ВВЕДЕНИЕ

Старая дворянская и буржуазная историография в лице виднейших своих представителей изображала историю русской культуры таким образом, что настоящие культурные ценности начали создаваться в России якобы только после консолидации дворянства и буржуазии.

Очень откровенно выразил эти взгляды известный историк русской церкви Е. Е. Голубинский. «... В нашем прошлом,— писал он,— грустный и негрустный,— но действительный факт,— мы представляли из себя исторический народ невысокого достоинства» \ «...Грамотность, а не просвещение,— утверждает он в другом месте, — в этих словах вся наша история огромного периода, обнимающая время от Владимира до Петра В.» 2. Голубинский вынужден, правда, признать, что и в древней Руси были попытки насаждать просвещение, но они оставались безуспешными, как это случилось, например, с Владимиром Святославичем. Причина, по мнению Е. Е. Голубинского, в нашей неспособности и беспечности: «Мы и не позаботились о просвещении и нашли возможным прожить и без него» 3. Когда же Е. Е. Го-лубинскому приходится сталкиваться с такими проявлениями высокой культуры и «просвещения», как «Слово о законе гг благодати» митрополита Илариона или проповеди Кирилла Туровского, которые не могли возникнуть на голом месте и среди всеобщего дикого невежества, он объявляет их явлением «исключительным», «случайным», «странным» или «несообразньш».

1 Е. Е. Голубинский. История русской церкви, т. I, первая половина, изд. 2. М., 1901, стр. XVII—XVIII.

2 Там же, стр. 720.

3 Там же, стр. 719. Это положение Е. Е. Голубинского охотно принимали и цитировали либерально-буржуазные литературоведы (например, А.

Совершенно «естественно», что народ «невысокого достоинства» и лишенный просвещения не проявлял никаких признаков общественного самосознания. Либерально-буржуазные исследователи действительно отказывают древней Руси (по крайней мере, до XVI в.) в общественном самосознании и наличии публицистики. «С какого хронологического момента следует начинать историю русского общественного самосознания?» 4, — спрашивает, например, П. Н. Милюков. И после долгих рассуждений он приходит к выводу, что «историю национального самосознания» на Руси следует начинать с «эпохи созидательной государственной работы», «когда русское общественное самосознание не вытекало из преемства удельно-вечевых традиций 5. Конкретную историю русской общественной мысли Милюков вслед за этим начинает с последних двух десятилетий XV в.

В плену либерально-буржуазных построений оказался и Г. В. Плеханов, который но существу полностью воспроизвел их в своей «Истории русской общественной мысли», где наиболее ярко отразился его отход от марксизма.

4 П. Милюко в. Очерки по истории русской культуры, ч. III, изд. 2. СПб., 1903, стр. 15.

5 Там же, стр. 19—26.

6 Как известно, эта теория применяется буржуазными историками для доказательства того, что капиталистические отношения, существовавшие уже якобы в древнем мире и существующие в настоящее время, будут существовать во веки веков. Именно исходя из истории цикличности и извечности общественных формаций, Г. В. Плеханов не делает никакой разницы между «феодализмом» в древней Халдее и Ассирии и феодальными отношениями в средневековой Франции (Г. В. Плеханов. История русской общественной мысли, т. I. М., 1918 (на обл.: 1919), стр. 9—10. Исходя из этой же теории, Г. В. Плеханов считает, что р. результате разброда и бродяжничества населения, закрепощенного государством, «подневольный быт русского крестьянства стал, как две капли воды, похожим на быт земледельцев великих восточных деспотий» (там же, стр. 70; подчеркнуто мною.— Я.

7 Многовековой натиск кочевников, утверждает Г. В. Плеханов, задержал процесс возникновения «влиятельного класса держателей земли и определенных норм политической жизни» (там же, стр. 51).

8 Натиск кочевников, указывает Г. В. Плеханов, увеличил власть князя, которого, вслед за В. О. Ключевским, он называет «военным сторожем Русской земли» (там же, стр. 51—56). В представлении Г. В. Плеханова княжеская власть — это не институт господствующего класса, обеспечивавший ему подчинение эксплуатируемого населения, а какая-то надклассовая организация, глава которой, князь, выполняет лишь узкие функции военного специалиста.

9 Там же, стр. 62, 70, 75—76, 86. На стр. 133 Г. В. Плеханов прямо говорит о «продолжительном закрепощении государством всех общественных сил» (подчеркнуто мною.—Я. Б.).

10 Поскольку история России, пишет Г. В. Плеханов, «была историей страны, колонизировавшейся при условиях натурального хозяйства»,

Принимая самые порочные теории буржуазной историографии о цикличности всемирно-исторического развития6, об отсутствии 'В древней Руси господствующего класса феодалов 7, о надклассовом характере княжеской власти 8, о бродяжничестве населения в древней Руси и всеобщем закрепощении государством всех классов русского общества 9, об отсутствии в древнерусском обществе классовой борьбы 10,— Г. В. Плеханов, естественно, приходит к выводу о том, что все эти неблагоприятные условия самым печальным образом отразились на развитии русской общественной мысли. Да и могло ли быть место для какой-то общественной мысли там, где экономическое развитие было страшно замедлено, где отсутствовала борьба классов, одинаково закрепощенных государством? Исходя из этого, Г. В. Плеханов вообще игнорирует общественную мысль Руси до XVI в. Искусственно подгоняя периодизацию истории русской общественной мысли к обстоятельствам западноевропейской исторической жизни, где якобы «первым сильным толчком к развитию общественной мысли... послужила... взаимная борьба светской и духовной властей» п, Г.

