Работа Карла Шмитта «Теория партизана» была ? ?публикована в 1963 г.63 В этом же году увидела гнет и окончательная редакция его знаменитого ••Понятия политического», которая, по сравнению с предыдущим изданием 1932 г., была снабжена важными изменениями и дополнениями64. В •тм, что две эти работы Шмитта были опублико- nniiu одновременно, нет ничего удивительного, нискольку он сам утверждал, что разработанная им теория партизана вносит серьезные уточнения и г го концепцию политического применительно к реалиям мировой политики XX в. Недаром «Теории партизана» имеет подзаголовок «Промежуточное замечание о понятии политического», к ос уждению вопроса о смысле которого мы еще порпемся. Практически сразу после публикации работа получила широкий резонанс, а идеи, высказанные в ней Шмиттом, продолжают активно В этом случае партизанство из морально мотивированного движения за свободу и независимость родной земли перепрограммируется агентами, действующими в интересах этой самой «третьей стороны», в средство борьбы, которое государства или идеологические движения используют в своих собственных целях. По словам Шрёрса, подобное перепрограммирование способно привести только к «моральной смерти» партизана. В своем анализе Шрёрс исходит по существу из пессимистического диагноза по поводу развития современного мира в сторону тотальной управляемости, выдвинутого после Второй мировой войны немецкими социологами консервативной ориентации X. Фрайером и А. Геленом. Последние утверждали, что в условиях господства технократического государства и всеобъемлющего планирования для личной инициативы индивидов не остается места. Однако в то время как Фрайер и Гелен считали подобное развитие событий исторически неизбежным, Шрёрс видел потенциал сопротивления ему в фигуре партизана. Для либерала Шрёрса фигура партизана носила глубоко моральный характер. Она была последним прибежищем героической индивидуальности перед лицом общества, в котором господствовали и развитие которого определяли безличные силы. Подобно Шрёрсу, Шмитт в двух своих лекциях, прочитанных в Памплоне и Сарагосе вес- мой 1962 г., сделал центральным предметом • моих рассуждений партизана и историческое рп:житие этой «фигуры мирового духа»6. При ггом, однако, его подход к анализу этого фено- IVM4 ш существенно отличается от подхода либерального публициста Шрёрса. Прежде всего Шмитт старается вписать «Теорию партизана» и к руг своих работ, связанных с принятием разделения людей на группы друзей и врагов, борющихся между собой не на жизнь, а на смерть, in единственно релевантный критерий политического в XX в. Поэтому он специально оговаривается, что мыслит свою работу «Теория пар- ти:шна», в которую в итоге отлились его ипкции, прочитанные в Испании, как промежуточное замечание, связанное с его понятием по- иитического. Кроме того, Шмитта интересует именно теория партизана как фигуры всемирно исторического масштаба, с выходом которой ни меторическую авансцену принципиально ме- 111 )ти две лекции, прочитанные им весной 1962 года в Ис- Imим и, в Памплоне, по приглашению Всеобщей учебной ма- • тп рпсой провинции Наварра, и в Сарагосском университе- рамках мероприятий кафедры имени Палафокса, 111 м ичт и положил в основу своей «Теории партизана». Само нжишиие кафедры, где Шмитт читал свою лекцию, исполне- лубокого смысла, поскольку Хосе Палафокс-и-Мельси II 77(> 1847), герцог Сарагосский, являлся одним из леген- м,лpin.IX военных руководителей борьбы испанского народа I МОН 1812 годов против французской оккупации, и тем самым — символически значимой фигурой в развертываемом III м иттом дискурсе о партизане. няются не только методы, но и сам характер современной войны. Идеально-типический портрет партизана, который Шмитт дает в своей работе, носит крайне примечательный характер. Шмитт не только принимает данную Шрёрсом характеристику партизана как защитника Родины, но и углубляет и конкретизирует ее. Прежде всего, в глазах Шмитта партизан — это новая фигура мирового духа, защитник и хозяин определенной территории, земли, которую он считает своей, родной. В этой связи Шмитт специально говорит о теллурическом (от лат. tellus — земля, почва) характере партизана, обращая при этом особое внимание на то обстоятельство, что партизан борется прежде всего за контроль над определенной территорией. Этим он отличается как от мирового революционера, так и от международного террориста, которые, в отличие от партизана, стремящегося к контролю над определенной территорией, принципиально экстерриториальны. Поэтому полем боя для них является — по крайней мере потенциально — весь земной шар. Помимо стремления к контролю над определенной территорией, фигуру партизана в том виде, в каком он изображается Шмиттом, отличают еще три характеристики — это иррегулярный характер ведения партизаном боевых действий, повышенная мобильность и интенсивная политическая вовлеченность. В том, что касается иррегулярного характера ведения боевых действий, партизанская война выступает как прямой антипод классиче- псих европейских представлений о межгосударственной войне, нашедших свое теоретическое выражение в классическом военном праве, а практическое — в практике войн между европейскими государствами XVII-XVIII вв., м также в период от Венского конгресса и имлоть до Первой мировой войны включительно (1815-1914). В отличие от солдат и офицеров регулярных европейских армий, партизан сражается иррегулярным образом. Это означает, что он не носит воинской формы и соответствующих знаков различия, но напротив, и по внешнему виду, и по своему роду жизни и занятий неотличим от мирного гражданского населения. Воюет партизан также иррегулярным оЬразом — он встречается с врагом не в открытом бою лицом к лицу, но нападает из-за угла, выбирая для этого самый подходящий момент с тем, чтобы застать врага врасплох и нанести ему наибольший ущерб. Соответственно, крайне своеобразными оказываются и методы ведения партизанской войны: внезапные налеты, диверсии, нарушение коммуникационных линий противника, саботаж приказаний оккупационных властей, распространение дезинформации и слухов и т. д. Составной частью партизанской войны является поэтому «война нервов», которая призвана не только нанести противнику максимальный урон в живой силе п технике, но и разложить его изнутри, лишить воли к сопротивлению, а также оставить па оккупированной или занимаемой территории без поддержки со стороны местного насе ления. Для достижения этой цели в современных партизанских войнах практикуются, как правило, не только и не столько меры пропагандистского воздействия, сколько массовый террор, который одновременно играет роль психологических акций устрашения. Повышенная мобильность ведения боевых действий, выражающаяся в подвижности, быстроте и ошеломляющем чередовании наступления и отступления, обороны и нападения, также относится к числу важнейших отличительных черт партизана. Эта особенность стратегии и тактики партизанской войны получает дополнительный импульс в современную эпоху в связи с появлением новых средств ведения войны, связи и моторизации. Уточняя свое понимание природы мобильности современного партизана в беседе 1969 г. с Иоахимом Шикелем, Шмитт отмечает следующие моменты: «Партизан не имеет гарнизона, как имеет его полк или регулярная воинская часть. К этому надо добавить, что он движется гораздо быстрее и гораздо более непредсказуемым образом: он непредсказуем даже для собственного регулярного командования, с которым он тем не менее должен быть связан. Эта непредсказуемость его внезапного появления, именно она, прежде всего, имеется в виду под мобильностью. Это опять же связано с его освобождением от регулярных предписаний, особенно от униформы. Человек, который без всяких последствий может сменить униформу или предписанный знак различия, является мобильным. Когда мы говорим о мобильности, мы [...] должны подумать и о мобильности внезапного изменения, возникновения, появления. Это очень важное ключевое слово; ибо в нем кроется превосходство партизана над одетым в униформу противником, то есть противником, узнаваемым иуГ) лично»67. 11аконец, не менее важным моментом фигуры мпртизана является его интенсивная политиче- пспя вовлеченность. По словам Шмитта, «парти- 1 П111 сражается на политическом фронте, и именно мол итический характер его образа действий снова возрождает первоначальный смысл слова партизан. Это слово происходит от слова партия и указывает на связь с каким-то образом борющейся, воюющей или политически действующей партиен или группой. Такого рода связи с партией особенно сильно проявляются в революционные эпох м »68. Правда, Шмитт тут же оговаривается, что в зпвисимости от конкретных политических обстоятельств и характера политических организаций \т\ связь может проявляться по-разному69. Несмотря на то что Шмитт признавал возможность свя зи партизана с такой универсальной идеологией, как социализм, более естественным представлялся ему союз партизанского движения с идеологией национализма или с сочетанием национализма и социализма как политических идеологий. В его глазах партизанское движение, будучи иррегулярной формой ведения боевых действий, представляло собой в зародыше и регулярную армию, и новое государство. Поэтому, хотя в современную эпоху интенсивная политическая вовлеченность партизан в той или иной стране и может мо- многие факторы, которые способствуют успеху партизан в борьбе с современной армией, — повышенная мобильность, способность «растворяться» среди мирного населения, выживать без внешних источников снабжения и с успехом пользоваться относительно примитивными видами оружия, — объясняются крестьянским характером партизанской войны. В то же самое время, как подчеркивает Шанин, «крестьянский характер партизанской войны объясняет не только ее сильные, но и слабые стороны — раздробленность, отсутствие четко выраженной идеологии и целей, неустойчивость состава. Эти существенные слабости могут быть преодолены путем внедрения твердого ядра профессиональных мятежников, превращающих бунт в «руководимое политическое движение». Идеологическая и организационная сплоченность профессиональных бунтовщиков, их устойчивость и усердие, их способность вырабатывать долгосрочную стратегию могут превратить крестьянское восстание в успешную революцию» (Шанин Т. Крестьянство как политический фактор // Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире / Сост. Т. Шанина; под ред. А. В. Гордона. М.: Прогресс, 1992. С. 277). тмпироваться универсальными политическими идеологиями, для Шмитта обладающая теллурическим характером фигура партизана по самой г моей природе предрасположена сопротивляться мелкой форме идеологического диктата. Иными словами, для Шмитта настоящий партизан всегда должен отличаться автохтонным и консервативным характером. Для него типичный партизан эпохи наполеоновских иойн — это набожный крестьянин, исполненный глубокого религиозного чувства и защищающий свой дом, алтарь и очаг от иноземных за- носнателей. Неудивительно, что для Шмитта родиной современного партизанства является Испания начала XIX в., где религиозно экзальтированные и невежественные крестьянские массы под руководством католических священников выступили против чужеземного французского господства. Партизан — это истинный представитель своего народа, кровь от крови и плоть от плоти его, и потому в глазах Шмитта противостояние, проходящее по линии народ, находящийся на оккупированной территории — оккупационная армия, и коллаборационисты из числа местного населения, его поддержи нающие, и дает то искомое разделение на порющиеся группы друзей и врагов, которым определяется критерий политического по отношению к партизанской войне. Ч Испании начала XIX в. партизанская война приняла форму герильи, которую необразованные массы простого народа вели против французских оккупантов без всякой поддержки со сторо ны высшей знати, либеральной буржуазии и высших кругов духовенства, которые, со своей стороны, скорее симпатизировали французам, нежели видели в них своих заклятых врагов, с которыми надо бороться не на жизнь, а на смерть. В отличие от поклонников современности и революции из числа представителей высших классов, пропитанных духом французского Просвещения, народные массы Испании в 1808-1813 гг., равно как и тирольцы в 1809 г. и русские крестьяне времен Отечественной войны 1812 г., были совершенно не затронуты духом Просвещения. Идеи и мессианские ожидания выдающих французских литераторов XVIII в. ничего не говорили их уму и сердцу — именно поэтому они приняли решение сражаться с оккупантами, выстояли и победили. Намного большее значение — в качестве фактора, мотивировавшего их моральный выбор, — имела для них традиционная религиозная идентичность в виде народной религиозности, будь то в форме католицизма в Испании или же православия в России. По словам Шмитта, «испанская герилья против Наполеона, тирольское восстание 1809 г. и русская партизанская война 1812 г. были стихийными, автохтонными движениями набожного (католического или православного) народа, чья религиозная традиция не испытывала влияния философского духа революционной Франции и была в этом отношении слаборазвита»10. Иными словами, первые шаги партизанской войны в ев- ронейском мире Шмитт связывает с относительной неразвитостью тех стран, где она разворачи- ипстся, и даже, напротив, с сознательным противостоянием европейской современности. В этом н,/тне безуспешные попытки немецких офицеров (111 арнхорст, Гнейзенау, Клаузевиц) и литераторов (А. Арним, И. Г. Фихте, Г. фон Клейст) разжечь пламя партизанской войны в оккупированной Наполеоном Германии служат для Шмитта корошей иллюстрацией того, как сложно поднять народ на партизанскую борьбу в стране, где по только образованные слои оказались сильнейшим образом «инфицированы» духом Просвещения, но и широкие народные массы отличаются высочайшей степенью лояльности и дисциплинированности по отношению к властям, в том числе и оккупационным, а также довольно высоким уровнем культуры и образованности70. Однако каким бы «отсталым» ни был партизан в социально-экономическом, культурном или политическом отношении, он, с точки зрения Шмитта, обладает одним колоссальным политическим преимуществом, значение которого в современных условиях трудно переоценить. А