ПСЗ). 13 Там же. № 3718. Ч. Ill, § 3. сделан ряд предписаний цензурного свойства. Однако, когда старая родовая аристократическая оппозиция попыталась вернуть себе гу политическую роль, которую отнял у нее Петр Великий, новая чиновная аристократия петровской табели о рангах использовала к качестве защиты и инструмент гласности. 8 апреля 1725 г. был объявлен указ «О подтверждении Коллегиям и Канцеляриям, чтобы оно доставляли по-прежнему в типографию о всех важных делах ведомости для печатания во всенародное известие». В нем предложено было, «дабы о всех знатных делах, принадлежащих к ведению народному, публичныя, кроме секретных ведомостей, сообщали в типографию для нечатания» и. Постепенно цензура сосредоточилась в руках Академии наук и была не столько строгой, сколько случайной. В 1727 г. церковные типографии из Петербурга были переведены в Москву. В Петербурге остались типографии при Сенате (для печатания указов) и при Академии наук (для научных и других книг, журналов и газет). С 1728 г. при Академии стали издаваться «С.-Петербургские ведомости», выходившие в свет регулярно два раза в месяц. Лишь через 14 лет они подверглись заметным цензурным ограничениям. Поводом послужило не соответствующее действительности сообщение о награждении действительного тайного советника Михайлы Бестужева орденом. Академии наук было запрещено печатать «Ведомости» без апробации сенатской конторы 1 , но на практике эта мера распространилась лишь на официальные сообщения. Приложение к газете под названием «Примечания», а также ежемесячный журнал «С.-Петербургские академические примечания» выходили в свет под личную ответственность редакторов. Из характерных для этого периода явлений отметим запрещение книг, «в которых упоминаются имена бывших в два правления известных персон» и\ и доносы. «Тогда находили более удобным вместо критической оценки тех или других произведений, подлежащих суду публики, делать официальные доносы на сочинения, которые почему-либо не нравились доносчику» 64. В 175(5 г. при Московском университете были основаны «Московские ведомости», а годом раньше журнал «Академические примечания» был преобразован в «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Если в обеих «Ведомостях» давались исключительно фактические сообщения о событиях за рубежом, а информация о русской жизни носила строго официальный характер, то в журнале помимо научных статей помещались также стихотворения и аллегории. С «Ежемесячных сочинений» и начинаются цензурные мытарства русской журналистики. Академическая канцелярия стала требовать от редактора предварительного списка статей, а затем и окончательно установила предварительную цензуру. Б 1759 г. появился нокый, издававшийся Сумароковым журнал «Трудолюбивая пчела», уделявший большое место сатире. Вскоре, однако, столкновения с цензурой привели к закрытию журнала. Но не было ни одного случая судебного или административного преследования за изданные сочинения. В 1769 г. сразу появилась целая волна сатирических журналов. Первым из них был еженедельный листок «Всякая всячина», издававшийся при участии самой Екатерины II. Затем появились «И то, и сё», «Нито, ни сё», «Поденщина», «Смесь», «Адская почта» и др. В то время, как эти издания направляли свои стрелы против отвлеченных пороков, другие («Трутень», «Живописец», «Кошелек») вкладывали в свою сатиру конкретное содержание, очень резко писали о взяточничестве, затрагивали «больших бояр» и. . . закрывались один за другим. Толчок колебанию в сторону некоторого расширения гласности дал указ от 1 марта 1771 г., разрешивший устройство первой вольной типографии, но лишь для изданий на иностранных языках, недоступных основной массе неселения |8. Книги должны были цензуроваться Академией, а объявления — полицией. В 1776 г. возникла новая частная типография с правом издания уже и на русском языке |9. В 1783 г. было разрешено свободное устройство частных типографий, и тут впервые была установлена общая предварительная цензура, перешедшая от Академии в руки полиции — в управы благочиния, которые не получили никаких точных инструкций и действовали по своему усмотрению. Впрочем, вольности присутствовали недолго. Уже 27 марта 1786 г. последовал указ о недозволении издания книг, «исполненных странными мудрствованиями» «или, лучше сказать, сущими заблуждениями» 2 . А в июне 1790 г. начался процесс А. Н. Радищева из-за его книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Книга была сожжена, а сам он Палатой уголовных дел Санкт- Петербургской губернии приговорен к смертной казни. Приговор был утвержден Сенатом, несмотря на то что, во-первых, Радищев издал книгу с разрешения цензуры, а