«внутренняя история России не могла отличиться интенсивного и взаимною борьбой общественных классов» (там же, стр. 82).

11 Там же, стр. 133.

12 Там же, стр. 133—149.

13 Отметим, что и М. Н. Покровский отрицает наличие на Руси пуб- лицистики до XVI в. «В XVI в.,— пишет он,— у нас появляется вдруг,— что и не снилось Москве XIV в.,— политическая литература, публици- стика...» (М. Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очер- ке. Партиздат, 1932, стр. 58. Слово «вдруг» подчеркнуто мною.— //. В.)

Между тем Киевская Русь ни в экономической, ни в культурной области, пи в отношении государственного строительства вовсе не была отсталой страной по сравнению со своими европейскими соседями. Задолго до борьбы папы Григория VII с императором Генрихом IV, с которой Г. В. Плеханов начинает историю западноевропейской общественной мысли, Киевская Русь дала ряд выдающихся памятников общественно-политической мысли. Но и после упадка Киевской Руси и страшного разгрома Руси татаро-монгольскими ордами, отбросившего нашу страну далеко назад, культурные ценности, накопленные в течение многих столетий предшествующего развития, бережно хранились народом и не растрачивались при мнимых постоянных переходах с места на место. И после установления татарского ига, как и до него, и на северо-востоке, как и на юго-западе, классовая борьба не только не прекратилась, но являлась основой всей общественной и политической жизни. Все это заставило советских исследователей не только решительно отвергнуть схему построения истории русского общественного самосознания, при которой все памятники русской общественной мысли до XVI в. отбрасываются как не заслуживающие внимания, а, напротив, направить свое внимание именно па эти века, чтобы восполнить образовавшийся пробел.

Древняя Русь не была, конечно, изолированной среди всего мира страной.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что культурные приобретения извне были не так уже многочисленны, что целый ряд важнейших культурных ценностей, возникших из потребностей русской жизни и выросших на русской почве, дворянские и буржуазные исследователи охотно уступают другим, более «просвещенным» народам, не допуская даже мысли, что их мог создать русский народ самостоятельно. Еще в первой половине XI в. у нас возникло такое грандиозное и вместе с тем самобытное явление, как русское летописание. И вот, несмотря на то, что русское летописание возникло и развилось на почве идейного соперничества с Византией и в тесной связи с потребностями русского общества, ряд виднейших буржуазных исследователей — А. А. Шахматов, В. М. Истрин, М. Д. Приселков и другие — объявил первый летописный свод привнесенным извне, служебной запиской грека-митрополита в константинопольский синод или просто списанным с греческих хроник.

В Х[1 в. на Руси появился талантливый писатель Кирилл Туровский, произведения которого на протяжении нескольких столетий пользовались огромной популярностью.

Даже такое глубоко оригинальное и самостоятельное произведение русского гения, как «Слово о полку Игореве», всеми своими корнями уходящее в русскую действительность, объявляли навеянным «Песнью о Роланде», «Нибелунгами», скандинавскими сагахми, Оссианом, югославянскимп сказаниями, «Илиадой»...

При этом забывается, что иноземные, в частности византийские, мастера, например, были весьма ограничены в своих замыслах и должны были строго следовать желаниям и вкусам 'своих русских заказчиков. Если византийские архитекторы участвовали в сооружении киевской Софии, то они должны были создать такой храм, который соответствовал бы политическим и идеологическим видам Ярослава Мудрого. Если позднее, в конце XIV в., строителей, художников и литераторов Русь приглашала к себе из обнищавшей и оскудевшей Византии, а также из южнославянских стран, подвергшихся турецкому погрому, то им приходилось работать в стране, имевшей прочно сложившиеся идеологические традиции, к которым им нужно было всемерно приспосабливаться.

Когда мы говорим о культурном влиянии на Русь со стороны других народов, мы не должны забывать о другой стороне явления — об обратном влиянии Руси на эти народы. Верно, например, что на Руси обращалось много южнославянских книг, но верно и то, что и южное славянство испытало па себе большое влияние Руси.

Могучий талант первого русского митрополита Илариона не остался незамеченным за пределами страны. В середине XIII в. сербский писатель Доментиан в житии Симеона Сербского (великого жупана Немани) описывал успехи христианства в Сербии теми же словами, какими митрополит Иларион за два с лишком века до этого описывал в Слове о законе и благодати успехи христианства на Руси. Было известно в Сербии и «Послание к брату столпнику» Илариона 14.

14 M. Н. С п е р а н с к и й. К истории взаимоотношений русской и юго- славянской литератур (Русские памятники письменности на юге славян- ства). ИОРЯС, т. XXVI. Пгр., 1923, стр. 155-158.