именно, в отличие от своих более образованных соотечественников, он прекрасно знает, кто его друг, а кто — враг, и в этой трезвой политической определенности и суверенности ему нет и не может быть равных. Иными словами, для Шмитта партизан — это не в последнюю очередь приверженец партии (Parteiganger), четко опознающий своих врагов. В этом смысле идеально-типическим воплощением партизана в его классической форме для него опять-таки являлся испанский герильеро, который, в отличие от своих привилегированных и образованных соотечественников, питавших симпатии к захватчикам-французам, был единственным, кто понял, кто есть его истинный враг. «Ситуация испанского партизана 1808 года характеризуется прежде всего тем, — пишет Шмитт, — что он отваживался на борьбу на своей малой родине, в то время как его король и королевская семья еще точно не знали, кто же настоя- XX в. Раймону Арону прийти к выводу, что партизанская война — это средство борьбы бедных и слабых наций против богатых и сильных. Сам Шмитт, однако, был не столь категоричен, нежели его французский коллега, о чем, в частности, можно судить по его довольно осторожным высказываниям в «Беседе о партизане» с Иоахимом Шикелем (Gesprach iiber den Partisanen: Carl Schmitt und Joachim Schickel. S. 19-20). п|,м й враг. В этом отношении легитимная власть мела себя тогда в Испании не иначе, чем в Германии. Кроме того, ситуация в Испании характеризуется тем, что образованные слои аристократии, имешего духовенства и буржуазии повсюду были nfrancesados (друзьями французов), то есть сим- пптизировали иноземному завоевателю. И в этом отношении выявляются параллели с Германией, где великий немецкий поэт Гете создавал гимны но славу Наполеона, а немецкие образованные сословия так окончательно и не уяснили для себя, I ш чьей же они стороне. В Испании Guerrillero осмеливался на безнадежную борьбу, этот бедняга 111 >едставлял собой первый типичный случай иррегулярного пушечного мяса в конфликтах, имеющих всемирно-политическое значение»12. Тем самым народная партизанская война в Испании 1808-1812 гг. создала своего рода прецедент использования партизан заинтересованной «третьей силой» в своих собственных целях, которой предстояло развернуться в полную мощь в условиях «всемирной гражданской войны» 1917-1991 гг. между мировым коммунизмом и миром капитала, в ходе которой партизан, при всей своей консервативности и теллуричности, имел обыкнове- II ие очень часто оказываться разменной монетой в чужой игре, выполняя, как удачно выражается Шмитт, роль «иррегулярного пушечного мяса в конфликтах, имеющих всемирно-историческое значение». Достаточно вспомнить, как Советский Союз и Китай использовали войну во Вьетнаме (1962—1975) для того, чтобы нанести поражение своему геополитическому противнику в лице США, а последние, в свою очередь, прибегли к использованию афганских «моджахедов» и их союзников из числа исламских радикалов и правителей ряда стран Ближнего и Среднего Востока с целью нанести поражение Советскому Союзу во время афганской войны (1979-1989), для того, чтобы оценить справедливость этих наблюдений Шмитта, сделанных еще в 1962 г., т. е. до перерастания войны во Вьетнаме в ее активную фазу, связанного с широкомасштабным вмешательством в нее США. II Партизан для Шмитта — это прежде всего тот, кто сражается иррегулярным образом, кто ведет партизанскую войну. Последняя рассматривается Шмиттом как особый способ ведения войны, обязанный своим появлением войне испанского народа 1808-1813 гг. за независимость, против чужеземных захватчиков, в роли которых выступали войска наполеоновской Франции. Именно в сражениях с этой регулярной армией нового типа, возникшей благодаря опыту Французской революции, был выкован принципиально новый тип войны — герилья, или партизанская война, — которая по самому своему характеру предполагает открытие новых пространств войны, образование новых правил ведения войны и в конечном итоге радикальное переосмысление самих представлений о войне и политике. Война в Испании стала первой войной, в которой войска Наполеона стали терпеть поражение, причем не от регулярных войск, но от вооруженного народа. В 1808 г. французские войска вторглись в Испанию. Большинство представителей правящего класса и высшего духовенства, а также либеральная испанская буржуазия и интел- /шгенция смотрела на французские войска с сочу вствием, продолжая видеть в них носителей духа Просвещения, Великой французской рево- чю1 щи и европейской цивилизации в целом. Регулярные испанские войска не оказывали захватчикам серьезного сопротивления. Казалось, французов в Испании ожидала не война, а легкая победоносная прогулка. Однако это первое впечатление оказалось обманчивым. Против французских оккупантов поднялся весь испанский народ. Во главе освободительного движения стана часть католического духовенства и мелкие и средние испанские дворяне — идальго. В каждой провинции были созданы специальные комитеты (хунты), которые руководили действиями партизан. Над ними была поставлена главная, верховная хунта, которая, однако, не имела (ишыного влияния на ход народной войны, поскольку каждая провинциальная хунта, как правило, действовала самостоятельно, на свой страх и риск. Вместо увеселительной прогулки фран- 11,узы столкнулись в Испании с затяжной и кровопролитной войной нового типа, которая и получила название герилья (исп. guerilla, умен, от /.»;uerra — война). Уклоняясь от сражений с круп- пыми частями французских войск, испанские ге- рильеро нападали на мелкие подразделения противника, отбивали у него обозы, парализовывали коммуникации оккупантов, чем причиняли французам чувствительный урон. Дело дошло до того, что брат Наполеона Иосиф, которому тот отдал испанскую корону, в страхе бежал из столицы Испании Мадрида. Одновременно восстали и португальцы, которые при помощи английских войск выгнали французов из страны. В сложившейся ситуации сам император Наполеон во главе 180-тысячного войска был вынужден отправиться на покорение Испании. Однако, несмотря на успехи на полях сражений и даже повторное занятие Мадрида, французам так и не удалось добиться решающего перелома в войне. Их временные успехи не только не ослабили, но еще сильнее разожгли огонь партизанской войны. Именно на этом фоне массового народного сопротивления получил свою известность подвиг защитников испанского города Сарагосы. Этот восставший испанский город был блокирован французскими войсками, которые в течение восьми месяцев 1808 г. безуспешно пытались его захватить. Все попытки французских войск овладеть городом разбивались о мужественное и стойкое сопротивление его защитников во главе с Хосе де Палафоксом (1776-1847), генерал-лейтенантом Арагона, на кафедре имени которого Шмитт весной 1962 г. и прочитал свой второй доклад о теории партизана. Только после того, как у защитников города закончились боеприпасы и продовольствие, а их потери в живой силе стали невосполнимыми, гарнизон города был вынуж- дон капитулировать. Из 100 тысяч человек, находившихся в городе к началу осады, погибло Г>4 тысячи. Тем не менее взятие Сарагосы не остановило народной войны, которая продолжалась н плоть до изгнания французов из Испании в 1812 г. объединенными силами испанцев, англичан и португальцев. Именно эти события Шмитт и считает тем моментом, к которому относится рождение принципиально нового типа войны — партизанской, всенародной войны. Шмитт недаром говорит о французской республиканской армии и армии Наполеона как об армии нового типа, противоборство с которой положило начало феномену современного партизанства. По словам Шмитта, «партизан сражается иррегулярным образом. Но различие между регулярной и иррегулярной борьбой зависит от организованности регулярного и обретает свою конкретную противоположность, а тем самым и (чюе понятие только в современных организационных формах, которые возникают из войн Французской революции»13. Ведь сама французская армия, сперва республиканская, а затем наполеоновская, ее методы ведения войны и принципы комплектования и организации плохо шшсывались в классические представления о сухопутной войне и правилах ее ведения, сложившиеся в Западной Европе в XVII-XVIII вв. Развитие Французской революции привело к столкновению между революционной Францией и рядом европейских абсолютистских монархий, поддержанных также Англией. В 1791 г. была сформирована коалиция из Пруссии и Австрии, за спиной которых стояли Англия и Россия. Желая опередить своих противников, правительство жирондистов в Париже объявило весной 1792 г. войну Австрии, на что Австрия и Пруссия ответили объявлением войны Франции. Тем самым военное противостояние новой, революционно-республиканской и старой, феодально-монархической Европы стало фактом. Объявив войну влиятельному монарху старой Европы, жирондисты рассчитывали тем самым предупредить заговор европейских держав против революционной Франции и при помощи народной войны поднять народы Европы против своих правителей. Однако в действительности события приняли совсем иной оборот. Дезорганизованная и деморализованная старая французская армия не смогла оказать достойного сопротивления неприятелю. Вдобавок после казни короля Людовика XVI в 1793 г. к коалиции Пруссии и Австрии присоединились Англия, Голландия, Испания, Неаполь, Сардиния и еще целый ряд мелких немецких и итальянских государств. К вторжению войск интервентов извне присоединились восстания и заговоры врагов республики внутри страны. Предвкушая скорую победу и мечтая о реванше, подняли голову эмигранты и роялисты. В Вандее и Бретани, старых провинциях Франции, где сильны были монархические настроения и симпатии к католической церкви, население, подстрекаемое местными дворянами и священниками, взбунтовалось «во имя Бога и короля» 11 ротив Республики. В этот трагический для судь- !н»| республики момент французов — сторонников революции и республики — охватил небыва- м мй патриотический и революционный подъем; оми массами записывались в добровольческие батальоны, которые шли на фронт, распевая сочиненную военным инженером Руже де Лиллем * Марсельезу». Обороной республики руководило поенное бюро Комитета общественного спасения но главе с инженером Лазаром Карно, собравшим мокруг себя талантливых сотрудников, много сделавших для защиты страны. Именно на плечи :>того органа легло бремя создания новой револю- м,ионной армии. Решающий час в ее создании пробил летом 1793 г., когда Комитет общественного спасения провел реорганизацию армии, важнейшим моментом которой было объединение новых волонтерских частей и частей старой дореволюционной армии на паритетных началах, а также решение о формировании новых частей на основе массового набора (la levee en masse)71. Благодаря этим нововведениям в короткий срок удалось довести численность армии сперва до 300 тысяч, затем — до 650 тысяч человек, а в конечном счете — до 1200 тысяч человек. Число армий республики достигло 14. Революционные армии, воодушевленные патриотической идеей защиты республики, стали бить войска интервентов и роялистов. Досталось и внутренним врагам, среди которых особенно несладко пришлось вандейцам, основательно потрепанным «адскими колоннами» республиканских генералов Клебера, Марсо и Гоша. В результате в течение 1793-1794 гг. революционные армии сумели не только нанести чувствительные поражения армиям противника, но и перенести войну на его территорию. В последующем практика массового набора из всех классов превратилась в систему общей воинской повинности. Последняя получила название «конскрипции»; в соответствии с ней все годное к ношению оружия население в возрасте от 21 до 25 лет разделялось на разряды по годам, и государство могло забирать граждан на службу целыми разрядами. Система всеобщей воинской повинности позволила Франции ставить под ружье бат, и все патриоты схватятся за оружие» (Дживилегов А. К. Армия Великой французской революции и ее вожди. М., 2006. С. 28). Несмотря на то что после доклада военного министра Нарбонна Национальное собрание отклонило предложение Шайе, ему в конечном счете была уготована счастливая судьба — спустя два года оно было-таки реализовано и послужило одним из краеугольных камней военных побед Французской революции. сравнительно большие контингенты солдат, чем могли себе позволить другие европейские держаны, придерживавшиеся прежних методов комплектования. Она послужила основой и для комплектования «Великой армии» Наполеона. Идея массового набора солдат для службы в армии была принципиальным новшеством, разительно отличавшим принципы комплектования мшюй революционной армии от принципов комп- нектования армий старого порядка. Прежде армии большинства европейских монархий комплектовались по смешанной системе, — отчасти 11 утем найма, отчасти путем принудительной вер- иошси солдат, — в силу чего армии ancien regime не отличались ни национальной однородностью, ми высоким моральным духом. Солдаты-наемники требовали за собой постоянного присмотра, средством которого служила механическая муштра на плацу, «палочная дисциплина» в казарме и линейный боевой порядок на поле боя, где солдаты находились в одном строю под постоянным надзором офицеров и сержантов. Дезертирство из комплектовавшихся путем найма и принудительной вербовки армий достигало огромных масштабов; за беглецами отряжали целые экспедиции, а местным жителям за их поимку выплачивалось особое вознаграждение. Нечего и говорить, что подобный порядок комплектования армии по найму и добровольно-принудительной вербовке, постоянным спутником которой было массовое дезертирство, не способствовал ни повышению (неспособности армий старых европейских монархий, ни увеличению их численности. Напротив, введение якобинцами в 1793 г. общей воинской повинности было поистине революционным шагом, не только благоприятно сказавшимся на военных успехах республики, но и круто изменившим характер и методы ведения современной войны. Армия, комплектовавшаяся на основе массовых наборов, стала поистине народной армией. Благодаря этому основополагающему отличию от армий старых европейских монархий, она смогла дать начало новому, революционному типу войны. Радикальное изменение принципов комплектования и организации новой революционной армии позволило осуществить кардинальные изменения и в самом военном искусстве. Прежде