во-вторых, в законе не имелось нормы, применимой к данному случаю. Статья (13 пункт 22-й главы Уложения) была подобрана искусственно: «... а которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей воровским своим умышлением затейныя дела, и в таких воров за такое их воровство казнити смертию». Екатерина приговор признала правильным, но по случаю мира со Швецией заменила казнь десятилетней ссылкой в Сибирь65. В последний год своего царствования, 16 сентября 1796 г., Екатерина II закрыла все частные типографии, и цензура была сосредоточена в специальных цензурных ведомствах в Петербурге и Москве. Но на этом насту плен иг па CTO.HI» уже» ограниченную гласность но закончилось. В июле 171)7 г. предписано было все книги, «кои кажутся сомнительными», представлять на усмотрение Совету 66. Таким образом учредилась новая цензурная инстанция — литература подверглась непосредственному надзору правительства, относившегося к писателям подозрительно и сурово. В апреле 1800 г. нее цензоры были подчинены с.-петербургской цензуре, без разрешения которой нельзя было ничего печатать. Почти одновременно запрещается «впуск из заграницы всякого рода книг. . . и музыку» ~67. Нельзя было упоминать такие слова, как «граждане», «республика», «родина», «общество», «отечество» (именно это имел в виду А. С. Пушкин в процитированном «Послании цензору» в нашем эпиграфе). Да что там — даже мысль, что «в России холодно» признавалась вредной. «Цензура в это время вышла из всех берегов: она перестала ограничиваться одною прессой, а вторглась во все пределы жизни, начала наблюдать над каждым словом и шагом людей, стремясь проникнуть в самые сокровенные их мысли» 68. Дальше нажимать становилось уже некуда, и следующая фаза колебания, естественно, была обратной. В первый же месяц царствования Александра I было отменено запрещение ввозить иностранные книги и восстановлены вольные типографии 69'\ В начале следующего года в указе об упразднении цензуры в городах и портах признавалось: «...пятилетний опыт доказал, что средство сие было и весьма недостаточно к достижению предполагаемой им цели» 70. Этим распоряжением цензура передавалась от полиции в ведомство народного просвещения. Это были лишь меры, предварившие крупные реформы. Но вот что любопытно. Ксли царь Алексей Михайлович вырабатывал Уложение с Земским собором; Петр I в своих преобразованиях широко использовал мнения передовых представителей общественной мысли: Екатерина И, поставив вопрос о подготовке нового Уложения, не гнушалась опросом, то «дней Александровых прекрасное начало» 71‘ ознаменовалось созданием с целью подготовки реформ Негласного комитета. «НОВЫЙ КАРФАГЕН» В 1804 г. издается «Устав о цензуре» 72. Устав этот, несмотря на то что был основан на началах административного произвола, оказался самым либеральным из всех, созданных российской бюрократией. В Уставе говорилось, что цель цензуры — «доставить обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию ирамов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению» (§ 2). Ничего нельзя печатать без предварительной цензуры (§ 3). «Впрочем, цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать» (§ 21). Цензура была сосредоточена в ведомстве народного просвещения. Однако именно возможность административного произвола позволила бюрократии довольно быстро ограничить свободу печати и общественного мнения. Опыт Устава 1804 г. показал, что недостаточно лишь провозгласить «совершенную свободу тиснения, возвышающую успехи просвещения» (§ 22). Без необходимых правовых гарантий и механизма судебной защиты неизбежен полный произвол цензуры. Действительно, уже в манифесте от 25 июля 1810 г. «О разделении государственных дел на особые управления» к ведению мини- 29 стерства полиции отнесены «дела но цензурным установлениям» . Ко второй экспедиции вскоре были отнесены типографии, дела о книгах, противных нравственности и общим постановлениям, о «ложных слухах, разглашениях, пасквилях, сочинении подложных бумаг и тому подобном» 73. Волее того, с 1811 г. к ведению министра полиции отнесено не только «наблюдение, чтоб не обращались книги, журналы, мелкие сочинения и листки без установленного от правительства дозволения» 74, но и обязанность следить за внутренним содержанием издаваемых произведений печати. Возникла своего рода цензура над цензурой, для ее осуществления был учрежден особый комитет по «цензурной ревизии» 75. Это в корне подорвало Устав 1804 г. и лишило практического значения цензурные комитеты министерства народного просвещения. Все это было сделано без участия Государственного совета, т. е. не законодательным, а чисто административным, бюрократическим