15 Там же, стр. 154—155, 185; В. Л а м а н с к и й. О некоторых славян- ских рукописях в Белграде, Загребе и Вене. СПб., 1854, стр. 113—114; А. Востоков. Описание русских и словенских рукописей Румянцев- ского музеума. СПб., 1842, стр. 453—454; В. Н. Б е н е ш е в и ч. Армянский пролог о св. Борисе и Глебе. ИОРЯС, т. XIV, кн. I, СПб., 1909, стр. 201—

Большой отзвук за пределами страны получили сказания о Борисе и Глебе. Культ их почитался в Чехии, в южнославянских государствах, даже в Византии и Армении 15. Везде, где народ страдал от феодальной раздробленности, от княжеских неурядиц и кровавых междоусобий, там с уважением и сочувствием писали о гибели молодых князей, которые, по сказаниям о них, добровольно пожертвовали своей жизнью, лишь бы предотвратить раздоры на земле, не нарушать своей верности старейшему князю. Кроме жития Бориса и Глеба, среди южных славян были широко распространены русские проложные статьи о «святой царице Ольге», «прематере всехь князь рушьскы-их» и о Мстиславе Владимировиче (сыне Владимира Мономаха) 16.

Большой популярностью в южнославянской литературе пользовались житие Феодосия Печерского и проложная статья о нем17; Повесть временных лет, 'послужившая одним из источников составленной в Болгарии большой компиляции всемирной истории, где изложение событий доведено до 1204 г.18; произведения Кирилла Туровского 19; русский перевод сборника изречений «Пчела»; повести об Акире Премудром 20 п т. д.

Укажем в заключение, что в южнославянских странах и па православном Востоке многие русские рукописи переписывались целиком, причем на Афоне уже в половине XII в. находились русские книги, в том числе один номоканон21.

Рассматривая памятники литературы и общественной мысли как явление наносное, привнесенное извне, возникающее произвольно, вне какой-либо связи с общественной жизнью окружающей среды, буржуазная наука, исследуя эти памятники, меньше всего обращает внимание на их идейную направленность и взаимосвязь с классовой борьбой, со стремлениями и чаяниями различных общественных классов и групп.

16 В. Л а м а н с к и й. Указ. соч., стр. 113—115; M. Н. Сперанский. Указ. соч., стр. 184—185; А. Вое то ков. Указ. соч., стр. 452—453. Сохранился славянский палимпсест (пергамен, где стерты старые письмена и написаны новые) из Синайского монастыря, составленный из шести листков и содержащий жития только русских святых: княгини Ольги, убитого в Киене мученика-варяга и сына его Ивана, Владимира Святославича («Заметка А. Ф. Бычкова о славянском палимпсесте». Сб. ОРЯС. т. I, СПб., 1867, стр. XXVII-XXVIII; см. также стр. VIII—IX).

j7 M. Н. Сперанский. Указ. соч., стр. 164—167, 185; его же. Сербское житие Феодосия Печерского. Чтения ОИДР, 1913, кн. 1, раздел «Смесь», стр. 55—71; А. Вое то ко в. Указ. соч., стр. 451—452, 454.

18 К. И. Ире чек. История болгар. Одесса, 1878, стр. 566.

19 M. Н. С п е р а н с к и й. К истории 'взаимоотношений..., стр. 167—171.

20 Там же, стр. 190—196.

21 Там же, стр. 200—202; А. Пав л о в. «Книги законные». Сб. ОРЯС, т. XXXVIII, № 3, СПб., 1885, стр. 19, прим. 1. Отметим, что в болгарский номоканон попало одно правило (об обязанности иерея принять обратно свою жену, вернувшуюся из плена), принадлежащее к тексту канониче- ских ответов русского митрополита Иоанна II (РИБ, т. VI, стб. 14, п. 26).

Этим пороком особенно страдают «Опыты по истории древнерусских политических идей» В. М. Шахматова (т. I, Прага. 1920). Для иллюстрации своих положений автор использует различные цитаты из различных летописей, не утруждая себя вопросом, когда и в каких условиях было провозглашено то или иное положение летописцев и какой исторической обстановкой оно было вызвано. Таким путем летописец оказывается одноврепенно и ревнителем безграничной единоличной власти князя, и сторонником ее ограничения. Признавая вслед за А. А. Шахматовым тенденциозность наших летописных сводов, В. М. Шахматов не пытается исследовать, чьи политические интересы защищает автор того или иного свода и взгляды каких общественных групп он отражает. Признавая, что «летописи — не только историческое сочинение, но и политический трактат», В. М. Шахматов рассматривает летописи как единое произведе-дсние некоего единого «летописца», который одновременно выступает глашатаем разнообразных и подчас непримиримых идей. Будучи, например, носителем «славянофильского самобыт-пического направления мысли», легоиисец, но В. М. Шахматову, в то же время «с большим уважением» относится и к варягам, проявляет «византийство» и наконец, «хазарофильство» 22.