всего, появилась возможность изменить тактику военных действий — отказаться от линейного строя и линейной тактики и перейти к тактике боя колоннами в сочетании с рассыпным строем, что способствовало повышению маневренности и управляемости войск, а также облегчало их перегруппировку и концентрацию на направлении главного удара. Теперь, когда у командиров не было необходимости следить за тем, чтобы отдельные бойцы не покидали строя, можно было отказаться от фронтальных сражений в открытом поле, от перемещений войск замкнутыми линиями и оборонительной тактики огневого боя на расстоянии и перейти к тактике активных наступательных действий, использованию маневра и ведению боевых действий на любой, даже сильно пересеченной местности. В свою очередь, тактика колонн и рассыпного строя требовала и принципиально нового бойца, готового не полагаться всецело на приказы вышестоящих командиров, но проявлять в бою смекалку и инициативу, принимать самостоятельные решения в постоянно меняющейся боевой обстановке. Помимо всего прочего, армия революционной Франции, выкованная в горниле революционных войн, не была пропитана тем сословно-кастовым духом, который отличал армии европейских монархий. В революционной армии не существовало пропасти, которая разделяла бы рядовой и офицерский состав; более того, многие офицеры сами были выходцами из народа, сделавшими головокружительную карьеру благодаря республике и тем войнам, которые она вела. 1 )'га атмосфера боевого братства командиров и рядовых, немыслимая в старых европейских арми- нх и подкрепленная патриотическим и революционным подъемом, была важной составляющей (юовых успехов революционной армии. Революционная армия нового типа выдвинула пп высшие командные должности целую плеяду иыдающихся полководцев, многие из которых иыли выходцами из социальных низов. Так, генерал Лазар Гош был сыном конюха, генерал Клебер — сыном каменщика, генерал Мюрат — сыном трактирщика. Многие из генералов революционной армии стали впоследствии маршалами Наполеона. О маршале Бернадотте, ставшем ипоследствии королем Швеции, рассказывали, что к нему был приставлен специальный лакей, поскольку этот новоиспеченный король имел обыкновение по старой солдатской привычке ос новательно напиваться и рвать на груди королевский мундир, открывая на обозрение изумленной придворной публике сделанную еще в годы революции татуировку «Смерть королям!». Важнейшей основой новой революционной армии было то, что она не только служила защите революции, но и выступала в роли проводника идей 1789 г. — идеалов свободы, равенства и братства, — которые она несла другим странам и народам. Ее солдаты, в отличие от состоящих из наемников или набранных из крепостных солдат старых европейских армий, прекрасно знали, за что они сражаются и кто является их злейших врагом. Для них лозунги революции были не пустым звуком; они материализовались в возможности трудиться на своей земле, конфискованной у дворян и духовенства, и самостоятельно определять свою судьбу. Вполне естественно, что ни крестьяне, ни городские низы, ни значительная часть средних слоев не хотели возвращения старых порядков и потому были готовы сражаться за революцию до последнего. Высочайший боевой и моральный дух солдат и офицеров стал важнейшим фактором побед революционной армии. Известная французская писательница Жермена де Сталь, имевшая возможность наблюдать революционную армию в деле, писала о ее солдатах и генералах: «Солдаты были всей душой преданы родине. Мысли о грабеже были им чужды. Они были полны настойчивостью, отвагой и тем беззаботным мужеством, которым отличаются французы. Генералы были скромны, бескорыстны и глубоко преданы отечеству. Дух боевой доблести иырос и укрепился в них раз и навсегда»15. В наполеоновскую эпоху этот дух не исчез, но трансформировался в корпоративное понятие воинской чести и патриотическое чувство гордости за «неликую нацию», как Наполеон называл Францию, подпитываемое, правда, возможностью неплохо поживиться за счет покоренных народов Квропы. «Армия, — писал Маркс о французской армии наполеоновских времен, — была point (Пюппеиг (делом чести. — Т.Д.) парцельных крестьян: она из них делала героев, которые защищали от внешних врагов новую собственность, возвеличивали только что приобретенное ими национальное единство, грабили и революционизировали мир. Военный мундир был их собственным парадным костюмом, война — их поэзией, увеличенная и округленная в воображении парцелла — отечеством, а патриотизм — идеальной формой чувства собственности»16. Иными слова- IVI и, новая революционная армия была не только мощной военной, но и идеологической силой, что также не имело прецедента в классических войнах европейских держав XVII-XVIII вв17. и> Цит. по: Дживилегов А. К. Армия Великой француз- • пой революции и ее вожди. С. 93-94. 1(1 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта | IМГ>2] // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 213. 17 Исключение, быть может, здесь составляют протестант- гкистолкнуться с партизанской войной, ведущейся целым народом, а война впервые в эпоху наполеоновских войн «сделалась народным делом»20. Таким образом, французской республиканской, а затем наполеоновской армии было суждено стать первой современной регулярной армией, а испанскому партизану 1808 г., — при всей своей «несовременности», — первым современным партизаном, который отважился иррегулярным образом бороться против современных регулярных армий. В известном смысле можно сказать, что контрреволюционные партизанские войны, которые народы Испании, Тироля и России вели против наполеоновской армии, были асимметричной реакцией на революционные и наполеоновские войны: война нового типа, которую вела регулярная армия нового типа, столкнулась здесь с партизанской войной нового типа, которую вела армия иррегулярных борцов. III Из Испании искра партизанской войны «залетела на север», т. е. в Германию, оккупированную войсками Наполеона. Несмотря на то что ей не суждено было раздуть там пожар такого же масштаба, что обеспечил испанской герилье ее всемирно-историческое значение, она тем не менее «вызвала к жизни теорию вражды и войны, последовательно достигающую кульминации в теории партизана»73. Главными фигурами в этой теоретической легитимации фигуры партизана были поэт Генрих Клейст, который стал «истинным поэтом национального сопротивления», а также реформаторы из прусского генерального штаба Шарнхорст и Гнейзенау. Наконец, по словам Шмитта, в мире идей этих прусских офицеров генерального штаба 1808-1813 гг. были заключены также зародыши книги «О войне» Клаузевица. По словам Шмитта, «его (Клаузевица. — Т. Д.) формула о войне как продолжении политики содержит уже в сжатом виде теорию партизана, логика которой доведена до конца Лениным и Мао Цзэдуном»74. В отличие от Испании, где образованные классы не принимали участия в герилье, представители образованных классов Германии оказались в состоянии сформулировать первые теории народной войны, которую «вооруженный народ» ведет против иностранной оккупации. «Национализм этой берлинской интеллигентской прослойки, — пишет Шмитт о круге людей, включавшем в себя философа Фихте, военных реформаторов и теоретиков Шарнхорста, Гнейзенау и Клаузевица и поэта Клейста, — был уделом образованных людей, а не простого или вовсе неграмотного народа. В такой атмосфере, когда возмущенное национальное чувство объединилось с философским образованием, был философски открыт партизан и его теория стала исторически возможна»23. Клаузевиц был первым военным теоретиком современности, который принял вызов, брошенный военной мысли эпохой революционных и наполеоновских войн, всерьез. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что европейская межгосударственная война старого типа, стратегия и тактика которой были проникнуты геометрическим духом классического новоевропейского рационализма, безвозвратно уходит в прошлое. На смену ей приходит новый тип войны, который Клаузевиц назвал «народной войной» (Volkskrieg/ Volksbewaffnung). Ее главное отличие от войны старого типа заключается в том, что на место Оорьбы за династические интересы вступает иорьба за выживание великих наций. Если в XVII- XVIII вв. война была исключительно делом правительств, или, как тогда было принято говорить, «кабинетов», а народ принимал участие в войне лишь в качестве слепого орудия, то в XIX в. война снова становится делом всего народа, чьи силы бросаются на чаши весов. В своем «Заключительном слове»75, имевшем примечательный подзаголовок «О природе обороны», Клаузевиц, характеризуя этот новый тип войны, писал: «Не король воюет против короля, и не армия против армии, но один народ против другого, а в народ включены и король, и армия»76. После сокрушительного разгрома Пруссии Наполеоном в войне 1806 г. Клаузевиц пришел к заключению, что для победы над могущественным чужеземным врагом недостаточно прежних, конвенциональных и регулярных методов ведения войны. В условиях, когда современная война стала народной войной, врага невозможно одолеть, не мобилизуя все силы народного духа и не используя весь доступный арсенал методов борьбы, включая также иррегулярные и не предусмотренные общепринятыми конвенциями о ведении боевых действий. Из этих соображений и рождается знаменитое учение Клаузевица о партизанской войне как важнейшем моменте народной войны и о партизане как важнейшем средстве борьбы в такой войне, которое Шмитт считает первой современной теорией партизана. «Народную войну и партизан, — пишет Шмитт о Клаузевице, — он осознал как существенную часть «сил, взрыва ющихся во время войны», и включил в систему своего учения о войне»77. Оценивая военно-политическую обстановку, сложившуюся накануне нападения Наполеона па Россию в 1812 г., Клаузевиц в мемуаре, написанном в феврале этого же года, сделал вывод, что единственное спасение чести и свободы Пруссии могло бы состоять в войне против Франции в союзе с Россией78. Для такой войны со стороны 11 руссии было бы мало использования одной регулярной армии, надо было поставить под ружье народ. Для этого было необходимо создать народное ополчение (Landsturm); в надвигающейся пойне Пруссию следовало защищать так же, как защищались Вандея и Испания. В основе этих предложений Клаузевица, безусловно, лежали идеи его старших товарищей Шарнхорста и Гнейзенау о народной войне. При том, что регулярная прусская армия составляла 150 тысяч человек, Клаузевиц рассчитывал при помощи ландштурма в кратчайший срок поставить под ружье еще 500 тысяч человек. Скептикам и пессимистам, твердившим, что в Пруссии невозможна широкомасштабная партизанская война, Клаузевиц указывал на опыт Вандеи; если получилось там, то почему не должно получиться в Пруссии? «Возражают, — писал Клаузевиц, — что враг будет безжалостен. Но мы ответим на жестокость жестокостью и научим его умеренно сти. Говорят, что лишь горная и недоступная страна возможна для партизанских действий, но районы Пуату и Анжу, где боролись вандейцы, разве менее доступны, чем районы Швейд- ница и Глаца или болотистые леса Пруссии?»79 Даже низкий моральный дух немцев и их неготовность сражаться против французов не являлись, по мнению Клаузевица, неодолимым препятствием для развертывания партизанской войны. Тем своим соотечественникам, которые считали, что немцам не хватит духа подняться на борьбу с французами, Клаузевиц настойчиво напоминал о том, что настроения народа изменчивы, что нужда рождает храбрецов и что там, где ощущается недостаток энтузиазма, само правительство обязано употребить все силы для того, чтобы воодушевить народ на борьбу. Эти идеи получили второе дыхание в 1813 г., когда военно-политическая обстановка после разгрома армий Наполеона и изгнания их из России изменилась столь кардинально, что создались благоприятные условия для избавления Пруссии от французского владычества. Под влиянием мощного патриотического движения в Пруссии и нарастающего давления со стороны военных кругов прусский король Фридрих Вильгельм III был вынужден объявить Франции войну. В апреле этого же года Шарнхорсту и Гнейзенау удалось убедить долго колебавшегося короля подписать эдикт об организации народного опол чения. В этом историческом документе король объявлял своим подданным, что каждый из них обязан не только не повиноваться никакому распоряжению врага, но и вредить ему всеми доступными средствами (§ 1). Эдикт предписывал, что всякий физически здоровый мужчина, не состоящий в рядах линейных войск и ландвера, обязан иступить в батальон ландштурма (народного ополчения) с тем, чтобы вести непрерывную войну против неприятеля, используя при этом все доступные средства (§ 5). В качестве таковых особенно рекомендовались топоры, вилы, косы и дробовые винтовки (§ 43). Борьба, к которой припивались участники ландштурма, объявлялась в :>дикте борьбой оборонительной, в которой все средства хороши. «Чем эффективнее эти средства, тем лучше, — говорилось в эдикте, — поскольку они венчают справедливое дело самым победоносным и быстрейшим образом» (§ 7). Ландштурму предписывалось тревожить неприятеля как при его наступлении, так и при отступлении, нападать на его обозы с боеприпасами и продовольствием, перехватывать его курьеров и рекрутов, захватывать его госпитали, внезапно нападать на него по ночам, всячески его беспокоить и изматывать, иными словами, не давать врагу покоя ни днем ни ночью, уничтожать как отдельных солдат, так и целые отряды, где только :> го возможно (§ 8). Ландштурму предписывалось также оказывать всяческую помощь регулярным поискам, как в плане вооруженной борьбы с неприятелем, так и в плане перевозки денег, продо- польствия и боеприпасов, а также конвоирова ния пленных (§ 9-11). Стремление врага восстановить общественный порядок также должно было беспрекословно пресекаться, поскольку установление им такого порядка облегчало бы врагу ведение боевых действий. Сам партизан при этом ставился под защиту прусской монархии, и за его преследование врагу грозили репрессиями и террором, о чем французов должна была оповещать соответствующая статья эдикта, предусмотрительно переведенная на французский язык и расклеенная во всех людных местах (§ 29). Напротив, с теми, кто в партизанской борьбе с неприятелем не проявит должного мужества и отваги, эдикт требовал обращаться