путем. С этого момента начинается полный произвол министерства полиции. Так, признавалось «неприличным, чтобы в ведомостях помещаемы были суждения о служащих или уволенных от службы чиновниках», было также сделано распоряжение «не пропускать ничего относящего до правительства, не испросив прежде на то со- 3 3 гласия от того министерства, о предмете которого рассуждается» . И все же призывы к гласности раздавались, и даже публично. В 1812 г. газета «Россиянин», издававшаяся при Главной квартире М. Б. Барклая-де-Толли, писали: «Мы надеемся заслужить доверие наших соотечествеиникон и завернем их, что. . . не будем скрывать горестных происшествий. . . Гражданин должен знать положение пещей, чтобы он мог предпринять необходимые действия. . .» 34 По что мог сделать одинокий призыв? «Новый Карфаген» был силен, как никогда. Министерство народного просвещения не уступало теперь в репрессивных мерах министерству полиции. Рассматривая слово устное и печатное как орудие «адской силы философии XVIII в.», министерство просвещения решило «закрыть» и библиотеках все мало-мальски либеральные сочинения. Даже профессорам выдавались не все книги. Вскоре встал вопрос о запрещении «бесцензурного печатания судебных записок, столь необходимых для судебной гласности» 35. Всем российским чиновникам, находящимся на службе, запрещалось писать о чем-либо касающемся их работы без разрешения начальства. Запрещалась публикация статистики об убийствах и самоубийствах в России. («. . .Какая надобность знать о числе сих преступлений? — вопрошал министр просвещения. — Хорошо извещать о благих делах, а такие, как смертоубийство и самоубийство, должны погружаться в вечное забвение» 36.) Задачей цензуры отныне стало отнюдь не доставление обществу произведений «полезных», как то провозглашал Устав 1804 г., а пресечение распространения произведений «вредных». Произвол, казалось, достиг максимума. «Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия», — писал А. С. Пушкин 37. За стихи, распространявшиеся в списках, ему грозила ссылка в Соловки, и лишь заступничество друзей спасло его, и он был отправлен на юг, на службу. Ты черным белое по прихоти зовешь: Сатиру пасквилем, поэзию развратом, Глас правды мятежом. . . — так обращался А. С. Пушкин к цензору и утверждал, что никакая цензура не может подавить гласность до конца 38. . . .Поверь мне, чьи забавы — Осмеивать Закон, правительство иль нравы, Тот не подвергнется взысканью твоему; Тот не знаком тебе, мы знаем почему — И рукопись его, не погибая в Лете, Без подписи твоей разгуливает в свете И Пушкина стихи в печати не бывали; Что нужды? их и так иные прочитали 39. по: Моск. новости. 1987. № 13 септ. С. 14. ль Покровский С. П. Указ. соч. С. 189—190. 36 Цит. по: Розенберг Вл., Икушкин В. Указ. соч. С. 46. 1,7 Пушкин А. С. П. А. Вяземскому //Соч. 'Г. 10. С. 57. Пушкин А. С. Послание цензору. С. 112. 19 Там же. С. 113. На практике от Устава 18(И г. ничего не осталось. Бюрократия распоряжениями министерских властей уничтожила в нем все, что ей мешало. Но сам факт существования, хотя и формального, устава, имеющего силу закона, указывал на бюрократию как нарушительницу этого закона. Подошел момент, когда стал необходим новый устав, соответствующий цензурной практике. Было сделано все, чтобы при подготовке проекта нового устава обойти Государственный совет, как то требовалось по закону. Новый Устав о цензуре был утвержден 10 июня 1826 г.76 Он отличался чрезвычайной строгостью и вновь предоставлял широкие возможности для всяких произвольных толкований. Цензура выделяется в особое ведомство и возглавляется верховным цензурным комитетом в составе министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел. Рамки возможного, допустимого для обсуждения, стали необыкновенно узки. Нельзя критиковать не только правительство, но и подчиненные ему «власти», т. е. саму бюрократию, чтобы не ослаблять «должное к ним почтение» (§ 166), не снижать «чувства преданности, верности и добровольного повиновения» (§ 167). Запрещается делать любые «предположения о преобразовании каких- либо частей Государственного управления или изменения прав и преимуществ» (§ 169) до тех пор, пока правительство само не предпримет этого преобразования. Даже и без всяких разговоров о преобразованиях «статьи, касающиеся до Государственного управления, не могут быть напечатаны без согласия того Министерства, о предметах коего в них рассуждается» (§ 141). Ни о чем подобном нельзя говорить не только «прямо», но и «косвенно» (§ 168). Строжайшему запрещению подвергались «исторические отрывки и рассуждения, которые по образу изложения повествуемых происшествий и но связи других