Автор все время мыслит почти исключительно моральными категориями. Стремясь выявить идеи древнерусских летописцев, он делает обильные выписки из их моралистических рассуждений, нисколько не интересуясь вопросом, в защиту каких социальных и политических позиций летописцы привлекают цитаты из Библии, святоотческой литературы и других источников. Выявляя, например, отношение русских летописей к «мятежам», В. М. Шахматов игнорирует тот факт, что эти «мятежи» были проявлением острейшей классовой и политической борьбы, что в этой борьбе летописцы занимали четкую позицию, являясь идеологами и защитниками интересов определенных группировок правящего класса. Для В. М. Шахматова вся суть вопроса — в «греховности» «мятежей», которые осуждаются летописцем якобы исключительно с точки зрения их нравственных принципов 23.

Не признает зависимости памятников общественно-политической мысли от классовой борьбы и профессор Гейдельбергского института Д. Чижевский. В своей книге «Из двух миров» он поместил специальный очерк, посвященный «социальному вопросу» в древнеславянских литературах24.

22 В. М. III ахмато в. Опыты по истории древнерусских политиче- ских идей, т. I. Прага, 1926, стр. 78, 81, 85. 90—91.

23 Там же, стр. 147—151.

24 Dmitrij Cizevskij. Aus zwei Welten. Beitr?ge zur Geschichte der sla- visch-westlichen Beziehunggen, VGravenhage, 1956, SS. 29—44 (Дмитрии Чижевский. Из двух миров. Очерки из истории отношений славян к Запада. Гаага, 1956, стр. 29—44).

Надо заметить, что слова «социальный вопрос» Д. Чижевский везде помещает в кавычки, как бы давая этим понять, что никакого социального вопроса в древности не существовало, что все это выдумки советских марксистов, против которых он направляет всю свою иронию. С его точки зрения достойно иронии то обстоятельство, что пять исследователей-марксистов (он перечисляет собственно четверых, но для пущей убедительности производит в «марксисты» и дореволюционного историка литературы В. Келтуялу), владеющих одним и тем же марксистским методом, в трактовке классовой принадлежности Даниила Заточника и идейного содержания его «Моления» приходят к различным выводам.

Очевидно, в представлении Д. Чижевского марксистский метод — это какая-то отмычка, которую стоит только приложить к какой-нибудь сложной проблеме, и она сама собой раскрывается так наглядно и просто, что ни у кого не остается никаких сомнений. Чижевского, вероятно, приводят в немалое недоумение проводящиеся у нас частые и порой весьма острые дискуссии по самым разнообразным отраслям знания: помилуйте, какие могут быть дискуссии у людей, владеющих одним методом, одной отмычкой, подходящей к любому замку? Это очень старое и очень вульгарное представление о марксизме, от которого давно уже отказались добросовестные исследователи даже из буржуазного лагеря.

25 Д. Ч и ж е в с к и й. Указ. соч., стр. ?29, 32—33.

Д. Чижевский находит бесполезным заниматься анализом аргументации советских исследователей. Все зло, считает он, заключается в том, что советские ученые подходят к исследованию далекого прошлого с категориями современного, сегодняшнего мышления 25. Приходится, конечно, пожалеть о том, что Чижевский не приводит аргументов советских исследователей: тогда читателю стала бы ясна вся неосновательность его обвинений. В самом деле, исследуя идейное содержание «Моления» Даниила Заточника, советские ученые оперируют исключительно ка тегориями феодального общества. Мы встретимся здесь с князьями, боярами, тиунами, дружинниками, дворянами (в том виде, в каком они существовали во времена Заточника), с холопами и другими феодально зависимыми людьми; здесь рассматриваются междукняжеские отношения, феодальные войны, внеэкономическое принуждение, порабощение прежде свободного населения и прочие явления XIII в., но Чижевский при всем желании не мог привести из упоминаемых им произведений советских историков и литературоведов ни одной категории, ни одного атрибута нашей современности, которые советские ученые искусственно переносили бы на XIII век. Уж если кто-нибудь грешит перенесением современных категорий в область прошлого, так это именно буржуазные ученые, пытающиеся обнаружить капиталистические отношения в ранних общественно-экономических формациях. Мы говорим, правда, об угнетателях и угнетенных в древней Руси, о классах, на которые было разделено древнерусское общество, о раздиравшей его классовой борьбе, порой выливавшейся в грозные народные восстания, но это такие твердо установленные факты, что даже сам Чижевский вынужден признать, что в X—XIII вв. классовые интересы могли играть большую роль 26.

Но признав эту бесспорную истину, он тут же спешит оговориться (и в этом он усматривает свое главное расхождение с советскими исследователями), что, несмотря на наличие классовых интересов в X—XIII вв., идеология писателей того времени нисколько не зависела от их классовых симпатий или антипатий, что идеология эта была христианской и что конкретные жизненные вопросы этой поры неизменно связывались с христианской традицией.

К сожалению, и здесь Д. Чижевский не дает себе труда аргументировать свою мысль, ограничиваясь одной декларацией. Да и невозможно объяснить, каким образом тяжелая борьба обездоленных, порабощаемых и угнетаемых людей за скудный кусок хлеба, за жалкий кров над головой, за рубище, каким образом все эти горькие заботы, составляющие бытие эксплуатируемого класса в феодальном обществе (да и не только в феодальном), могут существовать совершенно независимо от сознания этого класса. Это во-первых, а во-вторых, каким образом писатели, затрагивающие самые животрепещущие вопросы дня 27, могут так эквилибрировать, чтобы совершенно не выявлять свое собственное отношение к рассматриваемым ими «проклятым вопросам»?

