В. Ю. ЬОРИВ, Н. и. ШУЛЬГИН СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ПЛЮРАЛИЗМ: ПОДХОДЫ К ПРОБЛЕМЕ
Политическая демократия и духовная свобода — обсуждение этих гем должно быть демократическим в политическом плане и свободным в плане духовном. Предмет обсуждения и его способ здесь, таким образом, совпадают. Конечно, мы не можем сказать, что у нас есть политическая демократия и духовная свобода во всей полноте их социалистического понимания, и борьба, развернутая в нашем обществе под руководством Коммунистической партии на основе решений XXVII съезда, январского и июньского (1987 г.) Пленумов ЦК КПСС за реализацию принципа «больше демократии, больше социализма», направлена на существенное изменение положения дел в этой области. Но несправедливо было бы утверждение, будто демократии и свободы в нашем обществе «вообще нет». Мы находимся, образно говоря, где-то посередине между наличием демократии и свободы и их отсутствием, и эта промежуточность характеризует сейчас и наше общество, и нас самих. Сейчас наш социализм — это мы сами. И представляется, что вся полнота социалистической демократии и свободы может быть реализована в нашем обществе без всякого подрыва его устоев. Но в нас еще сидит своеобразный политический предрассудок, выражающийся в том, что людей, открыто излагающих неординарные взгляды, мы, помимо воли и объективных оснований, воспринимаем в контексте какой-то мнимой социальной опасности, не ясной нам самим и существующей лишь в нашем воображении. Лучшей же школой для обучения терпимости ко взглядам других, т. е. демократии, является сама демократия, другой такой школы попросту нет. Примечание редколлегии. Помещенная в этом разделе статья В. Ю. Борева и II. Н. Шульгина весьма полемична, и далеко не со всеми ее положениями редко- легия может согласиться. В то же время статья в определенной мере отражает характер и проблематику широких дискуссий, идущих сегодня в советском обществе. Думается, что у наших читателей, знакомых с отечественной публицистикой последних лет, представленный в Ежегоднике материал вызовет интерес. Кроме того, тема, выбранная авторами статьи, несомненно, нуждается н дальнейшем осмыслении и научной разработке. Сейчас наше общество в значительной степени меняет свой облик, в нем происходит созревание новых социально-политических и духовных реалий. В нем нашлось бы место всем, и каждый, не опасаясь чрезмерного отчуждения от других, мог бы свободно говорить на своем духовно-политическом наречии. Но как сохранить при этом морально-политическое единство — одну из наших фундаментальных ценностей, не редуцируя его до единообразия? Ответ на этот вопрос возможен при анализе существенных характеристик социализма в его нынешнем состоянии в нашей стране и тех конкретных преобразований в духовной и политической жизни, которые в настоящее время разворачиваются. Социализм можно рассматривать и изучать с разных точек зрения: экономической, социально-политической, идеологической, нравственной и т. д. В этой статье он рассматривается в аспекте социальной укорененности в нашем обществе. В каждом социуме действуют свойственные ему силы сцепления — те силы, которые проявляются в избирательной взаимосвязи индивидов, консолидируют те или иные социальные группы и классы в единое целое, — силы, благодаря которым возникают, существуют и распадаются различные социальные образования. При социализме такие силы направлены на консолидацию различных социальных групп вокруг социалистического выбора, а само общество по мере упрочения социализма изменяет социальную психологию составляющих его групп и становится все более целостным. Это, конечно, не означает, что данные силы сцепления не ориентированы преимущественно на отдельные социальные группы или что такая ориентация на целое всегда реализуема. Вместе с тем формируются социальные механизмы, предназначенные обеспечивать приоритет данной ориентации в случае возможности альтернативного выбора. Процесс развития социализма есть, кроме всего прочего, и процесс саморазвития этих механизмов. Заметим, что разграничение социализма и капитализма проходит не в плоскости дилеммы «план или рынок», а по вопросу о недопущении эксплуатации человека человеком. Что касается проблемы соотношения клана и рынка при социализме, то она носит прежде всего экономический характер и должна решаться сообразно с социальными потребностями и конкретными историческими обстоятельствами. Попытки придать ей в настоящий момент какое-то чрезмерное мировоззренческое значение не выглядят оправданными, равно как и попытки отождествить понятия рынка и капитализма. Вопрос лишь в том, чтобы существовали условия, при которых общество могло бы свободно и демократи чески решать, какую необходимую форму сочетания плана и рынка в экономической сфере следует реализовать в тот или иной момент. На начальной стадии социализма ориентация сил сцепления на всеобщий интерес достигается опосредованно — через постоянную ориентацию на определенный класс. В этом случае данные силы для тех или иных классов и социальных групп могут проявляться как навязываемые извне. Тогда включенность в социа лизм обусловливается не его внутренним принятием, а внешним принуждением для весьма значительной части населения. Впоследствии, по мере «интериоризации ценностей» социализма большинством, а впоследствии и всем населением, социализм становится органическим: и как общество, в котором социальные силы сцепления ориентированы на целое, и как система, которая принимается народом в качестве «своей» в своих существенных параметрах — защищенности человека обществом в ключевых жизненных моментах и неприятия эксплуатации, — когда стиль жизни и мировоззрение, характеризуемые этими параметрами, являются естественно органическими для подавляющего большинства нации. Для советского общества естественность социализма означает, что защищенность человека обществом и неприятие эксплуатации — это не только официальные установки, но и составные факторы массового сознания. Укорененность с оциализма вовсе не исключает наличия в обществе массы политических, экономических и духовных проблем и периодической необходимости в существенных социальных реформах. Волее того, именно осознанный выбор социализма делает возможным эти реформы. Социалистическое общество, развивающееся на собственной основе, — это не идеал, к которому следует лишь стремиться, а характеристика нынешнего нашего общества, со всеми его трудностями и проблемами. Развитость социализма может уступать степени его социальной укорененности. Что касается социализма на той его стадии, когда он еще не вошел в плоть и кровь подавляющего большинства населения страны, когда его укоренность в массовом сознании еще не носила, как ныне, необратимого характера, то здесь естественно наличие диктатуры — институтов, гарантирующих существование социализма как системы. Сохранение данных институтов, единственная функция которых — обеспечение выживания социализма в условиях его неорганичности для значительных социальных сил, может быть оправдано лишь па этой стадии и не должно выходить за ее пределы. Однако один из укоренившихся в массовом сознании предрассудков состоит в том, что данные институты рассматриваются как неотделимые от социализма в любом его состоянии. В связи с этим при переходе к состоянию, при котором излишни эти средства выживания социализма (подобно тому как ребенок, научась ходить, перестает нуждаться в помочах — они по инерции могут продолжать рассматриваться как необходимые), происходит их культивирование не как временных, но как постоянных атрибутов социалистического общества. Здесь мы имеем противоречие между потребностью социализма и стремлением к выживанию самих институтов. Противоречие, резко обостряемое тем, что институты, ставшие традиционными, продолжают рассматриваться как неотделимые от социализма, несмотря на существенное изменение исторических обстоятельств (социализм становится достоянием подавляющего большинства населения). Многократное дублирование в сфере государственного управления, многозвенный контроль и недоверие к гражданам, превращение мировоззрения в вероучение — такими существенными потерями обернулось сохранение механизмов и способов политического управления, выполнивших свою историческую задачу. В настоящей работе делается попытка осветить природу данных явлений и методы, позволяющие наиболее безболезненно внести соответствующие коррективы в политическую реальность, чтобы при этом нанести как можно меньше ущерба интересам крупных социальных групп. Анализ взаимоотношения партийных и государственных органов в нашей стране целесообразно начать с истории вопроса. Если мы проследим исторический процесс возникновения политических партий, то увидим, что политическая партия очень часто возникает либо как альтернативная в той или иной степени другим, уже имеющимся политическим партиям, либо как оппозиционная — в определенных аспектах — по отношению к существующему в данной стране режиму (например, по отношению к самодержавию в царской России). Таким образом, сутью политической партии является роль частного звена в механизме перераспределения политической власти в стране, т. е. в системе организаций, которые либо не имеют власти, по претендуют на нее, либо имеют власть при легальной возможности ее потерять. Эта роль частного звена нашла отражение в этимологии слова «партия» (от латинского part — часть) — и именно как объединение части общества для борьбы за государственную власть возникла партия большевиков, задачей которой п данном конкретном случае было (-вершение пролетарской революции и осуществление диктатуры пролетариата для победы социализма, что предопределяло последующее изменение ее функций в обществе. После Октябрьской революции партия как авангард победив шего класса в условиях саботажа государственного аппарата и отказа от сотрудничества других политических партий конституировалась в высшую политическую власть, материальным придатком которой стало государство. Так возникла советская однопартийная система. Авторам представляется, что однонартийность в системе власти означает не только наличие в данной стране лишь одной правящей партии, но и государственно узаконенное признание данной партии руководящей силой общества, даже если при этом к власти допускаются дружественные политические партии. В этом аспекте все ныне существующие социалистические государства являются однопартийными, несмотря на наличие в ряде из них нескольких партий. Но на каком историческом этапе, в силу каких обстоятельств однопартийность стала реально означать одномыслие, тусклое однообразие, недопустимость каких бы то ни было альтернативных вариантов и политических инициатив? Для ответа па данный вопрос следует несколько нарушить логику изложения и предпринять небольшой экскурс в историю. Подобное отступление1 позволит, кроме того, прояснить и объяснить ситуацию, исторически сложившуюся в отношениях между партийными и государственными органами в нашей стране. Упрощенно-схематически :>то представляется так. В разгар нэпа, создававшего атмосферу относительного экономического процветания, оппозиция Троцкого—Зиновьева выступила с лозунгами мировой революции и давления на крестьянство. Нечего и говорить, как несвоевременны были эти лозунги для народа, помнившего об ужасах гражданской войны и реквизициях военного коммунизма, и группе Сталина, объединившегося в тот момент с Бухариным, удалось достаточно легко, хотя и после двух лет напряженных внутрипартийных дискуссий, справиться с объединенной оппозиций. 