приводимых в них обстоятельств обнаруживают неблагоприятное расположение к. . . правлению» (§ 180). Запрещения касались и обсуждения внешней политики (§ 171). В противоположность Уставу 1804 г. новым Уставом «не позволяется пропускать к напечатанию места. . . имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен Цензурным правилам» (§ 151). Запрещено ставить точки вместо пропущенных цензурой мест (§ 152). Однажды цензор запретил книгу по арифметике, потому что между цифрами в одной из задач находился ряд точек 77. Новые правила применялись строго, о чем свидетельствуют многочисленные цензурные дела. Руководствуясь этим уставом, прозванным «чугунным», можно было запретить все, что угодно. Очень скоро «в правительственных кругах восторжествовало мнение, что невозможно, опасно орать всю литературу под безусловную опеку правительства» 4J. И 1S2S г. вводится третий цензурный устав, сравнительно более мягкий 4\ Он предписывает принимать «всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону» (§ Н), не делать «привязки к словам и отдельным выражениям» (§ 7), не входить «в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя» (§ 15). Дозволяется «всякое общее описание или сведение, касательно истории, географии, статистики России» (§ 10). Но эти нормы были парализованы рядом запретительных статей. Так, в уставе указывается, что «рассуждения о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства в империи, когда иод средствами разумеются меры, зависящие от правительства, и вообще суждения о современных правительственных мерах не пропускаются в печать» (§ 12). По-прежнему устав давал простор для произвольных толкований, особенно для чиновников, воспитанных на практике предыдущих лет и перепуганных гауптвахтой и другими взысканиями. Вопросы внутренней жизни страны фактически изымались из обсуждения. Запрещалось писать даже о дороговизне извозчиков, поскольку порицания «изъявлены не перед надлежащей властью, а преданы на общий приговор публики; допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства» 78. Бюрократический аппарат всячески старался охранить себя от любого нелицеприятного обсуждения: было сделано распоряжение, «дабы не было допускаемо в печати никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий или распоряжений Правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последний ни принадлежали» 79. Для предотвращения «рассуждений о вопросах государственных и политических» статьи об отечественной истории должны писаться «с особою осторожностью и только в пределах самой строгой умеренности» 80. Запрещалась литературная полемика «в том виде, в каком она в прежние годы овладела было журналами» 81. При этом цензорам строжайшим образом вменили в обязанность «не пропускать в печать выражений, заключающих намеки на строгость цензуры» 82. Несмотря на такое страшное давление, элементы гласности в русской публицистике не погибли, а, наоборот, укрепились. В этот период большую роль играла литературная деятельность В. Г. Белинского, Д. И. Герцена. II. Д. Некрасова, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, И. А. Гончарова. Интересным представляется запрещение ряда журналов, являющихся подцензурными изданиями. Находясь в юридическом и логическом противоречии с самим принципом предварительной цензуры, эта мера явно убеждала правительство в том, что «предварительная цензура не достигает своей цели» 83. И все же цензурный гнет продолжал усиливаться. Количество негласных распоряжений по цензуре стало так велико, что в них трудно было разобраться и самим цензорам. Стали раздаваться призывы к усилению «бдительности». Цензор А. В. Никитенко честно признавал в своем дневнике то, что авторы, «не питая никаких преступных замыслов», находились «каждый день, каждый час в опасности погибнуть так, за ничто, от какого-нибудь тайного доноса, от клеветы, недоразумения и поспешности, от дурного расположения духа других, от ложного истолкования. . . поступков и слов» 84. В 1848 г. был учрежден особый негласный комитет, который стал высшим цензорным учреждением. Теперь исчезла даже видимость независимости цензуры, а сама цензура стала двойной: предварительной и карательной. По представлению шефа жандармов было установлено, что «вредные» сочинения представляются «негласным образом в 3-е Отделение Собственной Его Величества Канцелярии, с тем чтобы последнее, смотря по обстоятельствам, или принимало меры к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение» 85. Подтверждены прежние правила: «не должно быть пропускаемо ничего насчет наших правительственных учреждений» и «никаких разборов и порицаний существующего законодательства» 