Это верно, что господствующей идеологией была идеология христианская, но это не мешало угнетенным поднимать восстания против эксплуататоров и рассматривать эти восстания как вполне согласное с христианской моралью богоугодное дело, а угнетателям — со свирепой жестокостью эти восстания подавлять «к вящшей славе бога». Да и сама христианская идеология столь расплывчата, что она вполне совмещает и осуждение богатых, и предписание бедным верой и правдой богатым служить.

До нас не дошли произведения представителей угнетенных масс древней Руси, и при исследовании древнерусских памятников мы обычно имеем дело с писаниями представителей господствующего класса. Некоторые из них сурово настроены в отношении порабощенных народных масс, другие склонны считаться с их бедствиями и советуют господам пойти на уступки, но классовая принадлежность и тех и других, вопреки утверждениям Чижевского, распознается без особого труда.

26 Там же, стр. 33.

27 Сам Чижевский признает, что в произведениях древнеславянских литератур (и особенно русской), где говорится о богатстве и бедности, мы можем встретить глубокомысленные наблюдения, касающиеся со- циальных, хозяйственных и психологических причин и влияний этих явлений (см. стр. 33).

Как бы противопоставляя свой метод марксистскому методу сойотских ученых, Д. Чижевский предпринимает исследование (собственно даже не исследование, а довольно поверхностный обзор) нескольких произведений, где разработана тема о богатстве и бедности 28. Он рассматривает проповедь Козьмы пресвитера X в., Изборник Святослава 1076 г., опубликованные И. И. Срезневским три торжественника XII в. и упоминает несколько позднейших произведений. По его наблюдениям, эта тема, преподносимая вначале в виде евангельской проповеди, постепенно принимает форму сатиры и социального протеста. Снова и снова приходится пожалеть, что Чижевский больше декларирует, чем аргументирует. В частности, он не ставит перед со--бой вопроса о причинах эволюции в трактовке темы о богатстве и бедности. Если бы он был более добросовестным и менее предубежденным исследователем, то должен был бы признать, что '.акая эволюция могла произойти только в связи с развитием классовой борьбы, которая обогащает угнетенные массы социальным и политическим опытом, что в свою очередь оказывает влияние на литературные произведения. Однако и того, что Д. Чижевский вынужден признать, вполне достаточно, чтобы опровергнуть его основной тезис о полной независимости сознания от бытия и идеологии от классовой борьбы.

Автор настоящего труда при изучении (различных проявлений общественной мысли древней Руси руководствовался одним из основных положений исторического материализма, согласно которому духовная жизнь общества является отражением его материальной жизни. Автор заранее отводит от себя упрек в чрезмерной обрисовке исторического фона, на котором в древней Руси возникали общественные идеи. Именно исходя из марксистского положения о происхождении общественных идей, следует тщательно изучать историческую жизнь общества, чтобы выявить и понять истоки его общественного самосознания.

28 Д. Ч п же веки й. Указ. соч., стр. 33—44.

Как известно, общественные идеи и теории бывают различные. Есть идеи прогрессивные, помогающие обществу двигаться вперед, и есть идеи реакционные, старые, отжившие свой век, тормозящие ход общественного развития. Есть идеи, внушаемые господствующими классами, стремящимися удержать и укрепить свое господство над эксплуатируемым большинством населения, и есть идеи угнетенных, стремящихся сбросить с себя или, по крайней мере, ослабить ярмо эксплуатации. Если разбить по этому признаку многочисленные направления, течения, оттенки общественной мысли каждого народа и каждой эпохи, то в конечном счете получатся две культуры народа, два круга общественных идей — идеи классов господствующих и идеи классов угнетенных. Вот что писал В. И. Ленин о двух культурах в каж-

дой нации: «Есть две нации в каждой современной нации... Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, — но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т. д.» 29.

В. И. Ленин говорит о двух национальных культурах применительно к новому времени, но его указание так же справедливо и в отношении эпохи феодальной. Рыцарская феодальная культура превозносила княжеские неурядицы, лихие набеги, опустошения, массовые убийства, грабежи и прочие проявления феодальных порядков. Но в широких массах населения все эти «подвиги» вызывали ужас и отвращение, и народ противопоставляет рыцарскому удальству удаль другого рода и качества — удаль богатырей, людей прямых, честных, мужественных, находящих применение своему мужеству не во взаимных кровавых дрязгах, а в защите родной земли, в обеспечении безопасности населения и его мирного труда.