1927 год — год высшего пика нэпа — был к то же время годом краха троцкистско-зиповьевцев. Но возникшие в следующем году трудности с хлебозаготовками (отказ крестьян продавать хлеб по нежелательной цене) дали основание для перехода к тем же методам давления на крестьянство, к которым, по сути, призывали и троцкисты. Во время оппозиции Троцкого —Зиновьева разрыв с крестьянином не диктовался ситуацией, и требовавшая его оппозиция потерпела поражение. Во время же раскола Сталина и Бухарина этот разрыв, выражавшийся в переходе к внеэкономическому давлению на середняка, можно было изобразить в качестве необходимого, и Сталину это удалось. Историческим парадоксом был переход к, по сути, троцкистским методам в отношениях с крестьянством сразу же после поражения троцкизма и разгром защищавшей прежние методы эволюционного приобщения крестьянства к социализму группы Бухарина. Исторические гипотезы о возможных путях развития всегда рискованны, но думается, что если бы троц- кистско-зиновьевская оппозиция выступила со своей программой по отношению к крестьянству не в 1926 — 1927 гг., а на пару лет позже, то еще неизвестно, чем бы окончилась эта борьба. Форсированная принудительная коллективизация 1929 —1930 гг. была разрывом с ленинским кооперативным планом, с идеей союза рабочего класса и крестьянства. На идеологическом уровне борьба с «альтернативными» группами сопровождалась все большим отчуждением победителями побежденных от социализма. Сначала оппозиция изображалась как течение внутри большевизма; потом как разновидность меньшевизма; наконец, как «передовой отряд контрреволюционной буржуазии». Квалификация оппозиционеров в качестве меньшевиков прошла в два этапа — «чисто академическое» указание признаков сходства троцкизма и меньшевизма (а любые два явления имеют сходные признаки), затем, после, так сказать, «академического» апробирования термина «меньшевизм» на троцкистах (в контексте непроговариваемого, но ясно осознаваемого условного характера этой квалификации) был совершен естественный переход к изображению их как «специфических меньшевиков» уже без всяких условностей. Это отражало общий принцип формирования стереотипа — от условности через закрепление к безусловности, а здесь этот принцин стимулировался политическим интересом. Далее, поскольку реальные меньшевики рассматривались в каче стве врагов и агентов буржуазии (нужно отдавать себе отчет об исторически обусловленном схематизме такого рассмотрения), то и троцкисты, будучи меньшевиками, стали тоже врагами. Отсюда тезис об их контрреволюционности, которая таким опосредованным образом была внедрена в стереотип массового восприятия. Подчеркнем, что все это было результатом не столько сознательных манипуляций, хотя их роль в этом процессе формирования облика врага тоже огромна, сколько выражением органического процесса формирования стереотипа в массовом сознании, делавшего эти манипуляции возможными и стимулируемого ими. Итак, троцкисты были квалифицированы в качестве контрреволюцию неров, а методы применения «красного террора* по отношению к контрреволюции были вполне приемлемыми для массового сознания, актуально хранившего опыт аналогичных методов в гражданской войне. Поскольку троцкистско-зиновьевцы — контррево люция, то и всякая оппозиция, сотрудничавшая с троцкистско зиновьевцами, — пособник врага, а значит, враг. Л найти подобное сотрудничество было достаточно легко. Так в массовом восприятии было постепенно сформировано убеждение о принципиальной враждебности всякой оппозиции социализму, тесно слитому с образом Сталина (такое тесное слияние было результатом аиалогич ного и параллельного процесса, не столько создаваемого Сталиным, сколько по интуитивно и сознательно используемым Сталиным объективным законам политического развития). Так была подготовлена политическая и, что очень существенно, психологическая почва для репрессий. Но разгромленная опиози ция еще не была окончательно отчуждена, еще несла в своем облике «свет общего очага». Необходимо было, так сказать, «безус ловно-материальнос» подтверждение вражеской сущности оппозиции, и оно появилось. Убийство Кирова 1 декабря 1934 г. послу жило поводом для начала репрессий, возможность которых уже созрела и в массовом сознании, и в сознании Сталина. Здесь сработала политическая закономерность. В любой системе, несовмести мой с существованием легальной оппозиции, происходит перевод легальной оппозиции в стан врага — перевод если и не совершаемый с данной оппозицией реально, то неизбежно совершаемый на идеологическом уровне этой системы — в том образе оппозиции, который создается в массовом сознании при помощи средств массовой информации, находящихся целиком под контролем правительства. И подобный перевод-переход производится тем быстрее, чем более выходит оппозиция за рамки однопартийной системы, чем более активен характер ее деятельности. В зависи мости от исторических обстоятельств характер репрессий может быть различным, но суть — отторжение от «системы» любого альтернативного варианта, представленного в образе мышления и деятельности конкретных людей, — останется неизменной. Вначале было слово, но оно исчезло. Потом из-за ненадобности словесно выражать то, что ты думаешь, постепенно отпадала необходимость в самом процессе размышления, относящегося к той или иной важной, но «опасной» сфере. Если цивилизованность предполагает в качестве формулы существования декартовское «я мыслю, следовательно, я существую», то мрачным постулатом сталинской эпохи могло бы стать «ты существуешь потому, что уже не мыслишь». Если продолжаешь мыслить, то невольно впадаешь в инакомыслие. Люди не могут мыслить одинаково, поэтому в таких условиях всякое неортодоксальное высказывание — самоубийство. Отметим, что картина, где Сталин выступает в роли некоего «усатого злодея», игравшего исключительно негативную роль в нашей истории, представляется сильным упрощением, хотя и эмоционально привлекательна для «ультралевых интеллектуалов». Конечно, нельзя не видеть, что свергнутая империя и оттесненная на периферию религия вновь воскресли в неограниченной власти Сталина, в искреннем поклонении ему миллионов людей — и в этом плане власть Сталина сопоставима разве с властью