86. Особое внимание обращалось па историю: «Сочинения и статьи, относящиеся к смутным явлениям нашей истории. . . и напоминающие общественные бедствия и внутренние страдания нашего отечества. . . должны быть подвергаемы строжайшему цензурному рассмотрению» 87. Цензурный террор возрастал по мере того, как падало значение высших государственных органов — Сената и Государственного совета — как контролирующих министерскую власть. С 1842 г. Государственный совет официально занял то положение в отношении министерств, которое было выработано предыдущей практикой, т. е. не только не шла речь о каком-либо контроле, но даже усили лось обратное влияние. Это объяснялось стремлением бюрократии сосредоточить в своих руках как можно больше нитей, идущих от всех сторон жизни общества. «И какой контроль, и какая ответ- гтвенность возможны были для министерской власти, равно как и для всей подчиненной ей администрации, среди всеобъемлющей сети связей и солидарных интересов бюрократии? — пишет С. П. Покровский. — Для успешного контроля нужен был свет, гласность, а их-то и недоставало нашему управлению того времени. Темная завеса канцелярской тайны тщательно охраняла произвол бюрократии, под этим тяжелым покровом царила душная атмосфера, в которой задыхалось всякое живое существо, честное стремление, если оно и зарождалось в отдельных личностях» 54. Общество находилось совершенно в стороне от всех правительственных мероприятий. Так, например, считалось, что в вопросе о бюджете и состоянии финансов страны лучше держаться тайны, нежели гласности. «Говорить при таком условии о хотя малейшей законности в деле расходования финансов совершенно не приходится, а вред, происходящий от этой тайны для государственного бюджета, очевиден. Он не пользуется никаким доверием, как у себя — внутри государства, так и вне — в других государствах, у которых Россия, при безгласности наших бюджетов, пе могла иметь кредита» 55. В тяжелом положении находилось и устное слово. Без разрешения полиции не дозволялось «объявить что- либо во всенародное известие» 56. Нарушение этого правила наказывалось, даже если объявление по своему содержанию никоим образом не было предосудительным. Такое отсутствие гласности должно было привести и привело к резкому кризису. Он наступил, когда Россия узнала о своих поражениях в войне, о сдаче Севастополя. В правительственных кругах стали осваивать новые идеи: «Мысли, которые принуждены укрываться, остаются без всякого контроля, без всякого обсуждения и тем самым гораздо легче могут сделаться впоследствии опасными. . . Они могут составить систематическую оппозицию, которая и без журнальных статей и мимо стоокой цензуры получит в обществе значение, вес и влияние. . . Следует опасаться действий и последствий насильственного молчания» 7. Начался период неустойчивых колебаний между тайной и гласностью: статья, которая пропускалась в печать, назавтра или в другом городе подвергалась запрещению. Противники гласности сдавались не легко. Борьба шла с переменным успехом. Именно в этот период сформировалось понимание гласности, близкое к современному нам: как право человека выражать свое мнение относительно правительственных мер и учреждений и как свободу и публичность слова устного и свободу слова печатного. ги Покровский С. П. Указ. соч. С. 288 — 289. r,s Там же. С. 328—329. ’’’ Памятная книга полицейских законов для чинов городской полиции. СПб., 1856. С. 26 (§ 26, п. 129). ’7 Цит. по: Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч. С. 73. В 1859 г. советом министров было признано, что «оглашение в печатных сочинениях и журнальных статьях о существующих беспорядках и злоупотреблениях может быть полезным в том отношении, что этим способом представляется правительству возможность получать сведения независимо от официальных источников и некоторые из этих сведений могут служить поводом к проверке сведений официальных и к принятию надлежащих по усмотрению мер» 88. В общественной жизни наступает известное оживление и некоторое расширение гласности. Хотя прежние постановления по цензуре не были отменены, это оживление сказывалось все же на цензурной практике. Постепенно приходило понимание того, что «излишняя цензура делает невозможною всякую общественную критику, а общественная критика необходима для самого общества, ибо без нее общество лишается сознания, а правительство лишается всего общественного ума. . . Умственная жизнь иссякает в своих благороднейших источниках, и мало-помалу в обществе растет то равнодушие к правде и нравственному добру, которого достаточно, чтобы отравить целое поколение и погубить многие за ним следующие» 5Э. Потребности времени приводили к