как с «рабами» (§ 27)80. Тем не менее практические результаты королевского эдикта оказались значительно скромнее, чем рассчитывали прусские военные реформаторы и теоретики. Привилегированные слои прусского общества встретили публикацию эдикта достаточно неприязненно, увидев в нем угрозу династическим интересам, с одной стороны, и проповедь анархии и беззакония, с другой. Расчет на массовый энтузиазм и подъем народного духа, на который они возлагали столько надежд, также не оправдался. Простые горожане и крестьяне шли в народное ополчение крайне неохотно, что заставило правительство прибегать к репрессивным мерам и проводить принудительный набор в ополчение81. Единственные, кто шел в ополчение добровольно и с энтузиазмом, были сравнительно небольшие группы городской молодежи и студентов, проникнутые патриотическими идеями, однако их было слишком мало, чтобы сделать народное ополчение массовым явлением. Таким образом, «второго издания» испанской герильи или русской «дубины народной войны» (JI. Н. Толстой) в Пруссии 1813 г. не получилось. Как бы это печально ни звучало, но Шмитт вынужден с горечью признать, что «до немецкой партизанской войны против Наполеона дело не дошло»82. Чем, в таком случае, объясняется столь разительный контраст между теоретической новизной прусского учения о партизане и практическим убожеством прусской действительности, которая так и не смогла дать другим народам Европы примера массовой партизанской войны против иноземных захватчиков? В одной из сво их работ Маркс с целью объяснения различного характера социально-политических и культурно-идеологических процессов во Франции и Германии на рубеже XVIII-XIX вв. сформулировал положение, которое можно назвать вслед за Юргеном Хабермасом теоремой «разновременности одновременного»83. Говоря о том, почему во Франции в конце XVIII — начале XIX вв. революционные изменения, направленные на осуществление проекта современности, приняли форму политического переворота и социального переустройства «старого порядка», тогда как в Германии они наиболее последовательно реализовались в культурно-идеологической надстройке тогдашнего немецкого общества в форме великих систем классического немецкого идеализма, Маркс подчеркивал прежде всего то обстоятельство, что по уровню своего политического развития Германия середины 1840-х гг. не дотягивала до уровня Франции 1789 г. Тем не менее, в плоскости теоретического анализа современности, тогдашняя немецкая философия, прежде всего философия абсолютного идеализма Гегеля, при всем убожестве немецкой политической действительности не знала себе равных. «Немецкая философия права и государства — единственная немецкая история, стоящая alpari (на уровне. — Т.Д.) современной действительности. [...] Мы — философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками»33. Представляется, что подоб- 33 Маркс К. К критике гегелевской философии права, введение [1844] // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 420. Сама фигура мысли, к которой восходит Марксова теорема разновременности одновременного, имеет более раннее происхождение и заимствована им у классиков немецкого идеализма. Уже у Ф. Й. Шеллинга в его «Некрологе» (1804), посвященном Иммануилу Канту, по поводу Французской революции и немецкой философии можно встретить утверждение, что «один и тот же издавна сформировавшийся дух явил м'бя в зависимости от характера наций и обстоятельств там в реальной, здесь в идеальной революции» (Шеллинг Ф. Й. (В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 2. С. 28). Иными словами, хотя характер и природу обстоятельств, обусловивших эту л разновременность одновременного», которая для Германии характеризовалась существованием самой передовой философии при отсталых, — по сравнению с Англией и Францией, — социальных порядках, Шеллинг и Маркс понимают по-разному, тем не менее сама фигура мысли, которой они пользуются для объяснения интересующих их явлений, является» у обоих мыслителей одинаковой. Так, если переход Ф ранцузской революции на нисходящую стадию сопровождался, согласно Шеллингу, относительным падением влияния критической философии Канта, то объяснение этому отдует искать, как полагает Шеллинг, не в случайном совпадении разноплановых исторических обстоятельств, но «в действительном внутреннем соответствии того и другого, ибо оОщим свойством обеих является чисто отрицательный характер и неудовлетворяющее решение противоречия между абстракцией и действительностью, остававшегося для одной « голь же непреодолимым в умозрении, сколь для другого на практике» (Там же). ная фигура мысли, с определенными, правда, коррективами, применима и к теории и практике партизанской войны в понимании Шмитта. По уровню политического развития и готовности к борьбе с чужеземными оккупантами партизанскими методами Германия 1813 г., безусловно, находилась не на уровне Испании 1808 г., не говоря уже о Франции 1789 г. Было ли тому причиной то, что «мощный национальный импульс, обнаруживающийся в отдельных мятежах и партизанских отрядах, очень быстро и без остатка перешел в пути регулярной войны»84, как полагает Шмитт, или же то, что «позволить самому народу вести борьбу без повелений короля было совсем не в прусском духе»85, как считал Энгельс в своем крайне примечательном анализе феномена несостоявшегося прусского партизанства, факт остается фактом, — прусскому партизану не суждено было стать историческим современником партизана испанского, тирольского или русского. Тем не менее, хотя исторически несостоявший- ся прусский партизан и не был историческим современником ни бойца-добровольца революционных войск французской Республики, ни испанских и русских партизан, сражавшихся против войск Наполеона, он, безусловно, являлся их философским современником. Действительно, отсутствие соответствующих социальных и куль турных обстоятельств, которые позволили партизанскому движению развиться в Испании, Тироле и России, послужили причиной того, что в Германии вообще и в Пруссии в частности передовая для того времени теоретическая концептуализация феномена партизанской войны и фигуры партизана не привела к развертыванию серьезного партизанского движения в период освободительной войны против французов 1813-1815 гг. Однако теоретическое значение немецкого прецедента было огромным. В прусском эдикте о ландштурме 1813 г. фигура партизана впервые обрела свою философскую легитимацию. Благодаря этому на политическую и военную авансцену Европы вышло новое действующее лицо, точнее, «новая фигура мирового духа». Как подчеркивает Шмитт, именно в Пруссии, и прежде всего в апрельском эдикте о ландштурме 1813 г. «партизан впервые выступил в новой, решающей роли, как новая, прежде не признававшаяся фигура мирового духа. [...] Здесь он стал [...] философски аккредитованным и получил доступ ко двору»86. Прежде европейская военная история не знала ничего подобного. Феномен иррегулярного бойца в войнах XVII-XVIII вв. — это феномен пан дура87, гусара или рейнджера, выступающего в роли вспомогательного бойца так называемой «ма л ой войны» или ведущего разведку. Он получил развитие по преимуществу на периферии европейского мира — на Балканах, в Шотландии или в Северной Америке, т. е. на таких театрах военных действий, которые не годились для применения линейной тактики, принятой в европейских армиях в XVII-XVIII вв. и предполагавшей противоборство больших регулярных армий в открытых полевых сражениях. Там, где классические принципы ведения сухопутной войны не могли получить развития или вследствие непригодности для этого театра ведения боевых действий, или вследствие отсутствия регулярного противника, распространение получала так называемая «малая война» (kleine Krieg), предполагавшая ведение иррегулярных, или полу- партизанских, военных действий. Она велась, как правило, в пограничных районах враждующих государств. Поэтому первопроходцами на пути создания легких и подвижных воинских формирований иррегулярного типа стали страны, располагавшиеся на границе с Османской империей — империя Габсбургов и Речь Посполита. То же самое относится и к негласным разделительным линиям, отграничивавшим поселения британских колонистов в Северной Америки и земли, населенные индейцами — коренными жителями Северной Америки, равно как и к границе между низинными и мятежными горными шотландцами (Highlanders) в Британии. Приемы ведения боя, практиковавшиеся в ходе «малой войны», существенно отличались от линейной тактики, применявшейся регулярными европейскими войсками. Для «малой войны» не годилась тактика огневого боя в сомкнутом строю и атак батальонными колоннами; вместо нее требовались войска, способные сражаться отдельными отрядами или в рассыпном строю как застрельщики или охотники. Первопроходцами на этом пути стали австрийцы, которые стали набирать для ведения «малой войны» на Балканах и в Венгрии хорватских и венгерских бойцов, служивших местным князьям, находившимся в вассальной зависимости от Габсбургов. Особую известность среди этих иррегулярных вспомогательных войск получили хор- иатские пандуры, которые представляли собой непревзойденные отряды легкой пехоты. Последние не только использовались в пограничных стычках на границе с Османской империей, но и принимали участие по крайней мере в двух войнах, которые велись регулярными европейскими армиями — в войне за Австрийское наследство (1740-1748) и в Семилетней войне (1756-1763). Чувствительный урон, которые эти полувоенные Пойцы с балканского пограничья империи Габсбургов нанесли в ряде стычек противостоящим им отборным прусским войскам, заставили прусского короля Фридриха II озаботиться созданием аналогичных подразделений в своей армии, несмотря на его достаточно скептическое отношение к «малой войне» как таковой. Как и на погра- пичье Османской империи и империи Габсбургов, или какими- либо иными субъектами политического. Иными словами, подобное представление о войне подразумевает, что она ведется именно суверенными государствами, или Левиафанами, этими, как их называл Гоббс, «смертными богами», а точнее, сформированными, экипированными и направляемыми этими «смертными богами» регулярными вооруженными силами, которые открыто противостоят друг другу на полях сражений. «Война ведется между государствами как война регулярных, государственных армий, между суверенными носителями jus belli (права объявления и ведения войны. — Т.Д.), которые и в войне уважают друг друга как противников и не подвергают друг друга дискриминации как преступников, так что заключение мира возможно и даже остается нормальным, само собой разумеющимся окончанием войны»44. Таким образом, в плане войны на суше европейское военное право предполагает, что в качестве противников друг другу противостоят именно регулярные войска, которые отличаются от мирного гражданского насе- ленияот особой формой и экипировкой. Само гражданское население не считается противником до тех пор, пока оно не принимает участия в войне, в частности в качестве участников партизанских или каких-то иных полувоенных формирований. Кроме того, в юридическом плане личная собственность гражданского населения противоборствующих сторон также не являлась законной военной добычей. Таким образом, одной из главных целей правил ведения конвенциональной, или «оберегаемой», войны на суше было как можно более четкое отделение гражданского населения от военнослужащих воюющих сторон с целью минимизации насилия против гражданских лиц. Не менее важной отличительной чертой европейского военного права было понимание войны па суше и войны на море как на двух совершенно различных театрах войны, ведение боевых действий на которых регулируется противоположными правовыми нормами. В отличие от войны на суше война на море предполагала уничтожение хозяйства и торговли противника. Поэтому в ней личная собственность граждан и даже нейтральных государств являлась законной добычей по морскому праву блокад и трофеев. По словам Шмитта, «врагом в такой войне является не только воюющий противник, но всякий подданный враждебного государства и даже нейтральная страна, ведущая с противником торговлю и состоящая с ним в хозяйственных сношениях. Война на суше имеет тенденцию к решающему открытому полевому сражению. Естественно, в войне на море дело также может дойти до морского сражения, однако ее типичными средствами и методами являются обстрел и блокада неприятельских берегов и захват неприятельских и нейтральных торговых судов согласно призовому праву. По самому своему существу эти типичные средства ведения войны на море направлены как против военных противника, так и против мирного населения, непосредственно не участвующего в борьбе»92. Таким образом, в рамках классического военного права земля и море противостоят друг другу как два противоположных мира с совершенно различными концепциями войны, врага и военных трофеев93. Наконец, важной чертой христианско-европейского международного порядка является то, что ни сам он, ни связанные с ним принципы ведения конвенциональной, или оберегае мой войны не распространялись на нехристианские и неевропейские народы, которые на заре Нового времени, т. е. в XV-XVI вв. рассматри- иплись как объект для христианизации или даже просто для уничтожения, а начиная с XVIII- XIX вв. — как нецивилизованный объект для выполнения цивилизаторской миссии Нппада. По словам Шмитта, «из подобных оправданий возникло христианско-европейское международное право, т. е. противостоящее всему остальному миру сообщество христианских народов Европы. Они образовали «сообщество наций», некий межгосударственный порядок. Их международное право было основано на различении христианских и нехристианских или, спустя столетие, цивилизованных (в христианско-европейском смысле) и нецивилизо- пппных народов. Народ, который считался нецивилизованным в указанном выше смысле, не мог быть членом этого международно-правового сообщества; он был не субъектом, но исключительно объектом этого международного пра- пп, иными словами, он принадлежал — на правах колонии или колониального протектората — к владениям одного из цивилизован- \\\лх народов»47. Оборотной стороной восторжествовавшей в Новое время тенденции к утверждению конвенционального характера войн между суверенными европейскими державами, оберегаемого нормами классического