римских кесарей эпохи Принципата. И все же оценка личности Сталина не должна идти исключительно сквозь призму образа Берия. Сталин несет всю полноту ответственности за репрессии, о которых мы должны знать всю правду. Но если во главе народа в течение почти 30 лет стоял всего лишь злодей, то тогда следует либо признать, что весь этот период нужно заключить в траурную рамку и «выбросить из могилы» вместе со Сталиным, либо что достижения этого периода творились вопреки Сталину. Сколь наивен такой образ нашей истории! Сейчас, наверное, гораздо больше правоты в актуализации именно негативных черт сталинского правления, но считать, что этими чертами оно исчерпывается, значит подменять эмоциями трезвое рассуждение. В условиях реального отсутствия демократического механизма смены политического лидера, в условиях, когда массовое сознание было адаптировано к методам «красного террора» гражданской войны, в сознании Сталина легко могла произойти аберрация личных и государственных интересов, а тем самым — отношение к личным врагам как к врагам государства с применением к ним тех методов, которые считались в то время вполне приемлемыми по отношению к классовым врагам. Так что дело не столько в Сталине, сколько в отсутствии демократического механизма, основы которого были разрушены волей исторических обстоятельств задолго до сталинского террора. Антисталинизм не должен быть вульгарным, сводящимся лишь к бесконечному клеймению личности Сталина, иначе содержание подобной критики может себя дискредитировать и нынешняя мода на травлю тени «Вождя и Учителя» сменится снобистским «возданием должного», а цел!» - разоблачение системы, порождающей при благоприятном стечении обстоятельств сталинские методы, — достигнута не будет. Когда быть антисталинистом означает следование в русле массового сознания, тогда инакомыслие может сознательно стремиться выразить себя в сталинизме. Игнорирование положительных черт может дать в качестве эффекта игнорирование отрицательных черт и ностальгическое воскрешение в результате. Итак, когда система руководства обществом становится монопартийной, роль партии в обществе радикально меняется. Высшие органы власти в партии становятся фактическими высшими органами власти в стране. Партия перестает быть звеном в механизме перераспределения власти в государстве, так как в условиях ликвидации оппозиционной деятельности других партий данный механизм больше не может затрагивать ее лидирующей политической роли. Хотя юридически высшие органы власти в партии могут и не совпадать с высшими органами власти в стране, тем не меиее в условиях значительной доли членов партии в этих органах, распределения членов партии по ключевым постам, учета мнения партийных комитетов при выдвижении депутатов в эти органы, наличия в обществе принципа «Партия — авангард народа» партийные органы могут добиваться эффективной реализации своих решений в качестве общезначимых и тем самым быть подлинными органами высшей власти как в центре, так и па местах. Поскольку избирать высшие партийные органы имеют право лишь члены партии, постольку партия при такой системе представляет собой объединение высших органов политической власти и тех, кто имеет право их избирать. В истории неоднократно случалось, что общественное явление, даже радикально изменившее свою природу, продолжает восприниматься с прежней точки зрения. До установления однопартийной системы правления вхождение в состав партии означало вхождение в состав одной из ряда политических организаций. После установления такой системы вхождение в состав партии стало означать обладание правом на избрание фактических высших органов власти как в центре, так и на местах, партийных комитетов того или иного ранга. Поскольку не все взрослые граждане страны состоят в партии, постольку после семидесяти лет Советской власти имеем систему правления, фактически представляющую собой вариант политического избирательного ценза — ограничения всеобщего избирательного права, когда лишь часть граждан имеет право на избрание тех политических органов, - которые ими фактически управляют. История знает различные формы ограничения всеобщего избирательного права — и по имущественным признакам, и по степени грамотности, и по срокам проживания в определенном месте. Ограничение всеобщего избирательного права, которое имеет место в нашей стране, крайне специфично. Во-первых, оно было исторически оправданным в период после Октябрьской революции, ввиду недостаточной закрепленности социалистических общественных отношений: лишь часть граждан страны являлась носителем и созидателем этих отношений на уровне, адекватном потребностям страны, и именно их следовало выделять для получения права на избрание фактических высших органов власти в стране. Эта процедура социального выделения заключается именно в акте вступления в партию, т. е. акт вступления в партию есть акт получения высших избирательных прав и соответствующих им обязанностей перед обществом и социализмом. Во-вторых, оно существует в партийной форме, и поэтому воспринимается как нечто естественное: «лишь члены партии могут избирать партийные органы». В-третьих, оно дополняется наличием всеобщего избирательного права по отношению к юридическим органам политической власти — советам в центре и на местах. К тому же имеется возможность применения различных довольно спорных методов приема в партию, способствующих на практике поддержанию этой специфической формы ограничения всеобщего избирательного права. В качестве такового выступают, как представляется, анкетная система, при которой прием в партию производится лишь в соответствии с цифрами, спускаемыми сверху. В романе А. Толстого «Петр Первый» есть эпизод, где Петр, прочитав послание в свой адрес, вызывает его автора и говорит, что ему, царю, очень любо то, что в этом письме предлагается. Оказывается, для подачи официальных прошений автор письма предлагает использовать