Из дальнейшего изложения читатель увидит, как в самые страшные десятилетия татарского ига, наступившие после кровавого батыева погрома, проповеди прислужничества, угодничества и пресмыкательства перед носителями иноземного гнета, исходившей от духовенства и господствующего феодального класса, народ сумел противопоставить боевую идеологию, основанную на непримиримости к захватчикам, на презрении к смерти, на готовности пожертвовать своей жизнью, лишь бы освободить страну от иноземного ига. Позднее, в XIV в., когда Русь начала уже оправляться от последствий опустошительной татарской грозы, народ своим творчеством поддерживал борьбу за свержение ига и в исторической песне о Щелкане Дудентье-виче проповедовал презрение и ненависть к насильникам, непримиримость к заклятым врагам Родины и уверенность в благополучном исходе восстания против угнетателей.

29 В. И. Ленин. Критические заметки по национальному вопросу. Соч., т. 20, стр. 16.

30 Ф. Энгельс. Карл Маркс. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 1-е, т. XV, стр. 419.

Выявляя то новое, что Маркс внес в общественную науку, Энгельс пишет: «Маркс... доказал, что вся предшествующая история есть история борьбы классов, что во всей разнообразной и сложной политической борьбе дело всегда идет именно об общественном и политическом господстве тех или иных классов общества, о сохранении господства — со стороны классов старых, о достижении господства — со стороны поднимающихся новых» 30. Но если вся предшествующая история есть история

2 Заказ № 835

17

борьбы классов, то общественная мысль, имеющая своим источником реальную историческую жизнь, является отражением классовой борьбы, а различные направления, течения и оттенки общественной мысли отражают позицию различных классов и классовых групп.

Изучение этого отражения классовой борьбы в политической литературе древней Руси затрудняется одним важным обстоятельством. Дело в том, что широкие народные массы, которые вели повседневную классовую борьбу со своими угнетателями, а время от времени поднимали против них грозные восстания, потрясавшие все здание феодального государства, вовсе не имели своей письменной литературы, являвшейся уделом образованных господствующих классов. Что касается фольклора, то многие произведения народного творчества забыты и, не будучи в свое время зафиксированы, до нас не дошли. Изучение фольклора с точки зрения отражения в нем определенных проявлений классовой борьбы затрудняется еще невозможностью во многих случаях датировать тот или иной памятник народного творчества, и таким образом возникает опасность приурочить его вовсе не к тому времени, когда он в действительности был создан, и к тем событиям, откликом на которые он являлся.

Большим препятствием к изучению отражения реальной классовой борьбы в памятниках общественной мысли служит еще то обстоятельство, что в древней Руси вплоть до XVII в. основными книгохранилищами являлись монастыри и церкви. Разумеется, что книги для этих хранилищ подбирались с большим разбором, и церковники допускали туда только такие произведения, которые соответствовали их потребностям, общественным и политическим вкусам, решительно отметая памятники, казавшиеся с их точки зрения «соблазнительными» или просто не представлявшие для них интереса 31. Так, несомненно, погибло много произведений светской литературы, и неудивительно, что такой шедевр, как «Слово о полку Игореве», был обнаружен только в конце XVIII в. и то в одном лишь списке. Этим же объясняется и то обстоятельство, что мы так мало знаем о еретических движениях в древней Руси, являвшихся в условиях средневековья своеобразным протестом против господствовавшего феодального строя: церковники безжалостно уничтожали еретические сочинения (как и самих еретиков), и их содержание, обедненное и искаженное, доходит иногда до нас только в изложении направленных против них обличений.

31 Об обычном составе библиотек при монастырях и церквах древней Руси см.: Н. Никольский. Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности. ПДПИ, вып. СХЬУП. СПб., 1902, стр. 5—9.

Ко всему этому надо добавить, что и светские произведения и даже летописи, которые большей частью велись при княже-

ских дворах или при митрополичьей и епископских кафедрах, весьма неохотно касались проявлений бурной классовой борьбы, а о некоторых народных восстаниях мы узнаем из летописей лишь случайно, и только потому, что они имели такие важные политические последствия (как, например, восстания в Киеве в 1068 и 1113 гг., восстание в Твери в 1327 г. и др.), что замолчать их было решительно невозможно.

При всем сказанном литературе господствующего класса не уйти, не отмежеваться, не укрыться от классовой борьбы, которая наложила свой отпечаток на все произведения общественной мысли, исходящие даже из лагеря феодалов, светских и духовных. Особенно ярко сказалось это на политической литературе конца XI — начала XII в. На рубеже этих двух столетий господствующий феодальный класс в лице своих наиболее дальновидных представителей (Владимира Мономаха и других), напуганный явными признаками расчленения прежде относительно единого государства, народными восстаниями и внешней половецкой опасностью, предпринял широкий социальный маневр, существо которого сводилось к тому, чтобы ценой некоторых уступок устранить недовольство масс, создать какой-то способ сожительства между князьями и укрепить внешнюю безопасность Руси. Это течение общественной мысли нашло свое отражение в Изборнике Святослава 1076 г., в Поучении Владимира Мономаха, в Уставе Владимира Мономаха Пространной Правды Русской, явившемся ответом на киевское восстание 1113 г., в ряде летописных сводов и особенно в Повести временных лет. Во всех этих памятниках редко и скупо говорится о классовой борьбе, но давление масс чувствуется в характере каждого социального или политического мероприятия, предлагаемого авторами этих произведений.