мысли об изменении цензурного законодательства. Но пока готовился новый устав, практиковались старые средства. Поэтому все успехи гласности отличались случайностью и непрочностью. Продолжали выходить распоряжения «не давать хода вредным умозрениям. . . с тенденциями к политическим преобразованиям», «быть осмотрительнее в пропуске статей, которые делают из журналов какую-то уголовную палату, а из всех чиновников и администраторов, без разбора, лиц, подсудимых журнальному суду» 89 и т. п. В 1862 г. главное управление цензуры было упразднено, цензура перешла в ведение министерства внутренних дел и введены временные правила по цензуре от 12 мая 1862 г. Правил оказалось всего тринадцать, и занимали они меньше двух страниц текста. Они, в частности предписывали: «III. При рассмотрении сочинений и статей о несовершенстве существующих у нас постановлений дозволять к печати только специальные ученые рассуждения, написанные тоном приличным предмету и притом касающиеся таких постановлений, недостатки которых обнаружились уже на опыте. IV. В рассуждениях о недостатках и злоупотреблениях администрации не допускать печатания имен лиц и собственного названия мест и учреждений» 90. Эти правила через три года сменились новыми временными правилами, которые просуществовали до 1882 г., постоянно изменяясь многочисленными постановлениями и распоряжениями. Правила 1865 г. представляли собой попытку несколько ослабить строгость запретов. С цензурой предварительной была механически соединена цензура карательная, что, но выражению К. К. Арсеньева, является «политическим плеоназмом» 2. Очень ненадолго в обществе возникли большие ожидания, подкрепленные некоторым оживлением печати («Ныне, журналы читая. Просто не веришь глазам. . . Дыбом становится волос, Чем наводнилась печать. . .» Г|3). Действительно, часть статей стала выходить без предварительного просмотра цензорами, а содержание публикаций казалось просто немыслимым, особенно в сравнении с предыдущими годами. — «Баста ходить по цензуре! Ослобонилась печать. Авторы наши в натуре Стали статейки пущать. . .» Прежде лишь мелкий чиновник Был твоей жертвой, печать, Если ж военный полковник — Стой! ни полслова! молчать! Но от чиновников быстро Дело дошло до тузов. . . 91 Дошло до тузов — и последовало новое мощнейшее наступление на гласность. ИГРА В ЖМУРКИ Заложенный в Правила 1865 г. арсенал карательных мер был пущен в ход очень скоро. Газета «Голос» получила предостережение за «неприличные, бездоказательные и предосудительные наветы на высших чинов. . а «Весть» — за «неуместные суждения о личных свойствах и распоряжениях бывшего г.-губернатора» 92. Как писал Н. А. Некрасов, Боже! пошли нам терпенье! Или цензура воспрянь! Всюду одно осужденье, Всюду нахальная брань! Право, конец бы таковский, И не велика печаль! Только газеты московской Было б, признаться, нам жаль. . . й6 И конец не заставил себя ждать. Немногие гарантии для печати обеспечивались не судом, а административной властью. Министерство само должно было определять, что считать «вредным направлением». И оно все более усиливало свои карательные мероприятия без всякого участия Государственного совета, который занимался тем, что устанавливал длинный ряд дополнительных законоположений, крайне ограничивших гласность. Так, например, в 1873 г. было предписано, чтобы «периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено со вредом для государства» 93. Введенные не в законодательном порядке цензурные правила 1882 г. предоставили министерской власти еще большие полномочии. В 1884 г. появились правила о порядке надзора за публичными библиотеками. Этими правилами министру внутренних дел предоставлялось право указывать те произведения печати, свободная выдача которых в библиотеках признается вредной. За неполные 40 лет (с сентября 1865 г. по 1 декабря 1904 г.), по подсчету В. А. Розенберга, па периодические издания было наложено 715 взысканий, а именно: 282 предостережения, 218 воспрещений розничной продажи, 157 временных приостановок, 31 запрещение печатать частные объявления, 27 полных запрещений (запрещений навсегда). «Если бы изобразить графически колебания в силе репрессий на печать, выражаемые этими цифрами, то на кривой всех взысканий явственно обозначились бы два максимума: один, более высокий, к 1879 году, другой — к 1899» 94. Затем наступил определенный спад, характеризуемый некоторым изменением отношения к высказываемым в печати мнениям: «То, что считалось проявлением ,,вредного направления^, оказывается лишь признаком критического отношения к тому или другому факту государственной или общественной жизни» 95. В результате всех поправок и «нововведений» цензурное