гербовую бумагу. Ныне анкеты о приеме в партию могут писаться лишь на специальном бланке, который могут выдать, а могут и не выдать в соответствующей инстанции, — бюрократическая ниточка тянется еще со времени оно. . . Наличие этой системы, кстати говоря, не вполне признается, но хорошо известно всем заинтересованным сторонам: вопрос о вступлении в партию решается в первичной партийной организации не только благодаря личным качествам человека, но и в соответствии с директивными цифрами приема. Нетрудно представить весьма типичную ситуацию: чтобы получить анкету, человек начинает стремиться понравиться соответствующему начальству, не очень-то заботясь о соответствии коммунистическому идеалу (здесь речь идет о тенденции). Конечно, наличие этой системы можно попытаться объяснить: она должна способствовать тому, чтобы социальная структура партии отражала социальную структуру в стране, и не было бы преобладания в партии интеллигенции и служащих за счет, например, рабочего класса. Но, допустим, подобное преобладание и в самом деле бы произошло — что из того? Ведь, с одной стороны, еще В. И. Ленин показал, что доля класса в массе населения не совпадает со значимостью его социальной роли в этой массе и возможна меньшая доля при большей значимости, простая арифметика может не схватывать здесь суть проблемы. С другой стороны, сам факт возможности преобладания той или иной социальной группы в партии, без того чтобы она преобладала в населении, говорит об относительно большей значимости дли этой группы фактора принадлежности к партии. Тем самым почему бы не считать, что такое преобладание правомерно и вполне естественно? Что же касается тезиса об авангардной роли рабочего класса, то он был утвержден после Октябрьской революции в условиях, предшествовавших укорененности социализма во всех слоях общества, и выражал, кроме всего прочего, определенную степень отчуждения рабочего класса и других социальных групп, их различие в степени приверженности социализму. В нынешних же социальных условиях в нашей стране тезис об авангардности какой либо социальной группы или класса уже не выглядит правильным, соответствующим исторической истине. Ни рабочий класс, ни интеллигенция, ни другие социальные группы теперь не являются носителями какой-то абсолютной авангардной роли, никакого частно-классового «авангардизма» но отношению к социализму в нашей стране нет и не может быть ввиду равной укорененности социализма во всех слоях населения. Тезис об авангардности — это реликт раннесоциалистических отношений. Он должен быть снят, а вместе с ним ликвидированы, как полностью выполнившие свою роль, все политические, идеологические и тому подобные привилегии для всех социальных групп и классов. И дело вовсе не в форсировании приема в партию, а в том, чтобы у первичной партийной организации было право приема в партию без предварительно спущенной сверху цифры или анкеты, ибо где же, как не в самой первичной парторганизации, знают прежде всего, достоин ли человек приема в партию. Думается, что между нашей партией и теми, кто хотел бы в нее вступить, не должно быть бюрократического забора из снецблан- ков — одного из печальных порождений эпох застоев и деформаций. Сейчас ситуация представляется следующей: политическая и административная системы, созданные и действенные в силу определенных социально-исторических условий, продолжают сохраняться в то время, когда эти условия уже прекратили свое существование. Этими раннесоциалистическими условиями являлись острота классовой борьбы внутри страны, большая неоднородность в обществе по приверженности социализму, слабая закрепленность социалистических отношений. Как следствие всего этого была необходимость объединения активных сторон пиков социализма в особую организацию, внутри которой при верженность социализму, его значимость была бы гораздо выше, чем в обществе в целом, вне этой организации. Указанные особен ности раннего социализма компенсировались тем, что фактические высшие органы власти в стране могли формироваться и в аспекте состава, и в аспекте контингента избирателей лишь из этой организации (партии). Это давало возможность утверждать волю самых активных носителей становящегося социализма в масштабах всего общества. Но это также давало возможность ввиду фактического ограничения прав других граждан влиять на социальные решения, возможность разнообразных извращений, реализованную в правлении Сталина. Во всяком случае, в ту пору фактическое ограничение избирательного права представлялось вполне естественным, не говоря уже о юридическом ограничении избирательного права для эксплуататорских слоев населения и различии избирательных прав жителей города и деревни. Мы унаследовали это ограничение от предыдущего уровня укорененности социализма, но теперь оно, стоит над ним лишь немного задуматься, уже не кажется совершенно естественным. Теперь, когда социализм стал окончательным выбором народа, различие политических прав активистов и неактивистов по фактическим возможностям избирать органы высшей власти, а у нас, как все знают, это парткомы и прочие партийные органы, не выглядит вполне оправданным и целесообразным. В условиях любой политической системы есть активисты этой системы, составляющие ее политический авангард. В нашей системе активисты — это члены партии (партия в нашей стране — это организация политических активистов социализма). Но при демократической организации общества политические права находящихся в авангарде нации активистов — выходцев из всех социальных групп и классов — не превышают права других граждан. Активист — это не обладатель больших прав, но тот, кто активнее их использует. Активисты могут иметь свою особую организацию, но если решения этой организации являются обязательными и для других граждан, то эти граждане имеют равное с активистами право участвовать в выборах ее состава. Это элементарный закон демократии. Каким