В истории древнерусской общественно-политической мысли намечается довольно четкая периодизация. Отметим прежде всего, что общественная мысль древней Руси развивалась в пределах одной общественно-экономической формации — феодального строя; речь идет, таким образом, об установлении периодизации внутри этой эпохи. Последняя пронизана общим феодальным мировоззрением, но и оно не оставалось неподвижным.

При создании периодизации истории общественной мысли древней Руси нельзя, конечно, игнорировать важнейшие политические события, вызванные определенными социально-экономическими причинами. Например, внедрение и распространение феодального способа производства, хозяйственное развитие и укрепление отдельных областей и усиление класса феодалов-землевладельцев вызвали такое важное политическое следствие, как феодальную раздробленность. Это политическое следствие повело к расчленению государства, внутренним войнам, ослаб-

19

2*

лению внешней безопасности, что, в свою очередь, поставило перед обществом новые задачи (восстановление единства Руси), оказавшие огромное влияние на |развитие общественно-политической мысли. Большой толчок общественной мысли дало и такое имевшее неизмеримые последствия в истории русского парода политическое событие, как татарское иго. Вот почему грани периодизации русской общественной мысли часто (но, конечно, далеко не всегда) совпадают с гранями периодизации политической истории, несколько, правда, опаздывая по сравнению с последними, поскольку вообще общественное сознание отстает от общественного бытия.

Первый период истории русской общественной мысли тянется с начала XI в. до 70-х годов того же столетия. Это было время, когда Русь достигла огромных хозяйственных и культурных успехов и заняла видное положение в международной жизни Европы. Памятники общественной мысли этого периода (особенно Слово о законе и благодати митрополита Илариоыа и первый киевский свод) дышат гордостью за страну и народ, исполнены жизнерадостности и веры в блестящее будущее государства. Однако уже в это время появляются признаки будущего расчленения государства. В ранних сказаниях о Борисе и Глебе звучат уже первые нотки тревоги за целостность государства и делаются первые попытки идеологическими средствами предотвратить грозящую государству опасность.

Второй период истории русской общественной мысли, продолжавшийся с 70-х годов XI в. примерно до 20-х годов XII в., тесно связан с усилением феодальной эксплуатации, встречавшей ожесточенный отпор со стороны широких масс закрепощаемого населения. Этот период характеризуется охватившей передовых людей острой тревогой за судьбы страны и поисками средств для предотвращения нависшей над Русью опасности. В 70-х годах XI в. появляется очередной летописный свод и Изборник Святослава 1076 г. В первом, включившем в свой состав так наз. «завет Ярослава» (или «ряд Ярослава»), делается попытка найти какой-то способ разграничить власть князей и уничтожить их взаимные распри. В Изборнике Святослава 1076 г., на содержание которого, несомненно, оказали большое влияние киевское восстание 1068 г. и другие народные выступления этого времени, мы имеем первый набросок социальной программы, сводящейся к примирению враждебных классов за счет взаимных уступок. В дальнейшем эта тема развивается в летописном своде 90-х годов, в Поучении Владимира Мономаха и в Повести временных лет. Эта тема переплетается с другой — о необходимости восстановить единство Руси для успешной борьбы с половцами и другими внешними врагами. Страстный патриотический призыв к единству пронизывает всю богатую идейным содержанием и отмеченную широким горизонтом политическую литературу этого периода. Она отличается обилием жанров (исторические труды, поучения, путевые записки, сборники житейских правил, жития и т. д.), и все произведения этих жанров, будь это летописное сказание, новая редакция жития Бориса и Глеба, записки о путешествии по «святой земле» игумена Даниила или поучение, как следует христианам лучше всего устроить свою жизнь, — наполнены чувством любви к родине, могучей и непобедимой в своем единстве, слабой, делающейся легкой добычей врагов в своей раздробленности. Патриотические идеи, проповедовавшиеся русскими публицистами на рубеже XI и XII вв., оказали огромное влияние на общественное сознание многих поколений.

В то же время необходимо отметить классовую ограниченность литературы этого времени, все усилия которой сводились к сохранению господства в руках феодального класса. Эта литература призывала народ к смирению, к безропотнохМу повиновению господам, к неистощимому терпению... Эти мотивы в том или ином виде встречаются потом в литературе господствующего класса на протяжении многих столетий, будучи особенно развиты в духовно-учительных проповедях и сборниках поучений типа Измарагдов. Позднее эти мотивы были охотно подхвачены литературой городских верхов, пытавшихся не только экономическими п политическими способами, но и идеологическими средствами держать в повиновении «молодших» горожан, ремесленников и работных людей.

Именно с конца XI в. начинается особое направление в русской литературе, сводящееся к призыву «утешать скорбящих» путем «милостыни» и жалких подачек, причем «скорбящие» должны были за это проникнуться смирением и чувством всепрощения. Особенно усердствовало в этом направлении духовенство, которое переносило расплату за добро и зло в потусторонний мир, глушило классовую борьбу и утешало трудовой люд тем, что его страдания будут учтены при «окончательном расчете». Надо сказать, что многовековая проповедь в этом направлении оставила большой след на сознании политически неопытных масс, которые временами действительно искали помощи и избавления в «лучшем мире».