военного права, становится тенденция к предельной криминализации тех участников боевых действий, чьи действия не укладываются в нормы этого права. В европейском военном праве Нового времени эта тенденция находит наиболее отчетливое выражение в противопоставлении «публичного» и «частного» врага. Так, известный теоретик права XVIII в. Эмерих де Ваттель писал в работе «Право народов»: «Враг — это тот, против кого ведут открытую войну. Римляне имели особое слово hostis для обозначения публичного врага, и они отличали его от частного врага (inimicus). Наш язык обладает только одним термином для двух этих типов людей, которых тем не менее следует отличать друг от друга. Частный враг — это тот, кто желает нам наихудшего и получает от этого удовольствие; публичный враг — это тот, кто бросает нам вызов и отстаивает свои права, реальные или мнимые, при помощи оружия. Первый всегда виновен; он лелеет в своем сердце ненависть и злобу. Публичному же врагу нет никакой необходимости ни руководствоваться чувством ненависти, ни желать нам зла; единственное, чего он добивается, — так это уважения своих прав»94. Иными словами, европейское военное право стремилось вытеснить партизана как частного врага на периферию конвенциональной, или «оберегаемой», войны и поставить его вне защиты и оберегания своими нормами. «Чем с большим уважением, — пишет Шмитт по поводу от ношения к партизану европейского военного права, — относятся как к врагу к регулярному, одетому в форму противнику и не путают его с преступником даже в самой кровавой борьбе, тем беспощаднее обходятся как с преступником с иррегулярным бойцом. Все это само собой следует нз логики классического европейского военного права, которое различает военных и гражданских лиц, комбатантов и некомбатантов и которое мобилизует редкую моральную силу — не объявлять преступником врага как такового»49. В свою очередь, европейское военное право было тесно связано с существованием Вестфальской системы международных отношений между суверенными государствами, предполагающей верховенство государственной власти внутри страны и ее независимость на международной арене. Эта система, сформировавшаяся по итогам Тридцатилетней войны 1618-1648 гг., четко определяла те правила, по которым должны были осуществляться взаимоотношения между суверенными государствами, причем не только в вопросах мира, по и в вопросах войны. В частности, одной из ее характерных черт было то, что с момента заключения Вестфальского мира (1648) европейский мир был признан состоящим из суверенных государств, не признающих над собой какой-либо верховной власти или арбитра. Подобные суверенные государства пользовались полным суверенитетом как внутри страны, так и на мировой арене. К концу XVII в. Европа превращается в сообщество государств, основанное на принципах суверенитета и территориальной замкнутости и целостности. В отношениях между этими суверенными и замкнутыми политическими единицами господствуют принципы территориальной независимости, формального равенства государств в международно-правовом отношении вне зависимости от их реального военно-политического веса, невмешательства во внутренние дела друг друга, а также межгосударственного согласия на основе обоюдно признанных международных правовых обязательств. Главная особенность этого Вестфальского миропорядка, или, как именовал его Шмитт, «номоса» Земли, состояла в том, что над суверенными и территориально замкнутыми европейскими государствами не признавалось никакой верховной власти, которая могла бы выступить в качестве арбитра в случае возникновения между ними конфликтов и противоречий по тем или иным вопросам межгосударственного существования. Отсюда следовало, что суверенные государства имеют полное право улаживать возникающие между ними конфликты самостоятельно, в том числе и с применением силы. В мирное время поддержание межгосударственных отношений между суверенными государственными единицами осуществлялось при помощи дипломатии, которая в своей приближенной к современной форме рождается в ходе Итальянских войн XV-XVI вв. в ряде итальянских городов-коммун. В отношениях между государствами довлеет принцип государственного ин тереса (raison d'etat), в соответствии с которым защита интересов государства является высшим долгом как для правителей, так и для подданных. Вестфальская модель международного права и международных отношений носила ярко выраженный европоцентристский характер. По мнению Шмитта, представленному в ряде работ конца 1930-х — начала 1940-х гг., открытие Нового Света и последовавший за ним колониальных захват открытых земель ведущими европейскими державами, начало которому было положено эпохой великих географических открытий, дали решающий импульс формированию современной международно-правовой системы. Начиная с этого момента сравнительно небольшое число суверенных европейских государств, каждое из которых в той или иной степени проводило политику колониальных захватов и территориальных приобретений, сформировали европейское «сообщество государств». Международное право, которое оформилось в XVII-XVIII вв., было призвано формализовать и упорядочить отношения между ними как в дни войны, так и в дни мира. Особенностью Вестфальской системы международного права и международных отношений было то, что ожесточенное соперничество, которое разворачивалось между европейцами на морях и океанах, не распространялось на сам европейский континент. Отсюда проведение своего рода «линий согласия», в частности по меридианам, символически обозначавших сферы влияния и экспансии отдельных европейских держав, а также установление разных правовых режимов «по ту» и «по эту» сторону подобных символических границ. Одним из наиболее важных различений подобного рода, лежащих в основе европейского военного права, было различие правил ведения войны на море и на суше, о котором уже шла речь выше. Кроме того, открытие европейцами Нового Света, а также последовавшая за ним европейская экспансия на американский континент, повлекло за собой осознание «цивилизационного родства» всех европейских колонистов без различия вероисповедания и национальности. Именно это отношение «цивилизационного родства» и воплотилось в Jus Publicum Europaeum. Иными словами, условием формирования замкнутого, сухопутного христианского порядка в Европе было открытие не имеющего определенных границ морского пространства, на котором не действовали или действовали с большими коррективами юридические нормы, принятые на европейском континенте95. Разделение на землю и море, на Старый и Новый Свет является отличительной чертой «номо- са» Земли, возникшего в Новое время после открытия европейскими народами Великих океанов и Америки и ее колонизации. Поскольку европейские народы были главными субъектами этого процесса открытия и колонизации новых земель, то новый мировой порядок приобрел яр ко выраженные европоцентристские черты. Своеобразие «номоса» Земли, возникшего в Новое время, заключалось прежде всего в его европоцентристской структуре, а также в том, что в отличие от прежней, религиозно-метафизической картины мира, он включал в себя еще и океаны. По словам Шмитта, «он охватывал всю планету, делая различие между землей и морем. Суша была разделена на территории национальных государств, на колонии, протектораты и сферы интересов. Зато море было свободным. Оно должно было оставаться открытым, без пограничных делений для всех государств. [...] Решающим было то, что свобода военных операций вытекала из свободы морей. Англия постепенно победила на море всех своих европейских союзников: Испанию, Голландию, Францию и Германию»51. Европоцентристский «номос» Земли держался на двойном равновесии. Прежде всего Шмитт говорит о равновесии между землей и морем. На море господствовала одна европейская держава — Англия; она не допускала никакой конкуренции со стороны других морских держав, которые могли бы бросить вызов ее единоличному господству на море. На европейском континенте господствовало другое равновесие, которое, в свою очередь, не допускало никакой гегемонии какой-либо одной континентальной державы — Франции, Австрии, Пруссии и России. Его гарантом также была Англия. Иными словами, равновесие между землей и морем составляло основу другого, более частного равновесия — равновесия собственно суши. Таким образом, существование Англии в качестве единственной морской державы-гегемона было принципиально важным моментом европоцентристского «номо- са» Земли, поскольку она выступала гарантом равновесия как на морских просторах, так и на самом европейском континенте. Этот европоцентристский «номос» Земли был разрушен в ходе Первой мировой войны и Октябрьской революции 1917 г. в России. В этом пункте Шмитт ближе всего подходит к прояснению вопроса о том, почему его «Теория партизана» носит подзаголовок «промежуточное замечание по поводу понятия политического». Шмитт считал, что начиная с октября 1917 г. мир оказывается в состоянии «всемирной гражданской войны», которая идет между Западом и Востоком, миром социализма и миром капитализма, между Советским Союзом и его союзниками и ведущими капиталистическими странами Западной Европы, а затем и США96. V Будучи легитимирован в теоретическом отношении в прусской военно-теоретической мысли начала XIX в., партизан тем не менее оставался для Клаузевица вспомогательной фигурой в борьбе суверенного государства против чужеземных противников. Соответственно, и партизанская война рассматривалась Клаузевицем не как самостоятельная форма ведения боевых действий, но как ultima ratio в руках легитимного монарха, потерпевшего сокрушительное поражение в открытом бою с регулярным противником. Тем не менее союз философии и партизана, кото- 1920-х гг. Так, в частности, Агамбен пишет: «Перед лицом пепрекращающейся интенсификации того, что было названо «всемирной гражданской войной», чрезвычайное положение во все возрастающей степени имеет тенденцию становиться в современной политике господствующей ппрадигмой правления. Превращение временного и чрез- ц|.(чайного средства в технику правления грозит радикальным изменением [...] структуры и значения традиционного различия между формами правления. Безусловно, в рам- icnx этой перспективы чрезвычайное положение представляет собой своего рода порог неопределенности, отделяющий демократию от абсолютизма» (Agamben J. The State of I'lxception [2003]. Chicago: University of Chicago Press, 2005. I*. 2-3). Правда, следует отметить, что Шмитт стал исполь- повать понятие «всемирной гражданской войны» значительно раньше, еще в работах 1930-х гг. См., к примеру: Schmitt С. Die Wendung zum diskriminierenden Kriegs- Iwgriff. Berlin: Duncker & Humblot, 1938. S. 43. рому было положено начало трудами Клаузевица, нашел себе радикальное и довольно неожиданное продолжение в практике такого профессионального революционера, как Ленин. Ленин превратил партизана в профессионального революционера, для которого классовый враг стал абсолютным врагом. По мнению Шмитта, это слияние партизана и абсолютной враждебности знаменовало собой еще один шаг по пути разрушения европоцентристского мира, который был восстановлен на Венском конгрессе 1814-1815 гг. «Ленин, — писал Шмитт, — перенес понятийный центр тяжести с войны на политику, т. е. на различение друга и врага. Это было исполнено смысла и после Клаузевица являлось последовательным продолжением мысли о войне как продолжении политики. Правда, Ленин как профессиональный революционер, охваченный идеей всемирной гражданской войны, пошел дальше и сделал из действительного врага абсолютного врага. Клаузевиц говорил об абсолютной войне, но пока еще предполагал как условие регулярность наличной государственности. Он вообще еще не мог представить себе государство как инструмент партии и партию, которая повелевает государством. С абсолютизированием партии и партизан стал абсолютным и возвысился до уровня носителя абсолютной вражды»53. Величие Ленина как политического теоретика и профессионального революционера для Шмитта заключается в том, что Ленин был единствен ным, кто понял, что основную политическую реальность XX в. составляет всемирная гражданская война. В этой войне, которую пролетариат и его союзники из мелкобуржуазных слоев ведут против своего классового врага, буржуазии, последняя из действительного врага превращается в абсолютного врага, подлежащего уничтожению. Подобная основополагающая реальность неизбежно влечет за собой коренное преобразование всех понятий, концепций и теорий, с помощью которых было принято прежде осмыслять политическое. Поэтому Шмитт попытался разработать категории, которые могли бы соответствовать новой политической ситуации, вызванной к .