представляется один из вариантов углубления демократизации нашего общества? Распространение всеобщности избирательного права на органы, обладающие реальной политической властью, что сделает существование системы параллельности политического и неполитического управления обществом. Поскольку дублирование полномочий, которое ныне имеется в результате раздельного существования советских и партийных органов, перестает быть политически оправданным, представляется целесообразным — как один из возможных вариантов демократизации — произвести объединение советских и партийных органов в единые государственные органы власти, при обязательном равном нраве всех граждан их избирать. Тем самым удастся преодолеть искусственный дефицит высокопрофессиональных кадров государственного управления. Другой вариант мер по демократизации политической жизни пашей страны мог бы состоять в том, что партийные органы всех уровней, сохраняя раздельное существование с государственными органами, формировались бы из членов партии, но при участии II Лик !1Н| в их выборах беспартийных: расширить принцип открытого парт собрания до избрания руководящих органов партии. Что же касается вопроса о многопартийности, то наличие1 нескольких свободно конкурирующих в борьбе за власть политических партий представляет такую степень политического отчуждения, которая, очевидна, несовместима с необходимой степенью единства социалистического общества. Вместе с тем с политическим руководством Коммунистической партии, как показывает опыт братских стран социализма, вполне совместимо наличие различных общественных организаций, имеющих свои специфические интересы, отстаиваемые политическими средствами, в том числе путем выдвижения кандидатов при выборах в органы власти или через собственные информации. По отношению к таким организациям партийные органы могут играть роль своеобразного арбитра, служащего сохранению необходимой степени социально- политической целостности страны. Таким образом, нынешняя система разделения партийных и государственных органов — один из факторов нашей политической жизни, который, как представляется, к настоящему времени полностью выполнил свою историческую социальную миссию но отношению к обществу и социализму. Другой подобный фактор — поддержка авторитета марксизма- ленинизма авторитетом государства. Речь идет вовсе не о том, чтобы «отказаться» от марксизма-ленинизма как конкретного учения о социализме и способах перехода к нему. Дело в другом: нам, марксистам-ленинцам, необходимо осознать, что марксистско-ленинская теория в условиях полной и окончательной победы социализма в СССР не нуждается для укрепления своего авторитета в опоре на принудительную силу государства. Гражданам нашего общества должна быть предоставлена гражданская свобода совести, но в рамках признания конституционных принципов социализма, без того чтобы оказаться в роли юридическою или фактического «аутсайдера» в глазах государства. Мы, стоящие на позициях научного социализма, вряд ли должны в духе «комчванства» относиться лишь критически к другим философским и идеологическим доктринам; если они не противоречат фундаментальным принципам социалистического общественной» устройства, то с ними целесообразно (в интересах приращения знания) вести конструктивный диалог, допуская возможность своей собственной неправоты, не утверждая априорно своей монополии на истину, прямо или завуалированно, через провозглашение монополии на истину классиков марксизма-ленинизма, которые сами на нее никогда не претендовали. Рассмотрим эту проблему подробнее. Отличие культа от авторитета состоит в том, что авторитет признается добровольно, при реальной возможности этот авторитет не признать, без чего добровольности просто не может быть, а культ подкрепляется угрозой той или иной санкции со стороны государства или отдельной организации. Возникновение и сущест вование данного явлении обусловливалось исторической спецификой движения к социализму нашей страны. Прежде чем социализм стал реальностью, ом существовал лишь в теории и в воле к реализации этой теории. Поэтому возникла тенденция подкрепить авторитет еще не существующей социальной системы авторитетом существующей теории и соответственно авторитетом тех, кто ее создал и в качестве вождя осуществлял на практике. Среди различных вариантов социализма, имевших хождение в нашей стране до Октябрьской революции, различавшихся между собой представлениями о содержании социализма и методах перехода к нему, марксизм-ленинизм победил еще и потому, что исходил из реальных интересов основных классовых сил и учитывал восприимчивость к идеям различных социальных слоев, был наиболее теоретически разработан, предлагал, в отличие от других течений, четкую программу конкретных действий в условиях обладания политической властью. Обстановка гражданской войны и иностранной военной интервенции, блокады, экономического бойкота потребовала предельной концентрации и консолидации как единственно возможной. В области политики и идеологии это и выражалось в лозунге «кто не с нами, тот против нас». Всякая критика существующих идеологических установок рассматривалась как объективно играющая на руку классовому противнику — буржуазии. Пока социалистическое переустройство общества не было завершено, в стране с крайне низкой политической и общей культурой широких масс населения преобладала тенденция придать социалистическому учению авторитет не столько в силу его собственных принципов (недопущение эксплуатации человека человеком, социальная защищенность и др.), сколько через авторитет политических лидеров. Культ вождя умершего служил подпоркой для обоснования культа вождя живого. Чрезмерный, не соответствующий духу ленинизма уровень почестей и пиетета перед именем и текстами Ленина задавал алгоритм для соответствующего уровня почестей и пиетета перед именем и текстами Сталина, его соратников и преемников. Своеобразный исторический