И еще одна линия русской общественной мысли зародилась именно в этот период. Это — противопоставление князя его администрации. Уже в летописном некрологе о князе Всеволоде Ярославиче (ум. в 1093 г.) отмечается, что старый князь по болезни не мог самостоятельно заниматься государственными делами, что всем распоряжались его тиуны, которые скрывали от народа «княжую правду». Эту мысль — о каком-то мнимом антагонизме между князем — носителем высшей «правды» и его тиунами, нарушающими эту «правду»,— развивал потом в своем Поучении сын Всеволода Ярославича — Владимир Мономах. Впоследствии эта мысль, видоизменившись в формулу, что «царь хорош, но министры плохи», владела сознанием широких масс народа, в известной степени питала его «царистскую» психологию и дожила едва ли не до 9 января 1905 г.

Усилия Владимира Мономаха и сына его Мстислава Владимировича по восстановлению политического единства Русской земли не могли дать длительного эффекта. После Схмерти Мстислава княжеские неурядицы и внутренние кровавые распри возобновились с новой силой. Феодальная раздробленность страны становится совершившимся фактом. Вместе с раздроблением страны мельчает п общественная мысль. Летописание и другие виды литературы теряют свой прежний размах и широту мысли. Писателями начинает овладевать ограниченная феодальная, рыцарская идеология, характерная для большинства памятников русской общественной мысли третьего периода ее истории, наступившего примерно со второй четверти XII в. и продолжавшейся до татарского вторжения. В народе, однако, продолжают жить традиция единства страны, ненависть к внешним захватчикам и отвращение к внутренним междоусобиям. Все это нашло величественное выражение в Слове о полку Игореве, идейное богатство которого определяется именно тем. что в его основу положены народные думы и чаяния.

В течение рассматриваемого периода значительно вырастает экономическое и политическое значение города. Новгород превращается в самостоятельную республику, управляемую (по крайней мере, номинально) городским вечем. Киевское вече оказывает решающее влияние на утверждение в городе того или иного князя. В других пунктах, как, например, в Галицко-Во-лынском княжестве на юго-западе и в Суздальской земле на северо-востоке, городское население поддерживает князей, справедливо усматривая в сильной княжеской власти оплот против вечно враждующих между собой и опустошающих страну мелких феодальных владельцев. Опираясь на прогрессивные элементы города, княжеская власть в Галицко-Волынском княжестве и на северо-востоке начинает проводить объединительную политику, но процесс этот был грубо нарушен вторжением огромных татарских полчищ.

С этого времени начинается четвертый период развития русской общественной мысли, продолжавшийся до конца XIII — начала XIV в. В течение этого периода сказывается большое организующее значение передовых патриотических идей, выраженных в лучших памятниках общественной мысли конца XI — начала XII в., в Слове о полку Игореве и в других произведениях предшествующей поры. Экономически разобщенный.

политически раздробленный, изнемогавший под тяжестью татарского ига, русский народ не переставал считать себя единым и не терял веры в будущее свое воссоединение. В этот период, как уже выше отмечалось, особенно четко проявлялась борьба прогрессивных и реакционных идей: идеям всяческого приспособления к режиму угнетения резко противостояли идеи непримиримой борьбы с угнетателями.

Следующий, пятый период истории русской общественной мысли начинается с конца XIII — начала XIV в., когда Русь начала захметно оправляться от страшных опустошений, причиненных хмонгольскихми завоевателями. Этот период характеризуется быстрым развитием хозяйства, установлением некоторых межобластных связей, большими успехами общественного разделения труда и ростом городов. Эти экономические предпосылки создали основу для объединения политически раздробленной Руси в единое централизованное государство. Ход этого объединения ускорялся внешним фактором — необходимостью защищать Русскую землю от нападений восточных кочевников.

Процесс объединения Руси в единое государство не проходил гладко и безоблачно. Напротив, он сопровождался острой классовой и политической борьбой между передовыми элементами общества, поддерживавшими объединительные устремления великокняжеской власти, с одной стороны, и реакционными феодалах\га, державшимися за удельную старину,— с другой. Этот процесс сопровождался также кровавыми столкновениями отдельных княжеских центров за возглавление объединительного движения. При этом русскому народу приходилось все время отстаивать свою независимость от нападений шведских феодалов и немецких рыцарей на северо-западе, Литвы — на западе и юге, татар — на востоке и юго-востоке. Все эти сложные явления в той или иной мере нашли свое выражение в памятниках общественно-политической мысли рассматриваемого периода.

Во второй половине XIV в. происходит новый перелом в хозяйственной жизни северо-восточной Руси. Получает дальнейшее развитие ремесленное производство, еще более сближаются между собой в хозяйственном отношении отдельные районы. Все эти экономические процессы питают объединительное движение русских земель. Экономический подъем северо-восточной Руси и переплетавшийся с ним процесс ее объединения вокруг Москвы создали необходимые материальные и политические предпосылки для разгрома Мамаевой Орды на Куликовом поле (1380 г.). Исследованием отражения куликовской победы в памятниках общественно-политической 1\гысли заканчивается настоящая работа.