жизни всемирной гражданской войной. Именно :)той задаче посвящена его знаменитая работа «Понятие политического». В ней Шмитт задается вопросом о том, каков мог бы быть критерий политического отношения в этой совершенно новой политической ситуации, когда в условиях всемирной гражданской войны европейское суверенное государство перестает быть главным субъектом и последней инстанцией политического. Если в условиях «долгого XIX в.» (1814-1914), начавшегося с восстановления европоцентристского мира на Венском конгрессе и закончившегося с началом Первой мировой войны, в ходе которой этот мир потерпел свой окончательный крах, политическое было подчинено государству, которое само в качестве высшей инстанции определяло, что является политическим, а что нет, то теперь, в условиях «короткого XX в.» (1917-1991) и всемирной гражданской войны, первичной стала политика, а не государство. В этой новой политической реальности фигура революционного партизана как аутентичного субъекта политического в условиях всемирной гражданской войны приобретает принципиальное значение. Здесь самое время попытаться дать ответ на вопрос, почему Шмитт дал своей работе «Теория партизана» подзаголовок «Промежуточное замечание о понятии политического». В условиях всемирной гражданской войны Шмитт пришел к выводу о том, что само понятие политического претерпевает радикальную трансформацию. Критерием политического в этой ситуации становится отношение «друг — враг», которую Шмитт характеризует как высшую степень интенсивности ассоциации или диссоциации людей на борющиеся группы. По словам Шмитта, «различение друга и врага в эпоху революции является первичным и первенствующим и определяет как войну, так и политику. Для Ленина только революционная война является подлинной войной, поскольку она происходит из абсолютной вражды. Все остальное — условная игра»97. Таким образом, концепция политического, предложенная Шмиттом в качестве диагноза политической реальности XX в., по праву может считаться, как справедливо отметил еще Эрнст Никиш, «буржуазным ответом на марксистскую теорию классовой борьбы»98. Своим критерием политического по линии различения друга и врага Шмитт пытался найти определенный противовес революционной теории классового врага как абсолютного врага, которую он приписывает Ленину. Для Шмитта политический враг — это тот, кто в этом своем качестве заслуживает признания и уважения, а вовсе не уничтожения. Несмотря на то что некоторые моменты работы «Понятия политического» дали повод к недоразумениям, будто бы Шмитт считал врагом того, кого необходимо уничтожить, он всегда выступал против какой- либо «криминализации» врага. Более того, Шмитт считал, что политического врага не положено ненавидеть. Напротив, его надо признавать и обходиться с ним соответствующим образом. Этим понятие врага у Шмитта отличается от понятия «врага» в современных идеологиях, где код «врагом» понимается «враг человечества» или «враг трудового народа», подлежащий уничтожению. В этом вопросе подход Шмитта был прямо противоположен подходу Ленина. Для Ленина враг подлежал уничтожению, поскольку он был классовым врагом, и в этом смысле — врагом всего человечества99. Ленин как политический теоретик и профессиональный революционер сформировался в про цессе ожесточенной полемики с представителями реформистского крыла западноевропейской и российской социал-демократии. Предметом этих споров, пик которых пришелся на первое десятилетие XX в., был вопрос о характере современной эпохи и роли марксизма как революционной теории в политической борьбе рабочего класса. «Реформистское» крыло европейской социал-демократии, главным идеологом которого был Э. Бернштейн, придерживалось той точки зрения, что развитие капиталистической системы в XX в. будет характеризоваться не обострением, но смягчением социальных противоречий. Исходя из подобного видения будущего, представители реформистского крыла социал-демократии полагали, что в будущем веке человечеству не придется сталкиваться со столь же серьезными экономическими кризисами, войнами и классовыми схватками, как в XIX в. Расширение избирательного права на малоимущие слои общества в сочетании с развитием институтов представительной демократии должно было способствовать завоеванию социалистическим и рабочим движением парламентского большинства в развитых европейских странах, что, в свою очередь, послужило бы первым шагом для проведения и жизнь масштабной программы социальных преобразований, направленных на создание социалистического общества. В соответствии со своим оптимистическим видением процесса социального развития идеологи реформизма полагали, что появление нового мира, в котором не будет места насилию и эксплуатации, будет результатом по степенного количественного улучшения уже существующих общественных отношений. Противоположная точка зрения на основные тенденции социального развития в XX в. была представлена идеологами революционной социал-демократии, главными теоретиками которой были В. И. Ленин и Роза Люксембург. Они полагали, что переход капиталистической системы в начале XX в. в империалистическую фазу, связанный с заменой свободной конкуренции монополией, будет сопровождаться не смягчением, но обострением социальных противоречий. Они считали, что с постепенным устранением из хозяйственной жизни свободной конкуренции капиталистический строй будет чем дальше, тем больше превращаться в оковы для развития общества. Господство финансовой олигархии будет вести не к расширению гражданских прав и свобод, но, напротив, к отказу от демократических методов управления и урезанию прав представительных органов власти. Тенденция к установлению прямой буржуазной диктатуры и вооруженному подавлению выступлений рабочего класса станет в эпоху империализма еще более явно выраженной. Наконец, завершение территориального раздела мира ведущими империалистическими державами для теоретиков революционного крыла европейской социал-демократии означало, что разрушительные войны за новый передел мира станут неотъемлемым моментом политической реальности XX в. Иными словами, наступающая эпоха, :>поха империализма представлялась Ленину не ;>похой мирного, эволюционного пути к социа лизму, но эпохой войн и революций, острых экономических кризисов и кровопролитного гражданского противостояния, революций и контрреволюций. Именно этот реалистичный диагноз характера наступающей эпохи как эпохи перехода западного капитализма в свою высшую и последнюю, как полагал Ленин, империалистическую стадию, связанную с наступлением эпохи войн и революций, и позволил ему отчетливо постичь значение партизанской борьбы для осуществления мировой пролетарской революции. «Ленин был тем, — писал Шмитт, — кто осознал неизбежность насилия и кровавых революционных гражданских войн и войн государств, и потому одобрил и партизанскую войну как необходимую составную часть общего революционного процесса. Ленин оказался первым, кто вполне осознанно постиг партизана как важную фигуру национальной и международной гражданской войны и попытался превратить его в действенный инструмент центрального коммунистического партийного руководства»57. В ситуации всемирной гражданской войны, инспирированной революционной классовой враждой, не остается места традиционной войне государств европейского международного права. Подобная «оберегаемая», подчиненная определенным общепризнанным правилам война классического европейского типа становится невозможной в XX в. вследствие радикальной трансформации самого понятия политического. Почему войны в XVIII-XIX вв. велись с соблюдением определенных «правил игры»? — спрашивает Шмитт. Потому, что их вели правильно конституированные и организованные субъекты политического, каковыми в Новое время являлись суверенные европейские государства. Почему в XX в. на смену «оберегаемой» конвенциональной войне пришли «тотальные» войны на уничтожение? Потому что в современную эпоху суверенное государство перестало быть главным субъектом и последней инстанцией политического. В ситуации абсолютизации враждебности и криминализации врага война уже ведется на его уничтожение как «врага человечества» или «врага трудового народа». Как подчеркивает Шмитт, «классическое, зафиксированное в XVIII-XIX вв. понятие политического было основано на государстве европейского международного права и сделало войну классического международного нрава оберегаемой в международно-правовом смысле, чистой межгосударственной войной. С XX в. эта война государств с ее обереганиями устраняется и заменяется революционной войной партий»58. Фигура Ленина в развертывании Шмиттом теории современного партизана занимает центральное место, поскольку, по его мнению, именно ленинская теория войны спустя сто лет после появления классического учения о войне Клаузевица произвела полный переворот в традиционных европейских представлениях о конвенцио нальной и оберегаемой войне. Своим призывом превратить империалистическую войну в войну гражданскую Ленин сделал возможным переход к принципиально новому этапу в развитии теории и практики партизана. По словам Шмитта, «когда сто лет спустя (после создания Клаузевицем его гениальной теории. — Т.Д.) теория войны такого профессионального революционера, как Ленин, слепо разрушила все унаследованные оберегания войны, война стала абсолютной войной, а партизан стал носителем абсолютной вражды против абсолютного врага»59. С ленинской теорией всемирной гражданской войны Шмитт связывает также характерную для партизана в XX в. предрасположенность к идеологической манипуляции со стороны так называемой «заинтересованной третьей силы», вне зависимости от того, вдохновляется ли она грезами «мировой революции» или же идеалами «национально-освободительной борьбы». «Автохтонныезащитники родной почвы, [...] национальные и патриотические герои, уходившие в лес, все, что было реакцией стихийной, теллурической силы против чужого вторжения, — пишет Шмитт, — между тем попало под интернациональное и наднациональное центральное управление, которое помогает и поддерживает, но только в интересах совершенно иного рода всемирно-агрессивных целей, и которое, сообразно обстоятельствам, защищает или бросает на произвол судьбы. Тогда партизан утрачивает свой существенно оборони тельный характер. Он становится манипулируемым орудием всемирно-революционной агрессивности. Он просто приносится в жертву и обманом лишается всего, за что он поднимался на борьбу и в чем был укоренен теллурический характер, легитимность его партизанской иррегулярности»60. Ленинское понимание партизана как важного средства коммунистической борьбы, которое требует твердого руководства со стороны партии, было усвоено Сталиным, который в своем отношении к партизану был верным учеником Ленина. Он еще больше усилил сочетание оборонительного характера партизана с принципом абсолютной вражды, продиктованной интернационалистической коммунистической идеологией, в годы Великой Отечественной войны, когда руководимые Коммунистической партией и органами НКВД советские партизаны сыграли важную роль в борьбе с немецкими оккупантами и местными коллаборационистами. Не случайно, что в своем выступлении по радио 3 июля 1941 г. Сталин, назвав войну с немецко-фашистскими захватчиками «всенародной отечественной войной», призвал советских людей к развертыванию партизанского движения в тылу врага. «Войну с фашистской Германией, — сказал Сталин, — нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских захватчи ков»100. По словам Шмитта, «Сталину удалось связать мощный потенциал национального и отечественного сопротивления — а именно, по существу своему оборонительную, теллурическую силу патриотической самозащиты от иноземного завоевателя — с агрессивностью интернациональной коммунистической мировой революции. Соединение двух этих гетерогенных величин господствует в сегодняшней партизанской борьбе на всей планете»101. Однако, как полагает Шмитт, только вождю китайских коммунистов Мао Цзэдуну удалось полностью реализовать сочетание этих гетерогенных политических величин благодаря тому, что он последовательно ориентировался на теллурический характер партизана, набирая своих бойцов из китайских крестьян, и смог соединить национально-освободительную борьбу с японскими захватчиками с социальной революцией, что позволило победить ему своего внутреннего врага — Гоминьдан во главе с Чан Кайши — и создать в 1949 г. в Китае коммунистическое государство. VI Слияние фигуры партизана с фигурой профессионального революционера, мотивированного революционно-эмансипационной идеологией, наряду с коренным изменением пространства войны и изобретением новых технических средств ее ведения, ставит в радикально новом свете вопрос о легитимности партизана. Согласно Шмитту, превращение партизана в центральную фигуру современной войны является следствием разрушения jus publicum еигораеит и его гуманно-рациональных понятий о войне. Это приводит к утрате партизаном его традиционной и, по мнению Шмитта, единственно оправданной легитимности в качестве защитника родной земли, алтаря и очага. Несмотря на то что партизан стоит вне европейского военного права, его действия подчиняются определенным ограничениям, которые не дают партизанской войне превратиться в абсолютную войну на уничтожение. Среди этих ограничений на первом месте стоит теллурический характер партизана: он превращает его враждебность в средство обороны. Когда современный партизан впервые появляется на европейской сцене в эпоху революционных и наполеоновских войн, он выполняет исключительно роль защитника своей родной земли. Ни испанские guerilleros, ни русские партизаны 1812 г. не помышляли о перенесении войны на территорию Франции. Только тогда, когда партизан превращается в подручное средство на службе глобального революционного движения, он утрачивает свой теллурический характер. Это происходит потому, что теперь он стремится не к освобождению родной земли, но к уничтожению абсолютного врага. Там же, где партизан не покидает пределы своей собственной территории, ого ограниченная политическая цель, т. е. освобождение страны, выступает в роли фактора, сдерживающего потенциал враждебности, характерный для войны и не дающий ему принять абсолютных форм. Поэтому, как пишет Шмитт, «враг партизана — действительный, но не абсолютный враг. Это следует из политического характера партизана. Другая граница вражды явствует из теллурического характера партизана. Он защищает участок земли, с которым он автохтонно связан. Его основная позиция остается оборонительной, несмотря на возросшую подвижность его тактики»63. Однако в тот самый момент, когда область действия партизана отрывается от его родной земли, от конкретного местоположения (Ortung), он теряет свой автохтонный характер и превращается в орудие на службе у «заинтересованной третьей силы». В XX в. в ее роли обычно выступает тоталитарная партия, которая, — в качестве современной формы политической организации, — располагает наибольшими шансами на интеграцию партизана в перспективу своей революционной борьбы. «Революционная война, — пишет Шмитт, — предполагает принадлежность к революционной партии и тотальный охват. Иные группы и союзы, в особенности — современное государство, — уже не могут столь тотально интегрировать в себя своих членов и подданных, как революционно борющаяся партия охватывает своих активистов. В обширной дискуссии о так называемом тотальном государстве еще не стало окончательно ясно, что сегодня не государство как таковое, но революционная партия как таковая представляет собой настоящую и по сути дела единственную тоталитарную организацию»102. Тем не менее было бы совершенно неверно утверждать, что такая служба партизана «третьей заинтересованной силе» в лице тоталитарной партии является для него чем-то противоестественным. Современный партизан по самому своему существу является тоталитарной фигурой, экзистенциально всецело поглощенной