парадокс состоял в том, что люди, известные своим органическим неприятием какого-либо культа (девизом Маркса был принцип «Подвергай все сомнению»; мы знаем отрицательное отношение В. И. Ленина к публичным восхвалениям), были канонизированы в качестве новоявленных святых. Достаточно задать себе вопрос, как отнеслись бы сами классики марксизма-ленинизма к своим бесчисленным бюстам и портретам, к бесчисленным здравицам в свой адрес, к неуемному цитированию по поводу и без, что, кстати, стало едва ли не обязательным при написании любой работы по обществоведению, чтобы ясно осознать, как мало общего у пего с марксизмом. Если притягательность социализма зависит исключительно от авторитета вождей, то всякий подрыв последнего будет ударом игл по социализму. Поэтому культ нождя политически компенсирует слабость реального социализма. Упование на харизматичность вождя оборачивается серьезными издержками. Его тексты канонизируются. В его мыслях ищут ответы на проблемы современности. И его мысли начинают служить уздой для мыслей других. Так возникает застой мысли. Государственное покровительство авторитету вождя — вот источник застоя. Не нужно обвинят!» философов в догматизме — обвиняйте систему порождения этого догматизма. Она не в философии, она — в политике. В атмосфере страха — перед репрессией, снятием с должности, начальственным разносом, обвинением в профессиональной непригодности — расцвета мысли не увидишь и упреки за отсутствие мысли уже будут восприниматься как гражданственность и политическая смелость. После того как социализм вошел в плоть и кровь подавляющего большинства населения страны, правильность различных представлений о социализме должна определяться не государством, по обществом. Поэтому противопоказанное динамично развивающейся теории превращение марксизма в своего рода государственную религию оборачивается идеологическим бумерангом. Зубодробительный тезис, что все, что не укладывается в цитатные схемы, является буржуазным, антисоциалистическим или просто вредным и как таковое должно ограничиваться и подавляться, неприемлем в социалистическом обществе, развивающемся на собственной государственной основе. Марксистско-ленинская идеология является господствующей в государстве и обществе. Но мы допустим ошибку, если будем сремиться к тому, чтобы утвердить уровень развития марксистско- ленинской теории сегодняшнего дня в качестве официальной государственной идеологии. Такая узаконениость — пережиток сталинизма, наносящий колоссальный вред марксизму-ленинизму, всей нашей духовной жизни. Использование в той или иной форме мощи социалистического государства в борьбе с концепциями, не противоречащими устоям этого государства, объективно является фактором догматизации марксистско-ленинского учения, идеологическая победа, достигаемая подобным образом, оборачивается возможностью стагнации мысли, опасность чего нельзя недооценивать. «Немарксистское — значит, вредное и враждебное» — формирование такой установки в массовом сознании было побочным результатом идеологической регламентации духовной жизни строящегося в условиях враждебного окружения социализма. Когда цель надо достичь в неимоверно сжатые сроки, а дорога к ней невероятно трудна, следует подавить все метания на пути движения к ней и представляется естественным объявить все альтернативные пути к этой цели, равно как и все то, что однозначно на эту цель не направлено, попросту вредными. На самом деле тезис о такой «вредности» оправдан лишь временно, до реализации цели полной и окончательной победы социализма. Принцип партийности и классовости философии следует рассматривать не догматически, безотносительно к конкретному социально-историческому контексту, а исторически. Что означает тезис о буржуазности той или иной философской системы? Эта буржуазность может проявляться в двух совершенно разных смыслах. Во-первых, буржуазность данной философской концепции может означать, что в ней отражаются специфические интересы буржуазии, несовместимые с интересами других социальных групп и классов. Во-вторых, то, что хотя таких специфических интересов буржуазии в данной концепции не отражается, но ее принятие в конкретных условиях означает непринятие идеи социализма и тем самым объективно вредно социализму и полезно буржуазии. Этот второй аспект буржуазности является исторически относительным, он может проявляться лишь в несоциалистическом обществе, да и то лишь при отсутствии других социалистических обществ. В условиях же социализма философские концепции, «буржуазные» лишь во втором аспекте, перестают быть таковыми — они становятся вполне совместимыми с социализмом и не должны быть ущемляемы более, чем другие, должны получить равноправный статус среди философских доктрин — с точки зрения государства. Поэтому следует радикально изменить отношение к немарксистским мыслителям прошлого и настоящего. Даже если их философские и идейные концепции расходятся с принципами марксизма-ленинизма, то это вовсе не основание для того, чтобы государство стремилось помешать их свободному рассмотрению и распространению. Сейчас считать, например, феноменологию Гуссерля или экзистенциализм выражением какой-то особенной буржуазности — это верх надуманности и упрощенчества, пережиток вульгарного социологизма. Марксистско-ленинская идеология должна побеждать в свободном соревновании идей, а не в результате бюрократического запрета на все альтернативные идеи, не в результате создания атмосферы напряженности вокруг людей, эти идеи высказывающих. Философы-марксисты должны перестать прятаться под крылышко государства. Твердо стоя на позициях развивающегося марксизма-ленинизма, мы должны допускать возможность обсуждения иных концепций социализма. Без этого принцип «марксизм не догма, а руководство к действию» будет лишь лозунгом, не могущим быть проведенным в жизнь. Думается, что термин «социалистический плюрализм» адекватен для характеристики