законодательство к 1904 г. свелось, но существу, к Уставу 1828 г. и уже ни с какой точки зрения не соответствовало требованиям времени. В 1905 г. на волне революционного подъема издатели фактически перестали обращаться к цензуре за разрешениями. Восстановить действие прежней цензуры оказалось невозможным, заранее никакие проекты не готовились, и правительство удовлетворилось наскоро подготовленными Временными правилами о повременных изданиях от 24 ноября 1905 г.96 Ими отменялась предварительная цензура (п. 1) и система административных взысканий (п. И). Последняя, однако, продолжала применяться на основании Закона 1881 г. об исключительном положении, которое тогда распростра- мялось на значительную часть территории России. Количество репрессий даже возросло. За (> лот с 1906 но 1912 г. насчитывается 973 случая только наложения штрафов 7|. Многие газеты были закрыты. В ночь со 2 на 3 июня 1907 г. одновременно с роспуском II Государственной думы в Петербурге, Москве, Казани, Саратове и других российских городах были опубликованы постановления местных административных властей, дословно повторявшие друг друга и воспрещавшие всякого рода «оглашения и публичные распоряжения». Вновь стала широко применяться система административных взысканий, основанная на произволе: то, что в одном городе происходило совершенно безболезненно, в другом беспощадно каралось. Когда оппозиция такому положению усилилась, правительство вынуждено было внести в 1909 г. законопроект по этому вопросу, но он так никогда и не стал законом. Даже куцые свободы Правил 1905 г. оказались «свободами слишком широкими с точки зрения власть имущих и по всему фронту еще урезываются практикой управления, откровенно уверяющей, что „государство не может мыслить, как юрист"» 7 . Урезывание довершилось принятием н 1914 г. Временного положения о военной цензуре 97. Таким образом, временные правила и практика административного усмотрения просуществовали до 1917 г. Область дозволенного колебалась в некоторых пределах, но всегда стремилась к минимуму. О событиях внутренней жизни, даже не составляющих государственную или военную тайну, а о таких, которые происходили у всех на глазах, русская печать писала лишь в форме воспоминаний, когда сами события становились «давно прошедшими». У общества всегда живет потребность знать. Между тем «в случаях важных и неважных, по поводам мелким и крупным, но слишком часто русская печать оказывается слабым проводником гласности и плохим зеркалом общественной жизни. . . Заменой печати, как органа гласности, являются другие способы удовлетворения этой потребности» 98. Множились слухи, всюду расходились волны стоустой молвы, каждый стремился научиться читать между строк и понимать эзопов язык. Жизнь постоянно подбрасывала яркие примеры жалкого положения гласности в стране. В Саратове земское собрание было вынуждено добиваться того, чтобы действия его, считавшиеся по закону публичными и гласными, не искажались в печати по произволу цензора. «После происшедших по этому поводу прений собрание постановило ходатайствовать о том, чтобы в местной прессе оглашены были заседания собрания в том виде, как они имели место в действительности. . . ходатайствовать перед министром внутренних дел об установлении более нормальных отношений в деле оглашения в печати отчетом о заседаниях земского собрания. . .» 99. Отчеты о заседаниях городских дум, земских, дворянских и других собраний появлялись почти в каждом выпуске газет. И практически все они фальсифицировались цензорами. Посте пенно в ходу появились такие характеристики ситуации, как «застой, плесень и разложение н общественном деле, неизбежные спутники безгласности» /6. Цензурный опыт России привел к отрицательным результатам: гласность можно зажать, но не искоренить, а зажать гласность — значит сжать тугую пружину и ожидать, когда она распрямится. Историки русской цензуры формулировали проблему так: «Если мы теперь стоим перед гордиевым узлом запутанных и нерешенных дел первейшей государственной важности, это — естественный результат системы зажимания рта. . . Все хотят правды без утайки, как бы порою ни была горька эта правда; все убеждены в необходимости покончить с общественной игрой в жмурки, которая у нас. . . к общему стыду и несчастию, продолжалась слишком долго: все видят в широкой гласности и в полной терпимости ко всем без исключения оттенкам общественной мысли залог возрождения отечества к новой жизни» 11. Россия долго хотела публично и гласно произнести пушкинские строки: Но полно: мрачная година протекла, И ярче уж горит светильник просвещенья 100. Но, к сожалению, столь же долго она не могла этого сделать.