своей борьбой и находящейся всякого оберегания. Он «не ожидает от врага ни справедливости, ни пощады»103. Именно поэтому современный партизан и мог быть полностью поглощен партиями — по Шмитту, единственно подлинно тоталитарными организациями XX века. Партии, как принципиально современные формы политической организации и политической борьбы, на протяжении всего этого периода играли роль превосходного средства тотальной мобилизации партизана. В то же самое время это могло означать для него полную потерю легитимности, поскольку, приобретая неограниченную мобильность, партизан одновременно утрачивал связь со своей родной землей и тем самым и свою единственную форму легитимности. После всего вышесказанного складывается впечатление, что позиция, занятая Шмиттом по вопросу о легитимности партизана в современную эпоху, не свободна от внутренних противоречий. Остается непонятным, чем, собственно говоря, объясняется различие между действительным и абсолютным врагом, за исключением связи с определенной территорией? В самом деле, Шмитт утверждает, что только связь партизана с территорией и населением накладывает определенные ограничения на партизанскую войну, не позволяя действительному врагу партизана превратиться в его абсолютного врага. В то же самое время он сам приходит к заключению, что партизанская война создает новую форму политического пространства. Теперь полем боя служит уже не открытое море или открытое поле, где противники сходятся как соперники на рыцарском турнире или на дуэли, но «другое, более темное измерение, измерение глубины, в котором носимая напоказ униформа становится смертельно опасной»104. Более того, как подчеркивает Шмитт, «индустриально-технический прогресс вместе с пространственными структурами изменяет и порядки пространства. Ибо право есть единство порядка и местоположения , тогда как проблема партизана есть проблема отношения регулярной и иррегулярной борьбы»105. Очевидно, однако, что в этих новых порядках пространства и вопрос о характере партизанской войны и легитимности партизана будет ставиться иначе, нежели он ставился применительно к борьбе партизан XIX в. и первой половины XX в., не говоря уже о возможности развертывания партизанской войны в космосе, что также не исключалось Шмиттом. Кроме того, не следует забывать, что «заинтересованная третья сила» в изображении самого Шмитта также выполняет функцию легитимации партизана, посредством которой иррегулярность партизана связывается с регулярностью государства и получает признание, зачастую даже международное, позволяющее партизану оставаться в области политического, а не скатываться в криминальную плоскость. «Могущественный третий, — пишет Шмитт, — поставляет не только оружие и боеприпасы, деньги, материальную помощь и всякого рода медикаменты, он создает и разновидность политического признания, в котором нуждается иррегулярно борющийся партизан, чтобы не опуститься, подобно разбойнику и пирату, в Неполитическое, это значит здесь: в криминальное. С расчетом на далекое будущее иррегулярное должно легитимироваться по регулярному; а для этого у нерегулярного есть только две возможности: признание наличного регулярного или осуществление новой регулярности собственными силами»68. Неясно также, почему коммунистическая идеология не могла дать определения действительного врага, но неизбежно вела к определению абсолютного врага, если только не предположить, что Шмитт вообще не считал классовое деление общества фактором, способным при определен ных условиях приводить к разделению людей на группы друзей и врагов и к политической борьбе между ними. Это предположение, однако, явно противоречит тому, что он говорит в «Понятии политического». Здесь Шмитт вполне определенно заявляет, что классовая поляризация общества, будучи социально-экономической по своему происхождению, может, тем не менее, при достижении ею определенной степени интенсивности, служить критерием политического разделения людей на группы по линии «друг — враг». В частности, Шмитт подчеркивал, что «момент политического и тем самым качественно новая интенсивность человеческого разделения на группы достигается, исходя из любой «предметной области». В собственном смысле случаем применения этого положения является в XIX в. экономическое: в «автономной», якобы политически нейтральной предметной области — «хозяйстве» постоянно происходил такой скачок, т. е. такая политизация прежде неполитического и чисто «предметного»; здесь, например, экономическое владение становилось, если оно достигало определенного количества, явно «социальной» (правильнее: политической) силой, [...] классовая противоположность, которая первоначально была лишь экономически мотивированной, становилась классовой борьбой враждебных групп»106. В другом месте «Понятия политического» Шмитт высказывается на этот счет еще более определенным образом, что также, как представляется, подтверждает нашу точку зрения: «Всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность, — пишет здесь Шмитт, — превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов. Политическое заключено не в самой борьбе, которая опять-таки имеет свои собственные технические, психологические и военные законы, но [...] в определяемом этой реальной возможностью поведении, в ясном познании определяемой ею собственной ситуации и в задаче правильно различать друга и врага. [...] «Класс» в марксистском смысле слова перестает быть чем- то чисто экономическим и становится величиной политической, если достигает этой критической точки, то есть принимает всерьез классовую «борьбу»у рассматривает классового противника как действительного врага и борется против него, будь то как государство против государства, будь то внутри государства в гражданской войне. Тогда действительная борьба необходимым образом разыгрывается уже не по экономическим законам, но — наряду с методами борьбы в узком техническом смысле — имеет свою политическую необходимость и ориентацию, коалиции, компромиссы и т. д.»107. Не менее опасным, чем потеря партизаном легитимности из-за утраты связи с определенной территорией и населением, представлялось Шмитту и подчинение партизана техницистской идеологии, что в условиях «всемирной гражданской войны» (1917-1991) приводит к его превращению в техника «холодной войны». В этом случае на место партизана заступают такие специфические фигуры, как шпионы, диверсанты и вредители. Следствием превращения партизана в техника «холодной войны» является такое преобразование самого понятия партизана, которое влечет за собой утрату его существенно оборонительного характера и превращает его в простое техническое средство на службе у противоборствующих военно-политических блоков. С изменением понятия партизана кардинально меняется и пространство войны, поскольку «к узкому пространству открытого террора добавляются дальнейшие пространства ненадежности, страха и всеобщего недоверия»108, своего рода “ландшафт измены”», — выражение, которое Шмитт заимствовал из одноименной книги писательницы Маргрет Бовери, с которой он в 1950-е гг. состоял в эпизодической переписке109. Эти две линии радикальной трансформации фигуры партизана, связанные с его идеологическим программированием и техническим совершенствованием его средств борьбы, в современных условиях сходятся воедино в фигуре «заинтересованной третьей силы», которая как руководит партизаном идейно и организационно, так и снабжает его новейшими техническими средствами ведения войны. «В той мере, в какой партизан моторизируется, — пишет Шмитт, — он утрачивает почву, и растет его зависимость от индустриально-технических средств, в которых он нуждается для своей борьбы. Тем самым возрастает также власть заинтересованного третьего, так что она, в конце концов, достигает планетарных масштабов. Все аспекты, в которых мы до сих пор рассматривали сегодняшнее партизанство, как будто бы тем самым растворяются во всепобеждающем техническом аспекте»73. Подобный поворот событий ставит в повестку дня вопрос о судьбе партизана в технотронную эпоху. По большому счету, Шмитт предусматривал единственный вариант, при котором партизан мог бы исчезнуть из современного мира в качестве фигуры мировой истории. Только если мир станет полностью контролируемым в техническом отношении и тотально управляемым в политическом, — только в этом случае партизану точно не останется в нем места. «Если без остатка была бы осуществлена внутренняя, по оптимистическому мнению, имманентная рациональность и регулярность технически насквозь организованного мира, — пишет он, — то партизан, быть может, уже не являлся бы возмутителем спокойствия. Тогда он просто исчезает сам собою в бесперебойном выполнении технически-функ- циональных процессов, не иначе, как собака с ав тострады»110. Все остальные варианты исчезновения партизана с арены мировой политики представляются ему маловероятными. Однако и технократический, выглядевший наиболее реалистическим сценарий исчезновения партизана из мира современной политики имел, по Шмитту, не слишком высокие шансы на успех. Он весьма обоснованно сомневался в том, что в будущем технизированному и тотально управляемому миру будет под силу свести на нет то чувство враждебности, которое ассоциируется с партизаном. Всем своим анализом проблемы партизана с XVIII по XX вв. Шмитт подводил своего читателя к выводу, что эволюция партизана и иррегулярной войны в этот период привела к трансформации действительного врага в абсолютного врага, а иррегулярных войн — в еще более интенсивную форму враждебности. «Кто предотвратит то, — спрашивает Шмитт, — что аналогичным, но еще бесконечно усилившимся образом неожиданно возникнут новые разновидности вражды, осуществление которых вызовет нежданные формы нового партизанства?»111 Это пророчество Шмитта сбылось. Крушение советского коммунизма и прекращение конфликта по линии Восток — Запад в форме «всемирной гражданской войны» привело не к концу истории, как полагали многие либерально настроенные интеллектуалы на воле эйфории 1989-1991 гг., но к новым взрывам вражды, которые по своей иррегулярности, абсолютности и интенсивности существенно превзошли партизанские войны прошлого. VII Эти последние соображения вплотную подводят нас к вопросу о том, насколько теория партизана Шмитта, разработанная немецким мыслителем в 1960-е гг., актуальна в наши дни? На наш взгляд, теоретический потенциал теории партизана Шмитта отнюдь не исчерпан, причем, будучи взята в более широком контексте, партизанская война в понимании Шмитта может рассматриваться как частный пример современной «асимметричной» войны. Наступление XXI в. не только принесло с собой новую расстановку сил в мире и изменение формата международных отношений, но и способствовало появлению феномена «новых войн», т. е. войн нового типа, существенно отличающихся от прежних классических войн. Эти «новые войны» отличаются двумя характерными чертами, первая из которых заключена в их асимметричном характере, вторая же — в феномене приватизации насилия, связанном с утратой суверенными национальными государствами исключительного права на легитимное применение вооруженной силы112. В современную эпоху, т. е. в период с XVII по XX вв., европейская и мировая история знала прежде всего классический тип войны, главными субъектами которой являлись европейские национальные государства. В рамках этой военно-политической модели государство представляло собой главную движущую силу войны, оно выступало в роли субъекта, наделенного jus belli, т. е. правом объявления и ведения войны, и оно же завершало ее заключением мирного договора или соглашения, выполнение которого было обязательно для всех участвовавших в войне сторон. Суверенное государство и его регулярные вооруженные силы выступали здесь в роли как политических, так и военных монополистов войны. Кроме того, сам классический тип ведения войны сохраняет свою силу до тех пор, пока выполняются определенные базисные условия, делающие сам этот тип войны возможным. Речь идет прежде всего о наличии четкой границы между состоянием войны и состоянием мира, от которой зависят все остальные различия, определяющие формат классической войны, — между военными и гражданскими лицами, между войной на суше и войной на море, между фронтом и тылом, между оправданным применением военной силы и военными преступлениями и т. д. В настоящее время характер современной войны кардинальным образом изменяется. В основе этого изменения лежит переход от войн между су- в статье: Куренной В. Война, терроризм и Медиа // Прогнозис. 2006. № 1.