общества, где реализовано единство в многообразии. Социалистический плюрализм — это свободное мирное соревнование и сотрудничество различных концепций и социально-политических интересов в рамках социализма и сильной государственной власти. Разумеется, социалистический плюрализм ничего общего не имеет с лозунгом политического и идеологического плюрализма, подразумевающим «равноправие» буржуазной и социалистической идеологий, допущение свободной игры политических сил независимо от интересов общества и социа лизма. Как правильно отметил М. С. Горбачев, к слову «плюрализм» мы добавляем единственное прилагательное — «социалистический» плюрализм. Это значит, что наша демократия, наш плюрализм базируются на наших социалистических ценностях. В обществе всегда есть политические нонконформисты. Но польза от их деятельности есть лишь тогда, когда их идеи отражают реальные, а не воображаемые социальные потребности. Терпимость к политическому нонконформизму — показатель зрелости общества, критерий его социальной стабильности, органичности присущего ему типа социальной и политической организации. Следует разграничивать, с одной стороны, критику государственных институтов и законов, требование их изменения, а с другой стороны — призывы к неповиновению властям и нарушению законов. Нельзя считать ни законы, ни государственные институты совершенными и непогрешимыми. Их свободная критика — конституционное право граждан и в то же время условие развития государственно-правовых институтов, даже если сама критика может быть и несправедливой. Демократия в том и состоит, что деятельность профессиональных политиков может оцениваться столь же свободно и нелицеприятно, как всякая иная профессиональная деятельность. Государство не должно контролировать критику государства, оно должно лишь следить, чтобы подобная критика не переходила в призывы неповиновения законам. Можно требовать отмены закона, но нельзя призывать к неповиновению ему. Государство должно защищаться от критики лишь теми же аргументами, что и критикующие, — аргументом слова, а не силы. Ибо государство — служебный институт, и общество должно иметь право на существование свободы критики государства как механизма совершенствования этого института. Противники такой критики любят ссылаться на «несоответствие ее интересам народа». Этот растяжимый критерий, как позывает опыт, может быть положен в основание любого запрещающего акта, который уничтожает критику в данной конкретной области. Отсутствие привычки к демократической жизни, нехватка политической культуры, слабое правовое сознание населения, большое количество идеологических табу и предрассудков серьезно осложняют движение па пути перестройки. Ведь только начали продвигаться в духовном развитии и социальном самоанализе, как появилось: «Не слишком ли смело говорим?» И не только из стана бюрократов, но и от рядовых советских людей можно услышать: «Не очернительно ли? Надоело!» У людей нет привычки к жизни открытой, непарииковой, основанной на знании реальностей прошлого и настоящего. Люди с подобным умонастроением не только высказывают свои взгляды в частных беседах, но и активно пишут в разные инстанции — куда как активнее сторонников преобразований и гласности, памятующих, чем кончались для проявляющих инициативу в эпохи прошлых оттепелей последующие «заморозки». В результате может создаться в целом превратная картина того, что и в каких дозах желает или не желает знать общество, с соответствующими претензиями в адрес средств массовой информации. Опасность этого нельзя недооценивать. Ведь если считать гласностью открытое изложение отрицательной оценки «нынешним начальством» плодов деятельности «начальства предыдущего», то подобная гласность у нас была всегда — и чем она отличается от гласности (с мнением руководства) ? Что-то нет у нас смельчаков критиковать в печати кого-либо из ныне здравствующих членов Политбюро или, тем более, самого Генерального секретаря, хотя подобная критика была вполне обычным делом при В. И. Ленине. Перефразируя слова Вольтера о боге, можно сказать, что, даже если бы такой критики не было, ее следовало бы придумать. Инъекции социальной правды в начальный период отрицательно сказываются на многих людях: «Мы не хотим этого слышать, не хотим видеть». Здесь можно сослаться на мрачную историю, приведенную одним из медицинских журналов. Когда обследовалось общество слепых, выяснилось, что многие перестали видеть в результате неправильного диагноза или лечения. Сегодня, однако, им можно было бы вернуть зрение. 15 % слепых отказались от нового лечения: «Мы привыкли жить на ощупь, нам платят». Зрячему надо менять привычки, психологию, «перестраиваться не хотим». Отказ от прозрения — страшный симптом. То, что нельзя жить но-старому, ясно всем. Но для многих это старое единственно возможная форма жизни, — они выросли па этой экономике и философии. Идеология застоя — это и неверие к перестройку, это и добровольный отказ от социального прозре- пия. Конечно, правда — горькое лекарство, но для полного выздоровления его нужно принимать систематически, невзирая даже па аллергические расстройства общественного организма на начальной стадии лечения. Часто приходится слышать, что представления о возможности широких демократических реформ в нашей стране утопичны, что «все это через пять лет кончится», что «бюрократия не позволит» и т. п. Действительно, без поступательного развития демократии но всех сферах жизни легко снова вползти в очередную эпоху застоя и всесилия бюрократического аппарата, и есть немалая вероятность того, что тогда наше отставание от требований жизни в развитии демократии станет попросту необратимым, чреватым большими опасностями для исторических перспектив социализма. Выбор в пользу развития социалистической свободы и демократии, в пользу социалистического плюрализма гарантирует нас от рецидивов стагнации, делает жизнь полнокровной и динамичной.