С. 276-312. веренными национальными государствами к новым транснациональным войнам, которые в отличие от войн классического типа являются асимметричными войнами. К числу последних наряду с партизанскими и гражданскими войнами относятся также войны за отделение и самоопределение, войны за контроль над ресурсами. Классическая межгосударственная война — это война симметричного типа, характеризуемая примерным равенством сил противоборствующих сторон и сходством организации и подготовки участвующих в боевых действиях вооруженных сил. Если выводить за скобки колониальные войны, которые европейские державы вели в неевропейском мире, то войны двух последних столетий — это войны, которые велись массовыми регулярными армиями, комплектуемыми на основе системы всеобщей воинской повинности и примерно одинаково обученными, вооруженными и организованными. Главными особенностями стратегии подобной симметричной войны являются концентрация сил и средств в определенных точках пространства, служащих направлениями главного удара, и расчет на генеральное сражение, призванное решить исход войны. При том что в асимметричных войнах, получивших широкое распространение в конце XX в., можно найти много общего с классическим типом симметричной войны, в главном они разительно отличаются друг от друга. Для асимметричной войны прежде всего характерен феномен приватизации насилия. Это означает, что по крайней мере один из участников асимметричной войны пред ставляет собой не суверенное национальное государство, но частное лицо, будь то партизанское движение, террористическая группа или же структуры организованной преступности. В свою очередь, неравенство противоборствующих сторон, принимающих участие в войнах «нового типа», влечет за собой асимметрию средств ведения войны, а также асимметрию интересов и типов рациональности, лежащих в основе войны. Не менее важным аспектом асимметричной войны является то, что в ней нет сражений, а также не бывает решающего сражения, определяющего исход войны. Место сражений в асимметричной войне занимают массовые убийства, прежде всего гражданского населения, с помощью которых одна из противоборствующих сторон пытается лишить другую воли к сопротивлению. Классическое военное право, основанное на различении военных и гражданских лиц, а также на идее войны как дуэли между противоборствующими сторонами, постепенно уходит в прошлое. Напротив, методы ведения войны, приводящие к массовому уничтожению гражданского населения, в современных асимметричных войнах становятся доминантной формой применения насилия. Наконец, современные асимметричные войны — это, как правило, войны низкой интенсивности. Для «новых войн» характерны не генеральные сражения, решающие судьбы войны, но затяжные боевые действия низкой интенсивности, рассчитанные на изматывание и деморализацию врага. Генеральное сражение было кульминационной точкой симметричной войны, оно, по словам Клаузевица, было измерением духовных и телесных сил противоборствующих сторон при помощи последних, т. е. телесных сил. В сражении решался исход войны и подготавливался будущий мир. Совсем наоборот обстоит дело с массовыми убийствами гражданского населения как характерной чертой асимметричных войн. Вместо того, чтобы подталкивать противоборствующие стороны к миру, они только разжигают чувство мести у пострадавшей стороны и толкают ее на применение ответных мер, еще туже закручивая тем самым спираль насилия, которая в этом случае уже не ограничивается только непосредственно участвующими в боевых действиях лицами, но пронизывает собою все общество. При этом эффект постоянной эскалации насилия, направленного прежде всего не на уничтожение живой силы противника как таковой, а на его деморализацию и лишение воли к сопротивлению, значительно усиливается тиражированием образов массового террора через средства массовой информации. Завершение эры классических межгосударственных войн и появление феномена «новых войн» не могло не повлечь за собой и существенных изменений в теории и практике партизанской войны. Последняя рождается в Европе как асимметричное средство реакции на эпоху революционных и наполеоновских войн, породивших массовые армии нового типа. В этих условиях партизанская, или народная, война, как называет ее Клаузевиц, давала превосходное оружие в руки тех народов, которые не могли на равных соперничать с армиями Наполеона в открытых сра жениях на поле боя. Партизанская борьба как новый, современный тип войны обеспечивала те народы, которые решались воспользоваться ее потенциалом, мощнейшим оружием, многократно увеличивавшим шансы на победу слабейшей стороны в неравной борьбе с более сильным и организованным противником. Более того, в определенных обстоятельствах, как в Пруссии в 1806 г. и Испании в 1808 г., обращение к партизанской войне оказывалось последним средством побежденной стороны. Особую роль при этом был призван сыграть моральный фактор, позволяющий использовать в борьбе патриотические и религиозные чувства ее участников. Как подчеркивал Клаузевиц, партизанская война есть продукт сочетания двух важнейших факторов: имеющихся в распоряжении партизан средств ведения борьбы и их воли к сопротивлению. Что касается средств ведения борьбы, то в этом плане партизаны, как правило, уступают своему противнику. Эта асимметричность используемых на партизанской войне сил и средств должна быть со стороны партизан компенсирована большей силой воли, т.е. моральным фактором. Существенная часть сил, писал Клаузевиц о партизанской войне, «а именно — элементы моральные обретают свое бытие лишь при такого рода употреблении этих сил»113. Именно так Клаузевиц ставит и решает проблему асимметричной войны. В свою очередь, моральный фактор, определяемый силой воли к сопротивлению, является результатом интенсивного чувства вра ждебности, испытываемого партизаном по отношению к своему действительному врагу. Если с этой точки зрения посмотреть на роль и место партизан в современных асимметричных войнах, то первое, что обращает на себя внимание — это то, что в войнах и вооруженных конфликтах, развернувшихся после окончания «холодной войны», международный террорист в качестве новой фигуры «мирового духа» значительно потеснил партизана в пространстве войны114. Действительно, в условиях антиколониальных и национально-освободительных войн, пик расцвета которых пришелся на 1950-1960 гг. — время создания Шмиттом «Теории партизана», — партизанская война в глазах ее участников выглядела наиболее эффективным средством избавления от колониальной зависимости, обретения политической независимости и создания новых социальных структур. При этом, однако, партизанская война основана на использовании оборонительной стратегии; только в том случае, когда в одном лице объединяются партизан и профессиональный революционер, она превращается в наступательную стратегию ленинского типа. Тем не менее и эта последняя с прекращением состояния «всемирной гражданской войны» (1917-1991) отходит на задний план. Напротив, для конца XX в. характерно распространение терроризма как мас штабной военно-политической стратегии, перед которой, как показывают события 11 сентября 2001 г., оказалась уязвимой даже единственная сверхдержава современности. Подобно партизанской войне, терроризм представляет собой военно-политическую стратегию асимметричного типа, при помощи которой более слабая сторона, существенно уступающая своему противнику в военно-техническом отношении, стремится добиться своих целей при помощи асимметричного применения насилия. Кроме того, партизан и террористов объединяет и то, что как первые, так и вторые путем использования асимметричных методов борьбы пытаются добиться решения именно политических задач и достижения субстанциальных политических целей. На этом, однако, сходство между партизанами и террористами заканчивается и, напротив, на первый план выходят серьезные различия. Прежде всего, в отличие от оборонительной стратегии, которая преобладает в партизанской войне, терроризм носит существенно наступательный характер; он переносит боевые действия на территорию противника, чего, как правило, не делает партизан. Различия между партизанской войной и терроризмом касаются также выбора противника, с которым ведется борьба, и, соответственно, целей для нападения. Если главной целью ударов партизанского движения являются представители оккупационных вооруженных сил, а также их союзники из числа местного населения в органах власти и полицейских формированиях, то главной мишенью террористов обычно служит гражданское население. 06- ласть действия партизан обычно носит территориально ограниченный характер и нацелена, как правило, на установление полноценного военнополитического контроля над определенной территорией. В этом, как справедливо подчеркивал Карл Шмитт, находит свое отчетливое проявление теллурический характер классического партизана. Напротив, деятельность транснациональных террористических сетей охватывает весь земной шар. Партизанская война нуждается в помощи и поддержке со стороны местного гражданского населения. Она может успешно развиваться только там, где партизаны опираются на поддержку большинства населения. Там, где они такой поддержки изначально не имеют или же утрачивают ее в результате собственных ошибок или в результате действий своих противников, они терпят поражение. В случае с террористами все обстоит совершенно иначе: вместо поддержки населения той области, в которой они действуют, они используют гражданскую инфраструктуру страны противника. Авиалинии, транспортные узлы, системы коммуникации, средства массовой информации, центры досуга и отдыха — все это для террористов служит как средствами, так и целями их атак. Однако главной целью террористов является психологическая деморализация, призванная сломить волю правящей элиты и населения страны, которая служит объектом их террористических атак. Наконец, партизаны обычно пытаются заменить монополию государства на использование насилия на свою собственную, тогда как террористы обычно сосуществуют с этой монополией, а иногда даже предполагают ее. Партизанское движение, как показывает Шмитт, всегда представляет собой новое государство и новую армию in писе. Более того, чтобы не скатиться к банальной уголовщине, оно нуждается в признании со стороны «заинтересованной третьей стороны», благодаря которой иррегулярность партизан связывается с регулярностью государства и получает международное признание. Таким образом, иррегулярность партизана старого типа всегда носила относительный характер и в благоприятных условиях имела тенденцию превращаться в регулярность государства и армии. Напротив, для современного терроризма совершенно не характерна связь с каким-либо государством. По самим особенностям своей организации террористические ячейки носят «сетевой» характер и не имеют привязки к определенной территории, населению или классическим формам регулярности в виде государства или армии. Таким образом, в отличие от партизан современные террористы не знают ни территориальных ограничений, ни различия между военными и гражданским населением. В равной степени не нуждаются они и в поддержке гражданского населения, с успехом заменяя его использованием террористическими ячейками ресурсов и инфраструктуры, предоставляемых страной противника. Точно так же не стремятся они и к созданию государства в какой-либо одной, отдельно взятой стране, что не в последнюю очередь объясняется отсутствием у них устойчивых связей с территорией и населением. Более того, для современного террориста, особенно вовлеченного во всемирный джихад против «неверных», характерны предельная интенсификация политической вовлеченности, равно как и крайняя степень абсолютизации чувства враждебности к врагу. Эта предельная интенсификация чувства враждебности, проистекающая у современных исламских террористов из религиозной мотивации их деятельности, а также из отсутствия у них связи с определенной территорией, т. е. теллурического характера, с неизбежностью приводит к абсолютной войне. В силу отсутствия связи с территорией и населением, современный террорист становится более мобильным и менее уязвимым, чем партизан, что служит дополнительным фактором, повышающим его боеспособность, наряду с высокой степенью политической вовлеченности, продиктованной религиозной мотивацией. Чувство враждебности, которое современный террорист испытывает к своим врагам, значительно выше, чем у традиционного партизана. Кроме того, следует помнить и о том, что современный террорист носит не теллурический, а глобальный характер. В случае необходимости он может нанести удар по врагу в любой подходящей для этого точке земного шара. Если теперь от этой краткой характеристики современного терроризма как военно-политической стратегии ведения асимметричной войны нового типа вернуться к предсказаниям Шмитта относительно будущего партизанской войны, то нетрудно будет заметить, что последние страницы «Теории партизана» справедливо выражают глубокий пессимизм Шмитта относительно тенденции к абсолютизации врага, враждебности и войны в будущем. Предсказывая появление новых типов противостояния в современном мире, в том числе и продиктованных борьбой за высшие ценности и идеалы, Шмитт писал: «Вражда станет настолько страшной, что, вероятно, нельзя будет больше говорить о враге или вражде, и обе эти вещи даже с соблюдением всех правил прежде будут запрещены и прокляты до того, как сможет начаться дело уничтожения. Уничтожение будет тогда совершенно абстрактным и абсолютным. Оно более вообще не направлено против врага, но служит только так называемому объективному осуществлению высших ценностей, для которых, как известно никакая цена не является чрезмерно высокой. Лишь отрицание действительной вражды открывает свободный путь для абсолютной вражды, которая займется делом уничтожения»79. В дополнение к тирании ценностей, которая начинает играть все более определяющее значение в современных войнах, Шмитт указывает на еще один момент, характерный для современной войны, а именно на отсутствие связи «новых» субъектов войны с государством, т. е. с главной формой политического в современную эпоху. Шмитт постоянно напоминает нам о том, что современное национальное государство и международное европейское право сыграли колоссальную роль в оберегании и гуманизации войны, прежде всего потому, что они правильно конституировали ее субъекты. В настоящее время, однако, эти факторы утрачивают свое значение. Речь идет как о том, что в условиях «всемирной гражданской войны» (1917-1991) современное государство перестает быть главным субъектом и последней инстанцией политического, так и о том, что с распространением действия европейского международного права на неевропейские страны и народы меняется не только его область действия, но и сама его понятийная структура, что влечет за собой далеко идущие последствия, связанные с утратой Европой статуса международно-правового центра Земли. Шмитт обращает особое внимание на это обстоятельство в работе «Номос Земли»: «Без всякого критического восприятия, — пишет он здесь, — и даже совершенно ничего не подозревая, европейское учение о международном праве в конце XIX в. утратило сознание пространственной структуры своего прежнего порядка. Оно чрезвычайно наивно считало победой европейского международного права становящийся все более обширным, все более поверхностным и все более внешним процесс универсализации. Устранение Европы из между- народно-правового центра земли оно считало возвышением Европы в этом центре»80. Таким образом, переход от симметричных войн суверенных европейских государств к транснациональным войнам, в которых в качестве привилегированной военно-политической стратегии использует ся терроризм, может рассматриваться как еще один шаг на пути к окончательному распаду jus publicum europaeum. Такой поворот событий снова ставит на повестку дня проблему понятия политического, вопрос о действительном враге и новом номосе Земли, который был положен Шмиттом в основу своей «Теории партизана». Тимофей Дмитриев